Мой папа мне (рассказ из жизни ребенка)

Это художественное произведение. Все совпадения случайны. Образы персонажей собирательны.

- Послушай, дружище, - сказал он мне, - присаживаясь рядом с корытом для игрушек, - ты славный малый. Но у всякого славного парня, каким бы он ни был, есть плохие и хорошие качества. В тебе есть много чего хорошего – ты умный, оригинальный, с тобой интересно, но как бы ты не хотел в тебе есть и то, что весьма непривлекательно для других. Ты – своевольный. Вот о чем я хочу сказать. Ты делаешь так как тебе удобно, как нравится. Но я сейчас не о том, что это плохо или хорошо. Я о том, что вокруг тебя тоже живут люди и тебе нужно научиться поумерять свой пыл – особенно утром, когда ты так начинаешь шуметь ни свет, ни заря.

- Я не сильно шумел, - ответил я.

- Ну, слушай, давай так – ты согласен, что ты – своеовольный?

- Такой же как и ты

- Ясно…  то есть ты считаешь, - сказал папа несколько заводясь, - что с утра ты можешь шуметь игрушками как будто все уже проснулись, и никто не хочет поспать?

- Ты тоже много шумишь, когда я ложусь спать, и я терплю – проговорил я с подавленным раздражением

- Господи... это ты значит так мне мстишь, сынок? -

Молчание.

Папа повторяет:

- Ну ты ответь, я то хочу понять, что ты делаешь.

Молчание.

- Как же мне будет с тобой непросто. Ну если ты молчишь и не споришь – я тогда понимаю, что ты или мстишь, или делаешь на зло – что одно и тоже

Я молчу потому, что понимаю, что это сейчас папа мне предлагает, потом у него может резко «сорвать крышу» и он побежит в свою спальню за ремнем. Я твердо решаю не сдавать свои позиции.

Но папа вдруг неожиданно меняет гнев на милость.

- Слушай, я вот воспитывался в гораздо более суровых условиях чем ты. Мой отец бил меня и бил немало. Я так поступать с тобой не хочу. Если уж поступаю – то просто, когда у меня совсем сносит крышу.

Он глубоко вздохнул.

- Я, Толя, совсем не хочу, чтобы так происходило. И сожалею, о том, когда это случалось. Ты прости меня. Если держишь обиду. Но то, что ты творишь по утрам, играя в игрушки – просто не лезет ни в какие ворота.

Мне стало неловко спорить с папой после того как он попросил прощения. Я кажется, начинал понимать его, однако, признавать свою неправду мне не хотелось, и я продолжил молчать.

- Ты согласен? – спросил отец нетерпеливо.

Соглашаться не хотелось. Хотелось чего-то другого. Но было страшно спорить потому, что он мог забрать свои слова прощения обратно и начать превращаться в зверя. Я не знал, что делать. Я не был в таких ситуациях и меня кажется заклинило.

Отец молчал и смотрел на меня, пытаясь понять, что со мной. Видимо на моем лице было написано нечто похожее на сердитость и потому он сказал:

- Я просто не понимаю тебя. К тебе и так и эдак. С тобой и по-хорошему и по-плохому, а ты как волчонок.

Папа поднялся с места. Я увидел его длинные перед собой ноги и вообразил, что он может меня ими пнуть и пнуть больно. Он в свою очередь глубоко вздохнул и вышел.

Весь день я перед ним чувствовал вину, но подойти мириться боялся. Он тоже видимо занял выжидательную позицию и возвращаться к утреннему разговору не хотел.

Ночью мне не спалось, и я видел вокруг себя кошмары. Мне то казалось в темноте крадется черепашка-ниндзя, то с высоты полотняного шкафа смотрел большой зубастый колобок. Я нырял под одеяло, но даже там в этом укромном местечке успокоения не наступало. Казалось зашедший сдернет меня с него и оголит всего с ног до головы.

Однажды так и было. Рассерженный чем-то отец ворвался в мою комнату, содрал с меня одеяло и больно хлестнул ремнем. Как он говорил – так «с меня сносит крышу».

Одеяло не годилось в качестве защиты. Забраться под кровать было тоже страшно - там холодно, не так уютно, как в постели, да и если заснуть там забрав одеяло с собой – можно было получить нагоняй от мамы, которая пришла бы в ужас от такой нелепости как сон под кроватью.

Приходилось терпеть. Как мочь отвлекаться, отворачиваться к стене. Но как ты отвлечешься, когда черепашка кажется продолжает красться, а увалень колобок вдруг спрыгнет прямо со шкафа в кровать.

Моей последней самой надежной защитой было просьба спать с родителями. Но это значило одно – разговор с папой. Предстоял выбор – один на один с этими ужасными животными или попытка подлизаться к родителям ночью выторговав себе право остаться с ними.

У них хорошо, тепло…

И я не пошел.

Побежал!

Конечно, о каких ночных разговорах могла идти речь. Мне повезло ближе к краю спала мама, с которой было проще договариваться и с которой у меня не было такого назидательного разговора накануне. Я перелез через ее ноги и оказавшись между ними почувствовал себя в полной безопасности – при том, что мой спящий папа совсем никак не ассоциировался для меня с тем мужчиной, который пытался меня учить уму разуму утром. Я быстро заснул.

Утром я уже проснулся, когда обоих родителей уже не было. Мама готовила на кухне, папа делал свою обязательную зарядку, лихо вращая кулаками и ногами и отчаянно крякая. Потом он ушел мыться. Я ел, смотрел телевизор, скучный галдеж комментаторов о том, как хорошо жить в нашей стране и куда можно поехать отдыхать. Завидовал всем, кто имеет такие возможности и мрачно представлял, что будет твориться в школе сегодня утром.

Папа неожиданно появился на кухне. Сел рядом.

- Ну, что волчонок, выспался?

Этого перехода я уж никак не ожидал, но звонкий голос папы меня расположил к ответу.

- Да.

- О, вы начали говорить, сэр – сыронизировал папа

- Ты как-нибудь определись волчонок я или сэр – отрезал я.

Папа побагровел, мой сердитый, но остроумный отпор пришелся ему не по вкусу – ему нечего было ответить.

- Так, вот как ты добром на добро отвечаешь, - пробормотал он и встал. Набирая себе еду в тарелки он громыхал ими.

Мама примирительно сменила тему, не пытаясь разобраться в чем тут дело. А после, заметно позже встав чем все, появился брат.

Он начал капризничать, папин гнев перекинулся к нему. Кухня закипала, мне было сложно выдерживать напряжение, которое я в ней чувствовал. Брат себя в обиду тоже не давал, и я стал сочувствовать папе, которому приходилось отбиваться от двух сыновей одновременно. Я захотел прийти к нему на помощь. Моя вчерашняя обида и боль стала казаться мне незначительной, но я очень грустил.

В грусти и разочаровании прошел весь школьный день. Я не хотел учиться, не хотел сидеть на уроках. А больше что мне понравилось это гонять по коридору чей то бесхозный портфель, набитый учебниками. Я подключился к игре уже в середине, когда было уже с трудом разобрать как давно этот портфель лежит на полу – неделю или месяц назад.

Когда появился на горизонте заплаканный его обладатель, то среди виноватых оказался и я. Тем не менее никакой вины я за собой не чувствовал. Я пришел уже тогда, когда мысль что он уже был чей-то возникнуть не могла – настолько он был разорван и измазан в пыли. Он был похож на мяч, набитый поролоном – забавно перекатывавшийся по полу и цепляющийся за железную ленту, которая была прибита по центру линолеума в школьном коридоре.

Появление хозяина отчасти меня шокировало – поскольку я точно не хотел пинать чужие вещи и сочувствовал плачущему хозяину.

Завуч Оксана Александровна, большая пышногрудая рыжая женщина смотрела на нас четверых пойманных на горячем и на которых неистово крича и плача указывал мальчишка из младших классов. Он-де оставил свой портфель, пришел через пять минут, а тут даже непонятно – что от него осталось. Что скажет мама. И тут его гневный фальцет сменялся судорожными рыданиями. По его одежде было видно, что на новый портфель ему рассчитывать, пожалуй, нечего – тем более такой красивый и дорогой каким он у него был.

Оксана Александровна то принималась ругать нас, то утешать несчастного «Кирилла», которому говорила, что ничего не стоит его починить – «пришить ручку, тут подшить. А – нет – пусть эти платят».

«Эти», то есть я и еще трое мне незнакомых ребят стояли каждый по-своему.  Кто с вызовом, кто скучая, кто растирая слезы по грязному лицу, я стоял отстраненно – вообще смутно понимая, как я попал в эту историю.

Стыдно было нестерпимо, но в тоже время я ощущал себя совсем невиновным. О чем начинал напоминать завучу:

- Оксана Александровна, я не виноват, - сказал я неожиданно, так что ко мне обернулись.

Она смотрела на меня ошарашенными глазами и отвечала:

- Как это, ты Теплоухов не виноват? Когда я сама, своими глазами, (подчеркивая) видела, как ты пинал портфель и просил пас, вот от этого (как тебя?) Адамца.

- Я не знал чей он.

- То есть если бы ты знал чей он, то бы не пинал?

- Да.

- А что дает тебе это? Вот это портфель Кирилла, а вдруг это портфель Адамца или вот – Гоменюка – ты бы их портфели пинал?

- Нет

- Так, а почему ты стал пинать этот портфель?

- Я не знал чей он.

- Теплоухов, чей бы ты портфель стал пинать?

- Ничей

- Так скажи мне какого лешего ты стал пинать портфель Кирилла?

- Мне казалось он ничей, - сказал я вещь настолько очевидную, что сам удивился

Оксана Александровна рассвирепела не хуже папы

- Как портфель посреди учебного дня, набитый книгами, стоящий в коридоре может быть ничей, Теплоухов?!

Молчание. Кажется, Порфирий Петрович, не так быстро и хорошо доискивался правды как наш завуч.

Тем не менее, я стоял на своем.

- Но он был такой грязный, что мне казалось он ничей

- Теплоухов, ты что, если ты грязный, ты больше уже не Теплоухов что ли?

Адамец посмеялся. Посмеялся и губастый и блондинистый Гоменюк, стоящий с вызовом, который смотрел на меня с презрением. Наверное, ему казалось, что я предатель и трус и пытаюсь вылезти из кузова, в котором мы, грузди, оказались.

Я почувствовал еще больший стыд. Но смех моих товарищей по «несчастью» видимо раззадорил завуча и она стала метать колкости как рыбу икру.

- Или может Теплоухов давай мы твой портфель оставим в коридоре, выпустим тебя туда через пять минут, а пусть твой портфель попинают. Он же, твоими словами ничей. Ты придешь, отряхнешь его от грязи, постираешь, зашьешь, маме скажешь – да, ничего страшного, мой портфель просто приняли за ничей. И нечего волноваться.

Логика мне стало ее совершенно понятна, но вины я все равно не чувствовал. Напротив, я сожалел, что ввязался в эту футбольную игру портфелем, не подумав так ясно, как мне это только что показала Оксана Александровна.

Мне написали замечание в дневник расстянув на целую субботу – больше чем кому бы то ни было. С меня же и начали. «Ваш сын, - читал я по дороге домой – на перемене устроил игру в футбол чужим портфелем, вины своей не признавал, спорил с учителем, своевольничал. Прошу принять меры. Будьте готовы к тому, чтобы оплатить покупку нового портфеля пострадавшему ученику» Ну и далее про уважение.

В этом тексте ужасали два слова – про своеволие и деньги. Признавать свою своевольность не хотелось – тем более, я там ее не видел. А денег в семье критически не хватало.

Вспоминая утреннюю кастрюлю-кухню, в которой мы варились как раки все вместе, я понимал, что могу получить ремня и за одну причину и за другую.

Я отвлекался от пугающих мыслей как мог, считал машины проезжающие мимо, срывал листья с деревьев и собирая от каждого дерева по одному протыкал их спичкой. Получался такой зеленый бутерброд, в который я выискивал по сторонам, что можно еще добавить.

Иногда в моей голове возникали мысли о том, как поступить. Вырвать страницу было можно, но вот если все –таки выяснится, что «Кириллу» понадобится новый портфель, то тут можно попасть еще круче. Рисковать больше не хотелось. Разумно было рассчитывать, что сегодня дневник ни мама, ни папа не попросят и так можно было прожить до завтрашнего дня, где вдруг что-то может случиться. Что? Что-то

Дома был папа. Он возвращался домой часто очень поздно, но сегодня сидел на кухне и клеил свою обувь. Забыл сказать, что днем прошел дождь и вся дорога была в лужах

Я появился в кухне в заляпанных грязью штанах, о которых не заботился, пока добирался со школы и держа в левой руке портфель. Отец тяжело дыша поздоровался со мной и рассчитывал, наверное, успокоиться, потому разговор не начал.

Я переоделся. Грязные брюки, а они мне такими не казались, я положил в шкаф вместе к остальным вещам. Да и не до брюк мне было. Затем вернувшись в кухню стал открывать холодильник, смотреть в кастрюли на печке. Всем видом показывая, что я проголодался.

- Подожди, - сказал папа. – Сейчас доделаю будем есть.

Я ушел к себе. Голод обступал меня. Я отчаянно ему сопротивлялся, но есть все хотелось сильнее и ни читать, ни играть, ни смотреть ничего хотелось

- Что ты решил с игрушками? – спросил неожиданно отец из кухни

Для меня, в контексте новых событий, это стало своего рода рукой помощи.

- Больше шуметь не буду, - произнес я звонко и четко.

Папе ответ показался подозрительным. Он вошел ко мне в комнату с обувью и поглядывая иронично.

- Что случилось? – спросил он не отводя от меня глаз

- Ничего, - ответил я, никак себя не выдавая.

- Как в школе?

- Все также. Математичка задобала, на физре скучали, Лемешко только с коня упал

- Как упал?

- Мы сегодня прыгали в длину, а рядом конь стоял. Он решил на него залезть. Залез, а слезть не может. И перекинулся.  Так смешно.

И я стал показывать папе как это было. Потом папа ушел.

Мне стало стыдно за дневник, за мое поведение в воскресенье утром.

- Ты знаешь, извини меня, - пришел я с повинной к нему на кухню.

- За что?

- Ну я шумел утром вчера.

- Ты очень часто шумишь по утрам и не даешь спать

Сказать, что он шумит по вечерам, громко разговаривая с мамой больше не хотелось. В деле «чужого портфеля» мне нужна была крепкая уверенность, что он сменил гнев на милость в отношении меня и больше не держит зла.

- Ты постоянно перечишь мне, - продолжал папа, видимо собираясь высказать мне все что у него накопилось. – Споришь за все.

- Женя, тоже перечит, - нашелся я.

В отношении Жени уступать мне совсем не хотелось.

- Женя, это одна история

- Почему Женя одна история? Он такой же как я. Вы ему больше разрешаете. Мне так ничего не достается.

- Что мы ему разрешаем?

Для меня стало понятно, что дневник показывать сегодня не стоит.

- Ты меньше его наказываешь

- Так он меньше, балуется. Он слушается, в отличие от тебя, - парировал папа

- Неправда. Сегодня он пришел утром завтракать и стал капризничать, то это я не буду, то вот это.

- Ну он такой, да – согласился отец.

- Вот. А я такой. – настоял я.

- Но у него кроме, того как капризничает много еще всяких дел. Он по дому помогает, а тебя не напросишься. Учится. А у тебя что? Вот принеси дневник.

Стало холодно. За окном снова пошел дождь. Отец закрыл форточку и попросил мой дневник.

- Я его в школе забыл, - сказал я и только потом подумал.

Мое лицо выдало меня.

- Что случилось? – повторил папа свой «ранний» вопрос.

- Ничего.

- Лемешко с коня упал? – сказал он неожиданно, шутя.

Я отвернулся и почувствовал сильный голод.

- Ну говорю же: «забыл в школе» – повторил я с ударением и намереваясь дымовой завесой перевести разговор в другое русло – Так есть хочется!

В «общем» коридоре стало слышно как открывается дверь. Это должен был прийти Женя или мама.

- О, кто-то пришел, - сказал я и ушел из кухни, выйти навстречу. Что, впрочем, никогда не имел привычки делать.

Это был брат.

Он недовольно стягивал грязную обувь мокрыми от дождя руками и по нему было видно, что его школьный день прошел еще хуже, чем мой.

Поздоровавшись с папой он ушел умываться. Свои вещи он сложил в стиральную машину и приведя себя в порядок вернулся на кухню

- Что сегодня на обед? – повеселел немного он.

- Суп и гречка, - сказал папа неохотно, видимо еще переваривая наш с ним разговор.

За обедом образовался разговор отца и Жени об инструментах для починки обуви. Папе нравился интерес сына, и он немного рассказывал о инструментах сапожника и всячески добавлял, что он мало умеет, знает и может, но дело это интересное.

Неожиданно посреди разговора он сказал:

- Толик, возьми ложку правильно.

Я ложки и вообще столовые приборы держал неуклюже – просто в кулаке, но орудовал ими вполне умело. Отец учил и постоянно повторял мне о том, что ложки и вилки мне нужно держать правильно: «как принято в обществе». Женя легко перенял это держание, зажимая ножку ложки между большим пальцем и указательным. Мне по неведомой причине это не удавалось запомнить никоим образом. Как только я отвлекался от обеда и мои мысли улетали от тарелки то пальцысами собой принимали привычную им форму и ложка снова оказывалась у меня в кулаке.

- Толик, возьми ложку правильно.

Затем еще раз

- Толя, возьми ложку правильно!

И наконец

- Толя, да возьмешь ты наконец правильно эту ложку?!!

Я четырежды забывал о том, как стоит держать ложку и сам в некотором шоке от себя, но в большей степени от крика переменил опять положение своих пальцев. Но суп уже кончился.

Отец кажется дрожал и от возмущения и бессилия и совершенного непонимания того, что со мной происходит. Делаю я на зло или это у меня так получается само по себе.

- Вот объясни, - начал он взвинченным тоном, - Как у тебя это выходит. Я прошу тебя четыре раза взять ложку правильно, а ты берешь ее всякий раз по-своему. Вот как мне с тобой разговаривать! Вот ты говоришь: Женя, Женя. Но Женя взял ложку и так и держит.

Женя смотрел на нас испуганно и как-то не совсем понимая отчего тема свильнула с обувной к ложечной и при чем здесь он.

- Неправда, Женя, ложку тоже меняет. Ты не видишь, - парировал я едко.

Терпение папы заканчивалось. Мое тоже: но я готов был разрыдаться.

Папа сменил первое на второе. Дышал, крякал, к теме обуви не возвращался. И второе мы ели молча.

Вилку, как и ложку папа тоже учил нас держать. У Жени (это невероятно!) и это получалось, я держал вилку также плохо, как и ложку. Вилка полагалось держать таким образом: почти всю в кулаке, но вытянув указательный палец поверх ручки прибора. С вилкой я справлялся лучше. Да и видимо меня обуяла упрямая гордость. Я как заклятый продержал вилку так как надо – пока разделывал котлету и справлялся с гречкой.

- Вот, посмотри, посмотри – начал я сердито, когда со вторым было покончено. – Я держал все так как ты хотел. У меня получается. 

- Помолчи, - ответил отец погруженный в свои мысли.

Я был опять обижен. Дневник был забыт.

…..

С приходом мамы стала намечаться стирка. Женины грязные вещи были рассортированы, были найдены папины. Оставались мои.

- Толя-а, - позвала мама из ванной комнаты.

Я подошел взмыленный и довольный игрой, устроенной с Женей в учебной комнате. Из кубиков мы выстроили замок, расставили там всех имеющихся солдатиков и из самодельного лука сделанного из большой катушки ниток растреливали по укреплениям цветные карандаши. Карандаш как стрела стремительно вылетал из сердцевины катушки с помощью одежной резинки подаренной мамой и летел в кубики разбрасывая их по комнате. Мы смотрели кто нанес больше всего урона и делились впечатлениями. Игра была в самом разгаре. Я попросил Женю пока не стрелять и направился в ванную.

- Что? – на лице моем была написана невинность и неотложное крайне интересное дело.

- Где твоя одежда? – мама спросила, перерывая ворох белья на панели у умывальника. – Найти не могу.

- В шкафу, - сказал я просто, так чтобы быстрее отвязаться и пошел в спальню, где стоял полотняный шкаф.

- Ты положил грязную, мокрую одежду в шкаф к остальным вещам?

Очевидно, что я совершал нечто что от меня совсем не ожидали.

Вместо ответа я принес грязные, слипшиеся джинсы. Игровой драйв пропадал, но можно было цепляться за мамину любовь и жалость.

- Мам, ну что ты в самом деле? Что тут такого?

- Что тут такого? Тебе девять лет, скоро десять. Ты не понимаешь, что мокрую одежду после дождя нужно отложить в сторону и не класть в шкаф. Мы же с тобой про это говорили. Разве нет?

Я не помнил

- Я не помню, - сказал я. – В следующий раз обязательно.

Мама смотрела на меня.

- Ну мамочка, - начал я, видя, что она расстраивается от своего бессилия. – Ну прости. Я больше так никогда не буду.

- Да, я в общем не обижаюсь на тебя. Мне просто страшно, что сколько тебе не говори. Вот Жене, восемь лет, а он вещи положил в стирку. Ну он же как-то додумался, ему даже напоминать не приходится.

Опять этот Женя. Вечно у него все как у людей. Тем не менее, расстраиваться времени не было. Игровой ажиотаж был все-таки не утерян и брат меня ждал в учебной о чем настоятельно дал понять.

Он прислушивался к разговору и в конце концов появился, пообещав за меня, что я обязательно все положу. В следующий раз.

Мне не терпелось надышаться перед «смертью» - так мне было страшно добавить в общий котел  сегодняшнего дня – школьное приключение с портфелем. А оно непременно должно было выплыть.

Когда от замка остались «дымящиеся» руины, а в живых то есть оставшихся стоять на ногах остался один солдат игра закончилась, требовалось приниматься за уроки.

Уроки не шли. Переписывать русский язык не хотелось совершенно, а математические дроби мне отказывались подчиняться. Устав от войны с числами я пришел с тетрадкой к маме, но она помочь ничем не могла. Пример был непростой, он требовал для решения – смекалки. И так и был помечен – звездочкой.

Оставалось ждать папу. Его все это время с обеда не было. Он ушел в подвал дома и работал там над новой столешницей для кухни.

Я принялся смотреть телевизор. Мультфильмов не было, но слава богу это и не были невозможно скучные новости. Шел подростковый фильм о любви, где мне сложно было сочувствовать персонажам, но очень нравилась одна девочка, которая красиво одевалась и смело разговаривала со всеми вокруг.

Папа пришел уставший. Он стал рассматривать мой пример и подступался к нему и так и эдак и в конце концов одолел.

- Вам не могли его задать, - обратился он ко мне.

- Как не могли? Да наша математичка ты знаешь какая она.

- Нет,  ты что-то путаешь.

- Я тебе говорю, она над нами просто издевается. Она недавно вызвала Стрельцова к доске и до слез его довела. И девочку Ермак. А она отличница. Тройку ей влепила. Она хочет

- Быть того не может. То есть ладно довести до слез – но этот пример предназначен, он в общем для тех, кто готовится к олимпиаде. В домашние задания – этого не задают.

- Задают!

Папа посмотрел на меня неодобрительно, но все же иронично

- Спорим, - предложил я.

- Спорим.

- На что?

- На то, что ты перестанешь спорить – сказал папа.

- Хорошо. – удивился я настолько простой просьбе. На это можно было спорить.

- Как легко ты соглашаешься

- А если что – ты мне «сникерс», - не особо слушая папу,  думал я о своей выгоде.

Ему явно было не по духу мое предложение и соглашался без явного удовольствия, но все-таки уверенно.

Я пошел за дневником. И тут вы мои читатели, конечно, понимаете, в какое положение я попал. Некоторые из вас, даже предугадали мою трудность как только мы с папой заспорили, но вы и поймите меня. Мне тогда было девять, как я мог предугадывать во что я вляпаюсь когда недоступный «сникерс» был у меня практически в руках. Папа не мог меня подвести и точно бы мне купил его.

В общем на пути к дневнику, я молил только о том, что я хотя бы выиграл в споре. Но и с номером задания по математике я ошибся. Действительно, в дневнике стоял номер 1060, а не 1066 - как я утверждал папе. Это был эпик фейл. И отступать больше было некуда.

Понимая свое бедствие, мне хотелось, чтобы как в зарубежных фильмах заиграла вокруг меня пафосная и грустная музыка, поддерживающая меня и утешающая – позволяющая идти на свою Голгофу. Но никакой музыки не было. Я ощущал себя самым несчастным человеком на земле. Несправедливо несчастным!

Мой, пожалуй, единственный выход состоял в том, чтобы дневник спрятать. Но в комнату вошел папа.

- А, ты говоришь, забыл его, - проговорил он подходя к письменному столу, где сидел я с портфелем. - А это что, - увидел он красную субботу и взяв дневник из моих рук стал читать.

Его лицо исказила недоумевающая мина и он смотрел на меня, не понимая, что это все значит. Я не был агрессивным ребенком. Да, мне делали запись в дневник, но это было редкое явление. И часто мне писали «забыл», «не принес», «не готов» и т.п.

Но запись о своеволии и игре в футбол чужим портфелем было новое.

- Аня, - позвал отец маму. – Иди, сюда

- Ну, папа, - сказал я умоляюще.

Он взглянул на меня так, словно у меня вообще прав говорить не было.

Я замолчал. Тут я уже чувствовал вину. Необходимо было платить за испорченное имущество.

Запись прочла мама, потом когда дневник отложили в сторону прочел ее и Женя и почесал нос. Я сидел перед родителями как в приемной психиатрии и водил пальцами по коленке. Родители попросили меня все рассказать с самого начала.

Я стал врать.

- Мне Гоменюк говорит: «чужой портфель, ничей». Мальчика забрали из школы, значит. Родители его переводят в другую школу. А портфель он забыл – не нужен ему больше -  так что можно играть. И мы стали играть, а потом пришел «Кирилл». Я вообще его не знаю. Если бы Гоменюк мне не соврал (прости меня Гоменюк, он, конечно, ничего мне не говорил), то я бы и играть не стал.

- Как портфель можно забыть? – спросил папа. – Если его забыли, то значит за ним придут. Это вещь.

- Так он уже был такой покоцанный, что я думал он уже месяц там валялся (это правда).

- В школе месяц валяется портфель, им играют в футбол, кто-то его забыл. Тебя ничего не удивляет.

- Нет. Я же говорю: Гоменюк…

- Да, подожди ты со своим Гоменюком. Почему ты спорил с учителем? Что значит своевольничал?

- Я не знаю. Я вообще не спорил. Я сказал, я только не виноват.

- Ты вообще не виноват, - перебил папа. – Ты святой. У тебя все вокруг виноваты кроме тебя… Гоменюк играет в футбол, ты играешь с ним, потом оказывается – что ты вообще не причем

Вдруг вставила слово мама:

- А почему ты вообще не мог пройти мимо?

- Они пригласили (снова вранье, я в общем ворвался в игру и достаточно интересно ее дополнил, предложив буцать его кто дальше)

- И ты пошел?

- Ну, конечно

Папа остановил меня:

- Почему ты спорил с учителем?

- Ну а как еще

Терпение родителей кончалось. Отец заглянул еще раз в дневник.

- Вот. Ты кстати спор проиграл ты со мной. Тысяча шестьдесят, - сказал он победительно. – И теперь так ты заканчиваешь спорить! Понял, Толя? И теперь целую неделю, только слушаешь, что тебе говорят. Уже просто достал! – ты везде только: «это не я», «Женя тоже», «я не виноват», «оно само собой». Что ты говорил вчера утром? Я не виноват, я тихо играю. Когда же ты начнешь, что-то признавать и как-то меняться. Ну невозможно же. С этой ложкой, бляха муха. Ну, где видано в десять лет, ЛОЖКУ правильно взять не может! Что из тебя вырастет?

- Вещи сегодня грязные в шкаф засунул, - добавила мама.

- Тебе хоть кол на голове теши, - папа свирипел, но все-таки не сильно.

Было обидно, и самое главное не кого было обвинить. Получалось, что и правда я кругом виноват. Только почему-то ощущалась несправедливость претензий. Я ощущал внутри, что я хороший. Может даже очень хороший. Только это никак не было заметно никому и я горько заплакал, потому что в эту минуту даже я перестал это замечать.

Меня отправили спать задолго до девяти. Родители очевидно были взвинчены и потерей денег и вообще необходимостью платить по моей вине, и еще каким-то, наверное, общественным позором, какой я на них навлек получив большую запись в дневник.

Я пытался заснуть. Мне уже не куда было бежать от моих черепашек и колобка. Но почему-то они не приходили. Родители нешумно сидели в зале и мало говорили. Через матовое стекло в двери я мог видеть лучи от люстры в зале.

Я лежал закрыв глаза и думал с ужасом о том, а что если они правы? Я получается, вообще ни на что не годный и я ничего не могу поделать. Это еще хорошо, что у папы «не сорвало крышу». Он как-то даже спокойно перенес запись. Подозрительно. Я готовился к гораздо худшему его проявлению. А об обещании не спорить я совсем забыл, что его давал.

И тут в темную комнату вошел папа. Я увидел потому, что полуоткрыл один глаз. И сразу притворился спящим. Мало ли что. Потом я заметил, что он подошел к окну рядом с моей кроватью. Что-то там поправлял гардины.

Повернулся ко мне.

Остановился.

И погладил меня.

Так просто – ладошкой по волосам. Я сделал вид, что сплю и крепко-крепко зажмурил глаза.

Я лежал и недоумевал, когда он ушел.

Но спал эту ночь спокойно.