Одиночество сейчас и потом

Не знаю, когда это началось. Я не помню, когда я впервые остро осознал свое полное одиночество. Сейчас мне легко об этом рассуждать, сидя на кухне под искусственным освещение шести творений человека, смотрящих на меня свысока. Сейчас мне легко от того, что я понимаю то, что всегда было скрыто за пеленой моего разума, который оберегал меня слабого от такой неукротимой силы моей реальности. Было время, я думал, что это все неправда, или, я думал, что это все правда. Я знал, что что-то есть такое, что я привык считать правдой.

Прости меня, мой маленький малыш, прости меня за то, что я не смог протащить тебя на себе сквозь все эти беды и разочарования. Где я тебя потерял, на какой дороге в пыли ты выпал из моей жизни. Я горько оплакиваю тебя сейчас. Мне тебя очень не хватает. Помнишь, как мы были близки в нашем общем страдании? Ты навсегда остался в моей душе, в моем сердце я воздвиг памятный мемориал о скорби и памяти, минувших воин за осознанность.

И вот сейчас я один.

А ты там, в неведении, в стране вечных гроз и ветров. Не в  Шотландии, ты гораздо дальше, ты в моей памяти.

Наши совместные скитания в поисках истинного призвания, наши общие мечты о светлом завтрашнем дне без боли и печали, все это переросло в нечто другое. Как мы с тобой ошибались думая, что мы все сможем, что мы все преодолеем, что мы всегда будем вместе. Сейчас, я один, тогда, ты один, потом, мы одни.

Я глажу себя по щеке, она такая мягкая и шероховатая, она как степь весной, она красива и опасна одновременно. Ты всегда хочешь лечь на степь и лежать смотря в небо не думая про опасность, которая уже поглотила тебя. Так и моя щека, кто-то прижмется к ней и сам того не замечая провалится в эту ложбинку, с головой свалится в эту пропасть самопожертвования. Наверное, щетина растет именно для этого, чтобы не падать раньше времени, и бритье придумали для того, чтобы соблазнять на падение туда, откуда больше нет возврата, потому что падаешь головой вниз.

Это одиночество, какое оно сейчас для тебя, малыш? Что ты о нем узнал. Ты вообще понял, что оно всегда и было тем, с чем мы жили, от чего бежали и к чему пришли. Ты догадался про это или почувствовал? Ты все еще помнишь меня? Я да, я помню себя, хотя и стал все реже вспоминать.

Что оно с тобой сделало? Можно я буду говорить, что это оно с тобой сделало это? Я не хочу винить себя в этом, я не знал, что делаю. Я вру тебе малыш. Все это время я знал, я чувствовал это. Я бежал от тебя, я бежал от него быстрее чем ты, я стал сильным в беге и утратил связь с тобой. На бегу говорить неудобно, особенно если бежишь впереди, бежишь без оглядки. Теперь я не могу бегать, мои ноги болят. Я устал от бега.

Прости меня, малыш. Я горько оплакиваю тебя, я скорблю о тебе. Дай мне о себе знать, пошли мне сигнал, что ты все еще жив, я хочу, чтобы ты жил вечно. Ты просто не можешь уйти просто так.

Если бы ты знал, как мне сейчас. Как мне сейчас, кстати? Я и сам не знаю.

Небо за окном такое чистое, такое далекое и такое же огромное как мои странные образы, рождающиеся тут, в этой ледяной тишине, тут в моих снах с ним, с тем, от кого мы вместе пытались скрыться.

Одиночество. Теперь я могу сказать, написать, подумать и промолчать это. С ним и без тебя я обрел себя. Оно мне так сказало. И я поверил в это. Последняя надежда она самая лживая, она самая надежная и она самая последняя. Ты заешь, малыш, я сейчас в порядке, если это так можно сказать. Я улыбаюсь, иногда, смеюсь, иногда, и даже бываю счастлив. А как ты? Кто с тобой смеется? Кто нальет тебе пиво в кружку для кофе? С кем ты сейчас? Я один.

В соседней комнате слышен ход часов. Я всегда пишу или думаю то, что слышу или вижу, когда не знаю, о чем писать или сказать. И это не работает. Раньше мы просто молчали, и не слышали хода часов, их вообще раньше не было, они появляются потом, когда оно заставило нас считать потерянное время. Тик так, тик так, стрелка крутится по кругу. Остановить бы ее, да нет смелости. Невозможно быть богом.

Одиночество. Теперь я могу подумать о нем не боясь. Оно поощеряет меня за это спокойствием и расслабленностью. Оно балует меня черствыми сухарями с изюмом. Изюм! Я никогда его не ел пока не встретился с ним один на один. Это был знак. Как мы его пропустили, малыш, как? Я как сейчас помню тот день, когда я на приеме у психолога положил изюминку в рот. Она дала мне ее. Откуда она ее вытащила? Из сумочки, из кармана? Я не помню, одно я помню точно, изюминка была вкусной. Тогда я впервые вкусил вкус настоящего одиночества, и я это понял лишь потом, за долго до этого. Она сказала, что я должен не торопиться и медленно пройти все этапы чувствования и понимания процесса поедания изюминки, и я сделал это. Я взял эту изюминку из ее рук и подчинился. Тогда я потерял тебя, тогда я обрел его, тогда я понял, что изюм вкусный.

Я точно не помню, когда именно все это началось. Сидя за столом я пишу эти строки, и я правда не знаю, когда это началось. Я оправдываюсь, малыш, я оправдываюсь за свою трусость в своей стойкости, за силу в своем отчаянии, я был слеп, я был машиной без чувств. Это нас погубило. Так не могло продолжаться вечно. Да и что такое вечность по сравнению с нашей короткой историей которой нет конца, вечность – ничто, наша история – все в ничем. И мы идем за ним попятам, оно наш крысолов, мы его верные вассалы, вокруг нас тьма.

Там куда мы придем нас не будет. Там нас нет и быть не может. Мы остались лежать там в пыли где я тебя потерял, на том крутом повороте, на том лихом вираже, я смаковал изюм, а ты беззвучно падал на обочину. Твой крик я слышу сейчас так четко, твой стон со мной в моих снах, он в каждом скрипе двери, он в каждом сигнале телефона, он всюду, где казалось бы нет одиночества. Это место куда мы идем и есть жизнь. Она там, а мы здесь, а оно повсюду. Я следую за ним. Я почти его догнал. Я между ним и тобой, малыш, но ближе к нему, и дальше от тебя. И ты это знаешь.

Это так странно, я знаю и чувствую, но я не верю. Я верю и знаю, но я не чувствую. Я чувствую и верю, но я не знаю.

Вера оставила меня, знания обманывают меня своей уверенностью, чувства честны со мной, но они уводят меня к нему. Как мне жить в этом чувственном бессмысленном безверии?

Или это и есть жизнь?

Одиночество твердит мне оставить попытки понять и постичь, оно вынуждает меня чувствовать. Я чувствую. Оно говорит мне быть, и я есть. Оно дает мне надежду, и я отвергаю ее. Я не хочу надеяться на одиночество. И оно право, надежда – это последнее что у нас есть, потому что ее нет. Одиночество и надежда? Серьезно? Это же так очевидно! Я постоянно забываю о запрете на мышление. Я мыслю, значит я существую, я существую- значит я все еще не начинал мыслить.

Это так странно, так страшно, и так мерзко.

И так ужасающе прекрасно.