Гитлер как "психотерапевт" (Серия: "Из жизни символов")

Серия: "Из жизни символов"

Есть на севере Франции городишко с непропорционально большой историей. Компьень невольно становился ареной знаменательных событий, повлиявших на судьбы как Франции, так и всего мира. Именно здесь была пленена в 1430 году Жанна д’Арк, сюда столетие спустя сослали Марию Медичи, после провалившегося заговора против кардинала Ришелье. И уже в XX веке здесь произошли два события, без преувеличения, мирового масштаба. Речь идет о двух Компьенских перемириях, подписанных в близлежащем лесу. Первое состоялось 11 ноября 1918 года, знаменовало собой капитуляцию Германии, и положило конец Первой мировой войне. Принималась капитуляция рано утром в штабном вагоне командующего войсками Антанты французского маршала Фердинанда Фоша, сухо и по-деловому. Восторгом, однако, отозвалось это событие в сердцах французов, утерших, наконец, нос «грязным бошам»! Были написаны картины, и сложены стихи. Сам вагон – символ триумфа Франции – был обласкан. Его какое-то время выставляли на всеобщее обозрение в Париже, а затем ему построили в Компьене специальное здание, место же заключения договора назвали «Поляной перемирия», и превратили в мемориал. Понятно, что сердца немцев это событие наполнило обратными чувствами – унижением и горечью, которые и стали основой так называемого «версальского синдрома» - особого психологического состояния целого народа, характеризующегося травмированностью национального самосознания, и принимающего формы своего рода социальной психопатологии.

Сказать, что история – дама капризная, значит ничего не сказать. Она ещё и взбалмошная, непредсказуемая, и ошарашивающая. Без малого 22 года спустя, уже в ходе Второй мировой войны Германия нанесла поражение Франции. Встал вопрос о заключении мирного договора – то есть, о принятии капитуляции. Гитлер не стал принимать ее в поверженном Париже, хотя сдавшаяся столица противни­ка – это всегда желательный антураж мирных переговоров. Ну представьте – униженный Париж, роскошный Версаль – сердце французской государственности – как было бы уместно и торжественно! Но нет, Гитлер приказывает провести переговоры в Компьене. И не просто в Компьене, а ещё и на том же самом месте. И не просто на том же самом месте, а ещё и в том самом вагоне! Что и состоялось 22 июня 1940 года. Причем, Гитлер уселся в кресло, в котором некогда сидел маршал Фош. Унижение для французов было жутким, и усугубилось оно тем, что французские участники переговоров не были изначально даже осведомлены о месте мероприятия. И вот их привозят в этот городишко, и приводят в этот вагон... В общем, травмирующая для немцев ситуация была отзеркалена по всем пунктам. Но и на этом дело не кончилось – спустя два дня вагон доставили в Берлин, где он неделю выставлялся у Бранденбургских ворот. И картины писали, и медали чеканили. В апреле же 1945 года вагон, который уже находился в Тюрингии, был сожжён по личному приказу Гитлера. (Представляете, что творилось в Берлине и Германии вообще в апреле 1945? И в этих обстоятельствах фюреру было дело до какого-то вагона?!).

Как мы видим, всё действо было выстроено по принципу абсолют­ного погружения в травматическую ситуацию, с расчленением её струк­туры, и диаметральной корректировкой результата, короче – в полном соот­ветствии с психодинамической практикой психотерапии. Повторюсь, что Гер­мания того времени определенно в такой терапии нуждалась, травматическое состоя­ние немцев постверсальского мира констатируется в бесчис­ленном количестве исследований и в любом учебнике истории. Таким образом, состоялось отреагирование существующей психологической травмы, терапия национального невроза и комплекса неполноценности. Роль символических рядов в этом процессе трудно переоценить, и Гитлер определенно знал, что делает.

Так что же это за загадка такая – символы, формирующие и определяющие представления и поведение отдельных людей и целых народов?

Одной из глубочайших, едва ли не инстинктивных потреб­ностей человека является стремление к гармонии, выражаю­щееся в постоянном упорядочении, структуризации и класси­фикации мира феноменального и мира умопостигаемого. Че­ловек как будто всегда подсознательно ощущал чужеродность всего окружающего, собственную «заброшенность» и уязви­мость, но, сознательно протестуя против этого, всегда стре­мился приблизить к себе мир, убеждая себя в родственности своей всему сущему (тотемизм), в разумности этого сущего (анимизм), в возможности взаимодействия с ним (магия), в изначальной положительной его направленности и «опекаю­щей» сущности (религия), и, наконец, в познаваемости (фи­лософия, наука). Очевидно, что стремление к гармонии есть, по сути, стремление к сохранению человеческого рода, ин­стинкт выживания, реализующийся в витальной и менталь­ной плоскостях. Вильфредо Парето, выделяя «остатки» базовых человеческих инстинктов, то есть, их по­следнюю, неудаляемую часть, на первое место из ряда шести «остатков» ставил «инстинкт к комбинациям»¹. Психологиче­ски этот инстинкт отвечает за то, чтобы человек был способен усматривать отношения и связи в окружающем мире и произ­водить ассоциации, то есть, соединять вещи друг с другом. И эта способность, фактически, не является предметом свобод­ного выбора человека, как не может он по своей воле ре­шить — дышать ему или нет. «Мы не можем не упорядочивать и не структурировать наше переживание внешнего мира», -говорит британский философ Тревор Нобл, - Подобно тому, как мы формируем созвездия из того, что на первый взгляд предстает случайно разбросанными звездами в ночном небе, человеческий разум естественно находит образцы, соответ­ствия, отношения и значения в потоке событий и выражений чувств, с которыми он сталкивается»².

Собственно же средством гармонизации и структурообра­зующей сущностью системы отношений человека к миру и мира к человеку является феномен символического. Символ уникален и парадоксален по своему значению и роли. Он является одновременно инструментом и результатом когни­тивной и витальной практики, может быть случайным, «услов­ным» (Э. Фромм), и универсальным. Символ может быть час­тным и общим, очевидным и подсознательным, нейтральным и эмоционально нагруженным. Феномен символического при­сутствует везде, где есть хотя бы самое элементарное теорети­ческое обобщение эмпирического опыта, все, что попадает в поле деятельности человеческого интеллекта, неизбежно под­вергается символизированию. Таким образом, какого-то «не­символического» взаимодействия не может, на мой взгляд, быть вообще, как не может быть познания без «образной аргу­ментации».

Психоанализ в лице З. Фрейда, и аналитическая психология в лице К.Г. Юнга рассматривают символ как одну из сущностных характеристик человеческого сознания и под­сознания, влияющую на все сферы психической жизни и онто­логической практики индивида. В рамках именно этих направлений первоначально выявляется терапевтическое значение символов и некоторые механизмы их формирования и функционирования. Вместе с тем, трактовка символа в данных подходах отличается. Если Фрейд понимает символы как стереотипы, образы подсозна­ния, обусловленные вытесненными желаниями и амбивалент­ностью эмоциональных переживаний индивида³, то Юнг рас­сматривает символическое, прежде всего, в качестве социаль­но-психологической категории («архетипы коллективного бес­сознательного»), определяющей характер и суть витальной и культурной практики группы, социума⁴.

Феномен символического обнаруживает свою значи­мость для всех сфер общественного бытия, что позволяет говорить об осмысленности всякого антропологического опыта вообще, а также о двух центростремительных тенденциях – индиви­дуальной человеческой «воле к значению» (Кассирер, Франкл) и про­мыслу «высшей интеллигенции» (Кант), о стремящихся друг к другу трансцендентальной причине и эмпирическом резуль­тате. Местом же их встречи и является символ. В этом смысле архетипы Юнга действительно суть ни что иное, как символы, заключающие в себе конститутивную (структурную), регулятивную (управляющую) и теле­ологическую (целеполагание) функции, «постоянно наследуемые, всегда оди­наковые формы и идеи, специфическое содержание которых проявляется лишь в индивидуальной жизни, где личный опыт попадает именно в эти формы»⁵.

Идеи Юнга получили наиболее, как мне кажется, обоснованное развитие в трудах Э.Ф. Эдингера, американского аналитика-юнгианца, представившего свою, достаточно оригинальную трактовку символического, по ко­торой символ, в первую очередь, есть образ или изображение, указывающее на нечто, пока неизвестное. Согласно Эдингеру, «символы являются продуктами спонтанной деятельности архетипической психики, символ невозможно изготовить, его можно только открыть... Символы выполняют роль носителей психической энергии, поэтому их необходимо рассматривать как нечто живое (! – О.К.)»⁶. Психоаналитическую традицию продол­жили, до известной степени, К. Леви-Стросс, рассматривав­ший соотношение бессознательных структур и определивший символизирование в качестве одного из трех столпов (наряду с классификациями и бинарными оппозициями) всякого мыш­ления вообще⁷, а также Э. Фромм, считавший символическое «языком, с помощью которого внутренние переживания, чув­ства и мысли приобретают форму явственно осязаемых собы­тий внешнего мира»⁸. Фромм первым предпринял попытку классификации символов, подразделив их на «условные», «слу­чайные», и «универсальные», причем, его теоретические на­ходки нашли и свое практическое приложение (что встречается не часто), например, в ходе знаменитого исследования социального характера в Мексике, осуществленном им совместно с Майклом Маккоби. Здесь, при анализе характерологических ориентаций, фроммовские категории символов выступали прямыми «воплоще­ниями таковых, проявленными через индивидуальные реак­ции и восприятие»⁹.

Итак, символ есть обобщенное пред­ставление о ком-либо, чем-либо, основанное на интеллек­туальном и витальном опыте индивида и/или общности, заключающее в себе способ выражения, результат выра­жения и образ переживания. Символ может быть перцептив­ным (смутным чувством), апперцептивным (четким концеп­том), существующим в сознании и психике своего носителя (индивида, общности), либо быть заключенным в каких-то культурных формах – живописи, музыке, скульптуре, архи­тектуре, народно-прикладном творчестве. Вместе с тем, раз­деление это весьма условно, символ сознания, психики есть одновременно и символ культурных форм, говоря точнее – он постоянно совершает ротацию из психики и сознания в куль­турные формы и обратно. Другими словами – определенное восприятие мира производит определенные культурные фор­мообразования и последние, затем, производят определенное восприятие мира.

История всего лишь позволяет это увидеть и осознать – в силу собственной весомости, грубости, и зримости. Тот же Третий Рейх был весь пропитан символикой, к формированию (или открытию, если по Эдингеру) которой Гитлер, как человек с выраженными художественными (и манипуляторными) наклонностями, приложил и личные усилия (участвовал в разработке эскизов формы вермахта и СС, государственной символики, штандартов, вернул готический шрифт в официальное использование, и пр.). Закончилось всё, правда, другим символическим действием – извинениями Германии за фашизм, и за те чудовищные страдания, которые он принес миру. Само слово "немец" на многие годы стало нарицательным, и, фактически, синонимом "фашиста".

После атаки Японией Перл-Харбора 7 декабря 1941 года, в течение считанных недель американцы японского происхождения, проживавшие на западном побережье США, общим количеством в 110 тысяч человек, были «перемещены» в Аризону, где провели боль­ше трех лет в лагерях для интернированных. Американский писатель япон­ского происхождения Джене Ойши, сам переживший еще ре­бенком это событие, описывает в автобиографическом романе свои переживания, связанные, главным образом, с проблемой национальной идентичности, с которой он столкнулся особен­но остро уже будучи взрослым человеком. Ойши описывает ситуацию, когда он в составе команды одного из кандидатов президентской кампании 1968 года совершал «облеты» Гавай­ских островов. Пролетая над островом Оаху, пилот обратил внимание пассажиров на базу ВМФ США Перл-Харбор, рас­положенную именно там. Ойши (которого прямо перед этим кандидат в президенты «в шутку» назвал «япошкой», всколыхнув в нем детские обиды и новые идентификационные сомнения) тоже решил «пошутить», и несколько раз громко «приказал»: «Сбросить бомбы!». В общем, отреагировал травму. После этого он дол­го и подробно жалуется в романе на возникшее «непонимание» со стороны его коллег на борту самолета, и последующие по­стигшие его мелкие и крупные неприятности, связанные с этой выходкой¹⁰. Довольно трудно, на самом деле, представить дру­гую реакцию американцев на такого рода «шутку». Перл-Харбор – это одна из категорий очевидности массового созна­ния Америки, реакции на этот символ определены и предписа­ны, поэтому, все, что расходится с ожидаемым отношением, воспринимается как явная девиация, или прямое оскорбле­ние национальных чувств. Схо­жий эффект могла бы произвести шутка немца в еврейском обществе по поводу Холокоста, или русского в Прибалтике по поводу эшелонов в Сибирь, или японца в Китае по поводу зверств, которые они там в ту же войну чинили...

Вот так это работает.

Литература:

1. Pareto, V. Mind and Society: A Treatise on General Sociology. New York: Dover, 1963. § 990.
2. Noble, T. Social Theory and Social Change. New York: St Martin's Press, 2000. P. 109—110.
3. Фрейд 3. Введение в психоанализ. М.: Наука, 1990.
4. Юнг К.Г. Архетип и символ. М.: Канон, 1991.
5. Юнг К.Г. Психологический комментарий к «Бардо Тходол». - О психологии восточных религий и философий. Сборник трудов. М.: Медиум, 1994. С. 78.
6. Эдингер Э.Ф. Эго и архетип: Индивидуация и религиозная функция психического. М.: PENTAGRAPHIC, Ltd., 2000. С. 104.
7. Леви-Стросс К. Структурная антропология. М.: Наука, 1985.
8. Фромм Э. Забытый язык. - Душа человека. М.: Политиздат, 1992. С. 183.
9. Fromm, Е., Массоbу, М. Social Character in a Mexican Village. New Brunswick-London: Transaction Publishers, 1996 (second Ed.). P. 279.
10. Oishi, G. In Search of Hiroshi: A Japanese-American Odyssey. Rutland - Tokyo: Charles E. Tuttle Company, Inc., 1988. P. 155-156.