В. Дильтей. ОПИСАТЕЛЬНАЯ ПСИХОЛОГИЯ

Разрешение этой задачи предполагает прежде всего, что мы можем воспринимать внутренние состояния. Фактическое доказательство этому заключается в знании о душевных состояниях, которыми мы несомненно обладаем. Всякий знает, что такое чувство удовольствия, волевой импульс или мыслительный акт. Никто не подвержен опасности смешать их между собою. Раз такое знание существует, оно должно быть и возможным. Не могут, следовательно, быть справедливыми возражения, которые приводились против таких возможностей. И в самом деле, возражения эти основаны на очевидном перенесении того, что относится к внешнему восприятию, на восприятие внутреннее. Всякое внешнее восприятие покоится на различении воспринимающего субъекта и его предмета. Внутреннее же восприятие прежде всего есть не что иное, как именно внутреннее сознание какого-либо состояния или процесса. Какое-нибудь состояние налицо передо мной, когда оно осознано. Если я чувствую себя печальным, то это чувство печали не есть мой объект, но в то время, когда это состояние мною осознается, оно налицо передо мной таким, который именно сознает. Я убеждаюсь в нем. Эти восприятия внутренних состояний вспоминаются. Так как они часто возвращаются в том же соединении с внешними и внутренними условиями, которыми они вызываются, то возникает знание, присущее каждому из нас о его состояниях, его страстях и его стремлениях.

Если же выражение "восприятие" взять в более узком и точном смысле внимательного подмечания, то возможность такого восприятия будет, конечно, ограничена более тесными рамками, но в их пределах его возможность все же сохранится. Если мы это внимательное подмечание назовем наблюдением, то психологии придется считаться с учением о том, что наблюдение собственных состояний невозможно. Оно, конечно, было бы невозможно, если бы оно было связано с различением наблюдающего субъекта и его предмета. Наблюдение объектов природы покоится на этом различении наблюдающего субъекта и его предмета. Но когда в сферу наблюдения попадают внутренние состояния, происходит процесс совершенно иного рода. Ибо от сознания внутренних состояний или процессов наблюдение их отличается только усиленным, направляемым волей, возбуждением сознательности. Подобно тому, как везде следует избегать смешения предпосылок познания природы с предпосылками постижения фактов духовной жизни, так и здесь мы должны остерегаться перенесения того, что имеет место при наблюдении внешних предметов, на внимательное постижение внутренних состояний. Я, несомненно, могу направить свое внимание на боль, которую я сознаю, и таким образом подвергнуть ее наблюдению. На этой способности наблюдения внутренних состояний покоится возможность экспериментальной психологии. Но, конечно, это наблюдение внутренних состояний ограничено условиями, при которых оно возникает. Какого бы взгляда ни придерживаться относительно возникновения волевого акта, эмпирически, во всяком случае, достоверно, что родственность внимания с волевыми актами выражается в том, что при нем уничтожается всякое состояние рассеянности, непроизвольной игры представлений, а также в том, что внимание никогда не может быть направлено в иную сторону, нежели одновременно с ним сосуществующий волевой акт. Поэтому мы никогда не можем наблюдать игры наших представлений или со вниманием следить за самим актом мышления. О такого рода процессах мы знаем лишь по воспоминанию. Последнее, однако, является значительно более достоверным вспомогательным средством, нежели то обычно думают, тем более, что мы можем еще подхватить в таком воспоминании только что прерванный процесс, как подхватывают концы нитей разорванной ткани.

В другом месте пункт этот будет надлежащим образом развит, здесь же достаточно было указать, на чем основана возможность наших знаний о внутренних состояниях. В известных границах возможность постижения внутренних состояний существует. Правда, и в пределах их постижение это затрудняется внутренним непостоянством всего психического. Последнее – всегда процесс. Дальнейшее затруднение заключается в том, что восприятие это относится всегда к одному единственному индивиду. Кроме того, мы не в состоянии измерить ни власти, которой обладает в нашей душе какое-либо представление, ни силы волевого импульса или интенсивности ощущения удовольствия. Для нас не имеет смысла приписывать одному из этих состояний силу вдвое большую, нежели другому. Однако, недостатки эти более чем уравновешиваются решительным преимуществом, присущим внутреннему восприятию по сравнению с внешним. При осознании наших внутренних состояний мы постигаем их без посредства внешних чувств – в их реальности, такими, как они есть. И тут же, чтобы восполнить указанные недостатки, на помощь является другое вспомогательное средство.

Внутреннее восприятие мы восполняем постижением других. Мы постигаем то, что внутри их. Происходит это путем духовного процесса, соответствующего заключению по аналогии. Недочеты этого процесса обусловливаются тем, что мы совершаем его лишь путем перенесения нашей собственной душевной жизни. Элементы чужой душевной жизни, разнящиеся от нашей собственной не только количественно, или же отличающиеся от нее отсутствием чего-либо, присущего нам, безусловно не могут быть восполнены нами положительно. В подобном случае мы можем сказать, что сюда привходит нечто нам чуждое, но мы не в состоянии сказать, что именно. За большое внутреннее сродство всей человеческой душевной жизни говорит то, что для исследователя, привыкшего оглядываться вокруг себя и знающего свет, понимание чужой человеческой душевной жизни в общем вполне возможно. Зато при познании душевной жизни животных пределы этого познания весьма неприятным образом обнаруживают свое значение. Наше понимание позвоночных, обладающих в основных чертах той же структурой, что и мы, естественно, является относительно лучшим, какое мы имеем о жизни животных; при изучении импульсов и аффективных состояний оно оказывается даже весьма полезным для психологии; но если наряду с позвоночными членистоногие оказываются важнейшим, обширнейшим, и в умственном отношении наиболее высоко стоящим разрядом животных, в особенности же перепончатокрылые, к которым принадлежат пчелы и муравьи, – то одна уже до крайности разнящаяся от нашей их организация чрезвычайно затрудняет толкование физических проявлений их жизни, которым, несомненно, соответствует и в высшей степени чуждая нам внутренняя жизнь. Таким образом, тут у нас отсутствуют все средства для проникновения в обширную душевную область, являющуюся для нас совершенно чуждым миром; беспомощность наша по отношению к нему выражается в том, что поразительные душевные проявления пчел и муравьев мы подводим под смутнейшее из понятий, под понятие инстинкта. Мы не можем составить себе никакого понятия о пространственных представлениях в голове паука. Наконец, у нас не существует никаких вспомогательных средств для определения того, где кончается душевная жизнь и где начинается организованная материя, лишенная ее.

Но психология принуждена компенсировать одно другим в недостаче имеющихся в распоряжении ее вспомогательных средств. Так она соединяет восприятие и самонаблюдение, постижение других людей, сравнительный метод, эксперимент, изучение аномальных явлений. Она пытается сквозь многие входы проникнуть в душевную жизнь.

Весьма важным дополнением к этим методам, поскольку они занимаются процессами, является пользование предметными продуктами психической жизни. В языке, в мифах, в литературе и в искусстве, во всех исторических действованиях вообще мы видим перед собою как бы объективированную психическую жизнь: продукты действующих сил психического порядка, прочные образования, построенные из психических составных частей и по их законам. Если мы наблюдаем процессы в самих себе или в других, мы видим в них постоянную изменчивость, вроде пространственных образов, очертания которых постоянно менялись бы; поэтому неоценимо важным представляется иметь перед собой длительные образования с прочными линиями, к которым наблюдение и анализ всегда могли бы возвращаться.

Вопрос о том, может ли задача описательной психологии быть разрешена этими вспомогательными средствами, зависит от попытки познать объемлющую и единообразную связь всей душевной жизни человека. Психологический анализ с полной достоверностью установил ряд отдельных связей. Мы вполне можем проследить процессы, ведущие от внешнего воздействия к возникновению образа восприятия; мы можем также проследить преобразование его в воспоминаемое представление; мы можем описать образование представлений фантазии и понятий. Точно так же – мотивы, выбор, целесообразные действия. Но все эти отдельные связи надлежит скоординировать в одну общую связь душевной жизни. И вопрос весь в том, окажемся ли мы в состоянии проложить себе к нему дорогу.