Глава 1. ИСТОРИЯ НАРОДОВ КАК СЛЕДСТВИЕ ИХ ХАРАКТЕРА - Психология народов и масс - Лебон

     История народа  вытекает всегда из его  душевного  склада. -- Различные

примеры. -- Как политические учреждения Франции вытекают из души расы. -- Их

действительная  неизменность  под  кажущейся  изменчивостью.  --  Наши самые

различные  политические  партии  преследуют,   под  различными   названиями,

одинаковые   политические  цели.  --  Централизация  и   уничтожение  личной

инициативы  в  пользу  государства.  --  Как  французская  революция  только

исполняла программу древней монархии.  --  Противоположность  между  идеалом

англосаксонской расы и латинским идеалом. Инициатива гражданина,  замененная

инициативой  государства.  --  Приложение  изложенных  в   настоящем   труде

принципов к сравнительному изучению развития Северо-Американских Соединенных

Штатов  и испано-американских республик.  --  Причины  процветания  одних  и

упадка других, несмотря на  одинаковые  политические  учреждения.  --  Формы

правления и учреждения имеют только очень  слабое влияние на судьбы народов.

-- Эта судьба вытекает главным образом из их характера.

     История  в главных своих  чертах может быть  рассматриваема как простое

изложение  результатов,  произведенных  психологическим  складом   рас.  Она

проистекает из  этого склада, как дыхательные органы рыб из жизни их в воде.

Без  предварительного  знания  душевного склада  народа история его  кажется

каким-то  хаосом  событий,  управляемых одной  случайностью. Напротив, когда

душа народа нам известна, то жизнь его представляется правильным и фатальным

следствием  из его психологических черт. Во всех проявлениях жизни  нации мы

всегда находим, что неизменная душа расы сама ткет свою собственную судьбу.

     В особенности в политических учреждениях  наиболее очевидно проявляется

верховная власть  расовой души. Нам легко  будет  доказать  это  несколькими

примерами.

     Возьмем сперва Францию, т.е. одну из мировых стран, испытавших наиболее

глубокие перевороты, где в нисколько лет учреждения изменялись по виду самым

коренным образом, где партии кажутся не только различными, но как будто даже

несовместимыми  между собой.  Но  если  мы посмотрим с психологической точки

зрения на эти по-видимому столь несходные, на эти вечно борющиеся партии, то

нам придется констатировать, что они  в действительности обладают совершенно

одинаковым  общим фондом, точно  представляющим идеал их расы. Непримиримые,

радикалы,  монархисты,   социалисты,  одним  словом,   все  защитники  самых

различных  доктрин  преследуют  под  разными ярлыками  совершенно одинаковую

цель: поглощение  личности государством.  То, чего они одинаково  горячо все

желают, -- это старый централистский и цезаристский режим, государство, всем

управляющее,  все регулирующее,  все поглощающее,  регламентирующее малейшие

мелочи в жизни  граждан  и  увольняющее  их  таким образом от  необходимости

проявлять хоть  малейшие  проблески размышления  и инициативы. Пусть власть,

поставленная   во  главе  государства,   называется  королем,   императором,

президентом,  коммуной, рабочим  синдикатом и  т.д., все равно  эта  власть,

какова бы она ни  была, обязательно будет иметь один и тот же идеал, и  этот

идеал есть выражение чувств расовой души. Она другого не допустит.

     "Таков,  -- пишет очень глубокий  наблюдатель Дюпон Уайт, --  особенный

гений  Франции:  она  не  в  состоянии  успевать в  некоторых существенных и

желательных  вещах,  имеющих  отношение  к  украшению или  даже  к  сущности

цивилизации, если не поддерживается и не поощряется своим правительством".

     Итак,  если  наша  крайняя  нервозность,  наша  большая   склонность  к

недовольству  существующим,  та идея,  что  новое правительство сделает нашу

участь более счастливой, приводят нас к тому, что мы беспрерывно меняем свои

учреждения, то руководящий нами  великий голос вымерших предков осуждает нас

на  то, что мы меняем только слова  и внешность. Бессознательная власть души

нашей  расы  такова,  что  мы  даже не  замечаем иллюзии,  жертвами  которой

являемся.

     Если  обращать  внимание  только  на  внешность,  то  трудно,  конечно,

представить себе другой режим, который бы сильнее  отличался от старого, чем

созданный нашей  великой  революцией.  В действительности, однако,  и в этом

нельзя  сомневаться,  она только продолжала королевскую традицию, заканчивая

дело  централизации,  начатой монархией несколько веков  перед тем.  Если бы

Людовик XIII  и  Людовик  XIV  вышли  из  своих  гробов, чтобы  судить  дело

революции,  то им, несомненно,  пришлось бы  осудить некоторые  из  насилий,

сопровождавших  его  осуществление,  но  они рассматривали бы его как строго

согласное  с их  традициями и  с их программой, и признали  бы, что если  бы

какому-нибудь  министру  было   ими  поручено  привести  в  исполнение   эту

программу, то он  не  выполнил  бы ее лучше.  Они  сказали  бы, что наименее

революционное из  правительств, какие когда-либо знала  Франция, есть именно

правительство  революции. Кроме  того  они констатировали бы, что  в течение

столетия  ни один  из  различных режимов,  следовавших  друг  за  другом  во

Франции, не  пытался  трогать  этого дела: до такой  степени оно  -- продукт

правильного  развития, продолжение  монархического идеала  и выражение гения

расы.  Без  сомнения, эти славные  выходцы с того света, ввиду  их громадной

опытности, представили бы некоторые критические  замечания  и,  может  быть,

обратили  бы  внимание  на  то, что "новый строй", заменив правительственную

аристократическую  касту  бюрократической,  создал  в государстве  безличную

власть, более  значительную, чем власть старой аристократии, потому что одна

только  бюрократия,  ускользая  от  влияния политических  перемен,  обладает

традициями,  корпоративным  духом,  безответственностью, постоянством,  т.е.

целым рядом условий, обязательно ведущих ее к тому, чтобы стать единственным

властелином  в  государстве.  Впрочем,  я   полагаю,  что  они  не  особенно

настаивали бы  на  этом возражении, принимая во  внимание то,  что латинские

народы, мало  заботясь  о свободе, но  очень  много  --  о  равенстве, легко

переносят  всякого  рода деспотизм,  лишь бы этот  деспотизм был  безличным.

Может быть, они еще  нашли  бы совершенно излишними и очень тираническими те

бесчисленные  постановления,  те тысячи  пут, которые окружают ныне малейший

акт жизни, и обратили бы внимание на то, что если  государство все поглотит,

все  обставит   ограничениями,  лишит  граждан  всякой  инициативы,   то  мы

добровольно очутимся,  без всякой новой революции,  в  полном социализме. Но

тогда божественный свет,  освещающий верхи "сфер", или, за  недостатком его,

математические  познания, учащие нас, что следствия растут  в геометрической

прогрессии,   пока  продолжают  действовать  те  же  причины,  дали  бы   им

возможность  понять, что социализм есть не  что иное, как  крайнее выражение

монархической идеи, для которой революция была ускорительной фазой.

     Итак, в учреждениях  какого-нибудь  народа  мы одновременно  находим те

случайные  обстоятельства,  перечисленные  нами  в  начале  этого  труда,  и

постоянные законы, которые мы пытались определить. Случайные  обстоятельства

создают только названия, внешность. Основные же законы вытекают из народного

характера и создают судьбу наций.

     Выше изложенному  примеру мы можем  противопоставить пример другой расы

--   английской,  психологический  склад  которой   совершенно  отличен   от

французского.

     Вследствие  одного только этого факта  ее  учреждения коренным  образом

отличаются от французских.

     Имеют ли англичане во главе себя монарха, как в Англии, или президента,

как в Соединенных  Штатах,  их  образ  правления будет всегда  иметь  те  же

основные  черты:  деятельность   государства  будет  доведена  до  минимума,

деятельность   же  частных  лиц  --  до  максимума,  что  составляет  полную

противоположность латинскому идеалу. Порты, каналы, железные дороги, учебные

заведения будут всегда создаваться и поддерживаться  личной  инициативой, но

никогда нс инициативой государства. Ни революции, ни конституции, ни деспоты

не могут давать  какому-нибудь народу  тех качеств  характера,  какими он не

обладает,  или отнять у  него имеющиеся качества, из которых проистекают его

учреждения. Не раз повторялась  та мысль, что каждый  народ имеет  ту  форму

правления,  какую  он  заслуживает. Трудно  допустить,  чтобы  он мог  иметь

другую.

     Предшествующие  краткие рассуждения  показывают, что  учреждения народа

составляют  выражение  его души,  и что  если  ему бывает легко  изменить их

внешность,  то  он не может изменить их основания. Мы теперь  покажем на еще

более ясных примерах,  до какой степени душа  какого-нибудь народа управляет

его судьбой и какую ничтожную роль играют учреждения в этой судьбе.

     Эти примеры я беру в стране, где живут бок  о  бок,  почти в одинаковых

условиях среды, две европейские  расы,  одинаково цивилизованные и развитые,

но отличающиеся  только  своим характером: я  хочу  говорить об Америке. Она

состоит  из  двух  отдельных  материков,  соединенных  перешейком.  Величина

каждого  из этих  материков  почти равна, почвы их очень сходны между собой.

Один из них  был завоеван и  населен английской расой, другой  -- испанской.

Эти две расы живут  под одинаковыми республиканскими конституциями, так  как

все  республики  Южной  Америки  списывали свои  конституции  с  конституций

Соединенных  Штатов.  И  так,  у  нас нет  ничего такого,  чем  мы  могли бы

объяснить  себе  различные  судьбы  этих  народов, кроме  расовых  различий.

Посмотрим, что произвели эти различия.

     Резюмируем  сначала  в  нескольких словах  черты  англосаксонской расы,

населившей  Соединенные  Штаты.  Нет, может  быть, никого  на  свете с более

однородным  и более  определенным  душевным складом, чем  представители этой

расы.

     Преобладающими   чертами  этого  душевного  склада,   с   точки  зрения

характера,  являются:  запас  воли,  каким  (может  быть,  исключая  римлян)

обладали  очень  немногие   народы,  неукротимая   энергия,  очень   большая

инициатива,  абсолютное самообладание, чувство независимости,  доведенное до

крайней  необщительности,  могучая  активность,  очень  живучие  религиозные

чувства, очень стойкая нравственность и очень ясное представление о долге.

     С   точки   зрения   интеллектуальной,    трудно    дать    специальную

характеристику,  т.е. указать  те особенные  черты,  каких  нельзя  было  бы

отыскать  у  других  цивилизованных  наций.  Можно  только отметить  здравый

рассудок,  позволяющий  схватывать  на  лету  практическую  и  положительную

сторону вещей и не блуждать в химерических изысканиях; очень живое отношение

к фактам и умеренно-спокойное к общим идеям и к религиозным традициям.

     К этой  общей характеристике  следует прибавить еще тот полный оптимизм

человека,  жизненный  путь  которого  совершенно  ясен  и  который  даже  не

предполагает, что можно выбрать лучший. Он всегда знает, что требуют от него

его отечество,  его семья и его религия. Этот оптимизм доведен  до того, что

заставляет  его  смотреть с презрением  на  все чужеземное. Это  презрение к

иностранцу и к  их обычаям  превышает до известной степени в Англии даже то,

какое некогда питали римляне в эпоху своего величия по отношению к варварам.

Оно таково,  что  по  отношению  к  иностранцу исчезает всякое  нравственное

правило. Нет ни одного английского политического  деятеля, который не считал

бы  относительно  другой  нации  совершенно  законными  поступки,  рискующие

вызвать самое глубокое и единодушное негодование, если бы они практиковались

по  отношению  к  его  соотечественникам. Несомненно, что  это  презрение  к

иностранцу,  с  точки  зрения  философской, есть  чувство  очень  низменного

свойства; но с  точки зрения  народного  благосостояния, оно крайне полезно.

Как это правильно заметил  английский генерал Уолслей, оно  есть одно из тех

качеств,  которые  создают  силу  Англии.  Кто-то  очень удачно выразился по

поводу  их  отказа  (вполне, впрочем,  основательного)  позволить  построить

туннель под  Ламаншем, который облегчил бы сношения Англии с  материком, что

англичане   прилагают   столько  же   старания,   как   и   китайцы,   чтобы

воспрепятствовать всякому чужеземному влиянию проникнуть к ним.

     Все черты,  которые только  что  перечислены  нами,  можно  отыскать  в

различных  общественных слоях; нельзя назвать ни одного  элемента английской

цивилизации, на который бы они не наложили своего глубокого отпечатка. Разве

не  поражает  это сразу каждого  иностранца, посетившего  впервые Англию? Он

заметит потребность независимой жизни  в хижине самого  скромного работника,

--  помещении,  правда,  тесном,  но  защищенном  от всякого  принуждения  и

уединенном  от  всякого  соседства;  на наиболее  посещаемых  вокзалах,  где

беспрерывно циркулирует  публика,  не  будучи  загоняема,  как стадо смирных

баранов за  барьер,  охраняемый  жандармом, как  будто  только  силой  можно

обеспечить безопасность людей,  не  способных находить  в  себе  самих  доли

необходимого внимания, чтобы  не задавить друг друга. Он найдет энергию расы

как в напряженном труде работника,  так и  в труде учащегося, который будучи

предоставлен самому себе с малых лет,  научается один руководить собою, зная

уже, что в жизни никто не  станет заниматься его судьбой, кроме него самого;

у  профессоров, очень  умеренно  налегающих  на учение,  но зато  обращающих

усиленное  внимание  на выработку характера,  который они  считают одним  из

величайших двигателей в мире.

     Уполномоченный  английской   королевой  определить  условия   получения

ежегодного приза, назначенного ею для Колледжа  Веллингтона,  принц  Альберт

решил, что он  будет  присуждаться  не  тому  воспитаннику,  который  оказал

наибольшие  успехи  в  науках,  но  тому,  за  кем  будет  признан  наиболее

возвышенный  характер.  Все  наше образование (понимая  под  ним то,  что мы

считаем  высшим образованием) заключается в  том, чтобы  заставлять молодежь

пересказывать  лекции.  Она и  впоследствии  до такой степени  сохраняет эту

привычку, что продолжает  повторять  давно  затверженное  в продолжение всей

остальной своей жизни.

     Вникая  в  общественную  жизнь  гражданина, он  увидит,  что если нужно

исправить источник в  селе,  построить морской  порт или проложить  железную

дорогу, то апеллируют  всегда  не к  государству,  а  к  личной  инициативе.

Продолжая свое  исследование, он скоро узнает, что этот народ, не  смотря на

недостатки, которые делают его для иностранца самой несносной иэ наций, один

только истинно свободен,  потому  что  он  только  один  научился  искусству

самоуправления и сумел оставить за правительством минимум деятельной власти.

Если пробегаешь его  историю, то видишь, что он первый сумел освободиться от

всякого  господства  --  как  от  господства  церкви,  так  и от  господства

автократов. Уже с XV века Фортескью противопоставлял римский закон, наследие

латинских народов,  английскому закону: один  является делом  автократизма и

весь проникнут тем, чтобы пожертвовать  личностью; другой -- дело общей воли

и всегда готовый защищать личность".

     В  какое  бы  место  земного  шара подобный  народ  ни переселился,  он

немедленно   станет   господствующим  и  положит   основание  могущественным

империям.  Если  порабощенная  им раса,  например,  краснокожие  в  Америке,

достаточно  слаба,  но   недостаточно   полезна,  она  будет  систематически

искорена.  Но  если порабощенная раса, например,  народности  Индии, слишком

многочисленна  для  того,  чтобы  быть уничтоженной,  и может  между  прочим

доставлять  продуктивный  труд, то  она будет просто  приведена  в состояние

очень суровой вассальной зависимости и вынуждена  работать  исключительно на

своих господ.

     Но особенно в  такой  новой стране, как Америка, можно  следить за теми

удивительными   успехами,  которые   обязаны  своим   существованием  только

душевному складу английской расы. Переселившись в страны  без культуры, едва

населенные немногими дикими, и  не имея возможности ни на кого рассчитывать,

как  только  на самое себя, всем известно, чем она  сделалась. Ей нужно было

менее одного столетия,  чтобы  стать в первом ряду великих мировых держав, и

ныне нет никого,  кто  бы  мог  вступить в  состязание с  нею. Я  рекомендую

прочесть книгу М.Рузье о Соединенных Штатах  лицам, желающим составить  себе

понятие   об   огромной  массе  инициативы  и  личной  энергии,  расходуемой

гражданами   великой   республики.   Способность   людей    самоуправляться,

объединяться для учреждения  крупных предприятий,  основывать города, школы,

гавани, железные  дороги и т.д. доведена до  такого максимума и деятельность

государства низведена  до такого минимума, что  можно сказать, что там почти

не  существует  государственной  власти. Помимо  полиции  и дипломатического

представительства, даже нельзя придумать, к чему она могла бы служить.

     Впрочем,  благоденствовать  в   Соединенных  Штатах  можно  только  под

условием обладания качествами характера,  какие я только что описывал, и вот

почему иммиграции иностранцев не могут изменить основного духа расы. Условия

существования таковы, что тот,  кто не обладает этими качествами, осужден на

быструю  гибель. В  этой  атмосфере,  насыщенной  независимостью и энергией,

может жить один только англосакс. Итальянец умирает там  с голода,  ирландец

прозябает в низших занятиях.

     Великая республика есть, конечно, земля свободы, но  вместе  с тем, она

не  земля ни равенства, ни  братства.  Ни  в  одной стране  на  земном  шаре

естественный подбор  не давал сильнее чувствовать  своей железной  лапы.  Он

здесь проявляется  безжалостно;  но  именно  вследствие  его безжалостности,

раса, образованию которой он способствовал, сохраняет свою мощь и энергию.

     На почве Соединенных Штатов  нет  совсем места для слабых,  заурядных и

неспособных.  Отдельные индивидуумы и целые расы  осуждены на гибель в  силу

одного  только того  факта,  что они низшие. Краснокожие, став бесполезными,

были  истреблены   железом  и  голодом;   китайцы-работники,   труд  которых

составляет  очень неприятную конкуренцию, скоро подвергнутся той  же участи.

Закон,  которым постановлено  было  их совершенное  изгнание,  не  мог  быть

применен из за громадных  расходов, каких стоило  бы его  исполнение.  Но  и

помимо  закона  они  будут  подвергаться  систематическому уничтожению,  что

отчасти  уже  практикуется в  некоторых округах. Другие законы были  недавно

вотированы с тем, чтобы запретить доступ на американскую  территорию  бедным

эмигрантам.   Что   касается   негров,   которые   служили   предлогом   для

аболиционистской войны, войны между теми, кто владел рабами, и теми, кто сам

не владел, и другим не позволял владеть ими, то они едва терпимы в обществе,

будучи всегда  связаны с теми низшими занятиями, которых не захотел бы взять

на себя ни один американский гражданин. В теории они имеют все  права; но на

практике с ними обращаются, как  с полезными животными, от которых стараются

избавиться, когда они становятся опасными. Короткая расправа по закону Линча

признается повсюду  для них  совершенно достаточной.  При  первом  серьезном

преступлении  их расстреливают или  вешают. Статистика, знающая только часть

этих казней, зарегистрировала их 1100 только за последние семь лет.

     Это,  конечно,  темные  стороны картины.  Она  достаточно  ярка,  чтобы

сделать их незаметными. Если бы нужно было определить  одним словом различие

между  континентальной  Европой  и  Соединенными Штатами, то  можно  было бы

сказать,  что первая представляет максимум того,  что может дать официальная

регламентация, заменяющая личную инициативу; вторые же -- максимум того, что

может дать  личная инициатива,  совершенно  свободная от всякой  официальной

регламентации. Эти основные различия являются следствиями  характера.  Не на

почве суровой республики имеет шансы привиться европейский социализм. Будучи

последним выражением  тирании  государства,  он может  процветать  только  у

старых рас, подчинявшихся в продолжение веков режиму, отнявшему у них всякую

способность управлять самими собой.

     Мы  только  что  видели,  что  произвела в  одной  части  Америки раса,

обладающая известным  душевным складом, в котором преобладают настойчивость,

энергия и  воля. Нам остается  показать, что  стало  почти  с  той же  самой

страной  в руках другой расы, хотя очень развитой, но не обладающей ни одним

из тех качеств характера, о которых мне пришлось только что говорить.

     Южная Америка, с точки  зрения своих естественных  богатств, -- одна из

богатейших стран  на земном шаре. В два раза большая, чем Европа, и в десять

раз менее населенная,  она  не  знает недостатка  в земле и  находится,  так

сказать,  в распоряжении  каждого.  Ее преобладающее население -- испанского

происхождения  и  разделено на много  республик: Аргентинскую,  Бразильскую,

Чилийскую, Перуанскую, и т.д.  Все они заимствовали свой политический  строй

от Соединенных Штатов и живут, следовательно, под одинаковыми законами. И за

всем тем, в силу одного только расового различия, т.е. вследствие недостатка

тех основных качеств, какими обладает раса,  населяющая  Соединенные  Штаты,

все эти  республики  без единого  исключения  являются постоянными  жертвами

самой кровавой анархии, и, несмотря на удивительные богатства их почвы, одни

за другими впадают во всевозможные  хищения, банкротство и деспотизм.  Нужно

просмотреть    замечательный    и   беспристрастный   труд    Т.Чайльда   об

испаноамериканских республиках,  чтобы  оценить глубину их  падения. Причины

его коренятся  в душевном складе  расы, нс имеющей ни  энергии, ни воли,  ни

нравственности. В особенности отсутствие нравственности превосходит все, что

мы знаем худшего в Европе. Приводя в пример один из значительнейших городов,

Буэнос-Айрес, автор объявляет его совершенно невозможным для жительства тем,

кто сохранил еще хоть  малейшую  совестливость и нравственность.  По  поводу

одной из наименее  упавших южноамериканских республик, Аргентинской, тот  же

писатель прибавляет: "Изучите эту  республику с коммерческой точки зрения, и

вы будете поражены безнравственностью, которая здесь всюду  выставляет  себя

на показ".

     Что касается  учреждений,  то ни  один пример не  показывает лучше,  до

какой  степени они  --  продукт расового характера  и  насколько  невозможно

переносить их от одного народа к другому. Было бы очень интересно знать, чем

станут  столь либеральные учреждения Соединенных Штатов, будучи перенесены к

низшей расе?

     "Эти страны, -- замечает Чайльд, говоря о различных испано-американских

республиках, --  находятся под ферулой  президентов, пользующихся  столь  же

неограниченным   самодержавием,   как   и   турецкий  султан;   даже   более

неограниченным, поскольку они защищены от назойливости и влияния европейской

дипломатии. Административный персонал состоит только из их креатур..,

     граждане подают голос за то, что им  кажется хорошим, но он не обращает

никакого внимания на их голосования... Аргентинская республика -- республика

только  по  имени;  в действительности  это  олигархия людей,  сделавших  из

политики торговлю".

     Единственная  страна,   Бразилия,  несколько  избегла  этого  глубокого

падения, и то только благодаря монархическому режиму, ограждавшему власть от

соискательства. Слишком либеральный для этих рас  без энергии и без воли, он

в конце концов пал. Тотчас же страна впала в полную анархию, и за два или за

три года люди, стоящие у власти, до такой степени расхитили казну, что нужно

было увеличить налоги на 60%.

     Конечно,   падение   латинской   расы,   населяющей    Южную   Америку,

обнаруживается не только  в политике,  но  и  во всех элементах цивилизации.

Предоставленные самим себе, эти несчастные республики вернулись бы к чистому

варварству. Вся промышленность и вся торговля находятся в руках  иностранцев

-- англичан, американцев и немцев. Вальпараисо  сделался английским городом,

и в Чили  ничего бы не осталось, если  бы у него отняли  иностранцев. Только

благодаря им эти страны сохранили еще внешний лоск цивилизации, напоминающий

иногда  Европу.  Аргентинская  республика   насчитывает  4   миллиона  белых

испанского  происхождения;  не знаю,  можно  ли было бы назвать  из них хоть

одного,  помимо  иностранцев,   во   главе  какогонибудь   истинно  крупного

предприятия.

     Этот  страшный  упадок  латинской расы, предоставленной  самой  себе, в

сопоставлении  с процветанием английской расы в соседней  стране, составляет

один из  самых  печальных  и  вместе с тем самых  поучительных опытов, какие

можно привести для подтверждения изложенных мной психологических законов.

     Мы  видим из этих примеров, что народ  не может избавиться от того, что

вытекает как следствие из его душевного склада; и если ему это удается, то в

очень редкие моменты -- так песок, поднятый  бурей, кажется,  освободился на

время  от законов тяготения. По нашему мнению, верить, что формы правления и

конституции  имеют   определяющее  значение  в  судьбе   народа   --  значит

предаваться детским  мечтам. Только в нем  самом находится его судьба, но не

во внешних обстоятельствах.  Все, что можно  требовать  от правительства, --

это то, чтобы оно  было выразителем чувств и идей народа,  управлять которым

оно  призвано. По большей части в силу одного только того  факта, что то или

другое правительство существует, оно представляет точное отображение народа.

Нет ни форм правления, ни  учреждений,  относительно которых  можно было  бы

сказать,  что   они  абсолютно   хороши   или  абсолютно   дурны.  Правление

дагомейского  короля -- вероятно, превосходное правление для народа, которым

он призван был править; и самая искусная европейская конституция была бы для

этого же  самого народа  ниже выработанного им режима. Вот что, к несчастью,

игнорируют многие государственные  люди,  воображающие, что форма  правления

есть предмет  вывоза  и  что  колонии  могут  быть  управляемы  учреждениями

метрополии. Столь же резонно было бы стараться убедить рыб жить  на воздухе,

на  том  только  основании,  что  воздушным дыханием  пользуются  все высшие

животные. В  силу одного только  различия своего душевного склада, различные

народы  не  могут  долго  пребывать  под  одинаковым  режимом.  Ирландец   и

англичанин,  славянин и венгр,  араб  и француз могут быть  удерживаемы  под

одними законами  с величайшими трудностями  и ценой беспрерывных  революций.

Большие  империи,  состоящие  из  различных  народов,  всегда   осуждены  на

эфемерное существование. Если они существовали иногда продолжительное время,

как империя моголов, а потом англичане в Индии, то с одной стороны -- потому

что туземные расы были до такой сте пени многочисленны,  до того различны и,

следовательно, до  того  враждебны  друг другу, что они не  могли и думать о

том,  чтобы соединиться  против иностранцев; с другой стороны --  потому что

эти чужеземные властелины имели довольно верный политический инстинкт, чтобы

уважать   обычаи  покоренных  народов   и  предоставить  им  жить  по  своим

собственным законам.

     Нужно было бы написать много  книг и  даже  переделать  всю  историю  с

совершенно новой точки зрения, если бы исследователи задались целью показать

все следствия, вытекающие из психологического склада народов. Более глубокое

изучение его должно было бы стать  основанием для политики и для педагогики.

Можно  даже сказать, что это изучение избавило  бы  людей от бездны ошибок и

многих  переворотов,  если  бы  народы  вообще могли  избегнуть  злополучий,

вытекающих из  свойств их расы, если бы голос  разума  не заглушался  всегда

повелительным голосом предков.