Страница 3 - Историко-философские очерки - Койре - Сочинения и рассказы

Как следует из выступления г-на Ф. Франка, доводы «за» и «против» принятия некоторой научной теории не всегда сводятся только к рассмотрению ее технической значимости, т. е. к ее спо­собности» дать связное объяснение рассматриваемых явлений; за­частую это зависит от множества других факторов.

Так, например, в случае астрономии Коперника дело своди­лось не только к выбору между более простой и более сложной теорией движения небесных тел: речь шла о выборе между физи­кой Аристотеля, представлявшейся более простой, и другой физи­кой, казавшейся более сложной; о выборе между доверием к чув­ственному представлению (последовательным проводником этой точки зрения был Бэкон 2) и отказом от такого доверия в пользу чистого теоретизирования и т. д.

Я целиком согласен с г-ном Франком. Жаль только, что он в своих рассуждениях не пошел еще дальше и ни словом не обмол­вился о влиянии, оказываемом философской субструктурой – или философским «горизонтом» – соперничающих теорий. По моему глубокому убеждению, «философская субструктура» сыграла чрез­вычайно существенную роль, и влияние философских концепций на развитие науки было столь же существенным, сколь и влия­ние научных концепций на развитие философии. Можно было бы привести множество примеров этого взаимовлияния. Один из впечатляющих примеров такого рода, на котором я кратко оста­новлюсь, дает нам послекоперниковский период развития науки, который принято рассматривать как начальный этап новой науки, иными словами, науки, без малого три столетия господствовавшей в европейском мышлении – грубо говоря, от Галилея до Эйнштей­на, Планка или Нильса Бора.

Поэтому вряд ли нужно говорить, что имевшая место в вы­ступлении Ф. Франка недоговоренность чревата самыми тяжелы­ми последствиями и достойна сожаления. Впрочем, такой пробел является почти нормальным. Если о влиянии научной мысли на развитие философских концепций говорится очень много и с пол­ным правом, ибо такое влияние очевидно и определенно – доста­точно вспомнить имена Декарта, Лейбница, Канта, – то гораздо меньше говорят (либо почти не говорят) о влиянии философи на развитие научной мысли. Если же иной раз какой-нибудь исто­рик позитивистской ориентации и упомянет об этом влиянии, то лишь затем, чтобы попенять, что в былые времена философия действительно оказывала влияние на науку и даже господство­вала над ней, следствием чего явилась бесплодность как антич­ной, так и средневековой науки; что только после бунта науки против тирании философии, этой пресловутой «королевы наук» XVII в., началось действительное совпадение прогресса в науке с ее последовательным освобождением от упомянутой тирании и переходом на твердую эмпирическую основу; что, к сожалению, это освобождение произошло далеко не сразу, так что у Декарта и даже у Ньютона мы находим еще следы метафизических спе­куляций. Должен был наступить XIX или даже XX век, чтобы они окончательно исчезли; и если вопреки всему это все-таки произошло, то благодаря Бэкону, Огюсту Конту, Эрнсту Маху и Венской школе.

Некоторые историки идут еще дальше и утверждают, что в своей основе наука как таковая – по крайней мере современная наука – никогда реально не была связана с философией. Так, Э. Стронг в известной работе «Процедура и метафизика» {Беркли, 1936) поведал нам, что философские предисловия и введения, которые великие творцы современной науки предпосы­лают своим трудам, чаще всего бывают не более чем данью веж­ливости или традициям, выражением своего рода конформизма с духом времени и что там, где они обнаруживают свои искрен­ние и глубокие убеждения, эти прелиминарии имеют значение не больше – или скажем так: имеют отношение к процедуре, т. е. к действительной работе этих великих творцов, не больше, – чем их религиозные убеждения...

В виде исключения можно упомянуть Э. А. Берта, автора известных «Метафизических основ современной физической нау­ки» (Лондон, 1925), который допускает наличие позитивного влияния и важной роли философских концепций в развитии нау­ки. Но даже Берт видит в них лишь своего рода подпорки, строи­тельные леса, которые помогают ученому конструировать и фор­мулировать свои научные концепции, но которые, как только здание теории возведено, могут быть убраны и в самом деле уби­раются последующими поколениями.

Итак, какими бы пара- или ультранаучными ни были идеи, приведшие Кеплера, Декарта, Ньютона или даже Максвелла к их открытиям, в конечном счете они либо имеют ничтожное значе­ние, либо вообще не идут в счет. Что действительно имеет зна­чение, так это само открытие, установленный закон; закон дви­жения планет, а не Мировая Гармония; сохранение движения, а не Божественная Неизменность... Как сказал Г. Герц: «Теория Максвелла– это уравнения Максвелла».

Вслед за Бёртом можно сказать, что метафизические субструк-уры, или основания, играют в развитии научной мысли роль, аналогичную той, которую в ней, согласно эпистемологии А. Пу-апкаре, играют образы.

Это yiKe интересно. Со своей стороны я полагаю, что не сле­дует слишком дурно отзываться об образах. По-моему, на самом; деле достойно удивления не то, что образы пе согласуются пол­ностью с теоретической реальностью, а, наоборот, достоин удив­ления тот факт, что такое полное согласие имеет место и что научное воображение, или интуиция, создает эти образы столь. прекрасными и что они столь глубоко проникают в области (чему каждый день приносит новые подтверждения), на первый взгляд. совершенно закрытые для интуиции, например в атом или даже-в его ядро. Так мы обнаруживаем, что к образам возвращаются даже те, кто, подобно Гейзенбергу, их решительно изгонял.

Предположим, однако, вместе с Бёртом, что философские воз­зрения являются не больше чем строительными лесами. Но и в этом случае – поскольку крайне редко приходится видеть, чтобы здание строилось без них, – сравнение Берта приводит нас к пря­мо противоположному выводу, чем тот, который он делает, а именно, что такие строительные леса совершенно необходимы для постройки, ибо они обеспечивают самую возможность таковой.

Вне всякого сомнения, post factum научная мысль может их отбросить, но, возможно, только для того, чтобы заменить други­ми. Или, быть может, для того, чтобы просто забыть о них, по­грузить в сферу подсознания на манер грамма.тических правил,. о которых забывают по мере того, как осваивают язык и которые' полностью исчезают из сознания с достижением полного освое­ния языка.

И – чтобы больше не возвращаться к Стронгу – совершенно очевидно, что творчество Фарадея столь же мало может быть объяснено исходя из факта его принадлежности к таинственной секте сандеманьянцев, сколь творчество Гоббса – исходя из его пресвитерианства, Эйнштейна–из его иудаизма или Де Брой-ля – из его католицизма (хотя было бы безрассудным отрицать любое влияние: пути разума столь причудливы и неисповедимы!).. Довольно часто философско-теологические высказывания великих ученых XVII и XVIII вв. играют не большую роль, чем анало­гичные высказывания некоторых наших современников... Но это отнюдь не всегда так. Легко, например – или по меньшей мере возможно, – показать, что великая битва между Лейбницем и Ньютоном, под знаком которой протекала первая половина XVIII в., в конечном счете имеет в своей основе противополож­ности их теолого-метафизических позиций. Она отнюдь не была-следствием столкновения двух тщеславий или двух техник, а про­сто-напросто двух философий

Итак, история научной мысли учит нас (по крайней мере я попытаюсь это показать), что:

а) научная мысль никогда не была полностью отделена oi философской мысли; б) великие научные революции всегда определялись ката­строфой или изменением философских концепций;

в) научная мысль – речь идет о физических науках – разви­валась не в вакууме; это развитие всегда происходило в рамках определенных идей, фундаментальных принципов, наделенных аксиоматической очевидностью, которые, как правило, считались принадлежащими собственно философии.

Разумеется, из этого отнюдь не следует, что я отвергаю зна­чение открытия новых фактов, новой техники или, более того, на­личия автономности или даже внутренней закономерности раз' вития научной мысли. Но это уже другая история, говорить о ко­торой сейчас не входит в мои намерения.

Что касается вопроса о том, положительным или отрицатель­ным было влияние философии на развитие научной мысли, то, откровенно говоря, этот вопрос либо не имеет большого смысла– ибо я только что со всей определенностью заявил, что наличие некоей философской обстановки или среды является необходимым условием существования самой науки, – либо обладает очень глу­боким смыслом, ибо приводит нас вновь к проблеме прогресса – или декаданса – философской мысли как таковой.

Действительно, если мы ответим, что хорошие философии оказывают положительное влияние, а плохие – менее положи­тельное, то мы окажемся, так сказать, между Сциллой и Хариб-дой, ибо в таком случае надо обладать критерием «хорошей» фи­лософии... Если же, что вполне естественно, судить по конечному результату, то, как полагает Декарт, в этом случае мы оказы­ваемся в ситуации порочного круга.

Более того, следует остерегаться слишком поспешных оценок: то, что вчера представлялось превосходным, сегодня может не оказаться таковым, и наоборот, то, что вчера было смехотворным, сегодня может оказаться совсем не таким. История демонстри­рует достаточно таких поистине ошеломляющих колебаний от од­ной полярности к другой, и если она никоим образом не обучает иас «воздержанию от суждений» (елог), то, вне всякого сомне­ния, она учит нас осмотрительности.

Мне могут, однако, возразить (прошу прощения, что так дол­го останавливаюсь на предварительных замечаниях: они представ­ляются весьма существенными), что даже если я прав, т. е. если даже сумею доказать – ибо до сих пор я просто утверждал это, – что развитие научной мысли подвергалось влиянию – и далеко не тормозящему – со стороны философской мысли, то все равно это касается только прошлого, но отнюдь не настоящего или бу­дущего.

Короче говоря, единственный урок истории состоит в том, что из нее нельзя извлечь никакого урока. Да и вообще, что пред­ставляет собой эта история, особенно история научной или тех­нической мысли? Кладбище ошибок, коллекцию чудищ, выбро­шенных на свалку и пригодных разве что для фабрики вторсырья? «Кладбище забытых теорий» или же главу «Истории человече­ской глупости»? Такое отношение к прошлому, более характерное для технарей, чем для великих мыслителей-творцов, признаемся, вполне нормально, хотя не столь уж неотвратимо и, менее того, оправданно. Оно вполне нормально для человека, оценивающего прошлое, давнопрошедшие времена с точки зрения настоящего или будущего, к которому он устремлен в своей деятельности. И действительно, обращая вспять течение времени, он сталкива- ' ется со старыми теориями в канун их смерти – с одряхлевшими, высохшими, закостенелыми. Одним словом, перед нами пред­стает острогротескный образ «той, которая была прекрасной Оль-мьер», как ее создал О. Роден. Только историк обнаруживает каж­дую из них в момент ее цветущей молодости, в расцвете красоты; лишь он, реконструируя развитие науки, схватывает теории прош­лого при их рождении и видит создающий их порыв творче­ской мысли. Итак, обратимся к истории.

Научная революция XVII в., знаменующая собой рождение новой науки, имеет довольно сложную историю. Но поскольку я уже писал об этом в ряде работ, могу позволить себе быть крат­ким. Я считаю, что ей присущи следующие характерные черты:

а) развенчание Космоса, т. е. замена конечного и иерархиче' ски упорядоченного мира Аристотеля и средних веков бесконеч­ной Вселенной, связанной в единое целое благодаря идентичности своих элементов и единообразию своих законов;

б) геометризация пространства, т. е. замещение конкретного пространства (совокупности «мест») Аристотеля абстрактным пространством евклидовой геометрии, которое отныне рассматри­вается как реальное.

Можно было бы добавить – но это, по существу, лишь след­ствие только что сказанного – замещение концепции движения-состояния концепцией движения-процесса.

Космологические и физические концепции Аристотеля вызы­вают, вообще говоря, резко критические отзывы. Это, по-моему, объясняется главным образом тем, что:

а) современная наука возникла в противовес аристотелевской науке и в борьбе с ней;

б) в нашем сознании утвердились историческая традиция и ценностные критерии историков XVIII и XIX вв. Действительно, этим последним, для которых ньютоновские концепции были не только истинны, но также очевидны и естественны, сама идея конечного Космоса казалась смешной и абсурдной. Действитель­но, как только не насмехались над Аристотелем за то, что тот на­делял мир определенными размерами; думал, что тела могут двигаться, даже если их не тянут или толкают внешние силы: ве­рил, что круговое движение является особо значимым, и потому называл его естественным движением!

Однако сегодня мы знаем – но еще нс до конца осознали ig приняли, – что все это не столь уж смешно и что Аристотель был; гораздо более прав, чем сам это осознавал. Прежде всего, круго­вое движение действительно представляется наиболее распростра­ненным в мире и особо значимым; все вертится вокруг чего-либо и обращается вокруг своей оси – галактики и туманности, звезды. солнца и планеты, атомы и электроны... даже фотоны и те, ка­жется, не составляют исключения.

Что же касается спонтанного движения тел, то благодаря, Эйнштейну мы знаем теперь, что локальная кривизна простран­ства превосходным образом вполне может вызывать движения такого рода; точно так же мы знаем (или думаем, что знаем), что наша Вселенная отнюдь не бесконечна – хотя и не имеет границ, в противовес тому, что думал Аристотель, – и что вне этой Вселенной абсолютно ничего нет, так как нет никакого «во­вне», и что все пространство находится «внутри» («из-внутри»).

Но об этом как раз и говорил Аристотель, который, не имея в своем распоряжении средств римановой геометрии, ограничи­вался утверждением, что вне мира нет ничего – ни абсолютной заполненности, ни пустоты– и что все «места», т. е. все простран­ство, находятся внутри

Аристотелевская концепция не является концепцией матема­тической – и в этом ее слабость; в этом также и ее сила: это ме­тафизическая концепция. Аристотелевский мир не наделен гео­метрической кривизной, он, если можно так выразиться, искрив­лен метафизически.

Современные космологи, пытаясь объяснить нам структуру эйнштейновского или постэйнштейновского мира с его искривлен­ным и конечным, хотя и безграничным пространством, обычно говорят, что все это довольно трудные математические понятия и что те из нас, кто не имеет необходимого математического обра­зования, не в состоянии как следует их понять. Конечно, это верно. В этой связи, однако, достаточно занятным представляется тот факт, что, когда средневековые философы должны были разъ­яснять профанам – или своим ученикам – космологию Аристоте­ля, говорили нечто подобное, а именно: речь идет об очень труд­ных метафизических понятиях, и те, кто не обладает соответст­вующим философским образованием и не умеет отвлечься от гео­метрических представлений, не смогут их понять и продолжают задавать нелепые вопросы типа: «А что находится вне мира?», или: «А что будет, если проткнуть палкой самую крайнюю обо­лочку небесного свода?»

Действительная трудность аристотелевской концепции состоит в необходимости «вместить» евклидову геометрию внутрь не­евклидовой Вселенной, в метафизически искривленное и физиче­ски разнородное пространство. Признаемся, что Аристотель абсо­лютно не был этим озабочен, ибо геометрия отнюдь не являлась. для него фундаментальной наукой о реальном мире, коора»выражала сущность и глубинное строение последнего; в его гла­зах геометрия была лишь некоторой абстрактной наукой, неким

вспомогательным средством для физики – истинной науки о сущем.

Фундамент истинного знания о реальном мире составляет для него восприятие – а не умозрительные математические построе­ния; опыт – а не априорное геометрическое рассуждение.

Намного более сложная ситуация предстала между тем перед Платоном, который предпринял попытку сочетать идею Космоса

с попыткой сконструировать телесный мир становления, движе­ния и тел, отправляясь от пустоты ((uqo), или чистого, геометри-зованного пространства. Выбор между этими двумя концепция­ми – космического порядка и геометрического пространства – был неизбежен, хотя он и был произведен лишь позднее, в XVII в., когда творцы новой науки, приняв за основу геометризацию про­странства, вынуждены были отбросить концепцию Космоса.

Представляется совершенно очевидным, что эта революция, заменившая качественный мир здравого смысла и повседневного опыта архимедовым миром формообразующей геометрии, не мо­жет быть объяснена влиянием опыта, более богатого и обширного по сравнению с тем опытом, которым располагали древние вооб­ще и Аристотель в частности.

В самом деле, как уже довольно давно показал П. Таннери, именно потому, что аристотелевская наука основывалась на чув­ственном восприятии и была действительно эмпирической, она гораздо лучше согласовывалась с общепризнанным жизненным опытом, чем галилеева или декартова наука. В конце концов, тя­желые тела естественно падают вниз, огонь естественно взмы­вает вверх, солнце и лупа восходят и заходят, а брошенные тела не сохраняют без конца прямолинейности своего движения... Инерционное движение не является экспериментальным фактом; на деле повседневный опыт постоянно ему противоречит.

Что касается пространственной бесконечности, то совершенно очевидно, что она. не может быть объектом опыта. Бесконечность, как отметил уже Аристотель, не может быть ни задана, ни пре­одолена. Какой-нибудь миллиард лет ничто в сравнении с вечно­стью; миры, открывшиеся нам благодаря гигантским телескопам (даже таким, как Паломарский), в сравнении с пространственной бесконечностью не больше, чем мир древних греков. А ведь про­странственная бесконечность является существенным элементом аксиоматической субструктуры новой науки; она включена в за­коны движения, в частности закон инерции.

Наконец, что касается «опытных данных», на которые ссыла­ются основоположники новой науки, и особенно ее историки, то они ровным счетом ничего не доказывают, потому что:

а) так, как эти опыты были произведены – я показал это в исследовании, посвященном измерению ускорения в XVII вД– они вовсе не точны,

б) для того чтобы они были значимыми, их необходимо бес­конечно экстраполировать;

в) они якобы должны доказать нам существование некоторого-явления – например, того же инерционного движения, – которое не только не могло и не сможет наблюдаться, но, более того, само искомое существование которого в полном и строгом смысле сло­ва невозможно «.

Рождение новой науки совпадает с изменением – мутацией – философской установки, с обращением ценности, придаваемой теоретическому познанию в сравнении с чувственным опытом; совпадает с открытием позитивного характера понятия бесконеч­ности. Поэтому представляется вполне приемлемым мнение, со­гласно которому инфинитизация Вселенной–»разрыв круга», как говорит Николсон, или «раскалывание сферы», как я сам предпочитаю это называть, – стала делом «чистого» философа Джордано Бруно и на основании научных – эмпирических – до­водов резко оспаривалась Кеплером.

Вне всякого сомнения, Джордано Бруно не очень уж крупный философ и слабый ученый, а доводы, приводимые им в пользу бес­конечности пространства и умозрительной первичности беско­нечного, не очень убедительны (Бруно не Декарт). Тем не менее этот пример не единственный – их много не только в философии, но и в чистой науке: вспомним Кеплера, Дальтона или даже Мак­свелла в качестве примеров того, как ошибочное рассуждение,. основанное на неточной посылке, привело к далеко идущим по­следствиям.

Революция XVII в., которую я некогда назвал «реваншем Платона», была на деле следствием некоторого союза. Союза Пла­тона с Демокритом. Странный союз! Право же, случается в исто­рии, что Великий Турок вступает в союз с Христианнейшим Ко­ролем (Людовиком IX) (по принципу: враги наших врагов–наши друзья); или, если обратиться к истории научно-философской мысли, что может быть нелепее сравнительно недавнего союза Эйнштейн – Мах?

Демокритовы атомы в платоновском – или евклидовом – про­странстве: стоит об этом подумать, и отчетливо понимаешь, по­чему Ньютону понадобился бог для поддержания связи между составными элементами своей Вселенной. Становится понятным также и странный характер этой Вселенной – по крайней мере как мы его понимаем: XIX век слишком свыкся с ним, чтобы замечать всю его странность. Материальные объекты Вселенной Ньютона (являющиеся объектами теоретической экстраполяции) погружены в неотвратимое и непреходящее небытие абсолютного пространства, являющееся объектом априорного знания, без ма­лейшего взаимодействия с ним. В равной мере становится понят­ной строгая импликация этого абсолютного, вернее сказать, этих абсолютных пространства, времени, движения, полностью позна-»мых только чистым мышлением через посредство относительных данных – относительных пространства, времени, движения, которые единственно нам доступны. Новая наука, наука Ньютона, нерасторжимо связала себя с

-концепциями абсолютного пространства, абсолютного времени,

абсолютного движения. Ньютон – столь же хороший метафи­зик, сколь хороший физик и математик, – прекрасно созна­вал это, впрочем, как и его великие ученики Маклорен и Эйлер и величайший из них – Лаплас: только при наличии этих оснований его работа «Аксиомы, или Законы движения» (Axio-;mata, sive leges motus) имеет значение и даже обретает свой смысл.

Более того, история дает нам и контрпримеры. Достаточно вспомнить Гоббса, который отрицал существование отдельного от тел пространства и поэтому не понял новую галилееву, декартову концепцию движения. Но может быть, Гоббс – плохой пример? Он не был силен в математике. Недаром Джон Валлис заметил однажды, что легче научить говорить глухонемого, чем разъяс­нить доктору Гоббсу смысл геометрического доказательства. Лейб­ниц, математический гений которого не уступал никому (nulli secundus), является более удачным свидетелем. И вот парадок­сальным образом именно концепция Гоббса послужила моделью для динамики Лейбница. Дело в том, что Лейбниц, так же как Гоббс, никогда не допускал существования абсолютного прост­ранства и потому так никогда и не понял истинного смысла прин-.ципа инерции. Но – не было бы счастья, да несчастье помогло – как бы иначе смог он прийти к принципу наименьшего действия? Наконец, можно вспомнить не кого иного, как Эйнштейна: ясно, что в его физике отрицание абсолютного движения и абсолют­ного пространства немедленно влечет за собой отрицание прин-.ципа инерции.

Но вернемся к Ньютону. Возможно, говорит он, что в мире не «существует какого-либо тела, действительно находящегося в аб­солютном покое; более того, если бы оно даже и существовало, мы не смогли бы отличить его от тела, находящегося в равномер­ном движении. Точно так же, как мы не можем сейчас и не смо­жем в будущем (вопреки тому, на что Ньютон, кажется, надеял­ся) определить абсолютное – равномерное – движение тела, т. е. его движение по отношению к пространству; мы можем опреде-.лить только его относительное движение, т. е. его движение по-отношению к другим телам, причем об абсолютном движении по­следних – поскольку речь идет не об ускоренном, а о равномер­ном движении – мы столь же мало знаем, сколь и о движении первого. Но это отнюдь не противоречит понятиям пространства, времени, абсолютного движения, а, наоборот, является строгим следствием самой их структуры. Более того, бесконечно мало вероятно, чтобы в ньютоновском мире некое тело когда-либо на­ходилось в состоянии абсолютного покоя; и совсем уже невоз­можно, чтобы оно когда-либо находилось в состоянии равномернoro движения. Вместе с тем ньютоновская наука не может не пользоваться этими понятиями.

В ньютоновском мире и в ньютоновской науке – в противо­вес тому, что думал о них Кант, который их не понял (но именно основанная на таком непонимании кантовская интерпретация проложила путь новой эпистемологии и метафизике, потенциаль­ным основаниям новой, не ньютоновской науки),–не условия познания определяют условия феноменологического бытия объек­тов этой науки–или сущего (des elants),–но, наоборот, объек­тивная структура бытия определяет роль и значение наших познавательных способностей. Или, перефразируя старую форму­лу Платона, можно сказать, что в Ньютоновой науке и в Ньюто-повом мире не человек, а бог является мерой всех вещей. После­дователи Ньютона могли позволить себе забыть об этом, полагая, что больше не нуждаются в гипотезе о боге – этих «строительных лесах», уже не нужных построенному зданию. Они ошиблись: ли­шенный своих божественных подпорок, Ньютонов мир оказался непрочным и неустойчивым – столь же непрочным и неустойчи­вым, сколь смененный им мир Аристотеля.

Обрисованная в общих чертах интерпретация истории и струк­туры науки Нового времени пока еще не является общеприня­той. Хотя, как мне представляется, она находится на пути к это­му, все же до пункта прибытия дорога предстоит еще неблизкая. Действительно, наиболее распространенная ныне интерпретация достаточно отличается от представленной выше и носит зачастую позитивистский, прагматический характер.

Историки позитивистского направления, характеризуя твор­чество Галилея или Ньютона, делают упор на экспериментальных, эмпирических, феноменологических аспектах или сторонах их учения, на их стремлении не доискиваться причин, а лишь выяв­лять законы, на отказе от вопроса «почему?» путем замены его вопросом «как?».

Такая интерпретация не лишена, разумеется, исторических оснований. Роль эксперимента или, точнее, экспериментирования в истории науки совершенно очевидна. Труды Гильберта, Гали­лея, Бойля и т. д. изобилуют восхвалениями экспериментальных методов, противопоставляемых бесплодию умозрительных спеку­ляций. Что же касается предпочтения, отдаваемого поискам за­конов, а не причин, то широко известен замечательный пассаж Галилеевых «Бесед», где говорится, что было бы бесплодным и бесполезным занятием обсуждать каузальные теории тяжести, предлагаемые его предшественниками и современниками, ввиду того что никто не знает, что такое тяжесть – ибо это только на­звание, – и что гораздо лучше довольствоваться установлением математического закона падения.

Всем также известен не менее замечательный пассаж из Нью-тоновых «Начал», где по поводу все той же тяжести, превратив­шейся к тому времени во всемирное тяготение, автор говорит, что он «причину... свойств силы тяготения... до сих пор не мог вывести? lie явлений» и что он в этом плане «не измышляет» никаких ги­потез. И продолжает: «Все же, что не выводится из явлений,. должно называться гипотезою, гипотезам же метафизическим, механическим, скрытым свойствам не место в экспериментальной философии.

В такой философии предложения выводятся из явлений в обобщаются с помощью наведения» Другими словами, устанав­ливаемые экспериментом отношения посредством индукции трансформируются в законы.

Так что неудивительно, что для большого числа историков II философов этот легалистский, феноменистический или, бо­лее общо, позитивистский аспект науки Нового времени пред­ставляется выражающим самую ее сущность или по край­ней мере принадлежность и что они противопоставляют эту науку реалистской '° и дедуктивной науке средневековья и антич­ности.

Хотелось бы, однако, выдвинуть следующие возражения про­тив этой интерпретации.

1. В то время как легалистская тенденция науки Нового вре­мени несомненна и, более того, оказалась чрезвычайно плодотвор­ной, позволив ученым XVIII в. посвятить себя математическому-исследованию фундаментальных законов Ньютоновой Вселенной– исследованию, достигшему своих вершин в замечательных трудах: Лагранжа и Лапласа (хотя, по правде говоря, один из законов, а именно закон тяготения, они трансформировали в соотношение-причины и силы), – феноменистический характер «той науки го­раздо менее очевиден. Действительно, причинно не объясненные– или необъяснимые – законы устанавливают связь не между явлениями ((pctLVoevct), а между мысленными объектами (vot-iTa). Действительно, в качестве соотносящихся (relata) или ь качестве оснований (fundamenta) устанавливаемых наукой ма­тематических отношений выступают не объекты нашего повсе­дневного быта, а абстрактные объекты – частицы и атомы Ньюто-нова мира.

2. Позитивистские автоиптерпретации и самоограничения на­уки отнюдь не продукты Нового времени. Они, как установили уже Скьянарелли, Дюгем и другие исследователи, почти так же стары, как и сама наука, и, как и все остальное – или почти как все остальное, – были придуманы древними греками. Алексан­дрийские астрономы объясняли, что целью астрономической нау­ки является не открытие реального механизма движения планет. который, впрочем, вообще непознаваем, а только лишь спасение феноменов ((roeiv та (pctivo[Li8va): на базе эмпирических наблю­дений, путем некоторого ловкого математического приема – соче­тания системы воображаемых окружностей и движений – рас­считать и предсказать положения планет, которые можно будет наблюдать.

Впрочем, к этой же прагматистской и позитивистской эписте-в1ологии прибегнул в 1543 г. Осиандер, чтобы с ее помощью за­маскировать революционное воздействие творения Коперника. Н именно против такой искажающей позитивистской дезинтерпретации столь яростно выступал великий основатель новой .астрономии Кеплер, который в само название своего выдающегося труда о планете Марс включил слово А1Т10ЛОГЕТ02», так же жак Галилей и даже Ньютон, который вопреки своему знамени­тому «гипотез не измышляю» построил в «Математических на­чалах натуральной философии» не только реалистическую, но .даже каузальную науку.

Несмотря на отказ – временный или даже окончательный – «от поиска механизма, производящего притяжение, а также несмот­ря на отрицание физической реальности действия на расстоянии, ЯТьютон тем не менее считал притяжение реальной – трансфизи-'ческой–силой, на которой основана «математическая сила» его .конструкции. Предком позитивистской (физической) науки яв­ляется не Ньютон, а Мальбранш. Действительно, отказ Ньютона от физического объяснения

притяжения, так что это последнее полагается неким трансфизи-ческим действием, лишен смысла с позитивистской точки зрения. 'Coглаcнo последней, мгновенное дальнодействие, как некогда объ­яснил Э. Мах, а недавно – П. Бриджмен, вовсе не заслуживает осуждения: требовать временной или пространственной непрерывности – значит связывать себя предрассудком.

Наоборот, как для Ньютона, так и для лучших его последова­телей действие на расстоянии через пустоту всегда было чем-то невозможным и, следовательно, недопустимым. Именно это убеж­дение, которое, как я только что указал, могло опираться на авто­ритет самого Ньютона, сознательно вдохновляло творчество Эйлера, Фарадея, Максвелла и, наконец, Эйнштейна.

Как мы видим, не позитивистская установка, а совсем проти­воположное ей новое ключевое научное понятие математического реализма, фундаментальное значение которого прекрасно показал Эйнштейн, лежит в основании физики поля.

Итак, мне представляется правомерным сделать, хотя бы в первом приближении, два вывода из уроков, преподанных нам историей.

1. Позитивистский отказ – уступка – является лишь этапом временного отступления. И хотя человеческий разум в своем стремлении к знанию периодически отступает на эту позицию, он никогда не считает ее – по крайней мере до сих пор так бы­ло – решительной и окончательной. Рано или поздно он переста­вал ставить себе в заслугу эту ситуацию. Рано или поздно он возвращается к своей задаче и вновь устремляется на поиски бесполезного или невозможного решения проблем, которые объяв­ляли лишенными всякого смысла, пытаясь найти причинное и реальное объяснение установленных и принятых им законов.

2. Философская установка, которая в конечном счете оказы­вается правильной, – это не концепция позитивистского или Праг-матистского эмпиризма, а, наоборот, концепция математического реализма; короче говоря, не концепция Бэкона или Копта, а кон­цепция Декарта, Галилея и Платона.

Думаю, что, располагай я временем, я мог бы привести совер­шенно сходные примеры из других областей науки. Можно было бы, например, проследить за ходом развития термодинамики пос­ле Карно и Фурье (как известно, именно лекции Фурье вдохно­вили Огюста Конта на создание его системы) и увидеть, чем она стала в руках Максвелла, Больцмана и Гиббса, не забывая о ре-а.кции Дюгема, полное фиаско которой столь же показательно.

Мы могли бы проследить за эволюцией химии, которая, не­смотря на – вполне «резонную» – опиозицию многих великих хи­миков, заменила закон кратных отношений лежащей в глубинной основе атомистической и структурной концепцией действительно­сти и тем самым нашла истинное объяснение этого закона.

Мы могли бы проанализировать историю периодической си­стемы, которую недавно мой друг и коллега Г. Башляр предста­вил нам в качестве образца «целостного плюрализма», и просле­дить, чем эта система стала в руках Резерфорда, Мосли и Нильса Бора.

Или возьмем, к примеру, историю принципов сохранения, принципов, если угодно, метафизических, для подтверждения своей истинности требующих постулирования, время от времени, существования неких гипотетических объектов – например, ней­трино, – к моменту постулирования еще не наблюденных (или даже вообще ненаблюдаемых), с одной-единственной целью: со­хранить в силе действенность этих принципов.

Я думаю, что мы пришли бы к совершенно аналогичным вы­водам, если бы проанализировали историю научной революции нашего времени (мне кажется, что для этого уже открывается возможность).

Вне всякого сомнения, именно философские размышления-вдохновляли Эйнштейна в его творчестве, так что о нем, как и о Ньютоне, можно сказать, что он в такой же степени философ, в какой и физик. Совершенно ясно, что в основе его решительного и даже страстного отрицания абсолютного пространства, абсо­лютного времени и абсолютного движения (огрицания, в некото­ром смысле являющегося продолжением того, что Гюйгенс в Лейбниц некогда противопоставляли этим же понятиям) лежит некоторый метафизический принцип.

Но это отнюдь не означает, что абсолюты как таковые полно­стью упразднены. В мире Эйнштейна и в эйнштейновской теории имеются абсолюты (которые мы скромно именуем инвариантами или константами и которые заставили бы содрогнуться от ужаса. любого ньютонианца, услышь он о них), такие, например, как скорость света или полная энергия Вселенной, но только это абсолюты не вытекающие непосредственно из самой природы вещей.

Зато абсолютное пространство и абсолютное время, принятые Ньютоном без колебаний (так как бог служил им основанием и .опорой), представились Эйнштейну ничего не значащими фанто­мами совсем не потому – как иногда говорят, – что они не ориен­тированы на человека (интерпретация в духе Канта представля­ются мне столь же ложной, сколь и позитивистская), а потому, что они суть не что иное, как некие пустые вместилища, безо всякой связи с тем, что содержится внутри. Для Эйнштейна, как м для Аристотеля, время и пространство находятся во Вселенной, ,а не Вселенная «находится во» времени и пространстве. Посколь­ку не существует непосредственного физического действия па рас­стоянии (как не существует и бога, способного заменить это от­сутствие), то время связано с пространством и движение оказы­вает воздействие на движущиеся тела. Но теперь уже ни бог, ни человек не выступают в качестве меры всех вещей как таковых: такой мерой отныне становится сама природа.

Вот почему теория относительности – столь неудачно назван-яая – поистине утверждает абсолютную значимость законов при­роды, которые должны формулироваться таким образом, чтобы быть познаваемыми и верными для всякого познающего субъек­та, – субъекта, разумеется, конечного и имманентного миру, а не трансцендентного субъекта, каким является ньютоновский бог.

К сожалению, у меня нет возможности развить здесь некото­рые из сделанных в отношении Эйнштейна замечаний. Но все же я считаю, что сказанного достаточно, чтобы показать абсолютную неадекватность распространенной позитивистской интерпретации его .творчества и заставить почувствовать глубокий смысл его ре­шительной оппозиции индетерминизму квантовой физики. И речь здесь идет отнюдь не о каких-то личных предпочтениях или при­вычках мышления: налицо противостоящие друг другу философии. Вот почему сегодня, как и во времена Декарта, книга физики от­крывается философским трактатом.

Ибо философия – быть может, и не та, которой обучают ныне на философских факультетах, но так же было во времена Галилея и Декарта, – вновь становится корнем дерева, стволом которого является физика, а плодом – механика.