Феномен самопожертвования в рамках психоаналитического дискурса

Положение вещей в современном мире можно охарактеризовать как полный распад и освобождение в какой бы то ни было сфере. Освобождения политического и сексуального, освобождения сил производительных и разру­шающих. «Мы живем в эпоху неустанного вос­произведения идеалов, фантазмов, образов, мечтаний, которые уже присутствуют рядом с нами и которые нам необходимо возрождать снова и снова»1. В эпоху постмодерна — эпоху беспристрастного воспроизведения подобий, а затем обмена этих подобий на капитал, чело­веческий субъект выступает в роли существа, которое более не повинуется коду ценности и размножается подобно раковым клеткам или одноклеточным организмам, путем простого деления одного и того же вещества и отклоне­нием от существующего кода. Современные тех­нологически оснащенные существа — машины, результат клонирования, биохимические про­тезы — тяготеют именно к такому типу воспро­изводства и постепенно внушают его людям, некоторые из которых до сих пор отчаянно цепляются за собственную субъективность.

Теперь наука занимает место некоего гаранта, вызывающего безусловное доверие людей, людей заблудившихся в сегодняшнем дне как в лаби­ринте непрерывных наполнений и опустошений.

Наука — это необъятная мощь, которая посред­ством своих доказательств может гарантиро­вать устойчивость такого неустойчивого мира. Подобное безоговорочное уверование в техно­науку можно сравнить лишь с религиознстью, то есть в обеих ситуациях ключевым моментом является вера. Доказательства науки крайне при­тягательны и убедительны, потому что это не абстрактный конструкт, не теоретический мате­риал для изучения которого необходимо прикла­дывать усилия, а конкретный «инструментарий», который можно удачно применить, сделав себя еще более «счастливым», а свою жизнь еще более устойчивой. Но на оборотной стороне этой медали мы видим все более нарастающую зави­симость от искусственных протезов.

Отныне человеческое тело — это не «мета­фора души», а вместилище механического, органного развития всех процессов, это место где реализуется программирование установок на «успешное будущее» — счастливое будущее и естественно речь уже не идет о возвышенных целях. Теперь обыденный мир человека играет меньшую роль в его жизни нежели модель, соз­данная масс-медиальной культурой. Подобное состояние вещей Бодрийяр уподобляет шизоф­рении: «слишком велика близость всего и вся, это конец внутреннего и интимного, выпячивание и прозрачность мира, который пересекает его без всяких преград. Он [шизофреник] более не спо­собен проводить границу своего собственного существования, не способен разыгрывать пьесу себя самого, не способен творить себя как зер­кало. Отныне он лишь чистый экран, переклю­чающийся центр для всех сетей влияния».

Так чем же так притягательна технонаука?.. Возможно тем, что она буквально «кричит» сквозь масс-медиа о своей магической возмож­ности устранения субъектных неполадок, о про­стом решении всех проблем и противоречий.

Технонаучный дискурс представляет вариант капиталистического дискурса, введенного Лаканом через два года после выстроенной им теории четырех дискурсов (господского, уни­верситетского, истерического и психоаналити­ческого). Согласно с ним технонаука якобы обла­дает знанием, посредством которого можно спра­виться с нехваткой, восполнить ее постоянно воспроизводимым объектом, занимающим место объекта причины желания, объекта а. Пропаганда господствующего сегодня капита­листического дискурса — это пропаганда субъ­екта без нехватки, субъекта которому присуща полнота и неограниченное счастье, запредельные возможности и вечная молодость. Парадокс в том, что это обещание содержит в себе возмож­ность субъекта, лишенного желания, субъекта неживого. Пытаясь присвоить идеальный образ, человек пускается в хаотичную череду напол­нений и опустошений. Непрерывно наполняясь чужими фантазмами, фантазмами сконструиро­

ванными виртуальным пространством, человек пытается залатать ту самую нехватку, которая подобно пустому месту в пазле позволяет игре длиться, пока длится игра, человек жив, имеется ввиду не его биохимический каркас, но психи­ческая реальность, которая имеет возможность таким образом не замкнуться на себе самой, подобно сломанной грампластинке. Другой достоин любви и уважения, он вобрал в себя то, чего не достает мне. Мне же всегда чего то не хва­тает. В другом — единство, владение собой, сво­бода движения и мысли. Мой идеал — вне меня, он улыбается мне с обложки глянцевого журнала и говорит о том, что нужно приобрести, чтобы стать чуть идеальнее. Другой видит мою острую психическую недостаточность, он знает что мне нужно.

Сконструированная подобным образом реаль­ность обладает определенными «критериями», позволяющими установить грань между без­умием и нормой, нормой как некой удачной формой адаптации. Неудачная форма адап­тации переживается как нечто странное, запре­дельное, то что необходимо наградить метой без­умия, а затем дифференцировать в лучших тра­дициях позитивистской науки, научной психо­логии и психиатрии.

Таким образом цепь наших рассуждений достигла ключевых вопросов: «Имеет ли право потребительское общество, навязывать свое видение «нормального»? И где пролегает грань, отделяющая безумие от допустимого?». Современная психология и наука наделяют себя правом задавать то «удачное русло», которое якобы способствует беспрепятственному вхож­дению субъекта в социальную среду, в культуру. Невольно задаешься вопросом: «Кого и к чему мы адаптируем? И где та конечная инстанция, которая обладает такой великой властью, наде­ляющей позитивистскую науку абсолютной уве­ренностью в своей правоте?». Вопросов слишком много и все они, как может выразиться скептик, риторические…

И тем не менее сквозь эту вязкую пелену к нам прорываются отголоски иного видения реаль­ности и себя в ней: исламский терроризм, секты, верность квазирелигиозным концепциям, само­пожертвование во имя идеалов, ценностей, блага другого.

Данная статья является продолжением поисков относительно причин, делающих акт самопожертвования неотъемлемой частью все­ленной субъекта. Вселенной, в которой желание субъекта полностью в поле другого.

ВОПРОС ЖЕЛАНИЯ

«Человек — это самосознание. Человек осо­знает себя в тот миг, когда — «впервые» — говорит: «Я». Понять человека, поняв его «про­исхождение» — значит понять, откуда берется это раскрывшееся в слове Я»3.

Человеческое желание — это не то, что суще­ствует «на манер вещи налично данной», тожде­ственной самой себе . Это не то, что животное желание, равное самому себе, человеческое желание, взятое до удовлетворения подобно внезапно открывшейся пустоте, зиянию. Только такое Желание, предмет которого — другое Желание, взятое как таковое творит Я.

Мир Фрейда — это мир желания. Следуя за диалектикой Гегеля и Кожева, Лакан приходит к выводу, что желание обретается как желание другого, причем не столько потому, что другой владеет ключом к желаемому объекту, сколько потому, что главный его объект — это признание со стороны другого.

Желание — это мотор, запускающий бес­конечную череду поисков и жизни. Здесь раз­ворачивается борьба за признание, борьба за желание в отношении с другим. Диалектика раба и господина, о которой пишет Гегель, заключа­ется в том, что господин лишает раба удоволь­ствия, завладевает объектом желания как объ­ектом желания раба, получает признание от раба, но сам теряет свою независимость. Признавая своего господина, раб завоевывает свое при­знание. Раб постоянно активен, он воспринимает себя посредством творений, произведенных на свет им же самим. Подобно рабу человек, совер­шающий акт самопожертвования, обретает себя в поле тех поступков, которые он совершает во имя блага другого. Господин же существует лишь тогда, когда есть рабы, признающие его величие, а значит господин зависим, в то время как раб готовит себя к независимости.

Говоря о желании, необходимо сказать, что появление его утверждает нехватку, существу­ющую у человека. Потому как хотеть чего-то можно только тогда, когда чего-то не хватает. «Другой всегда задает форму моего желания, я хочу то, что хочет другой». «Функция полезности» желания состоит не только в том, что оно не должно реализовать свою цель, находить полное удовлетворение, но и в том, чтобы воспроизводить себя как желание. А комплекс фантазматических черт, в свою оче­редь, при столкновении с реальным объектом гарантирует нам то, что мы этот объект будем желать.

Диалектика раба и господина является одним из ключей, открывающих дверцу к раз­гадке феномена самопожертвования. Какое желание стоит за этой бесконечной чередой актов, казалось бы отказа, от своего желания. Но это не отказ, это поиск его, поиск того глав­ного желания. Это желание быть желанным. Желание желания другого. Что дает это при­знание? Оно подтверждает существование. Ведь быть любимым — быть признанным значит существовать. Борьба за признание, борьба за желание другого отчуждает его от объектов желания. Желание не может быть удовлетво­рено. Таким образом Я не является собственно­стью субъекта, а образ сконструирован вне себя. Я отчуждено от себя.

Является ли акт самопожертвования, то есть жертвование своим благом во благо другого актом болезненным, актом лишенным всякой подоплеки наслаждения?.. Или же речь идет о том, как наслаждаться посредством другого?.. Ответ можно дать на уровне простого психо­логического наблюдения, вспомнив удовлет­ворение отца, получаемое от осознания того, что их ребенок испытывает удовольствие от какого-либо приятного занятия будь то спорт, живопись или rock-n-roll. Получается любящий родитель буквально наслаждается посредством наслаждения Другого. Раз уж рассуждения вывели нас на эту тропу, то ничего не остается как предположить, что в ситуации самопожерт­вования действует аналогичный механизм. То есть принося себя в жертву, человек обре­тает свое наслаждение за счет признание его Другим. Но это возможно лишь в случае, если Другой здесь выступает в качестве Другого, как радикально иного, от меня отличного, не при­сваемого. Другой с большой буквы это и другой субъект и тот порядок символического, который выступает посредником в отношениях с другим субъектом. Другой — место, в котором консти­туируется речь. Объяснение удовлетворения и освободительной возможности наслаждения посредством Другого заключается в признании того, что само по себе удовольствие не бывает спонтанным, внезапным, а опорой ему служит императив Сверх-Я. Как подчеркивал Лакан: «Основное содержание приказа Сверх-Я звучит так «наслаждайся!»5

В случае интерпассивности человек пассивен посредством Другого, он уступает Другому пас­сивный аспект наслаждения, тогда как сам остается активным, совершающим акт само­пожертвования, жертвования во имя Другого. Наивысшим примером интерпассивности является «абсолютный пример» самого Иисуса Христа, взявшего на себя страдания всего чело­вечества. Христос искупил все грехи человече­ства не действием, а принятием бремени мак­симально пассивного опыта. Другим при­мером интерпассивности является главная героиня фильма «Догвилль», снятого режис­сером Ларсом фон Триером, Грейс, решившая водрузить на свои плечи всю скорбь и горесть маленького городка. Но ведь возможен и другой путь самопожертвования, который будет про­диктован нарциссизмом. Так Нарцисс влю­бился в свой собственный образ, приняв себя за другого. Фрейд пишет, что агрессия, направ­ленная на человека одного с собой пола, может легко трансформироваться в любовь и любовь эта будет носить нарциссический характер. Переведение таким образом агрессии в любовь служит защитным механизмом, позволяющим справиться с собственными агрессивными чув­ствами. Нарциссический выбор объекта предпо­лагает любовь к другому как к самому себе.

В своей работе 1924 года «Экономическая про­блема мазохизма» Фрейд пишет об идее самона­казания, как об искупающей чувство вины бес­сознательной потребности наказания и о том, что эта потребность может вуалировать гомо­сексуальное желание. Каким бы фантастичным не казалось это предположение относительно нашей темы, мы должны рассмотреть и его. Таким образом мы видим, что если человек имеет какие-то агрессивные желания, направ­ленные на своих родных и близких, то вполне возможно, что акт самопожертвования с его сто­роны можно рассматривать как искупающее чув­ство вины наказание.

Итак

Пытаясь объяснить феномен самопожерт­вования конфликтом между инстанциями Я и Сверх-Я, мы пришли к выводу, что в данном случае удачней будет говорить о «нарциссиче­ском неврозе», но удачней не потому что такое объяснение является конечным верным ответом, а потому как пока что эта гипотеза на фоне других предположений вырисовывается более четко. Проработка же других гипотез требует более тщательного исследования.