Муха или добровольное одиночество.

     Стояла глубокая осень. Все птицы давно улетели на юг, всяческие мотылёчки, мошки-мушки полегли плотным слоем между рамами. А эта муха продолжала летать. Петрович каждое утро просыпался от её назойливого жужжания. Он натягивал одеяло на голову и крепко матерился. Петрович был на пенсии и одинок, ему совершенно некуда было спешить. Спи себе да спи! А тут эта настырная муха! Петрович замирал, весь сжимался в пружину, а потом резко выбрасывал руку из-под одеяла, судорожно хватая воздух. Муха была ловчее Петровича. 
       А наглости у неё было хоть отбавляй! Петрович – за стол, и она тут как тут: усядется на кусок хлеба и прихорашивается, сыпет со своих грязных волосатых лап, страшно представить что, прямо на еду Петровича. Петрович возненавидел муху.
       Полез на антресоли за старой мухобойкой и со всей дури грохнулся с табуретки. «Б...ь!» - заорал Петрович на весь дом, хватаясь за поясницу. Три дня он стонал и охал, редко вставая с постели. Когда слегка отлегло, Петрович, потирая сквозь засаленную майку больную поясницу, доковылял до холодильника, достал кастрюлю и дрожащими руками налил в тарелку вожделенного супа. Нарезал хлебушка, лучка, накапал грамм пятьдесят в стопочку и, постанывая, сел к столу. Когда водочка благополучно достигла оголодавших недр Петровича, а рука поднесла ко рту супчик, Петрович увидел в ложке муху.

      Она билась в истерике между картошечкой и капустой, протягивала к Петровичу затянутые жиром крылышки, взывая о милосердии. «Сука!» - вскричал Петрович и, забыв про боль, побежал с ложкой в туалет. «Сдохни, тварь!» – выдохнул он, дергая верёвку сливного бочка… 
«Жизнь – дерьмо…» - процедил Петрович сквозь зубы. 
       «Я люблю тебя!» - прошептала муха, уносимая волнами в неизбежность. В тот миг Петрович еще не знал, что через час его хватит инсульт; не знал, что муха была единственным живым существом, которое разделило бы с ним последние минуты его жизни.