Мы с вами такие потому, что выучили, кто мы и что должны хотеть

В качестве эпиграфа приведу слова Ж.Делеза и Ф.Гваттари: «Все, что нам нужно, – немного порядка, чтобы защититься от хаоса. Нет ничего более томительно-болезненного, чем мысль, которая ускользает сама от себя, чем идеи, которые разбегаются, исчезают, едва наметившись, изначально разъедаемые забвением или мгновенно оборачиваясь иными, которые тоже не даются нам в руки … Мы все время теряем свои мысли. Потому-то нам так хочется уцепиться за устойчивые мнения». 

Думаю, что личность – образование интроективное[1]. Нет ничего в нас, что не появилось бы как интроект. Все то, что мы привыкли рассматривать как присущее лично нам, привнесено средой [2]. Существуют лишь интроекты, предохраняющие нас от неизбежного в противном случае безумия[3]. Думаю, животные не обладают личностью и, следовательно, застрахованы от психической патологии лишь по причине, связанной с неспособностью к интроекции. По той же причине (хотя скорее, обратной – интроективной природы человека), мы подвержены возможности «психического заболевания»[4]. Столь радикальный тезис попробую пояснить, разложив его на составляющие.

Начну с эмоциональных проявлений. Ребенок рождается, не имея никаких представлений о своих переживаниях. Взрослый же человек прекрасно знает, как называется то, что он чувствует[5]. Откуда же появляется эта жизненно важная в нашей культуре способность? Ребенок переживает лишь недифференцированное возбуждение, а родители сообщают ему, как оно называется. Руководствуются они лишь доступной для них проекцией. Таким образом, ребенок интроецирует проекции родителей. Этот механизм, предполагающий невозможность творческого приспособления, может лежать в основе многих дальнейших психологических затруднений. Например, ребенок может стать заложником «рекетных» чувств[6], в выражении которых родители испытывают трудности, или наоборот, используют их почти всегда в силу их большей легализованности, заменяя все остальные. Например, если родители, испытывая нежность, вину, сексуальное возбуждение и др., маркируют их (по интроецированной в свое время привычке) как злость или стыд, то с большой степенью вероятности эти «рекетные» образования наследует и ребенок. Таким образом, у каждого из нас складывается более или менее ограниченный определенный интроецированный репертуар доступных чувств, которые участвуют в создании нашей личности.

Аналогичный тезис я бы постулировал и относительно мотивационно-потребностной сферы в целом. Например, почему некоторые из наших потребностей[7] становятся типичными, постоянно нас сопровождающими, удовлетворение которых приносит лишь временное облегчение? Почему некоторые люди постоянно фиксированы на потребности в признании, другие – на потребности в любви и заботе, третьи – на потребности во власти и т.д.? Любая возникающая у нас потребность – это лишь феномен поля, по своей сути изменчивого. Поэтому потребность является производной от контекста текущей ситуации. При этом в поле присутствует множество векторов, участвующих в формировании потребностей, которые создают специфический дизайн контекста. Как любое изменение, имеющее хаотическую природу, данная ситуация порождает тревогу и, как следствие, желание зафиксировать ситуацию, создав очаг стабильности. Так многие из наших потребностей приобретают постоянный, анахронический характер. В формировании этого механизма значительную роль играют родители, поддерживая процесс интроекции желаний («Ты должен хотеть…!», «Мы тебя будем любить, если …» и т.д.). Интроецированные таким образом желания также участвуют в строительстве личности.

Задачей психотерапии в этом случае является восстановление в правах процесса, протекающего в поле. При этом неизбежна актуализация сильной тревоги, с одной стороны рождающей дискомфорт, с другой – являющейся предиктором и источником восстановления творческого приспособления. Эмоции и чувства при этом появляются в результате остановки действий, направленных на удовлетворение потребностей. С учетом вышесказанного, необходимо отметить, что в процессе психотерапии мы сталкиваемся скорее с интроецированной последовательностью «желание-чувство», которая трансформируется, как только власть возвращается контексту и процессу.

И, наконец, несколько слов относительно центрального интроекта в жизни любого человека, проявляющегося как уверенность в своем существовании[8]. В эпоху модерна для описания осознавания индивидом своего существования были введены в персонологию соответствующие категории – самость, идентичность, Я и др. Все это суть образования, появляющиеся лишь в процессе развития ребенка под влиянием родителей, например, посредством подтверждения существования ребенка в результате использования широкого репертуара методов: от слов «Мы тебя любим» и до различных способов наказания. Если же подтверждение отсутствует или нестабильно – идентичность не формируется, оказывается диффузной, размытой, что является одним из критериев психических нарушений. Таким образом, сформированная самость – не что иное, как совокупность родительских интроектов[9]. Эпоха постмодерна с ее антиэссенциализмом рождает новое представление о человеке. Теперь на смену самости и идентичности приходит self как процесс в поле. Итак, в современной психотерапии личность из относительно устойчивого образования превращается в процесс организации контакта в поле, и организована уже не посредством структуры, а посредством функций, реализуемых ею в ходе процесса контактирования со средой. Вне контакта self не существует, как не существует потребностей, чувств, ценностей, убеждений, знаний, умений, свойств и т.д.

В гештальт-подходе есть еще один очень важный тезис – значение фигуры находится в поле[10]. Этот тезис имеет отношение и к существованию человека в целом – только постоянное подтверждение нашего существования со стороны среды в процессе контакта с ней позволяет нам говорить «Я есть», защищая от перспективы быть затопленными сильнейшей тревогой. Думаю, именно поэтому человек так сильно и глубоко переживает утрату какого-либо значимого фрагмента поля, например, в результате смерти, расставания, развода, увольнения с работы, выхода на пенсию и т.д. Именно поэтому длительная социальная депривация оказывается так губительна для self.

[1] То есть организованное исключительно из интроектов, исходя из социальной детерминации личности как структуры. В таком понимании, имеющем постмодернистское основание, категория личность релевантна скорее неврозу, чем здоровому функционированию.

[2] Эта точка зрения в своем экстремуме стремится к отрицанию существования личности вообще как естественного образования.

[3] По существу клиническая (в самом широком смысле этого слова) картина современности предполагает для человека альтернативу «невроз – безумие». Личность как устойчивое интроективное образование релевантна неврозу, ее же отсутствие или диффузное состояние приводит к более грубой психической патологии.

[4] Кавычки использую постольку, поскольку рассматриваю психопатологию лишь как культурный феномен появившийся в классическую эпоху. Думаю, что поле имеет способность к самоструктурированию, определяя свои составляющие и их контекст. Так, появление института психиатрии в классическую эпоху [8, 9] обусловило появление безумия (обратное также справедливо), сегодняшний же рост количества психотерапевтов способствует появлению все большего числа клиентов (и наоборот).

[5] Исключение составляет алекситимия, рассматриваемая в психиатрической традиции как признак относительного душевного нездоровья.

[6] Под термином «рекетные» чувства или «чувства-заменители» я подразумеваю те из них, которые становятся ригидными, способствуя потере творческого приспособления.

[7] Я исключаю из этого списка потребности, имеющие инстинктивные основания.

[8] Этот базовый интроект культурально фиксируется также при помощи имени.

[9] Нужно отметить, что не самых плохих, поскольку они позволяют избежать очень сильной тревоги или даже безумия.

[10] Так как именно контекст поля (фон) определяет значение фигуры в настоящий момент.