Бейлькин Михаил Меерович » Секс в кино и литературе

Словом, Дима “вырубился”. Погнавшись за острыми ощущениями, он нарвался на пытку, которой сам же и не выдержал.  

Прояснится ли суть этого эпизода, если читатель узнает, что прежде чем стать “образиной” и потенциальной “шлюхой” , Денис был объектом восторга Димы, объединяя в одном лице две ипостаси: гиганта и античного бога? Что, поскольку он служит армейским связистом, то ассоциируется с Гермесом, вестником богов? Его член так велик, что ассоциируется с божественным жезлом. Поначалу Дима даже не решается на жертву новому богу: “Прости, Денис, но я не смогу” . И всё же жертва принесена и награда (“невиданный доселе кайф” ) получена. Увы, подобно Косте, очень скоро “Гермес” оказался низвергнутым богом. Его божественный жезл, так недавно вызывавший у Димы радостное изумление и почти религиозный экстаз, вдруг превратился в тошнотворный “килограммовый бифштекс”.  

Всё дело в том, что “любовные” связи Лычёва непременно складываются из двух фаз: вначале обожествления, а затем развенчания и унижения любовника.  

Само по себе это не ново: любовь часто сопровождается разочарованием. Другое дело, что у большинства людей охлаждение наступает постепенно и воспринимается ими как грустная, а порой и трагичная утрата. Писатели положили немало сил, чтобы исследовать психологические корни угасания любви. Скажем, творчество Франсуазы Саган посвящено, в основном, именно этой теме.  

То, как неумело и неубедительно описана смена обеих фаз “любви” в книге Лычёва, симптоматично. Дело не в том, что автору далеко по уровню мастерства до знаменитой француженки. Главное другое: обе фазы его любовных увлечений так скоротечны, так изначально предопределены и взаимосвязаны, что проследить границу между ними невозможно.  

Этот феномен имеет своё психологическое объяснение.  

Процесс обожествления (так же, как и непомерное преувеличение сексуального могущества полового партнёра) – невротический способ смягчить комплекс собственной неполноценности. Развенчание любовника служит той же цели. Потребность в самоутверждении требует наличия целого набора объектов третирования. Дима презирает еврея, своего соседа по палате, приписывая “жидёнку” малые размеры члена, хотя тот и не думал демонстрировать собственные гениталии кому бы то ни было. Он презирает “старпёров” – пожилых пациентов госпиталя, злорадствует по поводу смерти одного из них, хотя никогда и в глаза его не видел. Мало того, невротическая природа Лычёва требует, чтобы список презираемых им людей постоянно дополнялся и расширялся.  

Любовная история Кости заканчивается тем, что Дима даёт ему ложные адрес и номер телефона. Совершается тройной обман: Лычёв вводит в заблуждение Костю, читателей своей книги и, главное, себя самого.  

Разобравшись, в конце концов, в его психологических вывертах и парадоксах, Костя с горечью убедится в том, что поверил эгоисту и истерику, погрязшему во лжи. Такой вывод, справедливый, увы, для весьма многочисленной прослойки гомосексуалов, огорчит юношу. Другое дело, что, сделав своё грустное открытие, он всё же вряд ли станет гетеросексуалом. Так уж устроен мозг “ядерного” гомосексуала. Понадеемся на то, что с новым любовником Косте повезёт больше, чем с первым.  

Что же касается Димы, то, объясняя свой поступок заурядностью своего якобы гетеросексуального партнёра, на самом деле он имеет в виду нечто прямо противоположное – “разоблачённую” гомосексуальность Кости. Гомосексуал, даже наделённый сказочной половой неутомимостью, не может служить Диме гарантом его достоинств (такова уж логиканевротического мышления: комплекс неполноценности обусловлен интернализованной гомофобией и неосознанным презрением к собственной гомосексуальной ориентации ). Повторяю: вопреки уверениям Димы о том, что он безмерно горд характером собственной сексуальной ориентации и вразрез с его же концепцией об исключительной роли гомосексуалов в прогрессе человечества, история его отношений с Костей, как и с другими любовниками – гомо– и гетеросексуалами, выявляет невротическое неприятие им своей гомосексуальности. Интернализованная гомофобия заставляет Лычёва презирать не только “педовок”, но и всех, кто способен соблазниться на заместительную гомосексуальность, им же самим и спровоцированную. Вот скажем, крайне уничижительная и ложная оценка, которую он даёт своим вполне гетеросексуальным партнёрам: “Я уверен, что при удачном стечении обстоятельств те же Ромка, Боб или Денис могли стать в Москве отъявленными шлюхами”.  

Словом, в психологии “любвеобильного” Димы находят себе место презрение к людям, интернализованная гомофобия и даже такой малопочтенный предрассудок, как антисемитизм. Лычёв использует секс для самоутверждения, для поисков покровителей и заступников, даже для мести. Вот только с одним феноменом он не знаком вовсе: любить кого бы то ни было Дима не способен напрочь.  

Скажем спасибо нашему талантливому журналисту Дмитрию Лычёву – так прозрачно и точно он описал клинику невроза, называемого интернализованной гомофобией.  

В какой мере всё сказанное выше характерно для Теннесси Уильямса?  

Наличие у него интернализованной гомофобии до 29-летнего возраста сомнений не вызывает. Страх перед гомосексуальностью не позволяет ему отдаться любимому человеку (Смитти). “Я был одинок и напуган. Я не знал, что меня ждёт дальше. И, наконец, окончательно убедился, что я извращенец, но совершенно не представлял, что с этим делать”. Признание собственного “извращенчества” и безуспешная попытка вступить в половую связь с “сияющим блондином” вписываются в ту же картину страха перед “содомским видом разврата” и осуждения гомосексуалов, в том числе и себя самого.  

Реализация гомосексуальной активности сопровождалась усиленными поисками доказательств собственной сексуальной привлекательности. К месту и не к месту Томми заявляет, что у него стройная фигура пловца, что он обладает особой вибрацией, сила которой поначалу даже способна напугать его избранников. Малейшее сомнение в этом вызывает у Тома чувство возмущения. Так однажды вечером он “…зашёл в бар и уставился на привлекательного и молодого моряка, а он в конце концов не вынес такого внимания. Он поставил свою кружку, подошёл ко мне, пошатываясь, и сказал: “Сегодня я готов трахнуть и змею”.  

Я горд тем, что велел ему отправляться на охоту за змеями…”.  

Главный предмет гордости, упоминаемый на каждом шагу Томми, это, конечно же, его половая неутомимость, бесконечное множество любовников, которыми он овладел, способность продолжать близость после эякуляции, доводя количество эксцессов до магической цифры семь. “Мне под шестьдесят, но я ещё способен влюбляться и во время репетиций я сошёл с ума от Мэддена”, – хвастливо заявляет Теннесси Уильямс в своих мемуарах.  

Правда, иногда упоение сексом сменяется грустными нотками. Теннесси встретил давнего друга-поэта. “Он уже знает, что я стал гомосеком, – подумал Том, – и разговор получился кратким и смущённым – к сожалению”.  

Странная агрессивность Тома и его “голубых друзей” порой обрушивается на геев, явно не заслуживающих столь резкого унижения или даже оскорбления. Так, Трумэн Капоте, известный писатель, однажды отшил любвеобильного епископа, подсевшего за их с Томом столик. “Он начал пристально рассматривать массивное епископское кольцо.  

– Вы знаете, – нежнейшим голосом медленно произнёс он, – мне всегда хотелось иметь епископское кольцо.  

Епископ снисходительно хрюкнул.  

– Епископское кольцо может носить только епископ.  

– А я не знал, – отпарировал Трумэн, – мне всегда казалось, что я смогу найти такое в ломбарде, заложенное каким-нибудь лишённым сана епископом.  

Он растянул это “лишённым сана епископом” таким образом, чтобы не оставалось никакого сомнения, кого он подразумевает”.  

Святой отец немедленно удалился, несолоно хлебавши.  

С Теннесси Уильямсом дело обстоит гораздо сложнее и запутанней, чем с Дмитрием Лычёвым, но и его проблема остаётся весьма узнаваемой. Вот, скажем, график, составленный им в Риме, в соответствие с которым он чередовал любовников: день “любит” итальянского юношу Рафаэлло, живущего в его номере гостиницы, а назавтра занимается “круизингом”, “снимая” с друзьями “свежатинку”. Такой промискуитет не просто не соответствует проповедям Теннеси Уильямса о постоянстве в любви; это аддиктивное поведение является симптомом интернализованной гомофобии и объясняет истоки главной беды драматурга – его одиночества.  

Одиночество – удел геев-невротиков, неспособных любить  

Говоря об одном из своих близких друзей, Теннесси написал фразу, определяющую суть трагедии его жизни:“Он в тот период освободил меня от самого большого моего несчастья – и самой главной темы моей работы – несчастья одиночества, что преследует меня как тень, тяжёлая тень, слишком тяжёлая, чтобы таскать её за собой днём и ночью”. Как ни странно, выход из одиночества он ищет по-лычёвски: “…в отеле был бассейн, парилка, я мог заниматься любимым делом – плавать и имел возможность заводить многочисленные приятные знакомства – знакомился я в основном в парилке. В облаках пара я ощущаю сексуальное волнение. Я был вполне привлекательным без одежды, а среди посетителей бассейна и парилки было много очаровательных молодых людей. Развлечения растягивались на весь день и весь вечер”.  

Навязчивая тяга к сексу в сочетании с невротическими страхами возможного заражения, накладывающимися на ипохондрические ощущения телесных недомоганий, дают трагикомический эффект: «Доктора сообщили, что мне грозят гепатит и амёбная дизентерия. В дневнике я написал: “С траханьем покончено”». Тревога оказалась ложной и охота за молодыми людьми продолжалась на обоих континентах. Больше всего привлекала Италия. “В Риме не встретишь на улице молодого человека без лёгкой эрекции. Частенько они прогуливаются по Венето – руки в карманы, бессознательно играя своими гениталиями, независимо от того, предлагают ли они себя или ищут, кого бы подцепить”.  

Понятно, что в парилках и на улицах Рима есть множество возможностей, чтобы в очередной раз удостовериться в наличии собственной сексуальной привлекательности, столь ценной для любого гея-невротика. К тому же, судя по бесчисленным намёкам об активной роли, выполняемой в ходе всех этих мимолётных флиртов, они позволяли Уильямсу всякий раз убеждаться в собственном мужестве. В скобках заметим, что это свойство было не столь уж безотказным: “Художника мне было не вынести – он готов был заниматься сексом, не переставая”.  

Всё это знакомые мотивы. Но в отличие от Димы (по крайней мере, его армейского периода), у Теннесси есть ещё одна невротическая потребность – он должен играть авторитарную роль в связях с любовниками. Вот, скажем, сценка возвращения пьяного “главы семейства” к своему ангелу-хранителю Фрэнки Мерло.  

“Однажды три проститута из Майами приехали в наш город и поселились в мотеле. Я едва был с ними знаком, но толкаемый распутством, провёл с ними целый день и часть вечера – сейчас мне вспоминается, что я вступал в интимные отношения со всеми тремя, будучи в состоянии пьяного куража и придавая этому не больше значения, чем прыжку через кучу навоза.  

Фрэнки приготовил ужин – или только готовил его – когда я вернулся домой. Молчание было зловещим. Я, как король, уселся за стол и стал ждать, когда меня обслужат. Кухонная дверь распахнулась, и в меня полетел кусок мяса, просвистев всего в паре дюймов от моей головы. За ним последовала тарелка с молодой кукурузой, потом салат, потом полный до краёв кофейник. Я был так пьян, что этот обстрел меня совершенно не встревожил. Когда дверь на кухню захлопнулась, а Фрэнки пошёл садиться в машину, я подобрал мясо с пола и съел его с таким аппетитом, как будто оно было подано мне на золотом блюде”.  

Строптивость Фрэнки была наказана: Теннесси спровоцировал их разрыв. Это случилось как раз накануне смерти преданного любовника, друга и помощника от опухоли мозга. Окружающие Уильямса люди “знали, что я потерял опору своей жизни”.  

Теннесси уверяет читателей: «Меня обвиняли во всём, но только в обдуманной жестокости, потому что внутри меня всегда сидело убеждение Бланш, что “обдуманная жестокость непростительна”». Но зачем тогда ему понадобилось тащить случайного молодого любовника к Тони Россу? “И это было ошибкой, потому что Тони, хотя и любил меня, совершенно расстроился при виде моего нового товарища. <…> Увидев моего спутника, он просто выпал в осадок”.  

От Санто (этим псевдонимом Теннесси намекает на доброту и преданность одного своего любовника, сохраняя его инкогнито), после очередной измены пришлось спасаться бегством. “Я достиг океана, и Санто не догнал меня, благо стояла безлунная ночь. Увидев деревянный причал, я взбежал на него и повис на его кромке – над самой поверхностью воды. Я висел там, пока Санто, не обладавший нюхом ищейки, не потерял мой след и не ушёл, ругаясь, в другую сторону”.  

От Санто тоже удалось отделаться навсегда.  

И всё это на фоне беспрестанных сетований по поводу трагедии одиночества! Что же лежит в основе этой саморазрушительной тяги к предательству в любви; в настойчивом отмежевании от пассивной роли в сексе (что не соответствует истине); в навязчивом подражании собственному авторитарному отцу? Дело в невротическом поведением в рамках интернализованной гомофобии. Теннесси открещивался от своей гомосексуальности и в мелочах, и в саморазрушительном поведении, что обрекало его на разрыв с близкими людьми, на трагическое одиночество и связанную со всем этим тяжёлую депрессию. Возникал порочный круг, который невозможно было разорвать. “Удивительно, каким одиноким становится человек во время глубокого личного кризиса, – горько жалуется Теннесси Уильямс. – Голым, холодным фактом является то, что почти все, кто знает тебя, отодвигаются, как будто ты – носитель ужасной заразы”.  

Всё вместе приводило к историям, которые трудно читать без боли. Одну из них рассказал писатель Дотсон Рейдер; я же передаю её со слов Льва Клейна.  

Рейдер тогда жил на квартире Уильямса, куда он однажды привёл нового знакомого. Этот молодой человек, только что уволившийся из армии, был прозван Кентукки (его собственное польское имя было сложно запомнить и тем более произнести Рейдеру). Теннесси, вернувшийся домой раньше срока, застал обоих нагими, гревшимися на солнце у бассейна. Он, как рассказывает Рейдер, “…проигнорировал меня. Глаза его были прикованы к Кентукки; пройдя к нему, он присел на корточки и принялся ласкать его пенис. “Это Теннесси”, – объяснил я, поскольку парень был явно смущён тем, что этот полностью одетый, чужой и пожилой джентльмен, трогает его интимные части, совершенно не спрашивая разрешения”.  

Клейн передаёт конец этой очень некрасивой и одновременно грустной истории: “Когда Кентукки через несколько дней решил уехать, соскучившись по своим, и попросил денег на дорогу, Теннесси был страшно огорчён и раскричался, что, вот, де, много развелось охотников за чужими деньгами, что он потратил уже кучу денег на Фрэнки и они достались семье Фрэнки. Кентукки ушёл без денег, надеясь на то, что по дороге кто-нибудь подберёт голосующего. Теннесси после его ухода не нашёл золотых часов и позвонил в полицию, хотя Рейдер уговаривал его не делать этого. Вскоре Кентукки привели в наручниках, а тем временем часы нашлись. Теннесси просил Кентукки простить его и взять большие деньги. Кентукки отказался. Всё же Теннесси всучил ему чек с подписью, но без проставленной суммы – там можно было проставить любую. Кентукки ушёл навсегда, а Теннесси заперся в спальне и проплакал всю ночь. Чек остался невостребованным”.