|
|
Бриттон Р. Утерянная связь: родительская сексуальность в Эдиповом комплексеДля Фрейда Эдипов комплекс был комплексом ядерным — со времени его открытия в 1897-м году и до конца жизни самого Фрейда (Freud, 1897, 1924d). Центральным в развитии индивида он оставался и для Мелани Кляйн. Она переняла термин «эдипальная ситуация» и включала в него то, что Фрейд называл первичной сценой, то есть сексуальные отношения родителей, как воспринимаемые, так и воображаемые (Klein, 1928; Klein, 1945). С самого начала своей работы с детьми Мелани Кляйн была поражена вездесущестью эдипальной ситуации и ее уникальной значимостью. Также она полагала, что начинается эта ситуация раньше, чем считал Фрейд, и что происходит это по отношению к частичным объектам, прежде чем развернется в знакомый Эдипов комплекс, который относится к обоим родителям, воспринимаемым как целостные объекты — то есть, как личности. Таким образом, согласно Кляйн, эдипальная ситуация начинается в младенчестве с фантазий отношения к груди и пенису и фантазий взаимоотношения между этими двумя частичными объектами, за которыми следуют идеи о родителях, формирующиеся под влиянием этих предшествовавших фантазий. Кляйн полагала, что установка ребенка и отношение к этой развивающейся ситуации имеет огромное значение для побуждения к знанию, которое она называла эпистемофилическим импульсом, и для отношения индивидуума к реальности. В 1926-м году она писала: «в очень раннем возрасте дети знакомятся с реальностью посредством лишений, которые она налагает на них. Они защищают себя от реальности, ее отрицая. Однако фундаментальным моментом и критерием всей дальнейшей способности к адаптации к реальности является степень их умения переносить лишения, порождаемые эдипальной ситуацией» (Klein, 1926). Прошло более десяти лет, прежде чем она описала то, что называла «депрессивной позицией» — период интеграции и узнавания, который влечет за собой понимание характера мира вне самости и характера внутренних амбивалентных чувств к нему, иными словами — начало понимания внешней и внутренней реальности и взаимоотношений между ними. С того времени, как это центральное понятие кляйнианской мысли получило отчетливые очертания, становилось все более очевидным, что способность постигать реальность и соотноситься с ней определяется проработкой депрессивной позиции. Кляйн вновь и вновь подчеркивала, что Эдипов комплекс развивается рука об руку с образованиями, которые составляют депрессивную позицию, и в одной из своих статей я предположил, что проработка одного влечет за собой проработку другого (Britton, 1985). Исходное признание родительских сексуальных отношений включает в себя отказ от идеи о единоличном и постоянном обладании матерью и приводит к глубокому ощущению утраты, которое, если оно оказывается невыносимым, может превратиться в ощущение преследования. Позднее эдипальный опыт также включает в себя признание различия между отношениями родителей и отношениями ребенка с ними: родительские взаимоотношения генитальны и порождают потомство, отношения родитель-ребенок — нет. Это признание производит ощущение утраты и зависти, которое, если оно оказывается невыносимым, может стать ощущением обиды или принижения себя. Эдипова ситуация начинается с признания ребенком родительских взаимоотношений в сколь угодно примитивной или частичной форме. Продолжается она соперничеством ребенка с одним родителем за другого, и разрешается отказом ребенка от сексуального притязания на своих родителей путем принятия реальности их сексуальных отношений. В настоящей главе я выдвигаю предположение, что если столкновение с родительскими отношениями начинает происходить в то время, когда индивидуум не основал надежно установленный материнский объект, Эдипова ситуация возникает в анализе только в примитивной форме и не распознается немедленно как классический Эдипов комплекс. В первой части главы я описываю случай, иллюстрирующий такую ситуацию. При менее тяжелых расстройствах происходит уклонение от окончательного отказа от эдипальных объектов. Эдипальная конфигурация иллюзий сформирована как защитная организация, отрицающая психическую реальность родительских отношений. Я подчеркиваю, что это защита от психической реальности, поскольку защитные фантазии организованы так, чтобы мешать проявлению уже известных фактов и уже существующих фантазий. Родительские отношения уже были зафиксированы, но теперь они подвергаются отрицанию и от них защищаются посредством того, что я называю эдипальной иллюзией. Эти иллюзорные системы обеспечивают то, что Фрейд называл «областью /…/ отделенной от реального внешнего мира во время введения принципа реальности /…/ свободной от требований жизненных тягот, словно некий заповедник» (Freud, 1942e). В этом же фрагменте Фрейд описывает человека, создающего такую область в своей психике, как «придающего особое значение и тайный смысл участку реальности, отличному от той реальности, от которой он защищается» (ibid.). Во второй части данной главы я предлагаю обсуждение случаев, дающих примеры подобных эдипальных иллюзий. В отличие от неподвижных эдипальных иллюзий, эдипальное соперничество как в позитивной (гетеросексуальной) форме, так и в негативной (гомосексуальной) форме обеспечивает средство проработки депрессивной позиции. В каждом из вариантов один родитель является объектом желания, а другой — ненавидимым соперником. Эта конфигурация сохраняется, но чувства меняются по отношению к каждому из родителей. Хорошее становится плохим и наоборот, когда позитивная форма сменяется негативной. Полагаю, что обманное использование этого переключателя прекращается с полным распознанием сексуальных отношений родителей, их различной анатомии и собственной природы ребенка. Сюда входит постижение того, что родитель, служащий объектом эдипального желания в одном варианте Эдипова комплекса, оказывается ненавидимым соперником в другой. Признание ребенком отношений родителей друг с другом объединяет его психический мир, ограничивая его одним, совместным с родителями миром, в котором могут существовать различные объектные отношения. Замыкание эдипального треугольника признанием связи, соединяющей родителей, обеспечивает внутренний мир ограничивающей стороной. Оно создает то, что я называю «триангулярным пространством» — то есть пространство, ограниченное тремя персонажами эдипальной ситуации и всеми их потенциальными взаимоотношениями. Сюда, таким образом, входят возможность участвовать в отношении и быть наблюдаемым третьим лицом, а также — быть наблюдателем взаимоотношений двух людей. Чтобы прояснить этот момент, полезно вспомнить, что наблюдаемые и воображаемые события происходят в мире, представляемом как непрерывный в пространстве и времени (Rey, 1979) и структурированный эдипальной конфигурацией. Способность созерцать хорошие родительские отношения влияет на развитие представления о пространстве вне самости, за которым можно наблюдать и о котором можно думать, что обеспечивает основу для веры в надежный и прочный мир. Первичный семейный треугольник наделяет ребенка двумя связями, соединяющими его с каждым родителем по отдельности, и сталкивает со связью между ними, его исключающей. Исходно эта родительская связь понимается в примитивных частично-объектных терминах и в модусах собственных оральных, анальных и генитальных желаний ребенка, а также посредством его ненависти, также выраженной в оральных, анальных и генитальных терминах. Если связь между родителями, воспринятая с любовью и ненавистью, оказывается в душе ребенка выносимой, она обеспечивает его прототипом объектного отношения третьего типа, в котором он является свидетелем, а не участником. Тогда возникает третья позиция, с которой можно наблюдать объектные отношения. При этом мы также оказываемся способными созерцать, как за нами наблюдают. Это обеспечивает нас способностью видеть себя во взаимодействии с другими и становиться на другую точку зрения, сохраняя свою собственную, размышлять о себе, оставаясь собой. Это та способность, которую мы надеемся обнаружить у себя и у своих пациентов в анализе. Однако всякий, кто лечил пациента-психотика или был вовлечен в психотический перенос, знает, что я имею в виду, говоря о периодах, когда это кажется невозможным, и именно в эти периоды становится понятным, что значит отсутствие такой третьей позиции. Пример затруднений при первых столкновениях с эдипальной ситуацией В начале своей работы с мисс А. я практически не догадывался, что мои затруднения при попытках ее понять как-то связаны с Эдиповым комплексом. Постепенно стало ясно, что ей не хватает как раз вышеописанной «третьей позиции». Она не могла представлять себе взаимоотношения между другими людьми, и чувствовать, что я про себя ее обсуждаю, было для нее невыносимым. Мисс А. обратилась к лечению после психотического срыва в зрелые годы. После этого она относительно быстро смогла вести мнимо нормальную жизнь во внешнем мире, но в течение многих лет на сеансах она находилась в психотическом состоянии, и ее отношение ко мне также оставалось психотическим. Я установил, что она не могла допустить представления о половом акте родителей, поскольку могла воспринимать его только как катастрофу. Возможность моего общения с третьим объектом была для нее немыслимой, и потому та третья позиция, о которой я говорил, оказывалась непригодной. В результате для меня было невозможным выпутаться из однообразного взаимодействия настолько, чтобы разобраться в происходящем. В первые годы анализа я обнаружил, что всякое мое движение к тому, что другой назвал бы объективностью, оказывалось невыносимым. Мы должны были двигаться вдоль единственной линии и встречаться в единственной точке. Никакого движения в сторону не допускалось. Ощущения пространства можно было достичь, лишь увеличивая расстояние между нами, а этот процесс ей было вынести тяжело, если только не она его начинала. Я чувствовал, что отчаянно нуждаюсь в таком месте в моем собственном уме, куда бы я мог отступить и откуда мог бы наблюдать. Если я пытался силой поместить себя в такую позицию, настаивая на описании ее в аналитических терминах, она приходила в неистовство, проявляющееся иногда телесно, иногда — воплями. Когда контейнирование стало чуть большим, она смогла прибегнуть к словам, крича: «Остановите ваши ебучие мысли!» Я понял, что мои попытки совещаться со своей аналитической самостью фиксировались ею и переживались как мое внутреннее сношение, что соответствовало родительскому половому акту. Она чувствовала, что это угрожает ее существованию. Если я обращался к чему-то в моем уме позже, когда примитивность пошла на убыль, она чувствовала, что я устраняю там свое переживание её. Единственный обнаруженный мною способ найти место для мышления, который был бы полезным и не разрушительным, заключался в том, чтобы позволить развиваться своему переживанию и проговаривать его для себя, в то же самое время сообщая пациентке мое понимание её точки зрения. Я обнаружил, что это расширило наши возможности, и моя пациентка смогла начать думать. Мне казалось, мое мышление служило моделью, согласно которой могло происходить родительское сношение, если знание о нем не вталкивалось насильственным образом в психику ребенка. Если же это знание врывалось в рассудок ребенка, похоже, оно ощущалось уничтожающим связь ребенка с матерью как внешне, так и внутренне. Пытаясь понять эту клиническую ситуацию, я обратился к бионовской концепции «контейнера и контейнируемого», в дополнение к теориям Мелани Кляйн о ранней Эдиповой ситуации. Бион (Bion, 1959) описал последствия неудачи материнского контейнирования для некоторых индивидов как развитие у них деструктивного завистливого Супер-Эго, мешающего познавать или устанавливать полезные отношения с каким бы то ни было объектом. Он ясно указал на то, что неспособность матери принять в себя проекции ребенка переживается ребенком как ее деструктивная атака на его связь и коммуникацию с ней как с хорошим объектом. Идея хорошего материнского объекта может быть восстановлена только путем отщепления непроницаемости матери, так что в результате ребенок ощущает существование враждебной силы, которая атакует его хорошую связь с матерью. Теперь «хорошесть» матери неустойчива и зависит от ограничения ребенком своего знания о ней. Увеличение знания о матери вследствие развития и любопытства ребенка воспринимается как угроза этому важнейшему отношению. Любопытство также выявляет существование эдипальной ситуации. В развитии каждого ребенка она становится вызовом его вере в «хорошесть» матери, и потому нежелание включать эдипальную ситуацию в образ матери выглядит нормальным. Для ребенка, запугиваемого всяким новым знанием о своей матери вследствие ее неустойчивого статуса в его психике, дополнительная угроза признания ее отношений с отцом переживается как катастрофа. Гнев и враждебность, что порождаются этим открытием, угрожают его вере в мир, где могут существовать хорошие объекты. Враждебная сила, которая мыслилась атакующей его исходную связь с матерью, теперь приравнивается к эдипальному отцу, и связь между родителями как будто бы воссоздает бесчувственную и беспощадную мать. Исходная связь с хорошим материнским объектом воспринимается ребенком как источник жизни, и потому, когда над этой связью нависает угроза, он чувствует угрозу жизни. Поэтому для некоторых людей полное признание родительской сексуальности ощущается как опасность для жизни. За возникновением в переносе полного эмоционального значения для них идеи первичной сцены следуют приступы паники и страх надвигающейся смерти. Большее знание об эдипальной ситуации также ощущается запускающим психическую катастрофу. Сталкиваясь с этим — как указали Кляйн (Klein, 1946) и Бион (Bion, 1956) — психотик увечит свой разум, чтобы избежать невыносимого восприятия. У пациентов-шизофреников психический аппарат раздроблен, и мышление становится невозможным. Описываемая мною пациентка, мисс А., похоже, сохранила немало путем насильственного разделения своего психики, так что некоторые части были защищены от знания и возникали только при психотическом срыве или в анализе. В ней существовала «инфантильная» самость, которая казалась не ведающей ни о чем, кроме идеальной груди и состояния преследования. Преследователем было нависающее мужское присутствие, которое, она опасалась, могло изгнать хорошую мать, и она боялась, что может остаться один на один с этой фигурой. Обрывы в анализе и любые обрывы потока хорошего опыта ощущались результатом насильственных атак, исходящих от этого враждебного объекта. Иногда она принимала меня за этот враждебный объект, а иногда я ощущался его жертвой. Также мне это было знакомо в форме направленных на меня атак моей пациентки. По достижению некоторого прогресса, когда коммуникации между нами стали более возможными, ее внутренняя ситуация прояснилась. Она содержала в себе (contained) враждебный объект, или часть себя в слиянии с враждебным объектом, что вмешивался в ее попытки сообщаться со мной. Иногда этот объект захватывал контроль над ее речью, и она не могла отчетливо говорить. Временами же она вышептывала слова и строила ломаные фразы. Если я демонстрировал, что действительно хочу разобраться в ней, — что я мог сделать, лишь демонстрируя минимальное понимание, — ее способность к коммуникации восстанавливалась. Я понял эту часто повторяющуюся последовательность так, что ей необходимо было некоторое переживание того, что я ее воспринимаю, прежде, чем я мог вернуться в ее душу как хороший материнский объект, с которым она могла говорить. В противном случае я иногда оказывался тем, что она называла «неправильный человек». «Неправильный человек» выглядел так же, как и правильный человек, но был связан с ее отцом. Долгие годы она трепетала от страха перед тем, что эти радикально различные фигуры окажутся спутанными. Мысль о том, что ее идеализированная мать окажется объединенной с отцом, была ее величайшим страхом. В переносе это приобрело форму страха того, что различные аспекты моих отношений с ней будут неотличимыми друг от друга. Некоторые мои функции считались хорошими; другие же — плохими, например, мой уход. Она удерживала их в своей душе отличными друг от друга, словно бы они были разными фигурами переноса. «Не становитесь одним целым», — иногда повторяла она в ужасе. На примере этой пациентки я понял, как важно проводить различие между интеграцией как средством проработки депрессивной позиции, и слиянием неустойчивых, разных в их качествах и атрибутах элементов, объединение которых производит чувство хаоса. Если она чувствовала, что от меня исходит какое-то принуждение к преждевременной интеграции, это провоцировало сильную тревогу и либо яростный отказ, либо униженное мазохистическое подчинение. Последняя реакция оказалась основанной на фантазии подчинения садистическому отцу и рассматривалась моей пациенткой как глубоко отвратительная, но всегда соблазнительная. Казалось, она служит цели замещения матери самой пациенткой; такое замещение обеспечивало как перверсивное удовольствие, так и уклонение от фантазии об объединении родителей. Она чувствовала, что мне нельзя становиться «одним целым» — т.е. чудовищным смешением тех отдельных материнской и отцовской идентичностей, которые она мне приписывала. Смесь, которая бы получилась в результате такого союза, была бы мнимо любящей материнской фигурой, внутри которой содержалось бы противоречие ее собственной природе; присутствие, которое придало бы предательскую ненадежность всем ее якобы хорошим качествам. Она постоянно напоминала мне описания одержимости демонами, при которой ощущается, что дьявол пропитывает все характеристики человека скрытым злом. Ужас, который она чувствовала по отношению к этой фигуре, касался противоречивой природы последней. Она называла эту фигуру «неестественной» и считала возникновение такой идеи обо мне в переносе катастрофическим, поскольку оно разрушало не только все хорошее, но и весь установленный ранее смысл. Этот жуткий результат соответствует данному Мелани Кляйн описанию ужаса ребенка перед комбинированным объектом как персекуторной фантазией о родителях, слитых в постоянном сношении. Я бы описал свою пациентку как обладающую той инфантильной фантазией, что природа и сила ее отца позволяла ему проникать в идентичность матери, при этом разлагая ее «хорошесть». Последняя же, пусть и безосновательно идеализированная, была единственным понятием о «хорошести» у моей пациентки. Меня всегда поражало, что для таких пациентов под вопросом оказывается не просто доступность или присутствие «хорошести» матери, а само понятие о ней. Я не собираюсь здесь сколько-нибудь подробно вникать в те факторы характера пациентки и жизненных обстоятельств, что привели к такой неспособности преодолеть ранние стадии Эдиповой ситуации. Хочу только сказать, что, на мой взгляд, невозможность прохождения Эдипова комплекса была обусловлена исходным сбоем материнского контейнирования. Личность и вмешательство ее отца в психику ее матери имели очень большое значение, но это сочеталось с собственной слабой способностью пациентки выносить фрустрацию. Фантазия родительского сношения была построена на основе сочетания ее проекций себя и воспринятых ею образов родителей. Мне бы хотелось привлечь внимание к реальности убеждения пациентки в том, что с появлением эдипальной ситуации связана катастрофа, и к тому, что она, соответственно, прибегала к насильственному расщеплению, чтобы предупредить ее возникновение. Результатом стало внутреннее разделение психики пациентки, сформированное вокруг разделенных родительских объектов, чьему соединению, по ее убеждению, следовало препятствовать. Внешняя реальность могла предоставлять возможность мягкой модификации таких фантазий, или же давать пищу страхам. Также она могла поставлять материал для формирования психических структур, чьим предназначением было препятствование признанию Эдиповой ситуации. Ситуация в семье моей пациентки позволила ей создать внутреннюю организацию себя и своих объектов, состоящую из трех главных частей без всякой их интеграции. Ее каждодневные отношения с окружающим миром, поверхностные, нетребовательные и рациональные, строились на отношениях с другим ребенком в семье. Внутренне она располагала одной самостью, находящейся в любовном союзе с идеализированной матерью, и другой самостью, находящейся в альянсе с отцом, что рассматривался как выражающий любовь против матери. Связь между этими двумя самостями отсутствовала, как и связь между внутренними родителями. Общим у этих двух «самостей», когда это общее наконец проявилось, была ненависть к родителям как любящей паре. Исходно двое родителей могли восприниматься только как связанные в ненависти и взаимной несовместимости, что означало катастрофичность их схождения. Постепенное обретение пациенткой спроецированных частей себя в ходе долгого и очень трудного лечения привело к возникновению идеи пары, которая может объединяться охотно и с удовольствием. Затем, когда вспыхнули зависть и ревность, появились новые затруднения; эти эмоции ощущались как невыносимые и, казалось, становятся почти чистой психической болью. Я бы хотел отделить проблемы этой пациентки от других упомянутых в этой главе пациентов, чьи затруднения с Эдиповой ситуацией были не столь ранними, всеобъемлющими или примитивными. Клинически это различие можно сформулировать так: у данной пациентки они по своему характеру и течению отвечали параноидно-шизоидной позиции. Я думаю, этиологически такое различие заключалось в неспособности надежно установить хороший материнский объект до встречи с превратностями Эдипова комплекса. Эдипальные иллюзии Как вкратце описано выше, эдипальные иллюзии — это более поздний феномен развития, чем примитивное затирание родительских взаимоотношений бредовыми образованиями, которое я обрисовал в предыдущем разделе. Когда эти иллюзии преобладают, о родительских отношениях известно, но их полное значение обходится стороной и их характер, демонстрирующий различие между родительскими отношениями и отношениями родитель-ребенок, не признается. Иллюзия ощущается ограждающей индивидуума от психической реальности его фантазий эдипальной ситуации. Как я установил, в этих случаях они оказываются ожиданиями бесконечно унизительного созерцания родительского ликования или катастрофического варианта родительского сношения. Последнее воспринимается либо как ужасающее, садо-мазохистическое или смертоносное сношение, либо как депрессивные образы разрушенной пары в разрушенном мире. Однако пока сохраняются эти иллюзии в качестве обхода порождающей их ситуации, Эдипов комплекс не может разрешаться посредством нормальных процессов соперничества и отказа. Я думаю, что в нормальном развитии такие иллюзии нередки и преходящи, они запускают циклы наведения и распада иллюзий, этих знакомых нам особенностей анализа. Однако у некоторых людей устойчивость организованной эдипальной иллюзии препятствует разрешению комплекса, а в анализе — полному развитию его переносного аналога. Эти иллюзии зачастую являются осознаваемыми — или почти осознаваемыми — версиями реальных жизненных ситуаций. Например, вот что мне рассказали об одной молодой женщине, проходившей супервизию: она была музыкантом и придавала своим профессиональным отношениям с преподавателем тайное значение подготовки к любовной связи. А в ходе анализа ее идеи об аналитике наполнились той же эротической значимостью и убежденностью, что все это закончится браком. Эти идеи исполнения желания зачастую остаются нераскрытыми в анализе, где они принимают форму убежденности пациента в тайном понимании между ним и аналитиком, что превосходит формально признаваемое понимание, как указывает Фрейд в своей работе «О любви в переносе» (Freud, 1915a). Иллюзорные особые отношения могут принимать гораздо менее заметно сексуальные формы, чем в упомянутом мною примере, но остаются эротизированными в своем основании. Переносная иллюзия ощущается ограждающей пациента от того, что воображается как пагубная ситуация переноса. В этом качестве она представляет серьезную техническую проблему. Пока она сохраняется, все коммуникации аналитика истолковываются пациентом в свете этого иллюзорного контекста. Я хотел бы проиллюстрировать страхи, от которых защищает такая иллюзорная конструкция, на материале анализа одного пациента мужского пола. Он прибыл в страну как беженец, но затем устроился научным работником в государственное учреждение. Он считал, что его родители жили совершенно отдельной друг от друга жизнью, хотя и в одном доме. Стало понятно, что реальность их взаимоотношений давала определенную почву для этой идеи, — но также и то, что эта его неподвижная ментальная картинка была карикатурой. Она задавала структуру фантазий, вовлекающих каждого родителя по отдельности, фантазий, никогда не подвергавшихся интеграции и, хотя они были взаимно противоречивыми, остававшихся смежными, словно бы параллельными друг другу. Пациент перенес эту картинку в аналитический контекст жестко буквальным образом. Он был слегка знаком с моей женой в своем профессиональном контексте, но никогда не заимствовал никаких соображений их этого контекста для своих идей обо мне как его аналитике. Он нарисовал в уме образы своего аналитика и жены своего аналитика в совершенно обособленных контекстах. Два желаемых результата его анализа располагались бок о бок, не пересекаясь. Одним было постоянное партнерство со мной, в котором он и я оставались наедине; другим — моя смерть, совпадающая с концом анализа, после чего он женился на моей вдове. Это формировало основание сложной психической организации, в которой пациент мог колебаться между такими противоречивыми убеждениями, и не придавая им большей реальности, и не оставляя их. Покуда в анализе поддерживался такой режим, что-то постоянно должно было произойти, но не происходило; должны были возникать эмоциональные переживания, но они не осуществлялись. оследствия этого для ментальной активности пациента были глубокими. Несмотря на его значительную интеллектуальную одаренность, он был не способен сводить что-то воедино в своем рассудке, что приводило к затруднениям в обучении в детстве и отсутствию ясности в мышлении в зрелом возрасте, что ограничивало его самобытность. А в эмоциональной жизни держалось всеобъемлющее ощущение нереальности и постоянное чувство неудовлетворенности. Всем его отношениям и проектам в жизни была присуща незавершенность. Когда в анализе все же стали возникать перемены, они спровоцировали фантазии чрезвычайно насильственного характера. Вначале эти фантазии ограничивались ночным временем. Они принимали вид смертоносного сношения первичной пары, что заполняло его сны во многих формах, а когда они уже не могли контейнироваться в сновидениях, то прорывались скоротечными ночными галлюцинациями пары, в которой партнеры убивали друг друга. Анализ же, наоборот, долгое время был океаном спокойствия. Целью пациента было спокойствие, а не успех, и спокойная отстраненность идеализировалась. Долгое время он полагал, что именно спокойствие является целью анализа и к нему стремится его аналитик. Соответственно, он считал своей задачей поддержание этого состояния у нас обоих путем достижения согласия в любом случае. Его сны были чрезвычайно информативны, но служили для него средством сброса своих мыслей в меня, так что он мог соотноситься не с ними, а с моими интерпретациями, и таким образом с самим собой — опосредованно. Его сны ясно указали мне на его убежденность в том, что сведение воедино в его рассудке родительских объектов приведет к взрыву и дезинтеграции. Когда же отношения между нами стали ощущаться на сессиях несколько иначе, так что мы могли устанавливать лучший контакт и при этом приходить к большему разногласию, это привело к страхам надвигающейся катастрофы. Одной из их форм стал страх внезапной смерти. В частности, пациент испытывал приступы паники, когда думал, что его сердце вот-вот остановится. Пронизанное страхом ожидание неистового столкновения обрело конкретную форму в возникновении нового страха перед вождением машины. До того я немало слышал на его сеансах о «системах встречных потоков» — на материале как сновидений, так и событий повседневной жизни. (В то время, несколько лет назад, системы регуляции дорожного движения с помощью встречных потоков стали нововведением на наших дорогах и широко освещались в новостях). Я счел их репрезентацией того, как тщательно мой пациент разделил два различных и взаимно-противоречивых течения мысли. Мне было интересно, означает ли их появление в анализе, что в его рассудке происходит определенное сведение воедино. Затем у моего пациента выработалось паническое убеждение, возникающее во время вождения машины, что в отсутствии центрального барьера на дороге транспортные потоки столкнутся друг с другом. Оно достигло такой степени, что на время ему пришлось перестать водить машину. Это возвестило о переменах в отношениях переноса, в рамках которых теперь действительно выработались определенный конфликт и противостояние. Впервые проявился страх обнаружить в себе то насилие, что ранее возникало только в спроецированных формах как неистовое родительское сношение. Лучше всего он был передан сновидением, которое рассказал пациент после перерыва на выходные, когда выходные представляли для него значительное испытание и были наполнены тревогой: «Пара, которая собирается в театр, сейчас оставит его в комнате один на один с опасным, диким человеком. Этот человек всегда содержался взаперти и был ограничен в движениях — ему надлежало быть в смирительной рубашке. Пациента охватывает ужас, что этот человек разрушит все в комнате. Сам он не сможет его утихомирить. Человек начинает говорить. Ранее казалось, что он немой. Помощь приходит в виде старшего уполномоченного по переговорам из министерства (где пациент работает в реальности). Уполномоченный может разговаривать с Диким человеком, однако если тот поймет, что переговорщик связан с законом, это вызовет у него еще большую ярость. (В реальности уполномоченный занимается находящимися в тюрьме террористами)». У пациента было множество ассоциаций с этим сном, и они прояснили, что в его жизни была связанная со сном ситуация, включающая чувство предательства со стороны женщины и сексуальную ревность. Также они прояснили, что пара собиралась в «Театр Абсурда». Это в свою очередь, вызвало ассоциацию со спором, в котором пациент однажды участвовал, относительно того, может ли в ходе театрального представления в церкви произноситься слово «fuck». Было ясно, полагал я, что дикий человек, представлявший ранее немой и запертый аспект пациента, в бешенстве от ревности. Это было новым элементом в моем пациенте, в его анализе. Спор о том, допустима ли идея «трахающейся пары» в «церкви» переноса, все еще продолжался в его анализе. Сон моего пациента подсказывал, что он полагает «абсурдно» опасной авантюрой допустить в свой ум фантазии об аналитике, как фантазию о сексуальной паре, вызывающие у него яростную эмоциональную реакцию. Я интерпретировал себя представленным как Уполномоченным, так и родительской парой. Закон, который бы еще больше возбудил дикого человека был, полагаю, законом Эдипова комплекса — законом, разделяющим полы и поколения, вызывающим не только ревность, но также и зависть к родительской паре из-за ее сексуальных и детородных способностей. Коротко описывая некоторые аспекты анализа этого пациента, я стремлюсь проиллюстрировать некоторые страхи и конфликты, от которых эдипальная иллюзия ограждает пациента. Заключение Эдипальная ситуация начинается с признания ребенком родительских взаимоотношений. При тяжелых расстройствах развитие на этом терпит неудачу, и Эдипов комплекс не проявляется в анализе в узнаваемой классической форме. Неспособность интернализовать узнаваемый эдипальный треугольник приводит к неспособности интегрировать наблюдение и опыт. Именно так обстояло дело с первой описанной мною пациенткой. Полагаю, что это последствие исходного сбоя материнского контейнирования. Во второй части данной главы я описал то, что называю эдипальными иллюзиями, в качестве фантазий, защищающих от психической реальности Эдиповой ситуации, и предположил, что если они сохраняются, то мешают нормальной «проработке» Эдипова комплекса, осуществляемой в цепочках соперничества и отказа. Наконец, я хотел бы прояснить мое представление о нормальном развитии Эдипова комплекса. Он начинается с признания ребенком характера родительских взаимоотношений и посвященных им детских фантазий. В мифе об Эдипе этому соответствует история о младенце Эдипе, брошенном матерью на горном склоне — трагическая версия фантазии ребенка о том, что спящие вместе родители оставили его умирать. Комплекс разворачивается далее в развитии соперничества ребенка с одним родителем за абсолютное обладание другим. В мифе этот момент проиллюстрирован встречей на перепутье, где Лай преграждает Эдипу дорогу, словно представляя препятствие со стороны отца желанию ребенка снова проникнуть в мать через ее гениталии. Именно это я считаю психической реальностью Эдипова комплекса, а также страхи своей или родительской смерти в качестве воображаемых последствий. Эдипальными иллюзиями я называю защитные фантазии, чье предназначение — скрывать эти психические реалии. В мифе я усматриваю эдипальную иллюзию в том состоянии, когда Эдип находится на троне со своей женой/матерью, в окружении придворных, «закрывающих глаза», по выражению Джона Стайнера, на то, что они уже наполовину знают, но решили игнорировать (Steiner, 1985). В этой ситуации, когда господствует иллюзия, любопытство несет катастрофу. В фантазируемой трагической версии Эдипова комплекса открытие эдипального треугольника кажется смертью пары: пары мать–младенец или родительской пары. В этой фантазии появление представления о третьем всегда убивает парное взаимоотношение. Я думаю, эту идею некоторое время поддерживаем все мы; для некоторых она, похоже, остается убеждением, и тогда это приводит к серьезной психопатологии. Я предполагаю, что именно благодаря скорби по этим утраченным привилегированным взаимоотношениям можно понять, что эдипальный треугольник не означает смерти взаимоотношений, но только лишь смерть идеи взаимоотношений.
Библиография Bion, W. R. (1956). Development of schizophrenic thought. Int. J. Psycho-Anal., 37, 344–346. [Reprinted in Second Thoughts. London: Heinemann, 1967.]
Категория: Психоанализ, Психология Другие новости по теме: --- Код для вставки на сайт или в блог: Код для вставки в форум (BBCode): Прямая ссылка на эту публикацию:
|
|