Монополия профессионалов - Социальное пространство и генезис классов - Пьер Бурдье - Философия как наука

Не возвращаясь здесь к анализу социальных ус­ловий конституирования социальной и технической компетентности, необходимой для активного участия в "политике", следует напомнить, тем не менее, что эф­фект препятствий морфологического характера (размер политических объединений и численность граждан противодействуют всякой форме прямого управления) в определенной степени усиливается эффектом невла­дения экономическим и культурным капиталом. Кон­центрация политического капитала в руках малого чис­ла людей встречает тем меньшее сопротивление, и, следовательно, тем более возможна, чем более исчер­пывающе простые члены партий лишены материаль­ных и культурных инструментов, необходимых для ак­тивного участия в политике, а именно свободного времени и культурного капитала.

В силу того, что продуктами, предлагаемыми полити­ческим полем, являются инструменты восприятия и вы­ражения социального мира (или, если угодно, принципов дифференцированного видения деления), распределение мнений среди определенного населения зависит от со­стояния наличных инструментов восприятия и выраже­ния и от доступа, который имеют к этим инструментам различные группы. Это означает, что политическое поле выполняет функцию своего рода цензуры, ограничивая универсум политического выступления — и, тем самым, универсум политически мыслимого — конечным про­странством выступлений, способных быть произведен­ными и воспроизведенными в пределах политической проблематики как пространства принятия позиций, фак­тически реализуемых в поле, т. е. социологически воз­можных, исходя из законов, регулирующих вхождение в поле. Граница между тем, что является политически выразимым или невыразимым, мыслимым или немыс­лимым для какого-либо класса непосвященных опреде­ляется через отношение между выраженными интересами этого класса и способностью выразить эти интересы, ко­торую ему обеспечивает его позиция в отношениях куль­турного и, тем самым, политического производства. "На­мерение, — замечает Витгенштейн, — воплощается в самой ситуации, в обычаях и человеческих институциях. Если бы не существовало техники игры в шахматы, не могло бы сформироваться мое намерение играть в шахма­ты. Если я могу заранее замышлять конструкцию какой-либо фразы, то это потому, что я могу разговаривать на соответствующем языке". Политическая интенция конституируется лишь в соответствии с определенным состоянием политической игры, точнее, универсума методов действия и выражения, им предоставляемых в определенный момент времени. В этом случае, как и в других, переход от имплицитности к эксплицитности, от субъективного впечатления к объективному выраже­нию, к публичному проявлению в ходе выступления или коллективной акции конституирует собой акт институционализации и, тем самым, представляет собой форму официального признания, легитимации: неслу­чайно, как отмечает Бенвенист, все слова, связанные с правом, имеют корень, который означает "говорить". И институция, понимаемая как то, что уже институировано, эксплицировано, производит одновременно эффект содействия и подтверждения законности и в то же время — ограничения и лишения прав. Принимая во внимание, что, по крайней мере, за исключением кризисных периодов, производство политически дей­ственных и легитимных форм восприятия и выражения является монополией профессионалов и, соответственно, подчиняется требованиям и ограничениям, свойст­венным функционированию политического поля, мы видим, что последствия цензовой логики, которая фак­тически управляет доступом к выбору предлагаемых политических продуктов, усиливаются эффектом олигополитической логики, которая управляет их предло­жением. Монополия производства, предоставленная корпусу профессионалов, т. е. малому числу производ­ственных объединений, в свою очередь контролируе­мых профессионалами, принуждение, довлеющее над выбором потребителей, которые тем полнее подвержены безусловной преданности известным ярлыкам и безогово­рочному делегированию прав своим представителям, чем более они лишены социальной компетентности в полигике и инструментов, необходимых для производства политиче­ских выступлений и акций, — все это делает рынок пол­итики несомненно одним из наименее свободных рын­ков.

Путы рынка тяготеют прежде всего над членами доминируемых классов, у которых нет иного выбора, кроме отказа от прав или самоотречения в пользу пар­тии, этой перманентной организации, которая должна создавать представление о непрерывности класса, всег­да стоящего перед опасностью впасть в прерывность атомизированного существования (с уходом в частную жизнь и поиском путей личного спасения) или в огра­ниченность борьбы за сугубо частные цели. Это при­водит к тому, что они в значительно большей степени, чем члены доминирующих классов, которые могут удовлетворяться ассоциациями, группами давления или партиями-ассоциациями, испытывают необходи­мость в партиях, как политических организациях, ориентированных на завоевание власти и предлагающих своим активистам и избирателям не только доктрину, но и программу идей и действий и требующих, как след­ствие, глобальной и предвосхищающей приверженно­сти. Как отмечает Маркс в "Нищете философии", за­рождение социальной группы можно отсчитывать с того момента, когда члены ее представительных групп начинают бороться не только в защиту экономических интересов доверителей, но и в защиту и за развитие самой организации. Но как не видеть, что если сущест­вование какой-либо перманентной организации, отно­сительно независимой от корпоративистских и конъ­юнктурных интересов, является условием перманентного и чисто политического представления о классе, то она же содержит в себе угрозу лишения прав для "любых" ря­довых членов класса? Антиномия "установленного ре­волюционного порядка", как говорил Бакунин, совер­шенно совпадает с антиномией реформаторской церкви, как ее описывает Трельч. Полное и глобальное делегирование полномочий, посредством которого самые обездоленные массово предоставляют выбранной ими партии своего рода неограниченный кредит, позволяет свободно развиваться механизмам, стремящимся лишить их всякого контроля над аппара­том. В результате это приводит к тому, что, по стран­ной иронии, концентрация политического капитала нигде не бывает столь высокой, за исключением проти­воположного случая намеренного (и маловероятного) вмешательства, как в партиях, которые ставят своей целью борьбу против концентрации экономического капитала.

Доминирующие лица в партии, чьи интересы так или иначе связаны с существованием и устойчивостью этой институции и со специфическими прибылями, которые она обеспечивает, находят в свободе, предо­ставляемой им монополией на производство и навязывание институционализированных политических интере­сов, возможность под видом интересов своих доверите­лей выставлять свои интересы доверенных лиц. При этом ничто не может служить полным доказательством, что таким образом универсализированные и облечен­ные в плебисцитную форму интересы доверенных лиц не совпадают с невыраженными интересами доверите­лей, поскольку первые обладают монополией на инст­рументы производства политических (т. е. политически выраженных и признанных) интересов вторых. В бунте против двойного бессилия — перед политикой, всеми предлагаемыми ею чисто серийными мероприятиями, и перед политическим аппаратом — коренится не что иное, как форма активного абсентеизма, иначе говоря, аполитичность, которая зачастую принимает форму антипарламентаризма и может обернуться любыми формами бонапартизма, буланжизма и голлизма, в ос­нове своей являясь неприятием монополии политиков и политическим эквивалентом тому, чем в прежние времена было религиозное восстание против монопо­лии священнослужителей.