13. УДОВОЛЬСТВИЕ В НЕНАВИСТИ И ЕГО ПРИКЛЮЧЕНИЯ - Агрессия при расстройствах личности и перверсиях - О.Ф. Кернберг

В этой главе я исследую клинические проявления удовольствия при переживании и выражении примитивной ненависти, делая особенный акцент на вторичных защитах против ненависти в переносе.

По моему опыту, примитивную ненависть можно дифференцировать от аффекта ярости в переносе по ее относительно стабильным, длительным и характерологически закрепленным качествам (гл. 2). Независимо от своего происхождения и тех конкретных бессознательных фантазий, которые она включает, наиболее впечатляющей характеристикой такой ненависти, как указывал Бион (Bion, 1970), является нетерпимость пациента к реальности.

В пациенте, находящемся под властью примитивной ненависти, происходит странный процесс: распространенной защитой от осознания такой ненависти является разрушение посредством действий вовне, проективной идентификации и даже временами фрагментации когнитивных процессов способности пациента к ее осознанию: ум пациента не может больше “контейнировать” осознание доминирующей эмоции. Таким образом, защита является в то же время выражением импульса, против которого она и была направлена. Нетерпимость к реальности становится ненавистью к психической реальности, направленной против себя и против ненавистного объекта.

Ненависть к себе проявляется непосредственно в самодеструктивных импульсах, таких как самоповреждающее или суицидальное поведение, или при мазохистских перверсиях. Нетерпимость к психической реальности также приводит к направленной на себя атаке пациента на собственные когнитивные функции, так что пациент больше не способен использовать обычные способы рассуждения или прислушиваться к аналогичным рассуждениям терапевта. Под влиянием интенсивной ненависти пациент может проявлять сочетание сфокусированного любопытства, высокомерия и псевдотупости, описанные Бионом (Bion, 1957). По сути дела, пациент пытается разрушить средства коммуникации между собой и терапевтом, чтобы замазать осознание собственной ненависти. В дополнение к этому нетерпимость к объекту выражается в интенсивном страхе пациента перед аналитиком и ненависти к нему, поскольку он воспринимается как преследователь. Это ведет к параноидному развитию переноса, которое может зайти так далеко, что приведет к трансферентному психозу, что будет означать безудержное проявление пациентом проективной идентификации. Посредством этой защиты пациент пытается локализовать свою агрессию в терапевте, используя провокативное поведение, подкрепляющее проекцию, всемогущий контроль и нетерпимость к любым интерпретациям аналитика.

Нетерпимость к терапевту как к хорошему объекту, очевидная в те периоды, когда параноидные механизмы не действуют и терапевт воспринимается как потенциально хороший объект, отражается в огромной жадности пациента, в ненасытности, с которой он требует внимания, времени и интерпретативных комментариев у терапевта, и в сопутствующем бессознательном разрушении того, что получается: все, что вносит терапевт, воспринимается пациентом как неподходящее; жадность остается.

Главный вопрос состоит в том, почему пациент неспособен вытерпеть осознание интенсивности своей ярости. Почему он должен отрицать навязчивый, постоянный, всеобъемлющий характер своей ярости? Я считаю, что эта нетерпимость является выражением глубочайших страхов потери объекта любви, обычно хорошей матери под угрозой деструктивности ненависти пациента. Но пациент тут же, в результате нетерпимости к своей ненависти, оказывается под угрозой фантазии своего собственного разрушения как следствия патологических проективных механизмов, которые преобразуют фрустрирующий и ненавистный объект (плохую мать) в могущественного, опасного врага, который может легко уничтожить пациента. Фантазийная угроза уничтожения, телесного и психического разрушения является непосредственным источником попыток борьбы как с влиянием объекта, так и с осознанием себя под воздействием ненависти.

Собственная ненависть терапевта в контрпереносе, продукт проективной идентификации пациента и его всемогущего контроля или, более конкретно, естественное последствие постоянно провокативного поведения пациента, его активного разрушения смысла и всего, что он получает в терапевтических отношениях, может вызвать в терапевте желание прорваться через безумие, заполонившее сеансы, освободить себя от бесконечной запутанности в мелких сварах, которые, как кажется, уничтожают любую возможность для пациента чему-то научиться на сеансах, и бежать от этих разрушительных отношений.

В какой степени нетерпимость пациента к своей и чужой реальности и сопутствующее ей разрушение коммуникативного процесса являются защитой от примитивной ненависти, а не прямым ее выражением? Я считаю: то, от чего защищаются в этих условиях, представляет собой непосредственное переживание пациентом ненависти как аффекта, производных от этого аффективных состояний ликующего садистского удовольствия от разрушения объекта и удовольствия от отвращения, презрения, жестокости и унижения, выражаемых по отношению к объекту. Если пациент способен выносить сознательное переживание садистского удовольствия в переносе, то это значит, что достигнут первый шаг в контейнировании ненависти. В этот момент пациент обычно меньше боится деструктивных последствий своей агрессии; его потребность проецировать агрессию ослабевает, поэтому ослабевает и его восприятие терапевта как плохого объекта. Пациент может теперь смутно осознавать, что объект его любви и ненависти — это одно и то же.

Ненависть существует в диалектических отношениях с любовью. Ненависть подразумевает интенсивную увлеченность объектом прошлой или потенциальной любви, объектом, который временами глубоко необходим. Ненависть является, в первую очередь, ненавистью к фрустрирующему объекту, но в то же время это также ненависть к любимому и необходимому объекту, от которого ожидают любви и от которого неизбежна фрустрация. В своих источниках ненависть является следствием неспособности устранить фрустрацию яростью, и она выходит за пределы ярости в длящейся потребности уничтожить объект.

Но ненависть имеет также и дифференцирующий аспект; если любовь ассоциируется с попытками слияния или поглощения, ненависть пытается дифференцировать “Я” от объекта. Поскольку ненависть не может выноситься и проецируется во вне “Я”, она вносит вклад в дифференциацию “Я” от объекта и противодействует импульсу поглощения. Ненависть, таким образом, может вносить вклад в дифференциацию, переживание и проверку личной силы, самоутверждение и автономию; ненависть может привлекаться на службу сублимирующим функциям агрессии как здорового самоутверждения. Только на самых примитивных уровнях самой ярости — первоначального источника ненависти — максимальная интенсивность ярости (пиковый аффект) переживается как слияние с объектом.

Примитивная ненависть на постоянно интенсивном уровне создает, однако, круговую реакцию, которая не только поддерживает, но и патологически усиливает саму ненависть. Посредством проективных механизмов, в частности, проективной идентификации, ярость к фрустрирующему объекту приводит к искажению объекта, и теперь фрустрация уже интерпретируется как самовольное нападение. Это ощущение нападения со стороны прежде необходимого и любимого объекта является наиболее примитивным переживанием преданной любви и вступает в мощный резонанс со всей цепочкой преэдиповых и эдиповых стадий развития.

Переживание предательства любви приводит к дальнейшему усилению ненависти, с еще большим усилением ненависти посредством проективной идентификации; теперь объект воспринимается как жестокий и садистский. Интернализация этих искаженных объектных отношений увековечивает переживание разъяренного, униженного, обесцененного “Я” и жестокого, садистского, презирающего объекта; соответствующие этому производные идентификации Эго и Супер-Эго приводят к общему искажению интернализованных объектных отношений. Идентификация с агрессивным, торжествующим объектом в этих диадических отношениях, в свою очередь, запускает жестокость и презрение при выражении ненависти к объекту, когда непереносимая, униженная Я-концепция может быть спроецирована на объект и при идентификации с ним стать также агрессией против “Я”.

Теперь достигается состояние, описанное несколько мгновений ранее: ненависть разрушает внешние и внутренние объектные отношения; защитный процесс разрушения воспринимающего “Я” для устранения и боли, и опасной ненависти выступает как главная сила защитной организации пациента. Проективная идентификация может быть замещена обострением механизмов расщепления, также ведущим к фрагментации аффективного опыта и когнитивных процессов, как это описывает Бион (Bion, 1959). Меньшая интенсивность расщепления может сохранить разделенный мир идеализируемых и преследующих объектов, идеализированного и плохого “Я” с чередующимися паттернами поведения, которые клинически выражаются в хаотических объектных отношениях, в деструктивных и самодеструктивных действиях вовне, чередующихся с защитно идеализируемыми отношениями с объектами.

Клиническая виньетка

Чтобы проиллюстрировать приключения примитивной агрессии и приятной ненависти в переносе в ходе психоаналитической психотерапии, я представлю случай г-на Х., родившегося за границей, но получившего образование в США, мужчины тридцати с небольшим лет, с историей серьезных суицидальных попыток в течение восьмилетнего периода. Он принимал чрезмерные дозы различных лекарств, некоторые из которых были прописаны ему как антидепрессанты и анксиолитики, а некоторые приобретались им нелегальным путем. Суицидальные попытки часто заканчивались тем, что пациент два-три дня находился в коме; они были разрушительны для психотерапии в прошлом. Психотерапевт, направивший его ко мне, прекратил лечение после трех лет работы из-за склонности г-на Х. звонить ему в любой час дня и ночи и особенно в уик-энды. Во время сеансов г-н Х. в основном молчал, демонстрируя неспособность говорить, но при этом он свободно беседовал с терапевтом по телефону вне лечебных сеансов, страстно требуя внимания.

Пациенту был поставлен диагноз пограничной организации личности с преимущественно нарциссической личностью и инфантильными и антисоциальными чертами. Во время диагностических интервью он колебался между добродушной, ребячливой, почти заискивающей манерой и временами подозрительным, надутым, недоверчивым поведением. Он был очень интеллигентен, интересовался музыкой, но потерпел неудачу в колледже из-за нерегулярного стиля работы. Его суицидальные попытки явно возникали в те периоды, когда семья, подруги, терапевты или учителя пациента не отвечали на его призывы об особом отношении. Несмотря на хорошие поверхностные отношения с окружающими, он постепенно изолировал себя из-за своих неудач в учебе, пассивного стиля жизни и обескураживающего воздействия на всех окружающих его людей его суицидальных попыток, сопровождавшихся возбуждавшими чувство вины маневрами.

В лечении я прежде всего установил формальную структуру, нацеленную на блокирование любой вторичной выгоды от его суицидальных попыток; я дал ему ясно понять, что буду встречаться с ним регулярно два раза в неделю, но если у него возникнет риск суицида, он должен будет обратиться в психиатрическое отделение или, если он уже принял лекарства, в соматическую реанимацию. Я снова буду принимать его, если он вернется в ясное психическое состояние и будет способен к амбулаторному лечению. Я также дал ясно понять и ему, и его семье, что, с моей точки зрения, он несет в себе неизбежный риск суицида. Из-за этого риска я решил подключить семью к планированию лечения. Единственной альтернативой предлагаемой организации лечения была длительная госпитализация, но я сомневался, что длительная госпитализация в этом случае могла помочь, принимая во внимание возможность вторичной выгоды, исходящей из пассивного, даже паразитического существования в таких условиях. Я также предложил ему откровенно обсуждать свои суицидальные тенденции на сеансах, когда он это может, вместо того чтобы действовать под влиянием данных импульсов. Я ясно довел до сведения пациента, что если он позвонит мне, до того как потеряет сознание во время суицидальной попытки, я сделаю все, что могу, чтобы спасти его жизнь, но закончу лечение и направлю его кому-нибудь еще: эта ситуация будет говорить о том, что лечение, как оно планировалось, невозможно.

Пациент принял эти условия, но перед этим в течение нескольких сеансов выражал свою ярость. Его родители, напротив, приняли предложенные условия с замечательной легкостью. Как только лечение началось, молчание пациента на сеансах стало настолько длительным, что он едва ли произнес несколько предложений во время первых двадцати сеансов. Я интерпретировал его молчание как боязнь открыто выражать свою ярость, поскольку я не соглашался на различные договоренности, предлагаемые им по поводу наших сеансов, и, конечно, из-за моих условий относительно суицидальных попыток. В конце концов пациент начал говорить, но, что важно, только в те моменты, когда злился на меня. Он с самого начала стал упорствовать в том, что неспособен свободно говорить на сеансах. Теперь я смог указать ему, что он может свободно делать это под знаком ненависти, но не в моменты расслабленного и открытого общения, в ходе которого мы оба могли бы многое узнать о его трудностях.

У пациента возник новый паттерн поведения. Он иронически передразнивал мои высказывания на сеансах, вступал в споры из-за сравнительно маловажных вопросов и затем отказывался уходить в конце сеанса, заявляя, что у него есть важные вопросы, которые он хотел бы со мной обсудить. Вскоре после этого я заметил, что пациент тратит слишком много времени на мелкие вопросы и предлагает то, что он считает насущными жизненными проблемами, только в последние минуты, а затем отказывается покидать мой кабинет вовремя.

Г-н Х. также начал звонить мне в любое время. Я дал ему ясно понять, что буду доступен для него в любое время в случае крайней необходимости, но если мы не придем к согласию, что это именно крайняя необходимость, я скажу ему, что его звонок необоснован; и если за необоснованным звонком последует еще один такой же, я не буду отвечать на любые его телефонные звонки в течение недели. Далее я сказал, что если этот паттерн повторится, я не буду отвечать на его телефонные звонки в течение месяца; если это будет продолжаться далее, я не буду отвечать на его телефонные звонки в течение года; и тогда он рискует умереть, потому что не сможет дозвониться мне в случае реальной угрозы его жизни.

Это дополнительное структурирование эффективно устранило телефонные звонки, и примерно через год лечения пациент смог покидать сеансы более-менее вовремя и не звонить между сеансами. Более того, с начала лечения он больше не предпринимал суицидальных попыток. Они, однако, заменились на интенсивные яростные нападки на сеансах.

Итак, я подчеркиваю безудержный характер агрессивных действий вовне у этого пациента и необходимость структурирования лечения, чтобы контролировать их. Создание структуры в данном случае привело к локализации агрессии пациента и его защит против нее на сеансах. Моя общая лечебная стратегия сфокусировалась на анализе тяжелых самодеструктивных импульсов, коль скоро они стали теперь сосредоточиваться на сеансах.

Моя первая интерпретация указывала на неспособность пациента говорить со мной на сеансах, кроме тех случаев, когда он был разгневан. Я проинтерпретировал это как следствие действия его внутренней враждебной инстанции, которая препятствовала его попыткам получить от меня помощь, запрещая ему вступать со мной в любые отношения, кроме деструктивных. Из-за его “праведного негодования” по поводу любого аспекта моих отношений с ним, в которых, как он думал, я был нечестен, манипулятивен или безразличен (он очень часто высказывал эти обвинения), я интерпретировал эту инстанцию в его психике, противостоящую хорошим отношениям между нами, как псевдоморалистскую. Я сказал, что эта инстанция претендует на то, чтобы быть морально правой, хотя в действительности это полностью разложившаяся инстанция, которая искажает реальность, чтобы оправдать взрывы ярости, и подрывает его отчаянную потребность в общении со мной по поводу проблем, имеющих реальное значение в его жизни. Эти проблемы включали в себя его трудности при занятиях музыкой и в отношениях с женщинами.

Мои описания такой внутренней враждебной инстанции становились все более и более точными по мере того, как паттерны поведения пациента давали дополнительную информацию по поводу “врага”. Было похоже на то, указывал я ему, что внутренний враг, препятствовавший его способности общаться со мной, также давал ему ощущение силы и власти, морального превосходства надо мной, как будто бы он заставлял его злиться на меня, пока я не захотел бы извиниться за мои недостатки. Это была как бы примитивная, садистская, карикатурная версия учителя или жестокого, тиранического родителя, который наслаждался контролем и унижением непокорного ребенка. Я предположил, что пациент разыгрывал роль этого тиранического родителя, а меня помещал на место непокорного, непослушного ребенка, быстро меняя эти роли в конце сеансов. Он вел себя так, будто я несправедливо вышвыриваю его вон. Пациент чувствовал себя беспомощным, тиранизируемым, бессильно протестующим ребенком, в то время как я превращался в сурового, жестокого, садистского, тираничного родителя.

Повторяющиеся интерпретации этого объектного отношения в переносе привели к тому, что пациент стал способен обсуждать в те короткие минуты, когда он мог разговаривать спокойно на иные темы, помимо его гнева на меня, свою мачеху, которую он описывал (что неудивительно) точно так же, как я описал его внутреннего врага, с которым он был склонен идентифицироваться в долгие периоды сеансов.

Так я узнал, что в раннем детстве мачеха жестоко наказывала его за малейшее неповиновение, избивала так сильно, что он стыдился раздеваться на пляже. Я узнал, что мачеха, когда раздражалась, отказывалась разговаривать с пациентом в течение нескольких недель, ожидая не просто извинений, а правильных извинений. Отец пациента, довольно робкий профессор иностранных языков, часто требовал, чтобы тот извинялся перед мачехой, даже если она была неправа — “ради мира в доме”.

Теперь я начал интерпретировать, что этот его внутренний враг был, конечно же, его мачехой, такой как пациент представлял ее себе; по пока неясным причинам пациент чувствовал себя обязанным повторять свои отношения с ней (при постоянной смене ролей) в своих отношениях со мной. Довольно интересно, что эти находки принесли с собой короткие моменты интроспективной задумчивости и предоставили больше информации о его прошлом, за которыми последовали бурные нападки на меня. Я пришел к заключению, что он демонстрирует примитивный тип негативной терапевтической реакции, состоящий в том, что он чувствует потребность разрушить то, что получает от меня, именно тогда, когда чувствует, что я ему помогаю. Другими словами, он в наибольшей степени возмущается мной в те моменты, когда ощущает меня хорошим объектом.

В то же время он начал более свободно говорить о конфликтах в своей внешней жизни, и я обнаружил у него сильную требовательность и жадность. Например, его тетя обещала ему письменный стол на день рождения, пациент попросил разрешения купить его самостоятельно и, получив разрешение, купил очень дорогой стол на много сотен долларов дороже, чем предполагала тетя. Когда тетя обратила его внимание на это, пациент впал в такую сильную ярость, которую он не испытывал в течение нескольких месяцев.

Он также возобновил занятия музыкой и постоянно пытался получить для себя особые привилегии — освобождение от работы, которую должны были делать все остальные студенты. Он реагировал гневом и разочарованием, когда его попытки проваливались. Он также все сильнее и сильнее жаловался на свою полную неспособность учиться или репетировать именно в решающие моменты перед окончательными экзаменами. Это были те моменты, когда он должен был усвоить большой объем технического материала и, как скоро оказалось, он глубоко возмущался необходимостью предпринять это усилие; хотел овладеть всем сразу без всякого усилия. Приложить усилие для усвоения того, что приобрели и хорошо знали другие, было оскорблением.

На втором году лечения появились новые элементы. Г-н Х., по-видимому, стал очень интересоваться тем, что я думаю, слушал с большим интересом все, что я говорил, но делал затем немедленное опровержение или просто говорил: “Я совсем этого не вижу”. Это означало, что предмет разговора сейчас закрыт. Попытки привлечь его внимание к этому автоматическому отвержению всего исходящего от меня и странному противоречию между этим поведением и его сильным любопытством ко всему, что я собирался сказать, снова привели его в сильную ярость. Он высокомерно отвергал мои замечания как “полную ерунду” или иронически повторял то, что я говорил, с существенным искажением этого, чтобы оправдать свое мнение о том, что мои высказывания ничего не стоят. Пытаясь найти источник его ярости, я в конце концов обнаружил, что это была та уверенность в себе, с которой я говорил, мои спокойные интерпретации его молчания, когда, с его точки зрения во время этого молчания ничего не происходило. Несколько раз он вышучивал то, что я должен был сказать, предполагая, что я просто опробую новые теории для следующей публикации.

Г-н Х. напоминал мне описанное Бионом (Bion, 1957) сочетание любопытства, высокомерия и псевдотупости, характерное для пациентов, которые не могли перенести признания своих сильных жадности и зависти. Действительно, его попытки узнать все, что у меня на уме, были очень жадными. Он проявлял интенсивные зависть и возмущение по поводу моих высказываний, категорически опровергая их, кроме тех высказываний, в которых я полностью “соглашался” с его претензиями на оправданное негодование.

Мои попытки указать на эту жадность или проанализировать его защиты против зависти ко мне оказались в этот момент бесплодными; в действительности они провоцировали интенсивные яростные нападки без возможности дальнейшего исследования. В противоположность этому, мое упорное интерпретирование повторения в переносе его внутренних отношений с мачехой медленно приносили результат. Пациент сперва пытался отрицать, что то, что происходит между нами, имеет какое-то отношение к его мачехе, но его отрицание было достаточно слабым и безрезультатным.

Однажды пациент сказал, что моя личность действительно напоминает личность его мачехи. Я предложил ему вместе исследовать мою личность, как он ее представляет — как новое “издание” его мачехи. Он отреагировал на это сильной тревогой, явно обеспокоенный моей решимостью принять личность его мачехи — как будто бы испугался, что не сможет больше дифференцировать мачеху и меня. В то же время его собственная вера в то, что я отличаюсь от мачехи, заставила его рассмотреть возможность того, что его яростные атаки на меня могут быть неоправданны. Таким образом, он столкнулся с неуместностью своей ярости. Я указал ему на эту дилемму, в частности, на его страх признаться в приятных аспектах своего деструктивного поведения на сеансах, зная, что он может рассчитывать на мою доступность, на то, что я не стану мстить, и на его хрупкую надежду, что я смогу помочь ему освободить себя от контроля со стороны образа мачехи, действующего изнутри него.

Пациент стал испытывать более непосредственное удовольствие от своего деструктивного поведения по отношению ко мне. Он начал называть меня “F” на сеансах, моим средним инициалом, что, как он настаивал, значило “fucker” — “трахальщик”, намеренное оскорбление, которое он использовал вместе с оскорбляющими и унижающими комментариями по поводу моей некомпетентности, как, например, “Ты настоящая жопа, F.” Такая форма обращения ко мне явно доставляла ему удовольствие. Пациент также стал садиться на другие места, кроме стула, на котором обычно сидел в игриво-агрессивной манере, которая могла легко перейти в ярость, если он думал, что я собираюсь помешать ему. Несколько раз он начинал сеанс, садясь на мой стул, вынуждая меня садиться в другое место, передразнивая мое поведение.

Легко сделать вывод, что я описываю игривое поведение ребенка, дразнящего своих родителей, чтобы убедиться в их терпимости, доступности, понимании и выдержке. Но это поведение возникало именно в те моменты, когда он сталкивался с острыми проблемами в своей реальной жизни. Он проявлял несомненное удовольствие от своих попыток установить контроль и устранить зависть, поскольку от меня все равно нечего ожидать; это удовольствие находилось в ярком противоречии с его чувством унижения в конце сеансов, с чувством, что его прогоняют, и с жадным желанием дополнительного времени, которое закончилось.

Я стал указывать ему на связь между этими приятными нападками на меня, которые я называл яростным разрушением своего собственного времени, подразумевая то, что он мог бы получить от меня, с одной стороны, и безграничную ненасытность его желания большего времени, чтобы заместить то, что было потеряно, с другой. Но если я пытался указать на это разрушение времени в середине сеансов, когда казалось, что пациент смеется надо мной, он тут же приходил в ярость. Ретроспективно я осознал, что преждевременно интерпретировал защитные аспекты его приятного передразнивания: в конце концов я пытался помочь ему осознать свое садистское удовольствие, а теперь, когда он осмелился отыграть его, я стал интерпретировать его функцию как разрушение времени на сеансах. Когда я пассивно сопровождал его поведение, описывая, что он делает, но не указывая на его деструктивные последствия, пациент принял ребячливое, унижающее, но толерантное отношение ко мне; в конце сеансов, однако, его горькое разочарование тем, что его вышвыривают, казалось неизбежным. Во время сеансов он проявлял дружелюбие, которое поражало меня своей искусственностью, но вызывало и с моей стороны псевдодружеское отношение к нему.

Теперь я попытался проинтерпретировать это псевдодружеское отношение ко мне как терпеливому зрителю, который, однако, не собирался и пальцем пошевелить, чтобы вызволить его из его трудностей. По мере того как я на протяжении длительного времени изучал последствия отыгрывания этого объектного отношения в переносе, постепенно становилось ясно, что это было отыгрывание отношений с его отцом. Он действительно провоцировал меня вести себя мягкотело, избегая конфликтов, как поступал в прошлом его отец. Это снова привело к яростному отрицанию пациентом того, что происходящее на сеансах имеет какое-то отношение к его прошлому. На основе прошлого опыта, однако, я остался убежден, что именно это и происходило, и что его яростное обесценивание моих интерпретаций отражало завистливое разрушение того, что он получает от меня. Я также чувствовал, что его повышенная толерантность к открытому получению удовольствия от деструктивного поведения на сеансах отражает демаскировку агрессии, которая прежде проявляла себя в виде праведного негодования. В то же время, думал я, он по-прежнему находится под властью мощной, неопознанной примитивной агрессии, отыгрываемой вовне в виде завистливого разрушения того, что получает от меня.

Я должен добавить, что я встречался с его родителями раз в год, вместе с пациентом, чтобы освежить наш базовый контракт. На нашей встрече через два с половиной года после начала лечения родители сказали мне, что пациент существенно изменился: его интенсивные припадки ярости и хронические трудности в отношениях с различными членами семьи значительно сгладились, и они испытывают удовлетворение от того, что он начал работать как музыкант, может частично оплачивать свое лечение и, главное, больше не пытается покончить с собой.

Я предложил вам эту виньетку, чтобы проиллюстрировать выражение примитивной агрессии в переносе, вначале в грубых формах действий вовне, затем — в прямых атаках на терапевта и все исходящее от него на сеансах и, что наиболее важно, на сам процесс общения, в частности, на собственные процессы мышления пациента. В структурных терминах, это отношение включало в себя отношение между пропитанным агрессией грандиозным “Я” и униженным и обесцененным аспектом нормального “Я” пациента.

В ходе лечения первоначальная диссоциация между грубой агрессией и самоагрессией, с одной стороны, и поверхностным дружелюбием, с другой, была постепенно преодолена. Произошло восстановление агрессивных аффектов на сеансах, включая когнитивные, аффективные, психомоторные и коммуникативные аспекты агрессивного аффекта, отражающегося в ненависти, с постепенным восстановлением его прежде диссоциированного приятного характера. Моя работа в основном состояла из интерпретации его защит против агрессии и функций ее непосредственного выражения в контексте постепенного углубления примитивных объектных отношений в переносе. Радостную деструктивность агрессивных аффектов наиболее трудно выдержать и интегрировать, и она должна быть постепенно проработана, чтобы привести к господству амбивалентных взаимоотношений на более поздних стадиях развития.