Бейлькин Михаил Меерович » Секс в кино и литературе

В скобках заметим, что в соответствующем эпизоде фильма были заняты очень молодые, но, разумеется, отнюдь не десятилетние актрисы, иначе Кубрика привлекли бы к уголовной ответственности.  

Между тем в шайке Алекса начался бунт: дружки вдруг усомнились в его праве быть вожаком и диктовать остальным свою волю. Бывший лидер, пойдя на временные уступки, лихорадочно обдумывал возникшую ситуацию. Шайка двигалась вдоль набережной, когда Алекс вдруг понял, что как ему поступить: “… умный действует по озарению, как Бог на душу положит. И снова мне помогла чудесная музыка”. Из окна звучала увертюра Россини.  

Получив озарение, Алекс неожиданно ударил своей палкой одного, другого. Снова драка-балет: дружки, не успевшие сориентироваться в происходящем, не могли дать отпор нападающему; уклоняясь от ударов, они падали в воду. Держа бритву за спиной, Алекс помог Тиму выбраться на берег, хладнокровно порезав протянутую ему руку. Хлынувшая кровь заставила бунтарей забыть о сопротивлении. Лидер, пожертвовав своим носовым платком, великодушно остановил кровотечение, и все направились в любимое кафе.  

Вождь должен быть строгим, но справедливым и отходчивым. Следуя этой стратегии, Алекс милостиво принял план Тима касательно нового грабежа. Объектом налёта должен был стать дом некой одинокой любительницы кошек. Вскоре друзья уже кружили вокруг жилья выбранной ими жертвы.  

Женщина занималась упражнениями по системе йогов, а её ухоженные кошки мирно разбрелись по дому, когда раздался звонок в дверь, сопровождаемый дежурной фразой Алекса об истекающем кровью друге и необходимости позвонить. Хозяйка твёрдо ответила, что она полна сочувствия, но пускать в свой дом посторонних ночью не станет. Тем более что неподалёку есть кабачок с телефоном. В ответ послышались извинения с одобрением такой мудрой осторожности – мало ли какие подонки могут шляться по ночам? Обе стороны сделали вид, что поверили друг другу: налётчики, нарочито топая, как бы ушли, а встревоженная женщина тут же позвонила в полицию.  

– Знаете, – сказала она, – возможно, моя тревога напрасна, но настораживает сходство ситуации с нападением на дом писателя, о котором сообщили газеты.  

Полицейские решили, что их приезд будет нелишним. Между тем Алекс уже успел забраться в дом через окно под крышей, намереваясь отворить входную дверь всей шайке.  

Увидев пришельца, хозяйка пришла в ярость.  

– Не прикасайся к этой скульптуре, ублюдок! – закричала она Алексу. – Это произведение искусства!  

Речь шла о скульптуре фаллоса с центром тяжести, расположенным в двух сливающихся полушариях, из которых, как из мошонки, поднимался ствол. Тронутый рукой, фаллос качал головкой вверх-вниз, постепенно возвращаясь в исходное положение.  

Под музыку Россини началось комическое, и, в то же время, смертельное балетное pas de dues: хозяйка, вооружившись бюстом Бетховена, кидалась на пришельца, который, увёртываясь, оборонялся тяжёлым фаянсовым фаллосом. Женщина пылала ненавистью и презрением к своему противнику. Она сохранила спортивную форму и сумела нанести ему ощутимый удар бюстом композитора.  

Балет тут же закончился: сбитый с ног Алекс, ухватился за жертву и опрокинул её на пол; затем он вскочил и занёс над ней своё экзотическое оружие. Панический ужас женщины, раскрытый в беззвучном крике рот, в который обрушил скульптуру-фаллос Алекс. Великолепная находка режиссёра – нарисованный кричащими красками “двухэтажный” рот с двойным набором зубов и двумя парами губ – вызывает ощущение катастрофы и ужаса.  

Открыв наружную дверь, Алекс услышал звуки полицейской сирены. Он предложил друзьям бежать, но Тим ударил его по лицу заранее припасённой бутылкой. Ослеплённый, обливающийся кровью и кричащий от боли и ненависти Алекс оказался в полной власти у прибывших полицейских.  

В участке он поначалу вёл себя нагло, и, прибегнув к защите демократического законодательства, заявил:  

“– Вы не дождётесь от меня ни одного слова, пока я не увижу своего адвоката, Законы я знаю, выродки поганые.  

Конечно же, это вызвало у всех громкий смех, а главный из них сказал:  

– Отлично, отлично, ребята, начнём с того, чтоб показать ему, что мы, во-первых, тоже законы знаем, а во-вторых, что знание законов это ещё не всё. – У него был голос светского джентльмена, говорил он с этакой утомлённой ленцой”.  

Следующая сцена снята отнюдь не в стиле балета, а, скорее, в духе триллера. Полицейские профессионально-садистски избили Алекса, и он, утирая кровь, канючил: “Простите, я был очень не прав, простите, простите, просите! Это не я, я не такой плохой! Меня обманом завлекли мои дружки!”  

Подошедшему инспектору, курировавшему Алекса как социально неблагополучного юношу, объяснили истерзанный и окровавленный вид его подопечного:  

“– Насилие порождает насилие. Он оказывал сопротивление при задержании. Если хотите ему пару раз врезать, нас не стесняйтесь. Его подержат!”.  

Тот и не подумал отказываться. Он наклонился над Алексом и…“плюнул мне прямо в лицо, а потом вытер свой рот тыльной стороной ладони. А я принялся вытирать оплёванное лицо кровавым платком, на разные лады повторяя: «Благодарю вас, сэр, спасибо вам большое, сэр, вы очень добры ко мне, сэр, спасибо».  

Теперь мусора принялись составлять протокол моего допроса, чтоб я его потом подписал, а я подумал, ну и пусть, будь оно всё проклято, если эти выродки стоят на стороне Добра, тогда я с удовольствием займу противоположную позицию”.  

Убийцу приговорили к четырнадцати годам заключения. Алекс утратил своё имя, став номером 6655321.  

Хитрый юнец, впрочем, и в тюрьме устроился неплохо; даже его страсть к музыке была удовлетворена, поскольку, став любимцем священника, он сопровождал религиозные проповеди проигрыванием дисков с духовной музыкой Баха, Генделя и других классиков. Под влиянием своего пастыря и наставника, вечно пребывающего в подпитии, Алекс пристрастился читать Библию. Отныне его видения, сопровождающие прослушивание музыки, приобрели сексуально-религиозный характер:“Проигрыватель играл чудесную музыку Баха, и я, закрыв глаза, воображал, как принимаю участие и даже сам командую бичеванием и вбиваю гвозди, одетый в тогу по последней римской моде”. Для точности отметим, что Малколм МакДауэлл в сцене избиения бичом Иисуса, щеголял, разумеется, отнюдь не тогой (одеждой сугубо гражданской), а блестящими воинскими доспехами римского легионера. Актёр вложил столько страсти в бичевание Христа, что, казалось, его герой был близок к оргазму.  

В устах тюремного священника (“свища” , как называли его заключённые), проповеди Добра выглядели комично:  

“Сборище отпетых идиотов, вот вы кто, продающих первородство за жалкую миску холодной похлёбки. Возбуждение, связанное с кражей, насилием, влечением к лёгкой жизни – стоит ли эта игра свеч, когда у вас есть веские доказательства – да, да, неопровержимые доказательства того, что ад существует? Я знаю, знаю, друзья мои, на меня снисходили озарения, и в видениях я познал, что существует место, мрачнее любой тюрьмы, жарче любого пламени земного огня, и там души нераскаявшихся преступных грешников вроде вас… и нечего мне тут хихикать, что за смешки, будь вы неладны, прекратите смех!.. Да, вроде вас, говорю я, вопят от бесконечной непереносимой боли, задыхаясь от запаха нечистот, давясь раскалёнными экскрементами, при этом кожа их гниёт и отпадает, а во чреве бушует огонь, пожирающий лопающиеся кишки. Да, да, да, я знаю!”.  

Всякий раз, когда раздавались оскорбительные для проповедника звуки, перебивающие проповедь и вызывающие смех заключенных, к насмешникам бросались тюремные надзиратели. Раздавались оплеухи и зуботычины.  

Симбиоз священника и Алекса был взаимовыгодным: номер 6655321 доносил своему патрону обо всех тайных делишках своих собратьев по заключению, а тот доводил их до сведения тюремного начальства, обеспечивая себе на будущее более высокую церковную должность.  

Однажды между ними состоялся разговор на тему, ставшую очень важной для заключённого: правда ли, что существует метод учёного Людовика, подавляющий агрессивность, причём тот, кто проходит курс подобного программирования, освобождается от прохождения дальнейшего срока лишения свободы? Священник подтвердил правильность сведений, полученных Алексом, но поделился с ним своими сомнениями на этот счёт:  

“– Весь вопрос в том, действительно ли с помощью лечения можно сделать человека добрым. Добро исходит изнутри, номер 6655321. Добро надо избрать. Лишившись возможности выбора, человек перестаёт быть человеком”.  

“Подобный кал свищ мог извергать часами”, – комментирует богословские идеи рассказчик, с преданной почтительностью глядя в глаза священнику. Практичного Алекса, конечно же, менее всего занимала проблема свободы выбора между добром и злом. Он отсидел в тюрьме два года из четырнадцати и хотел воспользоваться любой возможностью выйти на свободу, вернуться к прежнему образу жизни, сколотить новую шайку и жестоко отомстить бывшим дружкам за их предательство. В конце концов, в романе так всё и случилось, только пути в клинику доктора Бродского, на практике применявшего метод Людовика, оказались в фильме иными, чем у писателя Бёрджесса.  

По версии Кубрика, Алекс вызвался лечиться сам, так что выбор в пользу добра был сделан им самостоятельно, хотя и неискренне. В книге всё произошло при гораздо более серьёзных обстоятельствах: камера Алекса была переполнена, все нары в ней были заняты, и когда в неё подселили ещё одного арестанта, произошёл взрыв. Новенький, оказавшийся лишним, тут же стал претендовать на лидерство и на лучшее место в камере, выдавая себя за “вора в законе”. Ему никто не поверил, но ночью он залез на верхние нары, принадлежащие Алексу, и, мало того, стал приставать к их хозяину. Такое поведение вовсе не свидетельствовало о гомосексуальности незваного гостя; дело было всё в тех же претензиях на принадлежность к тюремной элите, с её особыми привилегиями. Увы, вопреки своим непомерным притязаниям, бедолага был слишком немощен, чтобы отстаивать их силой. Алексу не составило труда “раскроить ему харю кулаком” и сбросить на пол.  

На этот раз сокамерники сочли полезным укротить зарвавшегося “фраера” . Били его все, но, по выражению Доктора, одного из заключённых, скорее, символически, чем по-настоящему. А вот Алекс пустился во все тяжкие. “Я измолотил его всего кулаками, обработал ногами (на них у меня были башмаки, хотя и без шнурков), а потом швырнул его – хрясь-хрясь-хрясь – головой об пол. Ещё разок приложил башмаком по тыкве, он всхрапнул, вроде бы засыпая…”. Утром оказалось, что беднягу забили насмерть, причём никто не сомневался, что “замочил” его именно Алекс.  

Новое тяжкое преступление привело к тому, что министр внутренних дел, прибывший в это время в тюрьму с целью найти подходящий объект для экспериментов по практическому применению методики “Людовика–Бродского”, остановил свой выбор на неисправимом убийце.  

По словам Алекса, министр был примечательной личностью – “высоченный голубоглазый дядя в таком роскошном костюме, блин, каких я в жизни не видывал: солидном и в то же время модным до невозможности. Нас, бедных зеков, он словно в упор не видел, а говорил поставленным, интеллигентным голосом: «Правительство не может больше мириться с совершенно устаревшей, ненаучной пенитенциарной системой. Собрать преступников вместе и смотреть, что получится! Вместо наказания мы создаём полигоны для отработки криминальных методик. Кроме того, все тюрьмы нам скоро понадобятся для политических преступников. А обычный уголовный элемент, даже самый отпетый, лучше всего реформировать на чисто медицинском уровне. Убрать криминальные рефлексы, и дело с концом. За год полная перековка. Наказание для них ничто, сами видите. Им это их так называемое наказание даже нравится. Вот, начинают даже убивать друг друга». И он обратил жёсткий взгляд голубых глаз на меня”.  

Впрочем, конец этой встречи был одним и тем же, что в фильме, что в романе; министр решил без колебаний:  

“– Вот его первым в это дело и запустим. Молод, агрессивен, порочен…  

Вот эти-то жёсткие слова, блин, как раз и оказались вроде как началом моего освобождения”.  

Легко ли быть “заводным апельсином”?  

Бёрджесс нашёл удивительно ёмкий и многозначный термин для названия своего романа. На жаргоне кокни (обитателей рабочих кварталов Лондона) “заводной апельсин” – это нечто странное и противоестественное, замысловатое и, скорее всего, ненужное. С другой стороны, апельсин (orange) созвучен слову “orang” – “человек” в Малайзии, где семь лет прожил Бёрджесс. Следовательно, в ассоциативном ряду писателя – “заводной апельсин” – это “зомбированный”, и потому ненастоящий человек, выпадающий из ряда нормальных людей. То, что он запрограммирован на добро, в глазах писателя и режиссёра не имеет ровно никакого значения, причём, по их замыслу, неоспоримым доказательством правоты подобного подхода и должна послужить история Алекса.  

Метод Людовика, придуманный Бёрджессом, – один из видов аверсивной (от латинского “aversio” – “отвращение”) терапии, действительно существующей в медицинской практике. Подобным способом, например, лечили алкогольную зависимость. Алкоголику сначала вводили апоморфин – препарат, обладающий рвотным действием, а затем предлагали выпивку. Повторное совпадение этих двух событий – тошноты и рвоты, вызванных действием препарата, и приёма алкоголя – накрепко связывалось в памяти пациента, так что вид, запах и вкус спиртного начинал потом вызывать отвращение и рвотный рефлекс и без подкрепления апоморфином. Заметим, что поскольку алкоголизм не побеждён и поныне, приходится признать, что описанная методика отнюдь не всесильна.  

Сыворотка Людовика, которую вводили Алексу во время его психологического программирования, очень напоминала по действию апоморфин, но была гораздо более мощным средством. После инъекции препарата пациента фиксировали в кресле, обеспечивали неподвижность его головы, вставляли специальные расширители век, не позволяющие ему закрывать глаза, и в таком виде ввозили в кинозал.  

Прежде всего, ему показали запись фильма, в котором группа молодых хулиганов избивает случайного прохожего. “Мальчики делают из него настоящую котлету – трах, трах, трах его кулаками, рвут одежду, а потом, обнажённого бьют ещё сапогами, сапогами (он лежит уже весь в крови и грязи, сваленный в придорожную канаву), после чего, конечно же, мальчики скоренько рвут когти. Потом крупным планом тыква этого избитого; красиво струится красная кровь”.  

Напоминаю, что вид крови и беспомощность жертвы вызывают у садиста не просто чувство наслаждения, но и приводят его в состояние сексуального возбуждения. Алекс поначалу реагирует на насилие привычным для него способом, но при этом чувствует какое-то усиливающееся недомогание. “Однако я пытался от этого отвлечься, сосредоточив своё внимание на следующем фильме. В этот раз на экране сразу появилась молоденькая киса, с которой проделывали добрый старый сунь-вынь – сперва один мальчик, потом другой, потом третий и четвёртый, причём из динамиков нёсся истошный крик пополам с печальной и грустной музыкой. Так что, когда дело дошло до шестого или седьмого мальчика, который, ухмыляясь и похохатывая, засадил, и девочка зашлась от крика, вторя жуткой музыке, меня начало подташнивать. По всему телу пошли боли, временами я чувствовал, что вот-вот меня вытошнит, и подступала тоска, блин, оттого, что меня привязали и я не могу шевельнуться в кресле.  

Потом без перехода пошёл следующий кусок фильма; на этот раз показали просто человеческое лицо, очень вроде как бледное, которое удерживали неподвижным и делали с ним всякие пакостные вещи. Меня слегка прошиб пот, в кишках всё болело, ужасно мучила жажда, в голове стучало – бух-бух-бух, и хотелось только одного: не видеть, не видеть этого, иначе стошнит. Но я не мог закрыть глаза, и даже скосить зрачки в сторону, я не мог отвести их от линии огня этого фильма. Так что, хочешь не хочешь, я видел всё-всё, что делали с этим лицом и слышал кошмарные исходящие от него крики. Меня всего корчили спазмы, и я смотрел, как сперва бритвой вырезали глаза, потом полоснули по одной щеке, потом – вжик-вжик-вжик по всему лицу, и красная кровь брызнула на линзу объектива. <…>