Личные проблемы терапевта или спонтанная динамика терапии?

Интервенция терапевта, исходящая из спонтанной динамики переживания, может отражать личную проблему самого терапевта

Этот тезис представляется довольно весомым только благодаря многолетней индивидуалистической позиции традиционной психотерапии. С момента возникновения психотерапии является достаточно привычным фокусироваться в явном или неявном виде на проблеме клиента. Такого рода фокусировка, как правило, определяет и направляет терапевтический процесс как прямым (что происходит, например, в поведенческой, проблемно-фокусированной терапии, НЛП и др.), так и косвенным (например, в психоанализе, экзистенциальной терапии, арт-терапии и др.) образом. В любом случае проблема клиента на протяжении всей терапии остается проблемой именно клиента. 

Терапевтическим же средством выступает некоторый более или менее богатый набор техник, соответствующих той или иной психотерапевтической школе. Основываясь на этой позиции, терапевту представляется вполне логичным и целесообразным не вносить в процесс терапии свои собственные реакции, дабы не отягощать и не искажать чистоту профессиональной работы. В случае же использования терапевтом своих реакций в процессе терапии важно, чтобы он отдавал себе отчет в том, не уводят ли они процесс терапии прочь от проблемы клиента. В связи с этим появляется необходимость в фильтрации того, что стоит говорить терапевту на данном этапе терапии, а чего стоит избегать в работе. Разумеется, что об использовании интервенций, исходящих из спонтанной динамики переживания и близлежащих к первичному опыту, в этом случае не может быть и речи. Место первичных реакций, производных от awareness, занимает рациональный расчет подходящей интервенции. Описываемый процесс является с точки зрения традиционной психотерапии гарантом профессионального качества, основанном в явном или неявном виде на позиции терапевтической разумности, а порой и нейтральности. Сказанное справедливо даже для практики гештальт-терапии, где психоаналитический принцип нейтральности был «свергнут с терапевтического трона» в момент ее основания.

Против такой позиции «псевдонейтральности» у меня есть несколько возражений. Во-первых, описываемая «нейтральность» в действительности является лишь иллюзией. С момента появления в психологии и психотерапии теории поля стало совершенно очевидным, что чувства, потребности, поведение клиента, совершаемые им выборы, в общем, вся психическая деятельность, которую мы раньше относили к «внутреннему психическому миру человека», принадлежит полю и является некоторой совокупностью феноменов, общих для клиента и терапевта. Клиент живет сейчас в этой текущей терапевтической сессии таким образом, а не иначе, потому что есть именно этот терапевт. Если бы в этот момент рядом с этим же клиентом, присутствовал другой терапевт, то в некотором смысле, это был бы совершенно другой клиент. «Я такой потому, что ты есть» – таким образом можно кратко резюмировать сущность феноменологического подхода к полю, характеризующего гештальт-терапию. Итак, терапевт не может не влиять на клиента.

Второе возражение имеет отношение к обратному вектору влияния. Психическая активность клиента не только обусловлена присутствием определенного терапевта, но и в свою очередь формирует особенности этого присутствия. Сказанное можно выразить иначе – клиент определяет психическую жизнь терапевта. Т.е. динамика терапевтического контакта устроена по принципу взаимного влияния[1], но такого рода, в котором невозможно ввиду чрезвычайной сложности этого взаимодействия выделить силу и направления этих влияний[2].

Третий аргумент апеллирует к разграничению опыта на первичный и вторичный (абстрагированный). Опасения психотерапевтов-индивидуалистов относительно привнесения терапевтом в терапевтический процесс элементов, производных от его «собственных проблем» имеют большие основания как раз в случае обращения терапевта к абстрагированному опыту и рациональному расчету на его основе, нежели к непосредственным реакциям первичного опыта. «Личная проблема» (если в силу сказанного выше правомерно использовать это словосочетание), кстати говоря, является отражением не столько первичного опыта, сколько опыта вторичного, поскольку хроническая ситуация низкой интенсивности «живет» именно в пространстве абстрагированного опыта. Чаще всего именно тогда, когда терапевт под прикрытием терапевтической целесообразности покидает awareness, у него появляется необходимость разместить возникшее в результате напряжение в виде терапевтической интервенции, которая формулируется им привычным образом под влиянием хронической ситуации низкой интенсивности.

Б., мужчина 38 лет, групповой психотерапевт, обратился за супервизией по поводу затруднительного положения, в котором оказалась группа и он сам после непродолжительного времени ее работы. Сущность проблемы в общем виде заключалась в том, что группа перестала быть пространством для обсуждения личных сложностей ее участников, а также тот факт, что группу покинули один за другим несколько участников. Терапевт испытывал при этом выраженное беспокойство и хотел разобраться в причине происходящего, а также выяснить, есть ли его вклад в «групповой кризис». Описывая группу, Б. рассказал, кроме всего прочего, о том, что в течение последних нескольких встреч некоторые участники находились под влиянием «выраженного негативного переноса» по отношению к Б. На мой вопрос о том, что Б. имеет в виду под «негативным переносом», он сделал акцент на проявлениях у участников злости и разочарования по отношению к нему, а также множества «упреков не по существу», которые выглядели «обесценивающими». Мое любопытство привлек способ, которым Б. обходился с подобными реакциями участников. Он сказал, что довольно устойчив по отношению к агрессивным реакциям группы, уверен в том, что возможность для участников высказывать агрессию даст им возможность «личностно вырасти». Акцент в описании своего способа обращения с агрессией в группе Б. ставил на пользе свободы в выражении чувств для участников. Любопытным было то, что чувства самого Б. в его рассказе отсутствовали вовсе. Любопытным, но не только. На каком-то этапе его рассказа я вдруг почувствовал жалость к Б., довольную отчетливую печаль и даже боль. В связи с этим я предпочел не игнорировать процесс переживания Б. в угоду представлениям о терапевтической целесообразности, а сосредоточить свое внимание на соответствии предпринимаемых Б. терапевтических интервенций его личному отношению и впечатлению от контакта с участниками группы. При этом первая часть уравнения выглядела вполне понятной, поскольку именно она находилась в фокусе внимания Б. в то время, как другая была латентной. Более того, мое любопытство к чувствам Б. вызвало у него растерянность и недоумение. Я разместил в контакте с Б. те феномены, которые заполняли поле моего осознавания. Я сказал ему о своих чувствах, которые возникали у меня по ходу разговора, а также желании позаботиться о нем. Б. сказал, что не нуждается в заботе и жутко разозлился на меня. Говоря о своей злости, Б. выглядел одиноким, почти не смотрел на меня. Мои супервизионные интервенции, разумеется, были сосредоточены на этих феноменах нашего контакта. К моим прежним чувствам присоединился еще и некоторый испуг от вспышки агрессии Б., что вкупе с ощущением довольно напряженного и фрагментированного контакта порождало желание прекратить разговор. Внезапно взгляд Б. остановился, глаза его увлажнились, и он сказал, что у него уже нет сил приходить в эту группу, напряжение с участниками которой его просто разрушает. Он знает, что может быть полезен им лишь в том случае, если останется в контакте с ними, выдерживая их агрессию, в то время, как их агрессия разрушает его. Я поймал себя на сочувствии к Б. и участникам его группы, представив себе, что должны чувствовать последние, замечая, что их агрессия «убивает» их терапевта. По всей видимости, не многие из них могли найти в себе силы быть сиротами-убийцами и оставаться с осознанием этого в группе. 

Мое внимание в рассказе Б. привлекла формулировка актуальной для него терапевтической стратегии, фокусированной на «необходимости выдерживать агрессию группы». Я поинтересовался, что это значит для Б. В ответ услышал, что, встречаясь с агрессией группы во всем многообразии ее проявлений, он должен «смело встречаться с ней», на что, похоже, в настоящий момент он был «не способен». Я спросил Б., значит ли это, что в этот момент он не имеет права на осознавание и переживание тех чувств, которые сопровождают терапевтический процесс. Мой вопрос, кажется, не на шутку удивил Б., который даже не рассматривал до этого процесс своего переживания в качестве инструмента «обращения с агрессией». Далее в супервизии мы сосредоточились на чувствах, желаниях, образах, которые заполняли сердце Б. в ситуации групповой конфронтации. Он сказал, что зачастую испытывает боль, страх, ответную злость. Что и говорить, такой эмоциональный коктейль довольно труден для процесса переживания. Останавливая все это, Б., в конце концов, сталкивался с довольно болезненным стыдом, прекращение осознавания которого завершало процесс уничтожения всего витального в терапевтическом контакте. Похоже, что такого рода разрушающий витальность процесс не мог не сказаться разрушительным образом и на группе. Б. вдруг сообщил, что, возможно, прекращение им переживания в агрессивном контакте с участниками и было для последних свидетельством того, что Б. не «выдерживает их агрессии». Окончание супервизии было посвящено более или менее успешной попытке восстановить чувствительность Б. и начать переживать в полной мере контакт с группой. В нашем с ним разговоре впервые нашлось место страху, боли и стыду, но также и благодарности и теплоте участникам группы. Витальность переживания была восстановлена. Динамика группы после супервизии значительно изменилась. Поскольку Б. мог оставаться поначалу все еще в довольно напряженной атмосфере группы живым и чувствительным, постольку это позволило участникам также переживать весь комплекс блокированных до этого феноменов – страха, нежности, любви, ярости, стыда т.д. Причем впервые, по мнению Б., участники именно переживали эти чувства, а не просто говорили о них. Целостность и работоспособность группы также были восстановлены. 

Описанный случай является показательной иллюстрацией механизма, когда естественный процесс непосредственного осознавания при его угнетении и блокировании, достаточно быстро трансформируется. При этом он апеллирует привычным образом к устоявшимся схемам контакта, определяемым self-парадигмой. Подкрепляется этот деформирующий процесс дополнительным приданием ему терапевтического смысла, вмещающегося в рамки той или иной терапевтической стратегии. Восстановление же чувствительности терапевта к динамике феноменов непосредственного осознавания восстанавливает творчество в контакте и способствует освобождению от власти self-парадигмы.