И. Г. Фихте. ОСНОВА ОБЩЕГО НАУКОУЧЕНИЯ

<<< ОГЛАВЛЕHИЕ >>>

[1] При выработке нового изложения наукоучения творцу этой науки стало снова ясно, что никакое другое его изложение не может сделать нынешнее первое совершенно лишним и ненужным. Большая часть философствующей публики, по-видимому, еще не настолько подготовлена к новому взгляду, чтобы для нее не было полезно столкнуться с одним и тем же содержанием в двух весьма различных формах и затем признать его за одно и то же. Далее, ход данного изложения таков, что всегда будет очень полезно сводить к нему тот метод, которому должно будет следовать новое изложение и который рассчитан скорее на понятность, пока не появится строго научное изложение. Наконец, в нынешнем изложений многие из главных пунктов представлены с такой обстоятельностью и ясностью, превзойти которую автор не надеется. В новом изложении он принужден будет неоднократно ссылаться на образцы в этом роде.

Вот те причины, которые побудили нас озаботиться о новой перепечатке без изменений этого первого, уже распроданного изложения. Новое изложение появится в будущем году.

И.Г.Фихте
Берлин, август 1801 г.
Предисловие

Мне нечего было бы сказать публике об этой книге, которая, собственно говоря, для нее не предназначалась, если бы она не была самым нескромным образом выставлена перед одной частью ее и притом еще в незаконченном виде. Пока что ограничусь относительно этого только таким замечанием!

Я думал и продолжаю еще думать, что открыл тот путь, по которому философия может достигнуть положения очевидной науки. Я скромно заявил об этом [2], я изложил то, как бы я разрабатывал эту идею и как я теперь, при изменившемся положении, должен ее разработать, и начал приводить мой план в исполнение. Это было естественно. И столь же естественно было, что другие знатоки и деятели науки исследовали, проверяли, обсуждали мою идею и старались опровергнуть меня, какими бы причинами – внутренними или внешними – ни объяснялось при этом их недовольство тем путем, которым я хотел вести науку. Но зачем же понадобилось отвергать мои утверждения так прямо безо всякой проверки, стараться всего больше о том, чтобы извратить их, и пользоваться каждым случаем для того, чтобы со страстью их поносить и о них злословить, – это остается непонятным. Что же могло вывести из себя до такой степени этих критиков? Должен ли я говорить с почтением о тех, кто повторяет чужие слова и высказывает поверхностные суждения, что не внушает мне ни малейшего уважения? Что должно было обязать меня к этому? Особенно при том условии, что у меня было немало своего дела, и каждый кропатель мог бы спокойно идти своей дорогой, если только не заставлял меня очищать самому себе место изобличением его кропательства.

Или их враждебное отношение имело еще какое-нибудь основание? Для честных людей, для которых только и имеет смысл говорить это, скажу следующее. Чем бы ни было мое учение, – истинной философией или фантастикой и бессмыслицей, это не имеет значения для моей личности, если только я честно вел исследование. Счастье открытия истинной философии так же мало повысило бы ценность моей личности, как мало понизило бы ее несчастье – впасть в новые ошибки на основе ошибок всех времен. О моей личности я вообще не думаю; к истине же я пламенно стремлюсь, и то, что я считаю за истинное, я буду всегда повторять так энергично и так решительно, как только могу.

В настоящей книге, если присоединить к ней еще сочинение "Очерк особенностей наукоучения по отношению к теоретической способности" [3], я, как мне думается, настолько полно изложил мою систему, что всякий знающий ее будет в состоянии дать себе полный отчет в основании и объеме этой системы, а также в том, как, опираясь на это основание, нужно ее строить дальше. Мое положение не позволяет мне дать какие-либо определенные обещания относительно того, когда и как я продолжу ее разработку.

Мое изложение я сам считаю чрезвычайно несовершенным и недостаточным, отчасти потому, что оно было предназначено для моих слушателей, причем я мог всегда вносить добавления изустным изложением, и должно было появляться в свет отдельными листами по мере надобности их для моих лекций; отчасти же потому, что я старался по мере возможности избегать прочно установленной терминологии, которая представляет наиудобнейшее средство для буквоедов – вытравить из всякой системы ее дух и превратить ее в сухой остов. Я буду придерживаться этого правила и при дальнейших обработках системы, пока не будет достигнуто ее конечное и совершенное изложение, сейчас же я совсем не собираюсь заниматься дальнейшими пристройками, а хотел бы только побудить публику вместе со мною обдумать будущее построение. Тогда можно будет из одной только общей связи уразуметь целое и составить о нем общее представление, не определив еще с точностью ни одного отдельного положения. Такой метод, разумеется, предполагает добрую волю – воздать системе сообразно с ее достоинствами, а не преднамеренное старание видеть в ней лишь ошибки.

Я слышал много жалоб на темноту и непонятность той части этой книги, которая стала известна до сих пор во внешних кругах, а равно и сочинения "О понятии наукоучения".

Если жалобы, высказанные по поводу этого последнего сочинения, касаются главным образом его восьмого параграфа [4], то возможно, конечно, что я был не прав, изложив там основные положения системы, определяемые у меня ею в ее целом, без самой системы, и понадеявшись, что найду у читателей и критиков достаточно терпения, чтобы оставить все в том же неопределенном виде, в каком я там все оставил. Если же жалобы относятся ко всему сочинению, то я наперед признаюсь, что для таких людей, которым оно было непонятно, я в сфере умозрения никогда не буду в состоянии написать ничего понятного. Если упомянутое сочинение знаменует границу их понимания, то оно представляет и границу моей понятности. Наши умы разделены между собою этой границей, и я прошу их не тратить время на чтение моего сочинения. Такое непонимание может иметь какое угодно основание; но уже в самом наукоучении заключается некоторое основание того, почему оно должно навсегда остаться непонятным для некоторых читателей. А именно: оно предполагает способность свободы внутреннего созерцания. Ведь каждый философский писатель имеет полное право требовать, чтобы читатель не упускал нити рассуждения и не забывал ничего предшествующего, когда он обращается к последующему. Ничего такого, чего при таких условиях нельзя было бы понять в этих сочинениях и что при этом не должно было бы необходимым образом быть правильно понято, мне, по крайней мере, в них неизвестно. Во всяком случае, я думаю, что сам автор книги имеет право голоса при ответе на этот вопрос. То, что мыслилось с полной ясностью, понятно. А я знаю, что мыслил все с полной ясностью, так что мог бы каждое свое утверждение довести до любой степени ясности, если бы у меня было для этого достаточно времени и места.

Особенно же я считаю нужным напомнить, что я не хотел сказать моему читателю всего, но стремился оставить ему кое-что также и для его собственного размышления. Есть целый ряд недоразумений, которые я, конечно, предвижу и которые я мог бы устранить двумя словами. Но я не сказал и этих двух слов, так как я хотел способствовать самостоятельному мышлению. Наукоучение вообще не должно навязываться, а должно быть потребностью, как то было у его автора.

Будущих критиков этого сочинения я прошу рассматривать сочинение в целом и на каждую отдельную мысль смотреть с точки зрения целого. Рецензент из Галле* высказывает предположение, что я хотел просто пошутить; и другие критики сочинения "О понятии наукоучения", по-видимому, думали то же самое. Так легкомысленно проходят они мимо сущности дела, а их замечания настолько забавны, как если бы они на шутку отвечали шуткой.

* Фихте имеет в виду рецензию, опубликованную во "Всеобщей литературной газете" в 1794 г. Intelligenzblatt der Allgemeinen Literatur-Zeitung. l Okt. 1794. Sp. 899. Halle; Leipzig, 1794.

Ввиду того, что при троекратной переработке этой системы мои мысли относительно отдельных ее положений каждый раз оказывались измененными, можно ожидать, что и при дальнейшем размышлении они будут меняться и развиваться. Я сам буду над этим работать самым тщательным образом и буду рад каждому идущему к делу замечанию других. Далее, сколь бы глубоко я ни был убежден в том, что те основоположения, на которых зиждется вся эта система, непоколебимы, и как бы сильно ни выражал я в разных местах это мое убеждение, имея на то полное право, все-таки остается возможность, – правда, для меня пока немыслимая, что они все же будут поколеблены. Я был бы рад даже и этому, так как истина от этого выиграла бы. Пусть только займутся ими и попытаются поколебать их.

Что такое, собственно говоря, моя система, и в какой класс можно ее поместить, – представляет ли она собою осуществление подлинного критицизма, как я думаю, или что-нибудь другое (как бы ее при этом ни именовать), все это не важно. Я не сомневаюсь, что ей подыщут не одно имя и что ее будут обвинять во многих прямо противоположных ересях. Пусть будет так, – только пусть мне не указывают на старые опровержения, а опровергают непосредственно.

Йена, на Пасхальную ярмарку,1795 г.