Г. В. Ф. Гегель. ФЕНОМЕНОЛОГИЯ ДУХА

<<< ОГЛАВЛЕHИЕ >>>

Нравственный мир показал лишь отошедший в нем дух, единичную самость, как свою судьбу и свою истину. Но это правовое лицо имеет свою субстанцию и осуществление вне себя. Движение мира образованности и веры снимает эту абстракцию лица, и благодаря совершённому отчуждению, благодаря высшей абстракции субстанция для самости духа превращается сперва во всеобщую волю и, наконец, в ее собственность. Таким образом, здесь знание, по-видимому, стало, наконец, совершенно равным своей истине; ибо его истина есть само это знание, и всякая противоположность обеих сторон исчезла; и притом не для нас или в себе, а для самого самосознания. А именно оно овладело противоположностью самого сознания. Последнее покоится на противоположности достоверности себя самого и предмета; но теперь для него сам предмет есть достоверность себя, есть знание, – равным образом и достоверность его самого как таковая не имеет более собственных целей, следовательно, не находится более в определенности, а есть чистое знание.

Знание самосознания, таким образом, есть для самосознания сама субстанция. Она есть для него столь же непосредственно, как и абсолютно опосредствованно в некотором нераздельном единстве. Непосредственно в том смысле, что нравственное сознание знает и само выполняет долг, повинуясь ему как своей натуре; но оно не есть характер, как то нравственное сознание, которое в силу своей непосредственности есть некоторый определенный дух, принадлежит только одной из нравственных существенностей и заключает в себе сторону незнания. – Оно есть абсолютное опосредствование в том смысле, что оно есть образующее себя и верующее сознание; ибо оно по существу есть движение самости, направленное на снятие абстракции непосредственного наличного бытия и на превращение себя во всеобщее, но не путем чистого отчуждения и разрывания своей самости и действительности, и не путем бегства. Оно для себя непосредственно наличествует в своей субстанции, ибо она есть знание, она есть созерцаемая чистая достоверность его самого; и именно эта непосредственность, которая есть его собственная действительность, есть вся действительность, ибо непосредственное есть само бытие, и как чистая непосредственность, очищенная абсолютной негативностью, она есть чистое бытие, она есть бытие вообще или все бытие.

Абсолютная сущность поэтому не исчерпывается определением ее как простой сущности мышления, она есть вся действительность, и эта действительность существует только как знание; то, чего сознание не знало бы, не имело бы смысла и не может быть для него силой; в его знающую волю отступила вся предметность и мир. Оно абсолютно свободно в том, что оно знает свою свободу, и именно это знание своей свободы есть его субстанция и цель и единственное содержание.

a. Моральное мировоззрение

[ 1. Постулированная гармония долга и действительности. ] – Самосознание знает долг как абсолютную сущность; оно связано только долгом, и эта субстанция есть его собственное чистое сознание; долг не может обрести для него формы чего-то чуждого. Но замкнутое таким образом в самом себе, моральное самосознание еще не установлено и не рассматривается как сознание. Предмет есть непосредственное знание, и столь всецело проникнутый самостью, он не есть предмет. Но будучи по существу опосредствованием и негативностью, это знание в своем понятии соотносится с некоторым инобытием и есть сознание. Так как долг составляет его единственную существенную цель и предмет, то это инобытие, с одной стороны, есть для него лишенная всякого значения действительность. Но так как это сознание столь совершенно замкнуто в самом себе, то оно относится к этому инобытию совершенно свободно и равнодушно, и наличное бытие поэтому есть, с другой стороны, наличное бытие, полностью предоставленное самосознанием себе самому, соотносящееся точно так же лишь с собою; чем свободнее становится самосознание, тем свободнее и негативный предмет его сознания. Поэтому он есть мир, внутри себя завершенный до собственной индивидуальности, самостоятельное целое специфических законов, равно как их самостоятельное течение и свободное претворение в действительность, некоторая природа вообще, законы которой, как и ее действия, принадлежат ей самой как некоей сущности, столь же мало заботящейся о моральном самосознании, как и оно о ней.

Начиная с этого определения развивается моральное мировоззрение, которое состоит в соотношении морального в-себе- и для-себя-бытия с природным в-себе- и для-себя-бытием. В основе этого соотношения лежит как полное равнодушие и собственная самостоятельность природы и моральных целей и деятельности друг по отношению к другу, так, с другой стороны, и сознание единственной существенности долга и сознание полной несамостоятельности и несущественности природы. Моральное мировоззрение содержит развитие моментов, которые имеются в этом соотношении столь совершенно противоречивых предпосылок.

Итак, прежде всего предполагается моральное сознание вообще; долг имеет для него значение сущности, для него – действительного и деятельного и в своей действительности и деятельности выполняющего долг. Но в то же время для этого морального сознания существует в качестве предпосылки свобода природы, другими словами, оно на опыте узнает, что природа не заботится о том, чтобы сообщить ему сознание единства его действительности с ее действительностью, и, следовательно, может быть, позволяет ему стать счастливым, а может быть, и не позволяет. Неморальное сознание, напротив того, быть может, случайно найдет себе претворение в действительность там, где моральное сознание видит только повод к совершению поступков, но видит также, что благодаря этому на его долю не выпадает счастья исполнения и наслаждения осуществлением. Поэтому оно скорее находит основание жаловаться на такое состояние несоответствия между ним и наличным бытием и на несправедливость, ограничивающую его тем, что оно имеет свой предмет только в качестве чистого долга, но отказывающую ему в том, чтобы увидеть этот долг и себя претворенными в действительность.

Моральное сознание не может отказаться от блаженства и устранить этот момент из своей абсолютной цели. Цель, выраженная чистым долгом, по существу заключает в себе "это" единичное самосознание; индивидуальное убеждение и знание о нем составляли абсолютный момент моральности. Этот момент в опредмеченной цели, в исполненном долге есть единичное сознание, созерцающее себя претворенным в действительность, иначе говоря, есть наслаждение, которое в силу этого содержится хотя и не непосредственно в понятии моральности, рассматриваемой как образ мыслей, но в понятии претворения ее в действительность. Но тем самым наслаждение заключается и в моральности как образе мыслей; ибо этот последний направлен не на то, чтобы оставаться образом мыслей в противоположность образу действия, а на то, чтобы совершать поступки и претворять себя в действительность. Цель, выраженная как целое вместе с сознанием ее моментов, состоит, следовательно, в том, чтобы исполненный долг в такой же мере был чисто моральным поступком, как и реализованной индивидуальностью, и чтобы природа как сторона единичности по отношению к абстрактной цели составляла одно с этой последней. – Насколько необходим опыт относительно дисгармонии обеих сторон в силу того, что природа свободна, настолько же и долг есть единственно "существенное", и природа по отношению к нему есть то, что лишено самости. Указанная цель в целом, составляемая гармонией, содержит внутри себя самое действительность. Эта цель есть в то же время мысль о действительности. Гармония моральности и природы, – или: так как природа лишь постольку принимается во внимание, поскольку сознание испытывает ее единство с собою, – гармония моральности и блаженства мыслится необходимо сущею, или она постулирована. Ибо "требование" выражает, что нечто, что еще не действительно, мыслится сущим, выражает необходимость не понятия как понятия, а необходимость бытия. Но в то же время необходимость по существу есть отношение через понятие. Требуемое бытие, следовательно, не есть принадлежность процесса представления случайного сознания, а заключается в понятии самой моральности, истинное содержание которой есть единство чистого и единичного сознания; последнему свойственно то, что это единство существует для него в качестве некоторой действительности, – что составляет в содержании цели счастье, а в ее форме – наличное бытие вообще. – Это требуемое наличное бытие или единство обоих не есть поэтому какое-нибудь пожелание, или: будучи рассматриваемо как цель, не есть такая цель, достижение которой было бы еще недостоверно, а она есть требование разума или его непосредственная достоверность и предпосылка.

Указанный первый опыт и этот постулат – не единственный постулат, а открывает для себя целый круг постулатов. Именно природа есть не только этот совершенно свободный внешний модус, в котором, как в чистом предмете, сознание должно было бы реализовать свою цель. Сознанию самому по существу присуще быть таким сознанием, для которого есть это другое свободное действительное, т.е. оно само есть нечто случайное и природное. Эта природа, которая для него есть его природа, есть чувственность, которая в формах проявления воли, в виде побуждений и склонностей, имеет для себя собственную определенную существенность или единичные цели и, следовательно, противоположна чистой воле и ее чистым целям. Но в противоположность этому противоположению сущность для чистого сознания есть, напротив, соотношение чувственности с ним, ее абсолютное единство с ним. Оба, чистое мышление и чувственность сознания, суть в себе одно сознание, и чистое мышление есть именно то, для которого и в котором существует чистое единство; но для него как сознания существует эта противоположность его самого и побуждений. В этом конфликте разума и чувственности для разума сущность состоит в том, чтобы конфликт разрешился и чтобы в результате получилось то единство обоих, которое есть не упомянутое первоначальное единство, состоящее в том, что оба суть в одном индивиде, а такое единство, которое проистекает из ставшей уже известной противоположности обоих. Лишь такое единство есть действительная моральность, ибо в нем содержится противоположность, благодаря которой самость есть сознание, или лишь она есть действительное, и на деле самость и в то же время всеобщее; иными словами, в этом выражено то опосредствование, которое, как мы видели, существенно для моральности. Так как из этих двух моментов противоположности чувственность есть просто инобытие или негативное, а чистое мышление о долге есть сущность, в которой ни от чего нельзя отказаться, то, по-видимому, полученное единство может быть осуществлено только путем снятия чувственности. Но так как чувственность сама есть момент этого становления, момент действительности, то для обозначения единства придется прежде всего довольствоваться выражением, что чувственность находится в соответствии с моральностью. – Это единство есть равным образом постулированное бытие, у него нет наличного бытия; ибо то, что имеет наличное бытие, есть сознание, или противоположность чувственности и чистого сознания. Но в то же время это единство не есть некоторое в-себе[-бытие], подобно первому постулату, в котором одну сторону составляет свободная природа, и гармония ее с моральным сознанием находится поэтому вне этого сознания; здесь природа есть та природа, которая имеется в нем самом, и здесь все дело – в моральности как таковой, в гармонии, которая есть собственная гармония действующей самости; сознание поэтому само должно осуществить ее и всегда должно прогрессировать в моральности. Но завершение этого прогресса должно отодвигаться до бесконечности, ибо если бы завершение это действительно наступило, то моральное сознание сняло бы себя. Ибо моральность есть моральное сознание лишь как негативная сущность, для чистого долга которой чувственность имеет только некоторое негативное значение, есть только несоответствие. Но в гармонии исчезает моральность как сознание или ее действительность, подобно тому как в моральном сознании или действительности исчезает ее гармония. Поэтому действительно достигнуть завершения нельзя, а можно только мыслить его как абсолютную задачу, т.е. как такую, которая так и остается задачей. В то же время, однако, ее содержание следует мыслить как такое, которое должно было бы просто быть и не оставаться задачей; допустим, что в этой предельной цели сознание представляют себе совершенно снятым, либо не снятым; как, собственно говоря, быть в таком случае, этого нельзя уже отчетливо различить в темной дали бесконечности, куда именно вследствие этого нужно отодвинуть достижение предельной цели. Собственно, следовало бы сказать, что нет надобности интересоваться определенным представлением и нет надобности доискиваться его, потому что это ведет к противоречиям – к противоречию задачи, которая должна оставаться задачей и все же должна быть выполнена, к противоречию моральности, которая более не должна быть сознанием, не должна быть действительной. Но от того соображения, что завершенная моральность содержит противоречие, пострадала бы святость моральной существенности, и абсолютный долг показался бы чем-то недействительным.

Первым постулатом была гармония моральности и предметной природы, конечная цель мира; вторым – гармония моральности и чувственной воли, конечная цель самосознания как такового; первый постулат, следовательно, есть гармония в форме в-себе-бытия, второй – в форме для-себя-бытия. Связывает же обе эти мысленные крайние конечные цели движение самого совершения действительных поступков как посредствующее звено. Они суть гармонии, моменты которых в своей абстрактной различенности еще не превратились в предметы; это совершается в действительности, где стороны в собственном сознании выступают каждая как другая сторона другой. Возникающие в силу этого постулаты, подобно тому как прежде они содержали только разделенные гармонии, в себе сущие и для себя сущие, теперь содержат гармонии в-себе- и для-себя-сущие.

[ 2. Божественный законодатель и несовершенное моральное самосознание. ] – Моральное сознание как простое знание и желание чистого долга соотнесено в поступках с предметом, противоположным простоте этого сознания, с действительностью многообразного случая, и в силу этого обладает многообразным моральным отношением. Здесь возникает по содержанию много законов вообще, а по форме – противоречивые силы знающего сознания и бессознательного. – Что касается прежде всего многих обязанностей, то для морального сознания вообще значение в них имеет только чистый долг; многие обязанности как многие суть определенные обязанности и как таковые они поэтому для морального сознания не составляют ничего святого. Но в то же время, будучи необходимыми благодаря понятию совершения поступков, которое заключает в себе многообразную действительность и поэтому – многообразное моральное отношение, они должны рассматриваться как в себе и для себя сущие. Так как, далее, они могут быть только в одном моральном сознании, то они суть в то же время в некотором ином сознании, а не в том, для которого только чистый долг как чистый есть в себе и для себя и священный.

Итак, постулировано, что есть некоторое иное сознание, которое освящает их или которое знает и желает их как обязанности. Первое сознание содержит чистый долг безразлично ко всякому определенному содержанию, и долг есть лишь это равнодушие к содержанию. Но другое сознание заключает в себе столь же существенное отношение к поступкам и необходимость определенного содержания; так как для него обязанности имеют значение как определенные обязанности, то тем самым для него содержание как таковое столь же существенно, как и форма, в силу которой содержание есть долг. Это сознание, следовательно, есть такое сознание, в котором всеобщее и особенное составляют одно, его понятие, стало быть, то же, что понятие гармонии моральности и счастья. Ибо эта противоположность в такой же мере выражает отделение равного себе самому морального сознания от действительности, которая как многоразличное бытие вступает в конфликт с простой сущностью долга. Но если первый постулат выражает лишь сущую гармонию моральности и природы, потому что природа в нем есть это негативное самосознания, момент бытия, то теперь, напротив, это в-себе[-бытие] по существу установлено как сознание. Ибо сущее имеет теперь форму содержания долга, или: оно есть определенность в определенном долге. В-себе[-бытие], следовательно, есть единство таких существенностей, которые, будучи простыми, суть существенности мышления и потому суть только в одном сознании. Это последнее, таким образом, отныне – некий господин и властелин мира, который создает гармонию моральности и счастья и в то же время освещает обязанности в их множественности. Последнее обстоятельство означает лишь, что для сознания чистого долга непосредственно не может быть священным определенный долг; но так как определенный долг в равной мере необходим для совершения действительных поступков, которое есть определенное действование, то его необходимость относится не к указанному сознанию, а к некоторому иному сознанию, которое тем самым есть опосредствующее сознание определенного и чистого долга и является основанием того, что первый также обладает значимостью.

Но в действительном поступке сознание ведет себя как "эта" самость, как некоторое совершенно единичное; оно направлено на действительность как таковую и имеет ее своей целью; ибо оно проявляет волю к осуществлению. Таким образом, долг вообще оказывается вне сознания в некоторой иной сущности, которая есть сознание и священный законодатель чистого долга. Для того, кто совершает поступки, именно потому, что он совершает поступки, непосредственно имеет значение "иное" чистого долга; последний, стало быть, есть содержание некоторого иного сознания и лишь через посредство [чего-то], а именно в этом последнем, он священен для совершающего поступки.

Так как этим установлено, что значимость долга как того, что священно в себе и для себя, оказывается вне действительного сознания, то последнее как несовершенное моральное сознание благодаря этому вообще находится по одну сторону. Как с точки зрения знания оно знает себя, следовательно, как такое, знание и убеждение которого несовершенно и случайно, так и с точки зрения своей воли оно знает себя как такое, цели которого находятся под воздействием чувственности. В силу своей недостойности оно не может, поэтому, считать счастье необходимым, а видит в нем нечто случайное и может ожидать его только как милости.

Но хотя действительность его и несовершенна, однако для его чистой воли и знания долг имеет значение сущности; в понятии, поскольку оно противоположно реальности, или в мышлении, моральное сознание, стало быть, совершенно. Но абсолютная сущность есть именно это мысленное и постулированное по ту сторону действительности; она поэтому есть мысль, в которой морально несовершенное знание и проявление воли имеют значение совершенного и тем самым, так как эта сущность считает их важными, она наделяет счастьем по достоинству, а именно согласно приписываемой им заслуге.

[ 3. Моральный мир как представление. ] – Мировоззрение на этом завершено; ибо в понятии морального самосознания обе стороны, чистый долг и действительность, установлены в одном единстве, и в силу этого и та и другая сторона установлены не как в себе и для себя сущие, а как моменты, т.е. как снятые. Это открывается сознанию в последней части морального мировоззрения; а именно, оно помещает чистый долг в иную сущность, нежели оно само, т.е. оно устанавливает его, с одной стороны, как нечто представленное, а с другой стороны, как нечто такое, что отличается от того, что обладает значимостью в себе и для себя, а не-моральное, напротив, считается совершенным. Точно так же оно утверждает себя само как такое сознание, действительность которого, не соответствующая долгу, снята и, будучи снятой или в представлении абсолютной сущности, более не противоречит моральности.

Для самого морального сознания, однако, его моральное мировоззрение не означает, что оно [моральное сознание] развивает в нем свое собственное понятие и делает последнее своим предметом; оно не имеет сознания ни относительно этой противоположности формы, ни относительно противоположности по содержанию, части которого оно не соотносит друг с другом и не сравнивает, а двигается дальше в своем развитии, не будучи связующим понятием моментов. Ибо оно знает только чистую сущность или предмет (поскольку последний есть долг, поскольку он есть абстрактный предмет его чистого сознания), – знает как чистое знание или как себя само. В своем поведении оно, стало быть, только мыслит, но не оперирует понятиями. Поэтому для него предмет его действительного сознания еще не прозрачен; оно не есть абсолютное понятие, которое единственно постигает инобытие как таковое или свою абсолютную противоположность как само себя. Его собственная действительность, точно так же как и вся предметная действительность, имеет для него, правда, значение несущественного, но его свобода есть свобода чистого мышления, в противоположность которой поэтому в то же время возникла природа как нечто столь же свободное. Так как то и другое одинаково существуют в моральном сознании – свобода бытия и включенность бытия в сознание, – то его предмет становится некоторым сущим предметом, который в то же время есть предмет лишь мысленный; в последней части его воззрения содержание по существу устанавливается так, что его бытие есть некоторое представленное бытие, и эта связь бытия и мышления выражается как то, что она есть на деле, как процесс представления.

Мы рассматриваем моральное мировоззрение так, что этот предметный модус есть не что иное, как то понятие самого морального самосознания, которое оно делает для себя предметным; поэтому через сознание о форме происхождения этого мировоззрения возникает некоторый другой вид его изображения. – А именно, первое, что служит исходным пунктом, есть действительное моральное самосознание, или то обстоятельство, что таковое существует. Ибо понятие определяет это самосознание так, что для него вся действительность вообще имеет сущность лишь постольку, поскольку действительность соответствует долгу, и понятие устанавливает эту сущность как знание, т.е. в непосредственном единстве с действительной самостью; это единство, таким образом, само действительно, оно есть некоторое моральное действительное сознание. – Последнее же как сознание представляет себе свое содержание как предмет, а именно как конечную цель мира, как гармонию между моральностью и всей действительностью. Но так как оно представляет это единство как предмет и еще не есть понятие, которое обладает властью над предметом как таковым, то это единство для него есть некоторое "негативное" самосознания, или: это единство оказывается вне его как некоторое потустороннее его действительности, но в то же время как такое потустороннее, которое становится также сущим, но лишь мысленно.

То, что таким образом остается для морального самосознания, которое как самосознание есть нечто иное, нежели предмет, есть не-гармония между сознанием долга и действительностью и притом его собственной действительностью. Положение поэтому теперь гласит: морально совершенного действительного самосознания не существует; а так как моральное вообще есть лишь постольку, поскольку оно совершено (ибо долг есть чистое беспримесное в-себе[-бытие], а моральность состоит только в соответствии этому "чистому"), то второе положение вообще гласит, что морально действительного не существует.

Но так как, в-третьих, моральное самосознание есть одна самость, то в себе оно есть единство долга и действительности; это единство становится для него предметом как совершённая моральность, но как некоторое потустороннее его действительности, долженствующее вое же быть действительным.

В этой предельной цели синтетического единства обоих первых положений обладающая самосознанием действительность, точно так же как и долг, установлены лишь в качестве снятого момента; ибо ни то, ни другое не бывает в отдельности, но каждое из них, в существенное определение которых входит – быть свободным от другого, – в этом единстве, таким образом, более не свободно от другого, следовательно, каждое снято, и тем самым они становятся по содержанию предметом как такие, из которых каждое обладает значимостью для другого, а по форме оказывается, что этот их обмен в то же время имеется только в представлении. – Иными словами, действительно неморальное, поскольку оно точно так же есть чистое мышление и возвышается над своей действительностью, в представлении все же морально и считается полнозначным. Этим восстанавливается первое положение, что моральное самосознание существует, но в сочетании со вторым положением – что его не существует, т.е. некое моральное самосознание существует, но только в представлении; или: хотя никакого морального самосознания не существует, но некоторым другим [сознанием] оно все же признается существующим.

b. Перестановка

Мы видим, что в моральном мировоззрении, с одной стороны, сознание само сознательно создает свой предмет; мы видим, что оно не застает его в наличии как нечто чуждое, и предмет не открывается ему бессознательно, а оно везде поступает сообразно некоторому основанию, исходя из которого оно устанавливает предметную сущность; оно, следовательно, знает последнюю как себя, ибо оно знает себя как то деятельное, которое его создает. Таким образом, здесь оно как будто достигает своего покоя и удовлетворения, ибо оно может найти их только там, где ему нет более надобности выходить за пределы своего предмета, потому что этот предмет не выходит более за его пределы. Но, с другой стороны, оно само выставляет его, напротив, за свои пределы, как потустороннее себя. Но это в-себе- и для-себя-сущее установлено точно так же как такое, которое не свободно от самосознания, а существует ради него и благодаря ему.

[ 1. Противоречия в моральном мировоззрении. ] – Моральное мировоззрение поэтому на деле есть нечто иное, как развитие этого фундаментального противоречия с его разных сторон; оно, если пользоваться наиболее подходящим к данному случаю кантовским выражением, есть целое гнездо неосмысленных противоречий. Поведение сознания в этом развитии состоит в том, что оно утверждает некоторый момент и от него непосредственно переходит ко второму, снимая первый; но как только оно установило (aufgestellt hat) этот второй момент, оно его в свою очередь и переставляет (verstellt), и наоборот, выдает за сущность противоположное. В то же время оно также сознает свое противоречие и совершаемую им перестановку, ибо оно от одного момента переходит к противоположному непосредственно в соотношении с этим же первым; так как какой-нибудь момент не имеет для него реальности, то оно его именно и полагает реальным, или, что то же самое, дабы утвердить какой-нибудь момент как в себе сущий, оно утверждает в качестве в-себе-сущего противоположный момент. Тем самым оно признает, что на деле оно ни к одному из них не относится серьезно. Это следует рассмотреть ближе в моментах этого головокружительного движения.

Оставим без рассмотрения предположение, что имеется некоторое действительное моральное сознание, так как это предположение делается непосредственно вне связи с чем-либо предыдущим, и обратимся к гармонии между моральностью и природой, к первому постулату. Эта гармония должна-де быть в себе, а не для действительного сознания, не налично; напротив, наличествование есть только противоречие обеих. В наличествовании моральность признается существующей, и действительность поставлена так, что она не находится в гармонии с моральностью. Но действительное моральное сознание есть сознание, совершающее поступки; в этом именно состоит действительность его моральности. Однако в самом совершении поступков указанная постановка (Stellung) сразу же переставлена (ist verstellt); ибо совершение поступков есть не что иное, как претворение в действительность внутренней моральной цели, не что иное, как порождение некоторой действительности, определяемой целью, или создание гармонии между моральной целью и самой действительностью. В то же время совершение поступка существует для сознания, оно есть наличие этого единства действительности и цели; и так как в совершённом поступке сознание претворяет себя в действительность как "это" единичное сознание или созерцает наличное бытие вернувшимся в него, и в этом состоит наслаждение, то в действительности моральной цели в то же время содержится и та форма этой действительности, которая называется наслаждением и счастьем. – Следовательно, поступки на деле непосредственно осуществляют то, что было установлено как не могущее иметь места и должно было быть только постулатом, только потусторонним. Следовательно, сознание посредством действия говорит, что оно не придает серьезного значения постулированию, потому что смысл поступков, напротив, в том, чтобы сделать наличным то, чего не должно было бы быть в наличии. И так как гармония постулируется ради совершения поступков (ведь именно то, что должно стать действительным благодаря совершению поступков, необходимо должно быть таковым в себе, иначе действительность не была бы возможна), то связь между совершением поступков и постулатом такова, что ради совершения поступков, т.е. ради действительной гармонии между целью и действительностью, эта гармония устанавливается как недействительная, как потусторонняя.

При совершении поступков сознание, таким образом, не придает вообще серьезного значения несоответствию между целью и действительностью; зато оно как будто придает серьезное значение самим поступкам. Но на деле действительный поступок есть только поступок единичного сознания, следовательно, оно само есть лишь нечто единичное, и произведение – случайно. Но цель разума как всеобщая всеобъемлющая цель есть не более не менее, как весь мир – конечная цель, которая выходит далеко за пределы содержания "этого" единичного поступка и потому должна быть вообще поставлена за пределы всякого совершения действительных поступков. Так как должно быть осуществлено всеобщее благо, то не делается ничего хорошего. Но на деле ничтожность совершения действительных поступков и реальность цели лишь в целом, установленные теперь, опять-таки переставляются со всех сторон. Моральный поступок не есть нечто случайное и ограниченное, ибо своей сущностью оно имеет чистый долг; последний составляет единственную цель в целом; и, следовательно, поступок как претворение ее в действительность, при всем прочем ограничении содержания, есть осуществление абсолютной цели в целом. Или: если действительность опять-таки понимается как природа, которая имеет свои собственные законы и противоположна чистому долгу, так что, стало быть, долг не может реализовать в ней свой закон, то фактически – так как долг как таковой есть сущность – дело не в осуществлении чистого долга, который составляет цель в целом, ибо осуществление имело бы целью скорее не чистый долг, а противоположное ему – действительность. Но чтобы показать, что дело идет не о действительности, опять совершается перестановка; ибо согласно понятию совершения моральных поступков чистый долг по существу есть деятельное сознание; должен, во всяком случае, быть совершен поступок, абсолютный долг должен быть выражен в природе в целом и моральный закон должен стать законом природы.

Следовательно, если мы признаем это высшее благо за сущность, то сознание вообще не придает серьезного значения моральности. Ибо в этом высшем благе у природы нет какого-либо иного закона, нежели тот, который имеется у моральности. Тем самым отпадает само совершение моральных поступков; ибо совершение поступков [вообще] имеет место лишь при предположении некоторого "негативного", которое должно снять поступком. Но если бы природа соответствовала нравственному закону, то ведь последний нарушался бы совершением поступков, снятием сущего. – Таким образом, в этом допущении признается существенным такое состояние, в котором совершение моральных поступков излишне и даже по имеет места. Следовательно, постулат гармонии между моральностью и действительностью – гармонии, которая установлена понятием совершения моральных поступков, направленных на приведение в согласие обеих, – и с этой стороны выражается следующим образом: так как совершение моральных поступков есть абсолютная цель, то абсолютная цель состоит в том, чтобы моральных поступков вовсе не было.

Если мы сопоставим эти моменты, через которые сознание продвигалось в своем моральном представлении, то ясно, что каждый из них оно опять-таки снимает в противоположном ему. Оно исходит из того, что для него моральность и действительность не находятся в гармонии, но оно этому не придает серьезного значения, ибо наличие этой гармонии заключается для него в поступке. Но и совершению этого поступка оно не придает серьезного значения, потому что оно есть нечто единичное; а ведь у него столь высокая цель, как высшее благо. Но это опять-таки только подтасовка сути дела, ибо тем самым отпало бы всякое совершение поступков и всякая моральность. Или: оно, собственно говоря, не придает серьезного значения совершению моральных поступков, а самое желательное, абсолютное состоит в том, чтобы высшее благо было осуществлено и моральные поступки были излишними.

[ 2. Растворение моральности в не-моральности. ] – От этого результата сознание в своем противоречивом движении должно двигаться дальше и необходимо должно опять переставить снятие моральных поступков. Моральность есть в-себе[-бытие]; дабы она имела место, конечная цель мира не может быть осуществлена; моральное сознание должно быть для себя и должно застать противоположную ему природу. Но оно в самом себе должно быть завершено. Это ведет ко второму постулату гармонии между ним и природой, которая имеется непосредственно в нем, [т.е.] чувственностью. Моральное самосознание выставляет свою цель как чистую, независимую от склонностей и побуждений, так что эта цель внутри себя уничтожила цели чувственности. – Однако это "выставленное" снятие чувственной сущности оно опять переставляет. Моральное самосознание совершает поступки, претворяет свою цель в действительность, а обладающая самосознанием чувственность, которая подлежит снятию, есть как раз этот средний термин между чистым сознанием и действительностью, она есть орудие чистого сознания для претворения его в действительность, или орган, и то, что называется побуждением, склонностью. Оно, следовательно, не придает серьезного значения снятию склонностей и побуждений, ибо именно они суть самосознание, претворяющее себя в действительность. Но они и не должны быть подавлены, а должны только соответствовать разуму. Они находятся в соответствии с ним, ибо совершение моральных поступков есть не что иное, как сознание, претворяющее себя в действительность, стало быть, сообщающее себе форму некоторого побуждения, т.е. оно есть непосредственно наличествующая гармония между побуждением и моральностью. Но на деле побуждение (Trieb) есть не только эта пустая форма, которая могла бы иметь внутри себя некоторую другую пружину (Feder), отличную от него самого, и быть ею побуждаема (getrieben werden). Ибо чувственность есть природа, которая имеет в себе самой свои собственные законы и движущие пружины (Springfedern); поэтому моральность не может придавать серьезного значения тому, чтобы быть побудительной причиной (Triebfeder) побуждений, углом наклонения наклонностей. В самом деле, так как у этих последних своя собственная прочная определенность и свое специфическое содержание, то сознание, которому они должны были бы соответствовать, напротив, соответствовало бы им, а в таковом соответствии моральное самосознание себе отказывает. Следовательно, гармония между ними есть только в себе и постулирована. – В совершении моральных поступков только что была установлена наличная гармония между моральностью и чувственностью, но теперь это переставлено; эта гармония находится по ту сторону сознания в туманной дали, в которой нельзя уже ничего ни точно различить, ни постигнуть в понятии; ибо из только что сделанной нами попытки постигнуть в понятии это единство ничего не вышло. – Но в этом в-себе[-бытии] сознание вообще отказывается от себя. Это в-себе[-бытие] есть его моральное завершение, в котором прекратилась борьба между моральностью и чувственностью, и последняя соответствует первой непонятным образом. – Вот почему это завершение опять-таки есть лишь перестановка дела, ибо фактически в нем моральность скорее отказывалась бы от себя самой, так как она есть только сознание абсолютной цели как чистой цели, следовательно, противоположна всем другим целям; она есть в такой же мере деятельность этой чистой цели, в какой она сознает возвышение над чувственностью, вмешательство последней, а также ее противоположность и борьбу с нею. – То обстоятельство, что сознание не относится серьезно к моральному завершению, оно само непосредственно выражает, переставляя завершение в бесконечность, т.е. утверждая, что оно никогда не будет завершено.

Таким образом, значение для него имеет скорее лишь это промежуточное состояние незавершения; состояние, которое, однако, должно быть по крайней мере продвижением к завершению. Но и этим оно не может быть, ибо продвижение в моральности было бы, напротив, приближением к гибели ее. А ведь предельной целью было бы упомянутое ничто или снятие моральности и самого сознания: но подходить все ближе и ближе к ничто – значит убывать. Кроме того, продвижение вообще, точно так же как и убывание, предполагало бы в моральности количественные различия; но об этом в ней не может быть и речи. В ней как сознании, для которого нравственной целью является чистый долг вообще, не приходится думать о различии и меньше всего о поверхностном количественном различии; существует только одна добродетель, только один долг, только одна моральность.

Итак, ввиду того что сознание не придает серьезного значения моральному завершению, а, напротив, придает значение среднему состоянию, т.е. как мы только что разъяснили, не-моральности, то мы с некоторой другой стороны возвращаемся к содержанию первого постулата. А именно, нельзя упускать из виду того, при каких условиях можно требовать счастья для этого морального сознания в силу его достоинства. Оно сознает свое незавершение и может поэтому требовать счастья фактически не как заслуги, не как чего-то, чего оно было бы достойно, а оно может желать его только из свободной милости, т.е. может желать счастья как такового в себе самом и для себя самого, и ожидать его не на том абсолютном основании, а в зависимости от случая и произвола. – Не-моральность именно этим выражает, что есть она, – что дело тут идет не о моральности, а о счастье в себе и для себя безотносительно к моральности.

Этой второй стороной морального мировоззрения снимается еще и другое утверждение первой стороны, в котором предполагается дисгармония между моральностью и счастьем. – А именно, хотят сослаться на опыт, состоящий в том, что в этом наличии моральному часто живется плохо, а на долю не-морального, напротив, часто выпадает счастье. Однако промежуточное состояние незавершенной моральности, которое обнаружило себя как существенное, явно показывает, что это восприятие и опыт, который должен был бы получиться, есть только подтасовка сути дела. Ибо раз моральность незавершена, т.е. фактически моральности нет, что же в опыте может быть такого, что она бедствует? – Так как в то же время обнаружилось, что все дело – в счастье в себе и для себя, то оказывается, что в суждении о том, что не-моральному живется хорошо, не имеется в виду какая-либо несправедливость, которая бы имела здесь место. Характеристика индивида как не-морального сама по себе отпадает, так как моральность вообще не завершена, следовательно, имеет лишь произвольное основание. Поэтому смысл и содержание суждения опыта состоит единственно в том, что на долю некоторых не должно выпадать счастье в себе и для себя, т.е. в этом суждении выражена зависть, прикрывающаяся моральностью. Основанием же, почему на долю других должно выпадать так называемое счастье, служит благорасположение, которое удостаивает их и себя этой милостью, т.е. этим случаем, и желает его им и себе.

[ 3 Истина морального самосознания. ] – Итак, моральность в моральном сознании незавершена – именно это теперь устанавливается; но ее сущность в том только и состоит, чтобы быть тем, что завершено, чисто; незавершенная моральность поэтому не чиста, другими словами, она есть имморальность. Сама моральность, следовательно, оказывается не в действительном сознании, а в другой сущности; эта сущность – священный моральный законодатель. – Незавершенная в сознании моральность, которая служит основанием этого постулирования, имеет прежде всего то значение, что моральность, полагаемая в сознании как действительная, находится в соотношении с некоторым "иным", с наличным бытием; следовательно, в самой себе содержит инобытие или различие, благодаря чему возникает бесчисленное множество моральных заповедей. Но моральное самосознание в то же время считает эту множественность обязанностей несущественной; ибо все дело – в одном только чистом долге, и для морального самосознания они, поскольку они определенные обязанности, лишены истины. Они могут, следовательно, обладать своей истиной лишь в некотором "ином", и они, – чего оно не видит в них, – священны благодаря некоторому священному законодателю. – Однако само это – опять-таки только перестановка сути дела. Ибо моральное самосознание считает себя абсолютным, а долг есть просто лишь то, что оно знает как долг. Но оно знает лишь чистый долг как долг; то, что для него не священно, не священно в себе, а то, что не священно в себе, не может быть освящено священной сущностью. Моральное сознание и вообще не придает серьезного значения тому, что освящено каким-нибудь иным сознанием, а не им самим; ибо для него только лишь то священно, что священно само по себе и в нем. – Следовательно, столь же мало оно придает значения и тому, что эта другая сущность есть сущность священная, ибо в ней должно было достигнуть существенности нечто, что для морального сознания, т.е. в себе, не обладает никакой существенностью.

Если священная сущность постулировалась так, что в ней долг обладал бы своей значимостью не как чистый долг, а как множество определенных обязанностей, то, следовательно, и это в свою очередь необходимо должно быть "переставлено", и иная сущность лишь постольку должна быть священна, поскольку в ней обладает значимостью только чистый долг. Чистый долг и фактически обладает значимостью лишь в какой-то иной сущности, а не в моральном сознании. Хотя в нем одна лишь чистая моральность как будто обладает значимостью, все же это сознание должно быть установлено иначе, ибо оно в то же время есть природное сознание. Моральность в нем испытывает воздействие со стороны чувственности и обусловлена ею, следовательно, она не есть в себе и для себя, а есть случайность свободной воли, в ней же как чистой воле она – случайность знания; в себе и для себя поэтому моральность имеется в некоторой иной сущности.

Таким образом, здесь эта сущность есть всецело завершенная моральность потому, что последняя в ней не соотносится с природой и чувственностью. Но реальность чистого долга есть осуществление его в природе и чувственности. Моральное сознание усматривает свою незавершенность в том, что в нем моральность стоит в положительном отношении с природой и чувственностью, так как существенным моментом ее оно считает то, что она имеет одно лишь негативное отношение к ним. Чистая моральная сущность, напротив, поскольку она стоит выше борьбы с природой и чувственностью, не относится к ним негативно. Таким образом, фактически для нее остается только положительное отношение к ним, т.е. именно то, что только что считалось незавершенным, не-моральным. Но чистая моральность, совершенно отделенная от действительности, так, что она в равной мере была бы лишена положительного отношения к ней, была бы бессознательной недействительной абстракцией, в которой просто было бы снято понятие моральности, состоящее в том, что она есть мышление о чистом долге, а также воля и действование. Вот почему эта столь чисто моральная сущность опять-таки есть перестановка дела, и от этой сущности надо отказаться.

Но в этой чисто моральной сущности сближаются моменты противоречия, в котором блуждает этот синтетический процесс представления, и те противоположные "также", которым она, не согласуя эти свои мысли, позволяет следовать друг за другом и постоянно сменять одну противоположность другой, настолько, что сознание необходимо должно отказаться здесь от своего морального мировоззрения и вернуться обратно в себя.

Оно признает свою моральность незавершенной потому, что оно подвергается воздействию противоположной ей чувственности и природы, которая, с одной стороны, затемняет самое моральность как таковую, а с другой – создает множество обязанностей, благодаря которому оно попадает в затруднительное положение и конкретном (konkret) случае совершения действительных поступков; ибо каждый случай есть скопление (Konkretion) многих моральных отношений, подобно тому как предмет восприятия вообще есть вещь, обладающая многими свойствами; и ввиду того, что определенный долг есть цель, у него есть некоторое содержание, и его содержание есть часть цели, – и моральность не чиста. – Итак, последняя имеет свою реальность в некоторой иной сущности. Но эта реальность означает не что иное, как то, что моральность здесь есть в себе и для себя – для себя, т.е. она есть моральность некоторого сознания; в себе, т.е. она обладает наличным бытием и действительностью. – В указанном первом незавершенном сознании моральность не осуществлена; здесь она есть в-себе[-бытие] в смысле мысленной вещи; ибо она соединена с природой и чувственностью, с действительностью бытия и сознания, которая составляет ее содержание, а природа и чувственность есть то, что морально ничтожно. – Во втором сознании моральность существует как завершенная, а не как неосуществленная мысленная вещь. Но это завершение состоит именно в том, что моральность имеет в некотором сознании действительность, как и свободную действительность, наличное бытие вообще, оно есть не пустота, а наполненность, содержательность; – это значит, что завершение моральности усматривается в том, что то, что только что было определено как морально ничтожное, имеется в ней и присуще ей. В одном случае она должна обладать значимостью просто лишь как недействительная мысленная вещь чистой абстракции, но точно так же в этом модусе она не должна обладать никакой значимостью; ее истина должна состоять в том, чтобы быть противоположной действительности, быть целиком свободной от нее и пустой, и опять-таки – в том, чтобы быть действительностью.

Синкретизм этих противоречий, который разложен в моральном мировоззрении, рушится внутри себя, так как то различие, на котором он покоится, превращается из различия, которое бы необходимо было мыслить и установить и которое в то же время было бы все же несущественным, в различие, которое даже не выражено более в словах. То, что к концу усматривается как "разное" – ив качестве ничтожного, и в качестве реального – есть одно и то же, есть наличное бытие и действительность; и то, что должно быть абсолютно лишь как потустороннее действительного бытия и сознания и в равной мере должно быть только в нем, и как потустороннее должно быть тем, что ничтожно, – есть чистый долг и знание его как сущности. Сознание, проводящее это различие, которое не есть различие, объявляющее действительность тем, что ничтожно, и в то же время реальностью, объявляющее чистую моральность как истинной сущностью, так и тем, что лишено сущности, – это сознание высказывает вместе мысли, которые оно прежде разделяло, само высказывает, что оно не придает серьезного значения этому определению и установлению моментов самости и в-себе[-бытия] друг вне друга, а что то, что оно объявляет абсолютно сущим вне сознания, оно, напротив, удерживает включенным в самости самосознания, а то, что оно объявляет абсолютно мысленным или абсолютным в-себе[-бытием], именно поэтому признает тем, что не обладает истиной. – Для сознания открывается, что установление этих моментов друг вне друга есть перестановка, и было бы лицемерием, если бы оно все-таки придерживалось их. Но, будучи моральным чистым самосознанием, оно с отвращением возвращается обратно в себя из этого неравенства своего представления с тем, что составляет его сущность, из этой неистины, которая объявляет истинным то, что для него имеет значение неистинного. Оно есть чистая совесть (Gewissen), которая презрительно отвергает такое моральное миропредставление; оно внутри себя самого есть простой достоверно знающий себя (gewiss) дух, который непосредственно – без опосредствования указанных представлений – поступает по совести (gewissenhaft) и в этой непосредственности имеет свою истину. – Но если этот мир перестановок есть не что иное, как развитие морального самосознания в его моментах и тем самым – его реальность, то благодаря своему уходу обратно в себя оно ничем иным по сущности своей и не станет; его уход обратно в себя, напротив, есть только достигнутое сознание того, что его истина есть вымышленная (vorgegebene) истина. Оно должно было бы все еще выдавать (ausgeben) ее за свою истину, ибо оно должно было бы выражать и проявлять себя как предметное представление (Vorstellung), но оно знало бы, что это – только подтасовка (eine Verstellung); тем самым оно на деле было бы лицемерием, и указанное презрение к указанной подтасовке уже было бы первым проявлением лицемерия.

c. Совесть, прекрасная душа, зло и его прощение

Антиномия морального мировоззрения, состоящая в том, что моральное сознание существует и что никакого морального сознания не существует, – или, что значимость долга находится по ту сторону сознания, и, наоборот, только в нем имеет место, – была кратко выражена в представлении, в котором не-моральное сознание считается моральным, его случайное знание и проявление воли признается полновесным и счастье достается ему из милости. Это себе самому противоречащее представление моральное самосознание относило не к себе, а переносило его в некоторую иную для него сущность. Но это вынесение того, что оно должно мыслить необходимым, вне себя самого есть в такой же мере противоречие по форме, как первое – по содержанию. Но так как именно то, что кажется противоречивым и в разделении и снятии (Wiederauflösung) чего блуждает моральное мировоззрение, в себе есть одно и то же, а именно, чистый долг как чистое знание есть не что иное, как самость сознания, а самость сознания есть не что иное, как бытие и действительность; и так как точно так же то, что должно было бы быть по ту сторону действительного сознания, есть не что иное, как чистое мышление, следовательно, фактически есть самость, то для нас или в себе самосознание уходит обратно в себя и знает в качестве себя самого ту сущность, в которой действительное есть в то же время чистое знание и чистый долг. В своей случайности оно само есть для себя то полнозначное, которое знает свою непосредственную единичность как чистое знание и совершение поступков – как истинную действительность и гармонию.

[ 1. Совесть как свобода самости внутри себя самой. ] – Эта самость совести, дух, непосредственно достоверно знающий себя как абсолютную истину и бытие, есть третья самость, которая для нас возникла из третьего мира духа, и ее следует в общих чертах сравнить с двумя предыдущими. Цельность или действительность, которая проявляется как истина нравственного мира, есть самость лица; наличное бытие лица есть признанность. Подобно тому как лицо есть не имеющая субстанции самость, так и это его наличное бытие точно так же есть абстрактная действительность; лицо обладает значимостью, и притом непосредственно; самость есть в стихии своего бытия непосредственно покоящаяся точка; эта точка не отделена от своей всеобщности, та и другая поэтому не находятся в движении и соотношении друг с другом; всеобщее находится в ней не различаясь и не есть ни содержание самости, ни самость, заполненная собою самой. – Вторая самость есть дошедший до своей истины мир образованности или возвращенный себе дух раздвоения, абсолютная свобода. В этой самости указанное первое непосредственное единство единичности и всеобщности расщепляется; всеобщее, которое остается точно так же чисто духовной сущностью, признанностью или всеобщей волей и знанием, есть предмет и содержание самости и ее всеобщая действительность. Но она не имеет формы свободного от самости наличного бытия; в этой самости поэтому не получается никакого заполнения и никакого положительного содержания, никакого мира. – Правда, моральное самосознание оставляет свою всеобщность свободной, так что она становится некоторой собственной природой, и в то же время удерживает ее внутри себя снятой. Но это – только игра подтасовок, состоящая в смене этих двух определений. Лишь в качестве совести оно в достоверности себя самого имеет содержание для пустого дотоле долга, равно как и для пустого права и пустой всеобщей воли; и так как эта достоверность себя самого точно так же есть непосредственное, оно имеет само наличное бытие.

[(α) Совесть как действительность долга.] – Таким образом, достигнув этой своей истины, моральное самосознание покидает или, лучше сказать, снимает внутри себя самого разделение, из которого возникла подтасовка, разделение в-себе[-бытия] и самости, чистого долга как чистой цели – и действительности как некоторой природы и чувственности, противоположных чистой цели. Моральное самосознание, вернувшись таким образом в себя, есть конкретный моральный дух, в сознании чистого долга не сообщающий себе некоего пустого мерила, который был бы противоположен действительному сознанию; чистый долг, точно так же как и противоположная ему природа, суть снятые моменты; этот дух есть моральная сущность, в непосредственном единстве претворяющая себя в действительность, а поступок есть непосредственно конкретная моральная форма.

[Допустим, что] имеется какой-нибудь случай совершения поступков; для знающего сознания он есть некоторая предметная действительность. Этому сознанию как совести (Gewissen) он известен (weiss ihn) непосредственным конкретным образом, и в то же время он есть только так, как он ему известен. Знание (Wissen) случайно, поскольку оно есть нечто "иное", нежели предмет; однако дух, достоверно знающий себя самого, не есть уже такое случайное знание и порождение внутри себя мыслей, от которых разнилась бы действительность; наоборот, так как разделение в-себе[-бытия] и самости снято, то рассматриваемый случай непосредственно в чувственной достоверности знания таков, каков он в себе, а в себе он только таков, каков он в этом знании. – Совершение поступков как претворение в действительность вследствие этого есть чистая форма воли – простое обращение действительности как сущего случая в действительность содеянную, простого модуса предметного знания в модус знания о действительности как порождении сознания. Подобно тому как чувственная достоверность непосредственно воспринята или, лучше сказать, обращена во в-себе[-бытие] духа, так и это обращение просто и неопосредствованно есть переход при помощи чистого понятия без изменения содержания, которое определено интересом знающего о нем сознания. – Совесть, далее, не обособляет обстоятельств [данного] случая в разные обязанности. Она ведет себя не как положительная всеобщая среда, в которой бы все множество обязанностей, каждая для себя, сохраняло непоколебимую субстанциальность, вследствие чего либо вовсе нельзя было бы совершать поступков, потому что всякий конкретный случай содержит противоположение вообще, а как моральный случай – противоположение обязанностей, следовательно, в определении поступков одна сторона, один долг всегда был бы нарушен – либо же, если бы поступок совершился, то одна из противоположных обязанностей была бы действительно нарушена. Совесть, напротив, есть негативное "одно" или абсолютная самость, которая уничтожает эти различные моральные субстанции; она есть простое сообразное долгу совершение поступков, которое выполняет не тот или иной долг, а знает и совершает конкретное правое дело. Поэтому она вообще только и есть совершение моральных поступков как поступков, в которые перешло прежнее бездеятельное сознание моральности. – Различающее сознание может аналитически разложить конкретную форму действия на разные свойства, т.е. здесь – на разные моральные отношения, и либо каждое из них – в том виде, в каком оно необходимо должно быть, чтобы быть долгом, – объявляется имеющим абсолютное значение, либо они сравниваются и проверяются. В простом моральном поступке совести обязанности так завалены, что всем этим единичным сущностям непосредственно причиняется урон, и в неколебимой достоверности совести вовсе нет места расшатыванию долга путем проверки.

Столь же мало в совести той колеблющейся неуверенности сознания, которое то полагает так называемую чистую моральность вне себя в некоторую иную священную сущность, а себя само считает не-священным, то снова моральную чистоту полагает в себя, а связь чувственного с моральным – в иную сущность.

Она отрекается от всех этих установок и перестановок морального мировоззрения, так как она отрекается от сознания, которое постигает долг и действительность противоречивыми. Согласно этому сознанию, я поступаю морально тогда, когда я сознаю, что я выполняю только чистый долг, а не что-либо иное, т.е. на деле, когда я не совершаю поступка. Но когда я действительно совершаю поступок, я сознаю некоторое "иное", некоторую действительность, которая имеется налицо, и некоторую действительность, которую я хочу создать, у меня есть определенная цель, и я выполняю определенный долг; в этом заключается нечто иное, нежели чистый долг, который единственно следовало иметь в виду. – Совесть, напротив, есть сознание того, что если моральное сознание объявляет чистый долг сущностью своих поступков, то эта чистая цель есть подтасовка сути дела; ибо в том-то и состоит сама суть дела, что чистый долг заключается в пустой абстракции чистого мышления и свою реальность и содержание он имеет только в определенной действительности, – действительности, которая есть действительность самого сознания, и сознания – не как некоей мысленной вещи, а как чего-то единичного. Совесть для себя самой имеет свою истину в непосредственной достоверности себя самой. Эта непосредственная конкретная достоверность себя самой есть сущность; если эту достоверность рассматривать со стороны противоположности сознания, то собственная непосредственная единичность есть содержание морального действования; и его форма есть именно "эта" самость как чистое движение, а именно как знание или собственное убеждение.

Присматриваясь ближе к моральному сознанию в его единстве и в значении моментов, мы видим, что оно постигло себя лишь в качестве в-себе[-бытия] или в качестве сущности; как совесть, однако, оно постигает свое для-себя-бытие или свою самость. – Противоречие морального мировоззрения разрешается, т.е. то различие, которое лежит в основе этого противоречия, оказывается не различием, и оно сливается в чистую негативность; но именно последняя и есть самость – простая самость, которая в такой же мере есть чистое знание, как и знание себя в качестве "этого" единичного сознания. Эта самость составляет поэтому содержание пустой дотоле сущности, ибо она есть то действительное, которое более не имеет значения того, чтобы быть природой, чуждой сущности и самостоятельной в собственных законах. В качестве негативного она есть различие чистой сущности, некоторое содержание, и притом такое, которое обладает значимостью в себе и для себя.

Далее, эта самость как чистое себе самому равное знание есть просто всеобщее, так что именно это знание как его собственное знание, как убеждение есть долг. Долг более не есть всеобщее, которое противостоит самости, а о нем знают, что в этой разделенности он не обладает значимостью; теперь закон существует для самости, а не самость для закона. Но закон и долг поэтому имеют не только значение для-себя-бытия, но и в-себе-бытия, ибо это знание в силу своего равенства себе самому есть именно в-себе[-бытие]. Это в-себе[-бытие] и в сознании отделяется от упомянутого непосредственного единства с для-себя-бытием; в таком противопоставлении оно есть бытие, бытие для "иного". – Именно о долге как о долге, покинутом самостью, теперь известно, что он есть только момент; от своего значения – быть абсолютной сущностью – он низведен до бытия, которое не есть самость, не есть для себя, а, следовательно, есть бытие для другого. Но это бытие для другого именно потому остается существенным моментом, что самость как сознание составляет противоположность для-себя-бытия и бытия для другого, и теперь долгу присуще быть тем, что непосредственно действительно, он более не есть лишь абстрактное чистое сознание.

[(β) Признание убеждения.] – Итак, это бытие для другого есть в-себе – сущая, отличная от самости субстанция. Совесть не отказалась от чистого долга или абстрактного в-себе[-бытия], а чистый долг есть существенный момент, состоящий в том, чтобы относиться к другому как всеобщность. Совесть есть стихия, общая самосознаниям, и эта стихия есть субстанция, в которой действие имеет устойчивое существование и действительность – момент признаваемости со стороны других. Моральное самосознание не обладает этим моментом признанности, моментом чистого сознания, которое [здесь] налицо, и вследствие этого оно вообще не есть самосознание, совершающее поступки, претворяющее в действительность. Его в-себе[-бытие] для него – либо абстрактная недействительная сущность, либо бытие как действительность, которая не духовна. Сущая же действительность совести – такая действительность, которая есть самость, т.е. сознающее себя наличное бытие, духовная стихия, признаваемости. Действование есть поэтому только перевод своего единичного содержания в предметную стихию, где содержание – всеобще и признано, и как раз то, что оно признано, и делает поступок действительностью. Поступок признан и в силу этого действителен потому, что налично сущая действительность непосредственно связана с убеждением или знанием, другими словами, знание своей цели непосредственно есть стихия наличного бытия, всеобщее признание. Ибо сущность поступка, долг состоит в убежденности совести в нем; именно это убеждение есть само в-себе[бытие]; оно есть в себе всеобщее самосознание или признанность и тем самым – действительность. Следовательно, то, что совершено с убежденностью в долге, непосредственно таково, что обладает постоянством и наличным бытием. Здесь, следовательно, уже нет и речи о том, что доброе намерение не осуществляется или что хорошему приходится плохо; наоборот, то, что знают как долг, доводится до конца и достигает действительности, так как именно то, что соответствует долгу, есть всеобщее всех самосознании, признанное и, стало быть, сущее. Но взятый обособленно и отдельно, без содержания самости, этот долг есть бытие для другого, есть то прозрачное, что имеет лишь значение бессодержательной существенности вообще.

Если мы оглянемся назад на ту сферу, с которой вообще выступала духовная реальность, то это было понятие, заключающее в себе то, что выражение индивидуальности есть в-себе – и для-себя[-бытие]. Но формой, которой непосредственно выражалось это понятие, было честное сознание, которое занималось самой абстрактной сутью дела. Эта сама суть дела была там предикатом; лишь в совести она есть субъект, который установил в себе все моменты сознания и для которого все эти моменты, субстанциальность вообще, внешнее наличное бытие и сущность мышления содержатся в этой достоверности себя самого. Сама суть дела имеет субстанциальность вообще в нравственности, внешнее наличное бытие – в образованности, знающую себя самое существенность мышления – в моральности; и в совести она есть субъект, который знает все эти моменты в самом себе. Если честное сознание схватывает всегда лишь само пустое дело, то совесть, напротив, приобретает его в его наполнении, которое совесть сообщает ему от себя. Совесть есть эта мощь благодаря тому, что она знает моменты сознания как моменты и господствует над ними как их негативная сущность.

[(γ). Абсолютная свобода убеждения.] – Если мы рассмотрим совесть (Gewissen) в отношении к единичным определениям противоположности, которая проявляется в совершении поступков, а также ее сознание относительно природы этих определений, то окажется, что она ведет себя по отношению к действительности того случая, в котором ей надлежит поступать, прежде всего как знающая (Wissendes). Поскольку момент всеобщности заключается в этом знании (Wissen), знанию добросовестного (gewissenhaft) совершения поступков свойственно неограниченно охватывать наличную действительность и, следовательно, в точности знать и взвешивать обстоятельства случая. Но так как этому знанию знакома всеобщность как некоторый момент, оно есть такое знание этих обстоятельств, которое сознает, что оно их не охватывает или здесь оно не добросовестно. Подлинно всеобщее и чистое отношение знания было бы отношением не к противоположному, а к себе самому; но совершение поступков благодаря противоположности, которая существенна в нем, относится к "негативному" сознания, к некоторой в себе сущей действительности. В противоположность простоте чистого сознания, абсолютному иному или многообразию в себе, эта действительность есть абсолютная множественность обстоятельств, которая бесконечно делится и простирается: назад – к своим условиям, в стороны – к своей рядоположности, вперед – к своим следствиям. Добросовестное сознание сознает эту природу дела и свое отношение к нему и знает, что с тем случаем, в котором оно совершает поступки, оно знакомо не согласно всей этой требуемой всеобщности, и что его ссылка на это добросовестное взвешивание всех обстоятельств ничего не стоит. Но это знакомство со всеми обстоятельствами и взвешивание их не совсем отсутствует – оно имеется лишь как момент, как нечто, что есть только для других; и неполное знание добросовестного сознания, так как оно есть его знание, принимается им за знание достаточное и совершенное.

Подобным же образом дело обстоит со всеобщностью сущности или определением содержания через чистое сознание. – Приступающая к совершению поступков совесть относится ко всем сторонам [данного] случая. Последний дробится, и вместе с этим дробится отношение к нему чистого сознания, вследствие чего разнообразие случая есть разнообразие обязанностей. Совесть знает, что она должна выбирать среди них и решать, ибо ни одна из них не абсолютна в своей определенности или в своем содержании, а абсолютен только чистый долг. Но эта абстракция приобрела в своей реальности значение обладающего самосознанием "я". Достоверно знающий себя самого дух покоится как совесть внутри себя, и его реальная всеобщность или его долг заключается в его чистой убежденности в долге. Это чистое убеждение как таковое столь же пусто, как и чистый долг, – чистый в том смысле, что ничто в нем, никакое определенное содержание не есть долг. Но поступки должны быть совершены – индивид необходимо должен внести определенность; и достоверно знающий себя самого дух, в котором в-себе[-бытие] приобрело значение сознающего себя "я", знает, что имеет это определение и содержание в непосредственной достоверности себя самого. Как определение и содержание эта достоверность есть природное сознание, т.е. побуждения и склонности. – Нет такого содержания, которое совесть признала бы абсолютным, ибо она есть абсолютная негативность всего определенного. Она определяет, исходя из себя самой; но круг самости, в который попадает определенность как таковая, есть так называемая чувственность: когда ищут содержание в непосредственной достоверности себя самого, ничего не находят, кроме чувственности. – Все, что в прежних формах проявлялось как хорошее или дурное, как закон и право, есть иное, нежели непосредственная достоверность себя самого; оно есть всеобщее, которое теперь есть бытие для другого; или, с другой точки зрения, оно есть предмет, который, опосредствуя сознание с самим собою, становится между ним и своей собственной истиной и скорее обособляет его от себя, нежели является его непосредственностью. – Но для совести достоверность себя самой есть чистая непосредственная истина; и эта истина, следовательно, есть ее представленная как содержание непосредственная достоверность себя самой, т.е. вообще произвол отдельного лица и случайность его бессознательного природного бытия.

Это содержание считается в то же время моральной существенностью или долгом. Ибо чистый долг, как оказалось уже при проверке законов, просто равнодушен ко всякому содержанию и мирится со всяким содержанием. В то же время он имеет здесь существенную форму для-себя-бытия, и эта форма индивидуального убеждения есть не что иное, как сознание пустоты чистого долга и сознание того, что он – лишь момент, что субстанциальность сознания есть предикат, субъект которого – индивид, чей произвол дает чистому долгу содержание, может связать с этой формой любое содержание и придать ему свою добросовестность. – Индивид известным образом приумножает свою собственность; долг состоит в том, чтобы каждый заботился о сохранении себя самого, равно как и своей семьи, и в не меньшей мере о возможности приносить пользу своим ближним и творить добро нуждающимся в помощи. Индивид сознает, что это – долг, ибо это содержание непосредственно заключается в достоверности его самого; он понимает, далее, что в данном случае он выполняет этот долг. Другие могут держаться того мнения, что такой образ действия есть обман; они придерживаются других сторон конкретного случая, он же твердо держится этой стороны вследствие того, что сознает приумножение собственности как чистый долг. – Таким образом, то, что другие называют насилием и несправедливостью, есть выполнение долга, который состоит в утверждении своей самостоятельности по отношению к другим; то, что они называют трусостью, есть выполнение долга, состоящего в сохранении своей жизни и возможности приносить пользу ближним; а то, что они называют храбростью, напротив, нарушает и тот и другой долг. Но трусость не настолько неосмотрительна, чтобы не знать, что сохранение жизни и возможности приносить пользу другим есть долг, чтобы не быть убежденной в том, что ее поступки соответствуют долгу, и чтобы не знать, что то, что соответствует долгу, состоит в знании; иначе она поступила бы неосмотрительно – она была бы неморальна. Так как моральность заключается в сознании, что долг выполнен, то это сознание будет наличествовать как в тех поступках, которые называются трусостью, так и в тех, которые называются храбростью; – абстракция, именуемая долгом, допускает всякое, в том числе и это содержание, – следовательно, совершающий действие знает, что он совершает в качестве долга, и так как он это знает и так как убежденность в долге само соответствует долгу, то совершённое действие признается другими; благодаря этому поступок обладает значимостью и действительным наличным бытием.

Имея в виду эту свободу, которая с одинаковым успехом вкладывает любое содержание во всеобщую пассивную среду чистого долга и знания, нет смысла утверждать, что вложено должно было быть какое-нибудь другое содержание; ибо каково бы оно ни было, на нем всегда лежит клеймо определенности, от которой свободно чистое знание и которую оно может отвергнуть точно так же, как и принять, в любом виде. Всякое содержание, тем, что оно определенное содержание, стоит на одной линии с другим содержанием, хотя бы казалось, что характерная черта его – это именно то, что в нем снято особенное. Так как в действительном случае долг раздваивается вообще на противоположность и вследствие этого на противоположность единичности и всеобщности, то может казаться, будто тот долг, содержание которого составляет само всеобщее, благодаря этому непосредственно имеет природу чистого долга, и форма и содержание тем самым полностью становятся соответствующими друг другу; так что, следовательно, поступок для общего блага, например, следовало бы предпочесть поступку на пользу блага индивидуального. Однако этот всеобщий долг есть вообще то, что имеется налицо как сущая в себе и для себя субстанция, как право и закон и что обладает значимостью независимо от знания и убеждения, равно как и от непосредственного интереса отдельного лица; следовательно, это и есть как раз то, на форму чего направлена моральность вообще. Что же касается его содержания, то и оно есть определенное содержание, поскольку общее благо противоположно единичному; следовательно, его закон есть такой закон, от которого совесть чувствует себя совершенно свободной, и предоставляет себе абсолютное право добавлять и отнимать, пренебречь им, равно как и выполнить. – В таком случае указанное различение долга по отношению к единичному и по отношению ко всеобщему согласно природе противоположности вообще не есть что-либо устойчивое. Скорее то, что отдельное лицо делает себе на пользу, идет на благо и всеобщему; чем больше оно заботилось о себе, тем больше у него не только возможности принести пользу другим, но сама его действительность лишь в том и состоит, что оно есть и живет в общении с другими; значение его отдельного удовольствия заключается по существу в том, чтобы пожертвовать для других свое и содействовать им в получении удовольствия. В выполнении долга по отношению к отдельному лицу, следовательно, по отношению к себе, выполняется долг и по отношению ко всеобщему. – Взвешивание и сопоставление обязанностей, которое здесь начинается, сводится к вычислению выгоды, которую извлекло бы всеобщее из того или другого поступка; но, с одной стороны, благодаря этому моральность подпадает под неизбежную случайность здравомыслия, а с другой стороны, сущность совести как раз в том, что она обрывает это вычисление и взвешивание и решает, не опираясь на такие основания, а исходя из себя.

Таким именно образом поступает совесть и сохраняется в единстве в-себе-бытия и для-себя-бытия, в единстве чистого мышления и индивидуальности, и есть достоверно знающий себя дух, который имеет свою истину в самом себе, в своей самости, в своем знании, и в нем как в знании о долге. Он сохраняется тут именно благодаря тому, что то, что есть положительного в поступке – как содержание, так и форма долга и знание о нем, – принадлежит самости, достоверности себя; а то, что хочет противостоять самости как собственное "в себе", считается неистинным, лишь снятым, лишь моментом. Поэтому значимостью обладает не всеобщее знание вообще, а его знание обстоятельств. В долг как всеобщее в-себе-бытие совесть вкладывает содержание, которое она заимствует из своей природной индивидуальности; ибо это содержание есть то, которое наличествует в себе самом; благодаря всеобщей среде, в которой оно находится, оно становится исполняемым ею долгом, и именно в силу этого пустой чистый долг установлен как снятый или в качестве момента; это содержание есть снятая пустота чистого долга или его исполнение. – Но равным образом совесть свободна и от всякого содержания вообще; она отрешается от всякого определенного долга, который должен иметь силу закона; в силе достоверности себя самой она обладает величественностью абсолютной автаркии, властью связывать и разрешать. – Вот почему это самоопределение есть непосредственно то, что совершенно соответствует долгу; долг есть само знание; но это простое обладание самостью есть в-себе[-бытие]; ибо в-себе[-бытие] есть чистое равенство себе самому, и последнее имеется в этом сознании.

[ 2. Всеобщность совести. ] – Это чистое знание есть непосредственно бытие для другого; ибо как чистое равенство себе самому оно есть непосредственность или бытие. Но это бытие в то же время есть чистое всеобщее, самостность всех; иными словами, поступки признаны и потому действительны. Это бытие есть стихия, благодаря которой совесть находится непосредственно в отношении равенства со всеми самосознаниями; и значение этого отношения – не закон, лишенный самости, а самость совести.

[(α) Неопределенность убеждения] – Но тем самым, что справедливое, осуществляемое совестью, в то же время есть бытие для другого, в нее, по-видимому, проникает некоторое неравенство. Долг, который она выполняет, есть некоторое определенное содержание; последнее, правда, есть самость сознания и в нем – знание самости о себе, его равенство себе самому. Но будучи исполнено, поставленное во всеобщую среду бытия, это равенство не есть уже знание, не есть то различение, которое столь же непосредственно снимает свои различия; наоборот, в бытии различие установлено как устойчивое, и поступок есть некоторый определенный поступок, неравный стихии самосознания всех, следовательно, не необходимо признанный. Обе стороны, совершающая поступки совесть и всеобщее сознание, признающее эти поступки в качестве долга, одинаково свободны от определенности этого действования. В силу этой свободы отношение в общей (gemeinschaftlichen) среде, напротив, есть отношение полного неравенства, благодаря чему сознание, для которого поступок существует, находится в полной неизвестности относительно совершающего поступки, достоверно знающего себя самого духа. Он совершает поступки, он устанавливает некоторую определенность как сущую; другие придерживаются этого бытия как его истины и в этом обладают достоверностью его – он выразил в нем то, что считает долгом. Но он свободен от какого-либо определенного долга; его не там, где, по мнению других, ему действительно следовало быть; и эта среда самого бытия и долг как сущий в себе имеют для него значение только момента. Таким образом, то, что он для них выставляет, он снова переставляет или, лучше сказать, сразу же переставил. Ибо его действительность для него – не эти выставленные долг и определение, а те, которые он имеет в абсолютной достоверности себя самого.

Таким образом, другие не знают, морально хорошая ли эта совесть или злая, или, лучше сказать, они не только не могут знать это, но даже необходимо должны считать ее злой. Ибо как она свободна от определенности долга и от долга как сущего в себе, так же свободны и они. То, что она им выставляет, они сами умеют переставить; это такая совесть, благодаря которой выражается только самость другого, а не их собственная; они чувствуют себя не только свободными от нее, но и должны растворить ее в своем собственном сознании, путем суждений и объяснений должны свести ее к нулю, дабы сохранить свою самость.

Однако поступок совести не есть только это определение бытия, покинутое чистой самостью. То, что следует считать и признавать долгом, является таковым единственно благодаря знанию и убеждению, что это – долг, благодаря знанию себя самого в действии. Если действие лишается в себе этой самости, оно перестает быть тем, что единственно составляет его сущность. Его наличное бытие, покинутое этим сознанием, было бы обыкновенной действительностью, и поступок казался бы нам осуществлением его удовольствия и вожделения. То, что должно налично быть, составляет здесь существенность только благодаря тому, что его знают как индивидуальность, выражающую себя самое; и то, что стало достоянием этого знания, есть признанное и то, что как таковое должно обладать наличным бытием.

Самость вступает в наличное бытие как самость; дух, достоверно знающий себя, существует как таковой для других; его непосредственные поступки не обладают значимостью и не действительны; не определенное, не в-себе-сущее есть признанное, а единственно себя знающая самость как таковая. Стихия устойчивого существования есть всеобщее самосознание; то, что вступает в эту стихию, не может быть результатом поступка; последний не удерживается в ней и не сохраняет в ней постоянства, лишь самосознание есть то, что признано и что приобретает действительность.

[(β) Язык убеждения.] – Тем самым мы снова встречаемся с языком как наличным бытием духа. Он есть сущее для других самосознание, которое непосредственно как таковое имеется налицо и, будучи "этим", всеобще. Он есть отделяющаяся от себя самой самость, которая становится для себя предметом как чистое "я = я", и в этой предметности в такой же мере сохраняет себя в качестве этой самости, как и сливается непосредственно с другими и есть их самосознание: она точно так же принимает себя на слух, как и ее принимают на слух другие, и это принимание на слух (das Vernehmen) и есть наличное бытие, ставшее самостью.

Содержание, которое здесь приобрел язык, уже не есть извращенная. и извращающая и разорванная самость мира образованности, а есть дух, возвратившийся в себя, достоверно знающий себя и в своей самости – свою истину или свое признавание и признанный в качестве этого знания. Язык нравственного духа есть закон, и простое повеление, и жалоба, которая в большей мере есть слеза, пролитая по поводу необходимости; моральное сознание, напротив того, еще безмолвно, замкнуто у себя в своем "внутреннем", ибо в нем самость еще не имеет наличного бытия, а наличное бытие и самость находятся лишь во внешнем отношении друг к другу. Но язык выступает лишь как средний термин самостоятельных и признанных самосознании; и налично сущая самость есть непосредственно всеобщая, многократная и в этой множественности простая признанность. Содержание языка совести есть самость, знающая себя как сущность. Он выражает только это, и это выражение есть истинная действительность действования и значимость поступков. Сознание высказывает свое убеждение; именно в этом убеждении единственно поступок есть долг; и только потому он и считается долгом, что убеждение находит словесное выражение. Ибо всеобщее самосознание свободно от только сущего, определенного поступка; последний как наличное бытие не имеет для него значения, а значение имеет убеждение, что поступок есть долг; и долг действителен в языке. – Претворить поступок в действительность не значит здесь перевести его содержание из формы цели и для-себя-бытия в форму абстрактной действительности, а значит перевести его из формы непосредственной достоверности себя самого – достоверности, которая знает свое знание или для-себя-бытие как сущность, – в форму уверения, что сознание убеждено в долге и знает долг как совесть, исходя из себя самого; это уверение, стало быть, уверяет, что оно убеждено в том, что его убеждение есть сущность.

Истинно ли уверение, что совершают поступки из убежденности в долге, действительно ли то, что совершается, есть долг, – эти вопросы или сомнения лишены всякого смысла по отношению к совести. – Вопрос, истинно ли уверение, предполагал бы, что внутреннее намерение отличается от высказанного, т.е. что проявление воли единичной самости может быть отделено от долга, от воли всеобщего и чистого сознания; эта воля была бы на словах, а первое было бы, собственно говоря, истинным побудительным мотивам поступка. Однако именно это различие всеобщего сознания и единичной самости снято, и снятие его есть совесть. Непосредственное знание достоверно знающей себя самости есть закон и долг; его намерение, вследствие того, что оно – его намерение, есть справедливость (das Rechte); требуется только, чтобы оно это знало и чтобы оно высказало убеждение в том, что его знание и проявление воли есть справедливость. Выражение этого уверения снимает в себе самом форму своей особенности; оно признает в этом необходимую всеобщность самости; называя себя совестью (Gewissen), оно называет себя чистым знанием себя самого (Sichselbstwissen) и чистым абстрактным проявлением воли, т.е. называет себя всеобщим знанием и проявлением воли, которое признает других, которое им равно (ибо они суть именно это чистое знание себя и проявление воли) и поэтому признается также ими. В проявлении воли достоверно знающей себя самости, в этом знании, что самость есть сущность, заключается сущность справедливости. – Следовательно, тот, кто говорит, что он поступает таким-то образом по совести, говорит истину, ибо его совесть есть знающая и проявляющая волю самость. Но он по существу должен это сказать, ибо эта самость должна быть в то же время всеобщей самостью. То, что самость есть всеобщая самость, заключается не в содержании поступка, ибо содержание в силу своей определенности само по себе безразлично, а всеобщность заключается в форме поступка; именно эту форму и следует установить как действительную; она и есть самость, которая как таковая действительна в языке, высказывается как истинное, именно в этом признает все самости и признается ими.

[(γ) Прекрасная душа.] – Итак, совесть в величии своего превосходства над определенным законом и всяким содержанием долга вкладывает любое содержание в свое знание и проявление воли; она есть моральная гениальность, знающая, что внутренний голос ее непосредственного знания есть голос божественный, и так как в этом знании она столь же непосредственно знает наличное бытие, она есть божественная творческая сила, в понятии которой заключается жизненность. Она есть точно так же богослужение внутри себя самой; ибо совершение ею поступков есть созерцание этой ее собственной божественности.

Это одинокое богослужение есть в то же время по существу богослужение общины, и чистое внутреннее знание себя самого и принимание себя на слух переходят в момент сознания. Созерцание себя есть его предметное наличное бытие, и эта предметная стихия есть высказывание его знания и проявления воли как некоторого всеобщего. Благодаря этому высказыванию самость становится значимой, а поступок – осуществляющим действием. Действительность и устойчивое существование ее действования есть всеобщее самосознание; но высказывание совести выявляет достоверность себя самой как чистую и тем самым как всеобщую самость; из-за этой речи, в которой самость выражена и признана как сущность, поступок признается другими. Дух и субстанция их связи есть, следовательно, взаимное уверение в своей добросовестности, добрых намерениях, радость по поводу этой взаимной чистоты и любование великолепием знания и высказывания, лелеяния и пестования такого превосходства. – Поскольку эта совесть еще различает свое абстрактное сознание от своего самосознания, она лишь скрыла свою жизнь в боге; правда, бог непосредственно наличествует в ее духе и в ее сердце, в ее самости, но "явное", его действительное сознание и опосредствующее движение последнего есть для нее некоторое "иное", нежели указанное сокрытое "внутреннее" и непосредственность наличествующей сущности. Но в осуществлении совести снимается различие между ее абстрактным сознанием и ее самосознанием. Она знает, что абстрактное сознание есть именно "эта" самость, это достоверно себя знающее для-себя-бытие, она знает, что именно разница снята в непосредственности соотношения самости с [бытием] в себе, которое, будучи установлено вне самости, есть абстрактная сущность и то, что от нее сокрыто. Ибо то соотношение есть опосредствующее соотношение, в котором соотнесенные [стороны] составляют не одно и то же, а некоторое "иное" друг для друга, и только в некотором третьем они составляют "одно"; непосредственное же соотношение фактически означает не что иное, как единство. Сознание, возвысившееся над бессмыслицей, которая считает еще различиями те различия, которые не есть различия, знает непосредственность наличия сущности в нем как единство сущности и своей самости, знает, стало быть, свою самость как живое "в себе", и это свое знание – как религию, которая как созерцаемое или налично сущее знание есть то, что говорит община о своем духе.

Вместе с тем мы здесь видим, что самосознание ушло обратно в свое сокровенное, для которого исчезает всякая обнаруженность, – в созерцание "я = я", где это "я" есть вся существенность и наличное бытие. Оно погружается в это понятие себя самого, так как оно доведено до крайности – до своих крайних терминов, и притом так, что различенные моменты, благодаря которым оно реально или остается еще сознанием, суть не для нас только эти чистые крайние термины; то, что оно есть для себя и что есть для него в себе, и что есть для него наличное бытие, оно испаряет в абстракции, которые для самого этого сознания более не имеют опоры, не имеют субстанции; и все, что доселе было для сознания сущностью, ушло обратно в эти абстракции. – Сознание, доведенное до этой чистоты, есть его самое скудное формообразование, и сама эта скудость, составляющая его единственное достояние, есть исчезновение; та абсолютная достоверность, в которую растворилась субстанция, есть абсолютная не-истина, которая рушится внутри себя; это – абсолютное самосознание, в которое погружается сознание.

Если рассматривать это погружение внутрь себя самого, то для сознания в-себе-сущая субстанция есть знание как его знание. Как сознание оно разделено на противоположность себя и предмета, который для него есть сущность; но именно этот предмет есть то, что совершенно "прозрачно", это – его самость, и его сознание есть только знание о себе. Вся жизнь и вся духовная существенность ушла обратно в эту самость и потеряла свое отличие от самого "я". Моменты сознания поэтому суть эти крайние абстракции, из коих ни одна не стоит на месте, а теряется в других и их порождает. Это смена несчастного сознания самим собою, но смена, которая для самого этого сознания происходит внутри его и которая сознает себя понятием разума, а это понятие есть несчастное сознание только в себе. Для разума как сознания абсолютная достоверность себя самого непосредственно обращается, стало быть, в некоторое отзвучание, в предметность его для-себя-бытия; но этот созданный мир есть его речь, которой оно внимало столь же непосредственно и эхо которой только к нему возвращается. Это возвращение не имеет поэтому того значения, что оно здесь в себе и для себя; ибо сущность для него – не какое-либо "в себе", а оно само; столь же мало оно обладает наличным бытием, ибо предметное не доходит до того, чтобы быть "негативным" действительной самости, подобно тому как эта последняя не доходит до действительности. Ему недостает силы отрешения, силы сделаться вещью и выдержать бытие. Оно живет в страхе, боясь запятнать великолепие своего "внутреннего" поступками и наличным бытием; и дабы сохранить чистоту своего сердца, оно избегает соприкосновения с действительностью и упорствует в своенравном бессилии отречься от самости, доведенной до крайней абстракции, и сообщить себе субстанциальность или превратить свое мышление в бытие и довериться абсолютному различию. Пустопорожний предмет, который оно себе создает, оно поэтому наполняет теперь сознанием пустоты; его действование есть томление, которое, само превращаясь в лишенный сущности предмет, только теряет себя и, превозмогая эту потерю и попадая обратно к себе, обретает себя лишь как потерянное; в этой прозрачной чистоте своих моментов оно – несчастная, так называемая прекрасная душа, истлевающая внутри себя и исчезающая как аморфное испарение, которое расплывается в воздухе.

[ 3. Зло и его прощение. ] – Но это тихое слияние бессильных существенностей улетучивающейся жизни следует взять еще в другом значении – в значении действительности совести и в явлении движения последней, и рассмотреть совесть как совершающую поступки. – Предметный момент в этом сознании определился выше как всеобщее сознание: знание, знающее себя само, в качестве "этой" самости отлично от другой самости; язык, на котором все взаимно признают друг друга добросовестно совершающими поступки, это всеобщее равенство, распадается на неравенство единичного для-себя-бытия; каждое сознание из своей всеобщности столь же прямо рефлектировано в себя; вследствие этого необходимо появляется противоположность между единичностью по отношению к другим отдельным лицам и единичностью по отношению ко всеобщему; это отношение и его движение мы и рассмотрим. Иными словами, эта всеобщность и долг имеют попросту противоположное значение определенной исключающей себя из всеобщего единичности, для которой чистый долг есть лишь выступившая на поверхность и обращенная вовне всеобщность; долг заключается только в словах и имеет значение некоторого бытия для другого. Совесть, сначала лишь негативно направленная на долг как на "этот" определенный имеющийся налицо долг, чувствует себя свободной от него; но так как она наполняет пустой долг некоторым определенным содержанием, заимствованным из себя самой, то у нее есть положительное сознание того, что она в качестве "этой" самости создает себе содержание; ее чистая самость как пустое знание лишена содержания и определения; содержание, которое она сообщает своей чистой самости, заимствовано из ее самости как "этой" определенной самости, из себя как природной индивидуальности, и когда она говорит о добросовестности своих поступков, она, конечно, сознает свою чистую самость, но в цели своих поступков как в действительном содержании она сознает себя как "это" особое единичное и как противоположность тому, что она есть для себя и что она есть для других, как противоположность между всеобщностью или долгом и своей рефлектированностью из нее.

[(α) Конфликт между добросовестностью и лицемерием.] – Если противоположность, в которую впадает совесть как совершающая поступки, находит, таким образом, выражение в ее внутреннем [мире], то вместе с тем эта противоположность есть неравенство вовне в стихии наличного бытия, неравенство ее особой единичности по отношению к другому единичному. – Ее особенность состоит в том, что оба момента, конституирующие ее сознание, самость в в-себе[-бытие], признаются в ней неравноценными, и притом определяются в ней так, что достоверность себя самого есть сущность по отношению к [бытию] в себе или ко всеобщему, которое имеет значение только момента. Этому внутреннему определению, стало быть, противостоит стихия наличного бытия или всеобщее сознание, для которого, напротив, всеобщность, [т.е.] долг, есть сущность, тогда как единичность, которая по отношению ко всеобщему есть для себя, имеет значение лишь снятого момента. Для этого соблюдения долга первое сознание считается злом, потому что оно есть неравенство его внутри-себя-бытия со всеобщим, и так как оно в то же время провозглашает свое действование равенством себе самому, долгом и добросовестностью, то соблюдение долга считает его лицемерием.

Движение этой противоположности есть прежде всего формальное восстановление равенства между тем, что есть зло внутри себя, и тем, что оно провозглашает; нужно показать, что оно – зло и таким образом его наличное бытие равно его сущности, лицемерие должно быть разоблачено. – Это возвращение имеющегося в лицемерии неравенства в равенство не осуществлено еще тем, что лицемерие, как принято говорить, именно тем и доказывает свое уважение к долгу и добродетели, что оно принимает видимость их и пользуется этим как маской для своего собственного сознания не в меньшей степени, чем для чужого; в этом признавании противоположного в себе будто бы содержится равенство и согласие. – Однако лицемерие в то же время не держится этого словесного признавания и рефлектировано в себя, и в том, что оно пользуется в-себе-сущим лишь как бытием для другого, напротив, содержится собственное презрение к нему и для всех проявляется отсутствие в нем сущности. Ибо то, чем можно пользоваться как внешним орудием, оказывается вещью, не имеющей в себе никакой собственной ценности.

Не достигается это равенство также ни односторонним упорным настаиванием злого сознания на своем, ни суждением "всеобщего". – Если злое сознание отрекается от сознания долга и то, что последнее объявляет дурным, абсолютным неравенством всеобщему, отстаивает как совершение поступков согласно с внутренним законом и совестью, то в этом одностороннем уверении в равенстве остается неравенство его другому [сознанию], так как ведь это последнее не верит этому уверению и не признает его. – Или: так как одностороннее упорство в одной крайности само себя уничтожает, то зло, хотя тем самым и согласилось бы, что оно – зло, но этим оно непосредственно снималось бы и не было бы лицемерием и как таковое не разоблачалось бы. Фактически оно признается в том, что оно – зло, утверждая, что оно, в противоположность признанному всеобщему, поступает согласно своему внутреннему закону и совести. Ибо если бы этот закон и совесть не были законом его единичности и произвола, то он не был бы чем-то внутренним, собственным, а был бы тем, что общепризнано. Поэтому тот, кто говорит, что он по отношению к другим поступает согласно своему закону и совести, фактически говорит, что он третирует их. Действительная совесть, однако, не есть это упорство в знании и воле, которая противополагает себя всеобщему, а всеобщее есть стихия ее наличного бытия, и ее язык свидетельствует о ее действовании как признанном долге.

Точно так же и упорство всеобщего сознания, настаивающего на своем суждении, не есть разоблачение и прекращение лицемерия. – Обзывая его дурным, низменным и т.п., оно ссылается в таком суждении на свой закон, подобно тому, как злое сознание – на свой. Ибо тот закон выступает в противоположность этому и тем самым – как некий особенный закон. Он, стало быть, не имеет преимущества перед другим законом, а скорее признает его действительным; и это усердие делает как раз противное тому, что оно намерено делать, а именно, то, что оно называет истинным долгом и что должно быть общепризнанным, показать как нечто непризнанное и тем самым предоставить "другому" равное право для-себя-бытия.

[(β) Моральное суждение.] – Но это суждение имеет в то же время другую сторону, начинающую разрешение имеющейся здесь противоположности. – Сознание всеобщего относится к злому сознанию не как то, что действительно и совершает поступки (ведь, напротив, злое сознание есть то, что действительно), а в противоположность ему оно есть то сознание, которое не вовлечено в противоположность между единичностью и всеобщностью, встречающуюся в поступках. Оно остается во всеобщности мысли, ведет себя как постигающее сознание, и его первое действие есть только суждение. – Этим суждением оно, как было только что отмечено, ставит себя теперь рядом со злым сознанием, и последнее в силу этого равенства начинает созерцать себя само в этом другом сознании. Ибо сознание долга ведет себя как постигающее сознание, пассивно; но вследствие этого оно находится в противоречии с собой как с абсолютной волей долга, с собой как с тем, что прямо дает определение из себя самого. Оно хорошо сохранило себя в чистоте, ибо оно не совершает поступков; оно есть лицемерие, которое хочет выдать суждение за действительное действие, и доказывает добропорядочность не поступками, а выражением превосходных умонастроений. Это сознание, следовательно, совершенно такое же, как и то, которое упрекают в том, что у него долг только на словах. В том и другом сознании действительность одинаково отлична от слов – в одном из-за корыстной цели поступка, в другом – из-за отсутствия поступков вообще, необходимость которых заключается в самом разговоре о долге, ибо долг без исполнения не имеет никакого значения.

Но суждение следует рассматривать также как положительное действие мысли, и у него есть некоторое положительное содержание; благодаря этой стороне противоречие, которое имеется в постигающем сознании, и его равенство первому [сознанию] становятся еще полнее. Совершающее поступки сознание провозглашает это свое определенное действование долгом, и обсуждающее сознание не может этого отрицать за ним; ибо сам долг есть бессодержательная форма, пригодная для любого содержания, или: конкретный поступок, сам различающийся многосторонностью, имеет всеобщую сторону – ту самую, которая, принимаемая за долг, в такой же мере присуща ему, как и особенная сторона, составляющая участие и интерес индивида. Обсуждающее же сознание не довольствуется указанной стороной долга и знанием совершающего поступки о том, что это его долг, отношение и состояние его действительности. Наоборот, оно держится другой стороны, переносит поступок во "внутреннее" и объясняет его из его, отличного от него самого, намерения и корыстного мотива. Подобно тому как каждый поступок может быть подвергнут рассмотрению со стороны его соответствия требованиям долга, он может быть подвергнут и этому другому рассмотрению со стороны особенности; ибо как поступок он есть действительность индивида. – Это обсуждение, следовательно, выводит поступок из его наличного бытия и рефлектирует его во "внутреннее" или в форму собственной особенности. – Если поступку сопутствует слава, то обсуждение видит в этом "внутреннем" жажду славы; – если он вообще соответствует положению, которое занимает индивид, не выходя за его рамки, и он таков, что это положение не является для индивидуальности внешним определением, а индивидуальность наполняет собою эту всеобщность и именно благодаря этому оказывается способной к чему-нибудь более высокому, то суждение видит во "внутреннем" как побудительной причине такого поступка честолюбие и т.д. Когда в поступке вообще совершающий его достигает созерцания себя самого в предметности или чувствования себя в своем наличном бытии и, стало быть, наслаждения, суждение видит во "внутреннем" влечение к собственному счастью, хотя бы оно состояло лишь во внутреннем моральном тщеславии, в наслаждении сознания собственным превосходством и в предвкушении надежды на будущее счастье. Ни один поступок не может избежать подобного обсуждения, ибо долг ради долга, эта чистая цель, есть нечто недействительное; свою действительность она находит в действовании индивидуальности, и поступок имеет благодаря этому свой особый характер. – Для лакея нет героя [34]; но не потому, что последний не герой, а потому, что тот – лакей, с которым герой имеет дело не как герой, а как человек, который ест, пьет, одевается, [т.е.] вообще имеет с ним дело со стороны единичности потребностей и представлений. Таким образом, для обсуждения нет такого поступка, в котором оно не могло бы противопоставить единичную сторону индивидуальности общей стороне поступка и не могло бы по отношению к совершающему поступки сыграть роль лакея моральности.

Это обсуждающее сознание, таким образом, само низменно, потому что оно разделяет поступок и порождает и закрепляет его неравенство себе самому. Далее, оно есть лицемерие, потому что такое обсуждение оно представляет не как иные приемы зла, а как правильно поступающее сознание, в этой своей недействительности и тщеславии оно возносится над подвергнутыми разносу деяниями и хочет выдать свои бездейственные речи за превосходную действительность. – Таким образом, приравнивая себя этим совершающему поступки [сознанию], которое оно подвергает своему обсуждению, оно им признается тождественным ему. Действующее сознание находит, что обсуждающее сознание не только постигает его как нечто чуждое и ему неравное, но, напротив, оно находит это сознание равным себе по собственному его характеру. Созерцая это равенство и провозглашая его, совершающее поступки сознание признается ему в этом и ожидает равным образом, что это другое сознание, подобно тому как оно на деле поставило себя наравне с ним, точно так же ответит на его речь, провозгласит в ней свое равенство, и что так настанет признающее наличное бытие. Его признание не есть унижение, смирение, уничижение перед другим сознанием; ибо это высказывание не есть одностороннее высказывание, которым оно устанавливало бы свое неравенство ему, а оно высказывается только вследствие того, что видит равенство другого с собой, в своем признании оно провозглашает их равенство со своей стороны и провозглашает его потому, что язык есть наличное бытие духа как непосредственной самости; оно ожидает, следовательно, что другое [сознание] внесет свою долю в это наличное бытие.

Но на то, что зло признается: "я – зло", не следует ответа, в котором было бы такое же признание. В указанном обсуждении это не имелось в виду; напротив! Оно отталкивает от себя эту общность и является жестокосердным, существуя для себя и отвергая неразрывную связь с другим. Вследствие этого картина совершенно меняется. То сознание, которое признавалось, видит, что его оттолкнули и что другое сознание не право, отказываясь дать выход своему "внутреннему" в наличное бытие речи и противополагая злу красоту своей души, а признанию – упрямство неподатливого характера и безмолвие, в котором хочет затаить себя внутри себя и не унижаться перед другим. Здесь выявлено наивысшее возмущение духа, достоверно знающего себя самого; ибо он созерцает себя как "это" простое знание самости в другом, и притом так, что и внешняя форма этого другого не есть (подобно тому как было в богатстве) то, что лишено сущности, не есть вещь, а то, что ему противопоставляют, есть мысль, само знание, та абсолютно текучая непрерывность чистого знания, которая отказывается с ним общаться, – с ним, который уже в своем признании отрекся от обособленного для-себя-бытия и выявил себя как снятую особенность, а тем самым – как непрерывную связь с другим, как всеобщее. Но другое заранее оставляет себе за самим собою свое необщающееся [с другим] для-себя-бытие; за признающимся оно оставляет то, что, однако, тем уже отвергнуто. Благодаря этому оно оказывается сознанием, которое покинуто духом и которое его отвергает; ибо оно не узнает того, что дух в абсолютной достоверности себя самого господствует над всяким действием и действительностью и может их отвергнуть и не допустить до свершения. В то же время оно не узнает противоречия, в которое оно впадает и которое состоит в том, что отвержение, совершенное на словах, оно не считает истинным отвержением, тогда как оно само имеет достоверность своего духа не в каком-нибудь действительном поступке, а в своем "внутреннем", и наличное бытие последнего – в словесном выражении его суждения. Оно само, стало быть, препятствует возвращению другого из действия в духовное наличное бытие речи и в равенство духа, и этой жесткостью порождает неравенство, какое еще имеется.

Поскольку достоверно знающий себя самого дух как прекрасная душа не обладает силой отрешения от дорожащего собою знания себя самого, постольку прекрасная душа не может достигнуть равенства с отброшенным сознанием и, стало быть, доступного созерцанию единства себя самой в другом, не может достигнуть наличного бытия; равенство осуществляется поэтому только негативно, как бытие, лишенное духа. Лишенная действительности прекрасная душа в противоречии между своей чистой самостью и необходимостью для последней проявиться во внешнем бытии и превратиться в действительность, [т.е.] в непосредственности этой устойчивой противоположности, – непосредственности, которая единственно есть средний термин и примирение противоположности, поднявшейся до своей чистой абстракции, и которая есть чистое бытие или пустое ничто, – прекрасная душа, следовательно, как сознание этого противоречия в его непримиренной непосредственности потрясена до безумия и тает в истомляющей чахотке. На дело она тем самым отказывается от упрямого отстаивания своего для-себя-бытия, но порождает только лишенное духа единство бытия.

[(γ) Прощение и примирение.] – Истинное, а именно обладающее самосознанием и наличным бытием уравновешивание, в силу его необходимости содержится уже в предшествующем. Сокрушение жестокого сердца и его возвышение до всеобщности есть то же движение, которое было выражено в признававшемся сознании. Раны духа заживают, не оставляя рубцов; действие не есть что-то непреходящее, а воспринимается духом обратно в себя, и сторона единичности, наличествующая в нем – будет ли она намерением или налично сущей негативностью и пределом ее, – есть то, что непосредственно исчезает. Претворяющая в действительность самость, форма ее поступка есть лишь момент целого, точно так же знание, которое, пользуясь суждением, дает определения и устанавливает различие между единичной и всеобщей стороной совершения поступков. Зло, о котором шла речь, выявляет это отрешение от себя или себя [само] как момент, вовлеченное в признающееся наличное бытие созерцанием себя в другом. Но как у него должно быть сокрушено его одностороннее непризнанное наличное бытие особого для-себя-бытия, так у этого другого должно быть нарушено его одностороннее непризнанное суждение; и подобно тому как первое выражает власть духа над своей действительностью, так и второе выражает власть над своим определенным понятием.

Но это второе отказывается от разделяющей мысли и упрямства отстаивающего в нем для-себя-бытия, потому что на деле оно созерцает в первом себя само. Это сознание, которое отвергает свою действительность и производит себя в снятое "это", проявляется благодаря этому фактически как всеобщее; оно возвращается из своей внешней действительности в себя как сущность; всеобщее сознание, таким образом, узнает в нем себя само. – Прощение, даруемое им первому сознанию, есть отказ от себя, от своей недействительной сущности, так как оно этому сознанию приравнивает то другое, которое было совершением действительных поступков, и то, что было названо злым на основании определения, полученного в мысли совершением поступков, – оно признает добрым, или лучше сказать, оно отказывается от этого различия между определенной мыслью и ее для-себя-сущим определяющим суждением, как другое отказывается от для-себя-сущего определения поступка. Слово примирения есть налично сущий дух, созерцающий чистое знание себя самого как всеобщей сущности в противоположном себе, в чистом знании себя как абсолютно внутри себя сущей единичности, – взаимное признавание, которое есть абсолютный дух.

Он вступает в наличное бытие лишь на высшей ступени, где его чистое знание о себе самом есть противоположность себе самому и смена себя самого. Зная, что его чистое знание есть абстрактная сущность, он есть этот знающий долг в абсолютной противоположности знанию, которое считает себя сущностью в качестве абсолютной единичности самости. Первое [чистое знание] есть чистая непрерывность всеобщего, которое единичность, знающую себя как сущность, знает как то, что в себе ничтожно, как зло. Но другое есть абсолютная разобщенность, которая себя самое знает абсолютно в своем чистом "одном", а указанное всеобщее – как то, что недействительно и есть только для других. Обе стороны доведены до такой чистоты, при которой в них уже нет лишенного самости наличного бытия, в них уже отсутствует "негативное" сознания, а указанный долг есть постоянный характер знания сознанием себя самого, "и это зло точно так же имеет свою цель в своем внутри-себя-бытии, а свою действительность – в своей речи; содержание этой речи есть субстанция его устойчивого существования; эта речь есть уверение в достоверности духа внутри себя самого. Оба достоверно знающих себя самих духа не имеют иной цели, кроме своей чистой самости, и не имеют иной реальности и наличного бытия, кроме именно этой чистой самости. Но они еще разные; и эта разница абсолютная, потому что она установлена в этой стихии чистого понятия. Она такова не только для нас, но и для самих понятий, которые находятся в этой противоположности. Ибо хотя эти понятия – определенные друг по отношению к другу, но в то же время они в себе – всеобщие, так что заполняют весь объем самости, и у этой самости нет иного содержания, кроме этой своей определенности, которая не выходит за пределы самости и не более ограниченна, чем она; ибо одна определенность, абсолютно всеобщее, в такой же мере есть чистое знание себя самого, как другое – абсолютная разобщенность единичности, и оба – только это чистое знание себя. Обе определенности, стало быть, суть знающие чистые понятия, сама определенность которых непосредственно есть знание, или отношение, и противоположность которых есть "я". Таким образом, они друг для друга эти просто "противоположные"; именно то, что совершенно внутренне, противостоит таким образом себе самому и так вступает в наличное бытие; они составляют чистое знание, которое установлено этой противоположностью как сознание. Но это еще не есть самосознание. Осуществляется оно в движении этой противоположности. Ибо эта противоположность сама есть скорее недискретная непрерывность и равенство "я = я"; и каждое из них для себя снимает себя в самом себе именно в силу противоречия своей чистой всеобщности, которая в то же время еще противится своему равенству с другим и обособляется от него. Благодаря такому отрешению это раздвоенное в своем наличном бытии знание возвращается в единство самости; оно есть действительное "я", всеобщее знание себя самого в абсолютно противоположном себе, в сущем внутри себя знании, которое благодаря чистоте своего обособленного внутри-себя-бытия само есть совершенно всеобщее. Примиряющее "да", в котором оба "я" покидают свое противоположное наличное бытие, есть наличное бытие расширившегося до двойственности "я", которое в ней остается равным себе и в своем полном отрешении и в противоположном себе обладает достоверностью себя самого; это – являющийся бог среди тех, кто знает себя как чистое знание.