Ф. Йейтс. РОЗЕНКРЕЙЦЕРСКОЕ ПРОСВЕЩЕНИЕ

<<< ОГЛАВЛЕHИЕ >>>

"Откровение" и "Исповедание" (в дальнейшем оба розенкрейцерских манифеста будут именоваться этими сокращенными названиями) приводятся, в переводе на русский язык, в Приложении к настоящему изданию, так что читатель волен самостоятельно познакомиться с содержащимися в них пламенными провозвестиями грядущей зари просвещения и со странной романтической историей о "Христиане Розенкрейце" и его Братии. Многочисленные вопросы, возникающие в связи с манифестами, не могут быть целиком рассмотрены в этой главе, и мы будем возвращаться к ним на протяжении всей книги. К примеру, попытка понять, зачем в одном томе с "Откровением" был напечатан (в переводе на немецкий язык) большой отрывок из некоего итальянского сочинения, отложена до одной из последних глав, где предполагается разобраться во взаимоотношениях немецких розенкрейцеров с итальянскими вольнодумцами. В Приложении приведена и краткая библиография к манифестам, с перечнями "посторонних" материалов, публиковавшихся вместе с "Откровением" и "Исповеданием". На это стоит обратить внимание, поскольку читатели первых изданий манифестов наверняка знакомились и с сопутствующими материалами, которые, надо полагать, в чем-то проясняли содержание основных документов.

Хотя самое раннее из дошедших до нас печатных изданий "Откровения", первого розенкрейцерского манифеста, помечено 1614 г., документ мог ходить по рукам (в рукописи) и прежде этой даты, судя по тому, что еще в 1612 г. в печати появился ответ на него, написанный неким Адамом Хазельмайером. Хазельмайер утверждал, что видел манускрипт "Откровения" в Тироле в 1610 г., а в Праге, судя по некоторым данным, такую же рукопись видели в 1613 г. "Ответ" напечатан в томе, содержащем первопечатную редакцию "Откровения". Хазельмайер причисляет себя к "христианам евангелических церквей" и восторженно славит просвещенную мудрость "Откровения", походя бросая несколько резких упреков в адрес иезуитов. Еще он намекает на повсеместные ожидания коренных перемен, распространившиеся по кончине императора Рудольфа II в 1612 г. Этот "Ответ" помещен в конце тома, после "Откровения", но упоминается в предисловии, открывающем книгу. Там, в предисловии, среди многого другого рассказывается и про то, как иезуиты схватили Хазельмайера, будучи недовольны его выступлением в поддержку воззваний "Откровения", и теперь он "закован в железа на галере". Само это предисловие внушает открывшему томик читателю, что розенкрейцерские манифесты задуманы как противовес Обществу Иисуса, ибо зовут учредить такое братство, которое, в отличие от ордена иезуитов, воистину будет опираться на учение Христа. И ответ Хазельмайера, и предисловие с рассуждениями на его счет чрезвычайно темны по смыслу, и нелегко определить, следует ли понимать эти тексты – как, впрочем, и другие розенкрейцерские писания – буквально. Как бы то ни было, основная мысль "Ответа" и "Предисловия" очевидна: они должны были увязать первый розенкрейцерский манифест с антииезуитской пропагандой.

Особенно четко подобное стремление проступает в полном заголовке всего тома, включающего в себя "Откровение". Заглавие это может быть переведено следующим образом:

Всеобъемлющая и Всеобщая Реформация всего этого пространного Мира в целом. Вкупе с Fama Fraternitatis [Откровением Братства] Высокочтимого Ордена Креста Розы, составленным для уведомления всех Ученых мужей и Государей Европы: Также с присовокуплением краткого Ответа Господина Хазельмайера, за который ответ он был схвачен Иезуитами и закован в железа на Галере: Теперь обнародовано в Печати и обращено ко всем искренним Сердцам. Напечатано в Касселе Вильгельмом Весселем, Год 1614.

Этот заголовок покрывает собой все содержание тома, в который издатели включили отрывок из произведения одного итальянца, призывавшего ко всеобщей реформации (о нем мы поговорим несколько позже); затем следовало "Откровение" и – в конце – ответ Хазельмайера. Так что читатель первого издания знакомился с "Откровением" в определенном контексте, благодаря чему четче прояснялась антииезуитская направленность манифеста, которая вовсе не очевидна, если читать один этот документ.

"Откровение" начинается настойчивым призывом к общему вниманию, и, надо сказать, этот "трубный глас" действительно прокатился по всей Германии, более того, его отзвуки были услышаны и в других частях Европы. Бог в эти последние дни открыл нам более совершенное знание – как о Сыне Своем Иисусе Христе, так и о Природе. Он воздвиг среди нас мужей, наделенных мудростию великой, и сии мужи в силах обновить все искусства и привести их все к совершенству, благодаря чему "человек постигнет, наконец, свое высокое и благородное происхождение, свое как Микрокосма образование и сколь далеко простирается в Натуре его Искусство"¹. Если бы ученые мужи объединились, они смогли бы уже ныне извлечь из "книги Натуры" "Истину" – некий совершенный принцип всех искусств. Но распространение нового света и новой правды затруднено из-за тех, кто не оставил свои прежние пути, будучи привязан к ограничительным авторитетам Аристотеля и Галена.

После этих вступительных рассуждений читателя знакомят с таинственным Розенкрейцем, основателем "нашего братства", который много и долго трудился ради радикального преобразования описанной ситуации. Брат Розенкрейц, некий "высокопросвещенный" муж, много странствовал по Востоку, где мудрецы имеют обыкновение охотно делиться друг с другом своими познаниями. Тот же обычай мыслимо учредить и в сегодняшней Германии, где нет недостатка "в ученых, магах, каббалистах, медиках и философах", коим должно соработать друг другу. Путешественник изучил восточную магию и каббалу и нашел в них "основу своей веры, которая как раз соответствовала Гармонии всего мира и чудесно запечатлевалась во всех периодах веков".

Брат Р.К. затем отправился в Испанию, с тем чтобы открыть тамошним, а равно и всем ученым мужам Европы то, чему сам был научен. Он показал, как можно исправить "недостатки церкви и всю моральную философию", предоставив своим слушателям новые правила для исцеления указанных несовершенств, но над ним лишь посмеялись. Слушавшие его опасались "умалить значение своих славных имен, начав учиться и признав все свои прежние заблуждения". Он весьма огорчился, будучи готовым поделиться всеми своими знаниями с учеными, "если они только пожелают взять на себя труд признать для всех факультетов, всех наук и искусств, а также и всей Натуры известные непреложные само-истины". А буде таковое достигнуто, в Европе можно было бы образовать некое общество, которое обогащало бы государей своими знаниями и к которому все желающие в нужде могли бы обратиться за советом. В нынешнем мире идеи такого рода носятся в воздухе, и уже появлялись и появляются на свет мужи, призванные развеять тьму. К ним можно отнести "Теофраста" (Парацельса), который, правда, не принадлежал к "Братству нашему", "но все же должную Гармонию изрядно у него находим".

Между тем брат Р.К. возвратился в Германию, предвидя "близкогрядущие перемены и чудесную и опасную борьбу". (Согласно "Исповеданию", брат Р.К. родился в 1378 г. и прожил 106 лет; его житие и труды, следовательно, относят к четырнадцатому и пятнадцатому столетиям.) Он выстроил дом, в коем предавался размышлениям о своей философии, проводил много времени за изучением математики и создавал различные инструменты и приспособления. Все более пламенно стремясь к чаемому преобразованию, он пожелал собрать помощников этому делу и начал всего с троих. "Таким образом составилось братство R.C., вначале из четырех лиц, и их трудами были выработаны магический язык и письмо вместе с пространным словарем, ибо мы и сегодня ими, во славу и хвалу Божию, пользуемся и большую мудрость в них находим".

Автор "Откровения" далее продолжает излагать воображаемую историю воображаемого ордена, которую мы здесь сократим, потому что полный текст приводится в Приложении. Число членов ордена увеличивалось. Они воздвигли строение, коему надлежало служить средоточием братства, – Дом Духа Святого. Главным делом братьев было пользование больных, но, кроме того, они еще много странствовали, дабы добывать и распространять знания. Они соблюдали шесть правил, первое из которых требовало не иметь никакого иного занятия, кроме лечения больных, "и все это безвозмездно". Им не полагалось облекаться в отличающие их от прочих людей наряды, но следовало одеваться так, как принято в той стране, где им случилось оказаться. Раз в год они должны были собираться все вместе в своем Доме Духа Святого.

Первый усопший из Братии умер в Англии. Множество братьев присоединилось к первоначальному ядру ордена, а совсем недавно Братство обрело новую значительность благодаря обнаружению склепа, в коем был погребен брат Розенкрейц. Дверь этого склепа была чудесным образом открыта, и это событие стало прообразом грядущего отверзания некоей двери в Европе, столь вожделенного для многих.

Описание упомянутого склепа занимает центральное место в предании о Розенкрейце. Солнце никогда не проникало под его своды, но в склепе светло, потому что его освещает другое Солнце, находящееся внутри. На стенах склепа изображены геометрические фигуры, в нем хранятся многие сокровища, в том числе некоторые произведения Парацельса, чудесные колокольчики, горящие лампады и "искусные песнопения". А еще до того Братство владело "Кругами" (Rotae) и "Книгой М.". Могила Розенкрейца располагается под алтарем склепа; на стенах же написаны имена братьев.

Открытие склепа есть знамение всеобщего преображения, это та самая заря, что предвещает восход солнца. "Хотя мы и прекрасно знаем, что независимо от нашего стремления или упования других всеобщее божественное и человеческое преобразование свершится, все же не безразлично, что солнце, перед своим восходом, бросит на небо яркий или темный свет"². Косвенным образом указана и дата обнаружения склепа – 1604 г.

"Откровение Братства", этот весьма своеобычный документ, будто бы хочет поведать – используя аллегорический образ склепа – об открытии новой или, лучше сказать, об обновлении старой философии, первоначально и прежде всего алхимической и связанной с медициной и целительством, но занимающейся также числом и геометрией, да еще изготовлением механических диковин. Речь идет не просто о прогрессе научных знаний, но, что гораздо важнее, о просветлении сознания, имеющем религиозную и духовную природу. Новая философия вот-вот будет возвещена миру, что повлечет за собой всеобщую реформацию. В качестве мифических агентов, распространяющих новую мудрость, выступают розенкрейцерские Братья. Братья, как можно понять из "Откровения", все немцы и христиане-реформаты, ревнители евангелического благочестия. Их вера, похоже, тесно сопряжена с исповедуемой ими алхимической философией, не имеющей ничего общего с "безбожным и проклятым златоделанием", ибо богатства, которые предлагает основатель ордена, духовны суть; отец Розенкрейц "радуется не тому, что он делать злато может <...> но тому, что он небо отверстым и Ангелов Божиих восходящими и нисходящими видит и что имя его вписано в Книгу жизни"³.

Напряженное возбуждение, вызванное "Откровением" и всей историей Розенкрейцерского ордена, еще больше усилилось в следующем году, когда был опубликован второй розенкрейцерский манифест, "Исповедание", продолживший рассуждения о розенкрейцерской Братии, о философии Братства и о его миссии. "Исповедание", кажется, было задумано как продолжение "Откровения", во всяком случае, оно постоянно ссылается на первый манифест. Напечатано второе сочинение было все в той же типографии и тем же печатником. В отличие от "Откровения", написанного на немецком языке, как и остальные брошюры, опубликованные вместе с ним, первое издание "Исповедания" вышло на латыни (сопутствующие материалы – также). Представляется поэтому, что, хотя том с "Исповеданием" мыслился как продолжение тома с "Откровением", второе (латиноязычное) издание обращалось к иной, более образованной аудитории. Кроме того, во втором манифесте и сопутствующих ему текстах как будто бы предлагалась расшифровка ряда аллегорий и романтических иносказаний из "Откровения".

Латинское заглавие тома, содержащего первую редакцию "Исповедания", можно перевести следующим образом:

Краткое Рассмотрение Таинственнейшей Философии, составленное Знатоком Философии Филиппом Габелльским, публикуемое ныне впервые вкупе с Исповеданием Братства Р.К. Издано в Касселе Вильгельмом Весселем, Печатником Наисиятельнейшего Князя. Год после рождества Христова 1615.

На оборотной стороне (verso) – титульной страницы значится:

Да даст тебе Бог от росы небесной и от тука земли.
Бытие 27⁴.

Судя по заголовку, читателю явно внушают, что сначала ему следует изучить "Краткое Рассмотрение" и лишь затем переходить к "Исповеданию". "Краткое Рассмотрение", как я уже указывала, основано на "Иероглифической Монаде" Джона Ди. Отождествить "Филиппа Габелльского" с кем-либо из известных лиц мы пока не можем (уж не псевдоним ли это, намекающий на каббалу?), но ясно, что сочинитель тщательно проштудировал творения Ди.

Ключ к нашему источнику дается в библейской цитате, помещенной на оборотной стороне титульного листа. Естественно, Филипп Габелльский приводит стих по-ла-тыни: De rore caeli et pinguedine terrae det tibi Deus⁵. Тот же текст помещен на титульном листе "Иероглифической Монады" Джона Ди (см. илл. 12), причем тема нисходящей росы (по-латыни – ros), соединяющей небеса с землею, в последнем случае воспроизведена еще и визуально.

"Краткое Рассмотрение" не пересказывает "Монаду" Ди целиком, но содержит буквально процитированные отрывки из первых тринадцати "теорем" трактата, перемежаемые иными материалами. Именно в "теоремах" Ди разъясняет композицию своей "монады", показывая, каким образом этот знак включает в себя символы всех планет; как в нем отображается зодиакальный знак созвездия Овна, символизирующий огонь и, следовательно, алхимические процессы; почему крест под знаками Солнца и Луны представляет элементы и каким образом, переставляя образующие крест четыре линии, можно получить знак тройки или четверки, составить и треугольник, и квадрат, разрешив тем самым великую тайну⁶. Диаграммы, которые приводит "Филипп Габелльский" (некоторые из них в "Монаде" Ди отсутствуют), и в самом деле помогают понять, что было на уме у английского философа, когда он разрабатывал компоненты своего иероглифа. Ясно, что именно "монада" как таковая представляла наибольший интерес для "Филиппа Габелльского", которого привлекал и сам таинственный знак, и его составляющие, обозначавшие все небеса и "начала", священные фигуры – треугольник, круг и квадрат, а также крест. Как ни странно, "Филипп Габелльский" никогда не употребляет термин "монада" – даже в пассажах, дословно переписанных из труда Ди, слово "монада" повсюду заменено на Stella ("звезда"). У "Филиппа Габелльского" монада неожиданно для нас превращается в звезду, а "иероглифическая монада" – соответственно в "иероглифическую звезду". Правда, подобное толкование находит поддержку в книге самого Ди – на последней ее странице помещено изображение некоей женщины, держащей звезду, которое можно понять как заключительный обобщающий символ.

"Краткое Рассмотрение" завершается молитвой на латинском языке, написанной в духе глубочайшего благочестия и ревностной устремленности к вечному и беспредельному Богу, с возложением всех упований на Него, Единого сильного, Единого совершенного, в Коем все сущее Едино есть, Кто вкупе с Сыном Своим и Святым Духом есть Троица в Единице. Молитва напоминает молитвы Ди, а факт ее присутствия в конце сокращенного варианта "Монады" еще более усиливает сходство между душевным настроем обоих сочинений, в которых пламенной набожности сопутствует увлеченность сложными магико-научными изысканиями.

Молитва подписана именем "Филемон Р.К.", то есть "Филемон Креста Розы", и вслед за нею, на следующей странице, помещено предуведомление ко второму розенкрейцерскому манифесту, "Исповеданию". Под этим предисловием, обращенным к читателю, стоит подпись "Брат Р.К.", а потом сразу же начинается "Исповедание".

Все вышесказанное позволяет утверждать, что вдохновленное Ди "Краткое Рассмотрение" и молитва, его заключающая, тесно связаны с розенкрейцерским манифестом, являются его неотъемлемой частью – эти тексты как будто бы должны объяснить, что "таинственнейшая философия", стоящая за розенкрейцерским движением, есть не что иное, как философия Джона Ди, изложенная в "Иероглифической Монаде".

Сделанный нами вывод заставляет вспомнить об одной старой теории, ныне обычно не принимаемой всерьез. Теория эта доказывала, что словосочетание, лежащее в основе обозначения "розенкрейцер", следует переводить не "розовый крест",но "росный крест" (от ros – "роса" и crux – "крест"), и понимать в алхимическом смысле: росу алхимики считали растворителем золота, а крест – символом света⁷. Не углубляясь далее в алхимические тонкости, мы, думается, все же можем сказать, что обнаруженное нами тесное сродство между "Монадой" Ди (кстати, девиз на обложке этого трактата тоже упоминает "росу небесную") и розенкрейцерским манифестом является весомым доводом в пользу обсуждаемой теории.

Мы же сейчас переходим, как и было задумано составителями тома, от разбора "Краткого Рассмотрения", текста, тесно связанного с "Монадой" Ди, к изучению собственно розенкрейцерского документа, то есть "Исповедания".

В обращении к читателю, что предваряет текст манифеста, делается поразительное заявление: "Как мы ныне вполне вольно и безопасно, и безо всякого ущерба, зовем папу римского антихристом, что прежде почиталось смертным грехом, и мужей во всех странах за подобное предавали смерти, – так же наверное нам ведомо, что наступит в свой черед время, когда то, что пока хранится нами в тайне, мы будем открыто, вольно и громогласно объявлять народу и исповедовать пред всем миром"⁸.

Уже первые фразы "Исповедания" внушают мысль о тесной связи этого документа с "Откровением". Что бы ни послышалось в трубном гласе "Откровения", впервые возвестившем о Братстве, говорит автор "Исповедания", читателю не должно ни с поспешностью уверовать в услышанное, ни столь же поспешно отвергать его. Иегова, видя мир сей клонящимся к упадку, поспешает обратить его вспять, к истокам. Братия раскрыла в "Откровении" природу своего Ордена, и ясно, что его никак нельзя подозревать в ереси. Что же до реформирования философии, то здесь второй манифест повторяет программу первого. Вновь ученых мужей Европы призывают откликнуться на братские призывы ордена и принять участие в его начинаниях.

"Исповедание" с восторгом отзывается о глубоких познаниях отца Р.К., размышления коего о всех дисциплинах, открытых после сотворения мира, простым ли умением человеческим или же чрез служение ангелов либо духов, столь всеобъемлющи, что даже если бы все прочие знания были утрачены, то одной его мудрости хватило бы, чтобы восстановить Дом Истины. Разве не чаем мы победы над голодом, нищетой, недугами, старостью, разве не желаем познать все страны земли и их тайны, читать из одной-единственной книги, которая объем лет в себе все другие? "Сколь усладительно будет, если запоешь так, что не скалы увлекать будешь, но перлы и драгоценные камни, не зверей приманивать, но духов"⁹.

Когда же Труба Ордена зазвучит в полную силу, то все эти вещи, о которых ныне осмеливаются говорить только шепотом и иносказательно, выйдут на явь и заполнят собою весь свет, а тирания папы будет сброшена. Мир уже узрел множество перемен с тех пор, как отец Р.К. был рожден, и много больше перемен грядет. Но прежде Конца Бог позволит великому потоку истины, света и великолепия, подобному тому, что окружал Адама в Раю, пролиться на род человеческий. Новые звезды явились в созвездиях Змееносца и Лебедя¹⁰, и они суть знамения того, что все сказанное сбудется.

Второй манифест повторяет, даже с еще большим пылом и настойчивостью, призывы первого. В нем звучат мощные пророческие и апокалиптические ноты: конец света совсем близок, новые звезды предвещают явление небывалых чудес, великая реформация обернется Тысячелетним царством, возвращением к состоянию Адама в раю.

Эти воззвания были встречены с лихорадочным возбуждением. Многие тогда предпринимали отчаянные попытки вступить в контакт с розенкрейцерской Братией – посредством писем, печатных воззваний, памфлетов. Манифесты породили целую реку печатной продукции – откликов на призыв вступить в общение с орденом и сотрудничать с ним. Но похоже, что все обращения к Братии остались без ответа. Братья, если таковые существовали, казались невидимыми, упорствовали в своем нежелании открыться. Но эта таинственность ничуть не уменьшала интерес к баснословному Братству, напротив, только разжигала его еще сильнее.

В позднейшие времена о "розенкрейцерской тайне" высказывались самые разные точки зрения. Сегодня, думается, мы вправе не принимать всерьез фундаменталистов – тех, кто верует в буквальную истинность легенды о Христиане Розенкрейце и его Братстве. Противоположной позиции придерживаются скептики, видящие во всем этом намеренную мистификацию. "Незримость" Братьев, их очевидный отказ подать хоть какой-то знак своим последователям, естественно, способствовали распространению подобных взглядов.

Внимательного читателя манифестов не может не поразить противоречие между серьезностью религиозно-философских идей и надуманностью обрамления, в котором эти идеи преподносятся. Религиозное движение, которое обращается к алхимии как к средству укрепления евангелического благочестия и предлагает обширную программу научных изысканий и реформ, несомненно представляет собой интересный феномен. А то, что сама наука мыслится в ренессансных герметико-каббалистических терминах, то есть представляется неразрывно связанной с магией и каббалой, вполне естественно для рассматриваемого периода. Даже милленаризм, принуждавший видеть в "новой заре" лишь временный период света и прогресса, канун неминуемого конца мира, вовсе не был чужд передовой мысли той эпохи. Бэконовский проект "Великого восстановления наук", как показал Паоло Росси¹¹, тоже окрашен милленаризмом. История о Христиане Розенкрейце, розенкрейцерской Братии и обнаружении волшебного склепа с гробницей, в коей покоится основатель ордена, отнюдь не должна была, по замыслу ее сочинителей, восприниматься буквально, как повествование о действительно имевших место событиях. Выдумывая ее, они, очевидно, вдохновлялись легендами о погребенных и чудесным образом обнаруженных сокровищах – весьма распространенными как раз в алхимической традиции. Да и в самих манифестах есть достаточно подтверждений тому, что речь идет об аллегории или вымысле. Так, отверстая дверь склепа символизирует какие-то врата, открывающиеся в Европе. Склеп освещается "внутренним солнцем" – намек, что проникновение под его своды может символизировать некий внутренний опыт, как и пещера с льющимся изнутри светом, изображенная в "Амфитеатре Вечной Мудрости" Кунрата (см. илл. перед гл. III).

И все равно находилось немало доверчивых читателей, которые простодушно верили в эти тексты и воспринимали их буквально, – как тогда, когда манифесты только что вышли в свет, так и потом, вплоть до сего дня. Современные исследователи розенкрейцерской тайны придают большое значение тому факту, что сам Иоганн Валентин Андреэ именовал всю историю измышлением, комедией или шуткой. А ведь Андреэ, несомненно, был в числе самых посвященных, тех, кто стоял "за кулисами" розенкрейцерских публикаций, да и в своих многочисленных работах (мы не имеем здесь в виду "Химическую Свадьбу", числящуюся чуть ли не третьим манифестом розенкрейцеров) он зачастую упоминает это движение. Заговаривая о розенкрейцерстве, Андреэ чаще всего пускает в ход латинское словечко ludibrium. О манифестах он выражается в таком духе: "ludibrium этого суетного "Откровения"", или: "ludibrium вымышленного Розенкрейцерского Братства". Французский историк Поль Арнольд перевел ludibrium как une farce¹², сделав из этого вывод, что сам Андреэ назвал историю с манифестами шуткой¹³. Другой исследователь, Чарлз Уэбстер¹⁴, полагает, что все эти рассуждения про ludibrium имеют иронически-уничижительный характер.

Действительно, прибегая к "насмешливым словесам", Андреэ пытался отделить свое имя от тайн розенкрейцерства, ибо подозрение в причастности к последним в то время могло навлечь на него серьезные неприятности. Все же я не думаю, что указанное обстоятельство полностью объясняет употребление слова ludibrium y Андреэ. Ведь латинское ludibrium может также означать (театральную) игру, комическое представление, а Андреэ – и мы еще к этому вернемся в одной из последующих глав – высоко ценил театр, видел в нем источник нравственных и просветительских влияний. "Театральность", на которую намекают высказывания Андреэ, представляется одним из самых поразительных аспектов розенкрейцерского движения. Сейчас я лишь вскользь упоминаю об этом, чтобы читатель понял: обозначение "Откровения" и "Исповедания" словечком ludibrium, что бы оно ни подразумевало (не будем спешить – точный смысл этого термина пока не выяснен), само по себе весьма красноречиво. Получается, что, хотя авторы манифестов и не имели намерения добиться от своей аудитории веры в буквальную истинность истории о Христиане Розенкрейце, эта история может быть истинной в каком-то ином, более высоком смысле – как "божественная комедия", аллегорическое изображение сложного религиозно-философского течения, оказывавшего непосредственное воздействие на свою эпоху.

Положение наше все же куда лучше, чем у более ранних исследователей розенкрейцерских текстов, – ведь мы знаем, что на манифесты сильнейшим образом повлияла "Иероглифическая Монада" Джона Ди. Проповедуемая в этих документах "таинственнейшая философия" и есть философия Ди. Аллегория же склепа и обнаружения скрытых в нем чудесных сокровищ, скорее всего, означает, что движение вобрало в себя некие новые идеи. В конечном счете – правда, не целиком – эти новые веяния тоже восходят к влиянию Ди, к его богемской миссии 1580-х гг. С семействами тогдашних сторонников Ди поддерживал дружбу Кристиан Анхальтский, главный организатор движения, долженствовавшего возвести Фридриха Пфальцского на богемский престол. Манифесты же, я уверена, являют собой мистическое обоснование этого самого движения, сочетавшего ревностную набожность с реформационными настроениями, элементами герметизма, магии и алхимии – к чему и призывал Ди в своих богемских "проповедях". Не нужно зацикливаться на этом обстоятельстве: понятно, что манифесты вобрали в себя и множество иных влияний; и все же факт совпадения по времени фридрихианского движения и розенкрейцерских публикаций имеет первостепенное значение – как и факт влияния на манифесты идей Ди, не вызывающий никаких сомнений и прекрасно согласующийся с гипотезой о возникновении манифестов в атмосфере борьбы за богемскую корону.

Эта гипотеза находит неожиданное подтверждение в источниках совсем иного рода. Враги движения порой предоставляют нам очень ценную информацию, к рассмотрению которой мы сейчас и обратимся.

Андреас Либавий, один из крупных представителей раннего периода развития химической науки, определенно не питал дружеских чувств к розенкрейцерам. Либавий принадлежал к тем "химикам", которые кое в чем поддались влиянию новых учений Парацельса. Так, он признавал целесообразность использования во врачебной практике новых химических снадобий, за которые ратовал Парацельс, однако в теории придерживался традиционных Аристотелевых и Галеновых концепций, а мистицизм Парацельса отвергал¹⁵. На титульном листе главного труда Либавия, "Алхимии", опубликованного во Франкфурте в 1596 г., красуются портреты Аристотеля и Галена – а ведь розенкрейцерские манифесты нападали на последователей этих древних философов, обвиняя их в старомодной негибкости ума. То ли Либавий принял эти нападки на свой счет, то ли обиделся за традиционное учение, одно несомненно: критика Либавия в адрес розенкрейцерских манифестов переполнена враждебностью к тем "химикам", которые, подобно нечестивому Парацельсу, мало чем отличаются от колдунов. Либавий обвиняет авторов манифестов в непонимании серьезной, научной алхимии, которую они подменяют нелепым теоретизированием, и предлагает свои "благонамеренные размышления" в качестве указаний, следуя коим заблуждающиеся смогут осознать свои ошибки, обретя вместе с тем прочное основание в истинно научной алхимии.

Либавий критиковал розенкрейцерские "Откровение" и "Исповедание" в нескольких своих произведениях, самое важное из которых, "Благонамеренные Размышления Об "Откровении" и "Исповедании" Братства Розового Креста", вышло в свет во Франкфурте в 1616 г.¹⁶. Ссылаясь на тексты обоих манифестов, Либавий серьезно возражает их авторам, приводя научные, политические и религиозные аргументы. Либавий категорически не согласен с теориями гармонии макро- и микрокосма, он выступает против "магии и каббалы", против Гермеса Трисмегиста (приписываемые ему сочинения Либавий особенно обильно цитирует), против Агриппы и Тритемия¹⁷ – короче говоря, против возрожденческой традиции, в той ее разновидности, которую восприняли авторы розенкрейцерских манифестов и в духе которой они интерпретировали труды Парацельса. Либавий видит во всем этом подрыв Аристотелево-Галеновой традиции, что, несомненно, соответствует действительности, и сильнейшим образом критикует манифесты за отход от ортодоксии.

Весьма примечательно, что уже в работе, опубликованной задолго до интересующих нас событий, в 1594 г., Либавий нападал на "Иероглифическую Монаду" Ди, указуя на наличие в последней каббалистических элементов, решительно ему не нравившихся¹⁸. Значит, он вполне способен был уловить следы влияния "Монады" в манифестах, что могло лишь усилить его негативное отношение к этим документам.

И еще одно многозначительное обстоятельство: в своих антирозенкрейцерских трактатах Либавий часто упоминает имя Освальда Кроллия, явно соединяя в одно целое учение манифестов и доктрины этого ученого, к которым относится крайне неодобрительно. В самом начале "Благонамеренных Размышлений" он с осуждением цитирует предисловие к "Химической Базилике" Кроллия.

Освальд Кроллий (Кролль) был врачом-парацельсистом. В отличие от Либавия, он признал не только новые химические лекарства, изобретенные Парацельсом, но и весь стоявший за ними строй мышления. Подобно своему учителю, Кроллий отвергает авторитеты Аристотеля и Галена, выступая убежденным сторонником мистицизма, магии и "гармонических" теорий, то есть принимает учение Парацельса целиком. В своей книге "Химическая Базилика", опубликованной во Франкфурте в 1609 г., Кроллий многократно и с большим почтением цитирует Гермеса Трисмегиста и другие герметические тексты. Столь же уважительно его отношение к великим неоплатоникам Возрождения, например к Пико делла Мирандола. Темой "Базилики" является волшебная гармония макрокосма и микрокосма, и дух этого сочинения должен был быть весьма близок авторам розенкрейцерских манифестов. В другой своей книге, опубликованной в Праге в 1608 г., Кроллий использует для интерпретации Парацельсовой концепции взаимозависимости между "великим" и "малым" мирами теорию астральных сигнатур¹⁹ ("печатей")²⁰.

Либавий и Кроллий, таким образом, представляют противоположные направления в алхимии: Либавий – "химик", в теории придерживающийся традиционных Аристотелевых и Галеновых воззрений, тогда как противник его – мистик и приверженец радикального парацельсианства. По мнению Либавия, и авторы розенкрейцерских манифестов, и Кроллий равным образом относятся к неортодоксальной школе алхимической мысли.

Освальд Кроллий, как я уже упоминала, был непосредственно связан с Кристианом Анхальтским, состоя у него на службе в качестве врача. "Химическая Базилика" Кроллия посвящена князю Анхальтскому и издана под покровительством императора Рудольфа II. А трактат "О сигнатурах вещей" Кроллий посвятил Петру Боку Рожмберкскому – чешскому дворянину, преданному стороннику князя Анхальтского и брату того самого человека, гостеприимством которого пользовался Джон Ди во время своего пребывания в Богемии. Подчеркивая сходство идей, выраженных в манифестах и в трактатах Кроллия, Либавий тем самым как бы допускал, что манифесты тоже могли возникнуть в среде, окружавшей князя Анхальтского, – ведь именно там влияния, воспринятые от Джона Ди, смешивались с влияниями Кроллия.

Сам же князь – и это не вызывает сомнений – был идеологом "активного" направления в германском протестантизме. "Активные" протестанты с начала XVII столетия искали достойных лидеров для своего движения, и вот теперь (к моменту публикации розенкрейцерских манифестов) их выбор окончательно остановился на Фридрихе V, курфюрсте Пфальцском, – именно в нем все увидели подлинного вождя, коему суждено возглавить движение и привести его к победе.

В произведениях своих Либавий не только критикует философское мировоззрение розенкрейцерских манифестов, но также выражает неодобрение той политической линии, к которой они призывают. Особенно это заметно, когда он разбирает одно место из "Откровения", где авторы заявляют, что, признавая ныне власть Империи, они все же ожидают в ней некоторых перемен и намереваются тайным образом способствовать таковым:

В политике признаем мы Римское царство²¹ и четвертую монархию²² как за нашу, так и всех христиан главу. Хотя нам и известно, что за перемены предстоят и о них другим ученым Господним очень охотно сообщить желаем <...> Будем, однако же, при добрых обстоятельствах, скрытую помощь оказывать, после того как нам Господь позволит или предостережет...

Либавий видит в этом пассаже намек на какого-то "Парацельсова Льва", который вступит в союз с турками и попытается низвергнуть Römische Reich²³, чтобы взамен создать мировую державу, власть которой будет основываться на магических заклинаниях²⁴. Либавий, по сути, интерпретирует этот отрывок в контексте прогнозов Хазельмайера, напечатанных под одной обложкой с "Откровением", – в своем "Ответе" Хазельмайер тоже предрекает перемены в Империи и, кроме того, откровенно заявляет об антииезуитской направленности "Парацельсовой" политики.

Ко времени обнародования манифестов искомый "львиноподобный" вождь протестантов – идеал сторонников князя Анхальтского – успел обрести реальность, материализовавшись в фигуре Фридриха V Пфальцского, геральдической эмблемой которого, как было ведомо всему миру, являлся лев.

И время и место выхода манифестов в свет позволяют с большой степенью вероятности предположить, что розенкрейцерское движение уже к моменту первой публикации было каким-то образом связано с курфюрстом Пфальцским. Оно распространялось вширь именно в те годы, когда Фридрих царствовал в Пфальце и шла подготовка к богемской авантюре. Душа розенкрейцерского движения, Андреэ, жил в это время в Вюртемберге; манифесты печатались в Касселе. Вюртемберг и Гессен-Кассель были протестантскими княжествами и располагались очень близко от Пфальца – естественно, жители обоих государств проявляли немалый интерес к делам своего соседа. Их взоры прежде всего привлекал Хайдельберг – город, будивший воображение и волновавший чувства, ибо в нем цвели волшебные сады и правил Князь-Лев.

Для того чтобы найти подтверждения своей гипотезе, мы теперь обратимся к другим враждебным движению авторам, гораздо более злоязычным и ожесточенным, нежели Либавий.

Сочинители направленных против Фридриха сатирических лубков, выпущенных в свет сразу после богемской катастрофы, выказывают немалую осведомленность о движении, во главе которого стоял побежденный князь²⁵. Все подобные материалы явно происходят из одного источника: их публикация была тщательно продуманной пропагандистской кампанией, имевшей целью дискредитацию и осмеяние разгромленного экс-короля Богемии (см., напр., илл. 13). Две карикатуры уже обсуждались в нашей книге. На одной Фридрих и Елизавета гуляют по саду, аллеи которого ведут в ад. На второй Фридрих изображен со спущенным чулком (см. илл. на с. 58). Чулок сполз с ноги потому, что государь остался без Подвязки – так обыгрывалась тема утраченных инсигний ордена. Другие карикатуры разрабатывают "звериную" тематику – в духе средневековой традиции, использовавшей образы животных в целях политической пропаганды. Особенно многочисленны изображения габсбургского орла и пфальцского льва. Мы видим, к примеру, победоносного орла Габсбургов, взгромоздившегося на колесо Фортуны, под которым простерся поверженный лев Пфальца. Внутри колеса надпись: "Римская империя". Оно совершило оборот – и вот уже Габсбургский Орел восстановлен в своих правах, а Пфальцский Лев изгнан из Богемии (см. илл. 14). В аннотации к серии репродукций подобных карикатур Э.А.Беллер подчеркивал, что Орел всегда символизирует императора Фердинанда, а Лев – Фридриха Пфальцского, мораль же заключается в том, что Лев потерпел крах, ибо нечестиво посягнул на Империю. Таким образом, некоторые карикатуры – и это для нас очень важно – содержат явные отклики на розенкрейцерские манифесты.

"Откровение" – манифест, провозвестивший великие перемены в Империи, – кончается словами: "В тени крыл Твоих, Иегова!" Слова эти приводятся на латыни – sub umbra alarum tuarum, Jehova; в то время как весь текст напечатан по-немецки. Перед нами – строка из молитвы о защите, она встречается в Псалтири несколько раз. "Храни меня, как зеницу ока; в тени крыл твоих укрой меня" (Пс. 16:8). Или: "Помилуй меня, Боже, помилуй меня; ибо на Тебя уповает душа моя, и в тени крыл Твоих я укроюсь, доколе не прейдут беды" (Пс. 56:1). Появляясь в конце "Откровения", это молитвенное восклицание подчеркивает религиозный характер манифестов. Оно как бы накладывает на документ печать.

Тот же девиз воспроизводится (уже как зрительный образ) в ряде других розенкрейцерских публикаций, например на титульном листе сочинения "Зерцало Мудрости Розо-Крестовой" (см. илл. 15), опубликованного в 1618 г. Гравюру венчает изображение крылатого круга: в поле круга древнееврейскими письменами начертано Неизреченное Имя Божие, от которого исходят лучи, а над кругом изгибается свиток с надписью: sub umbra alarum tuarum – "в тени крыл твоих".

Розенкрейцерский девиз пародируется на одной антифридриховой гравюре, где опять обыгрывается тема "Торжествующего Орла" – Triumphierender Adler. Расположившись на верху колонны, горделивый Габсбургский Орел широко распростер свои крылья, тогда как поверженный Лев в изнеможении пал на землю. Для Льва, таким образом, Орел занял место Иеговы: Имя Божие светится теперь над Орлом и на него испускает божественные лучи. Измененные слова розенкрейцерского девиза окончательно проясняют суть этой оголтелой пропаганды: SUB UMBRA ALARUM MEARUM FLOREBIT REGNUM BOHEMIAE – "В тени крыл моих расцветет королевство Богемское".

Слева от колонны мы видим напуганных, неприкаянных сторонников Фридриха, и среди них – князя Анхальтского с подзорной трубой, устремленной на орла.

Рассмотренный лубок – еще одно подтверждение тому, что "Откровение" содержит в себе намеки на политические и религиозные цели Фридриха и его сторонников, прежде всего Кристиана Анхальтского. Значит, и манифесты, и само течение розенкрейцерства причастны были к контексту фридрихианского движения, намеревавшегося отнять Богемию у Габсбургского Орла и передать ее Льву Пфальца. Острые очи Орла, стало быть, тоже различили в "Откровении" опасные намеки, задолго до этого замеченные Либавием.

Еще одна сатира на Фридриха живописует торжество Габсбургского Орла, срывающего богемскую корону с головы поверженного Фридриха. Сторонники Орла вставляют в его крылья новые перья, на которых написаны названия городов Пфальца: Оппенхайм и т.д. Сценка – своего рода ответ на фразу из второго манифеста розенкрейцеров, "Исповедания": "...наш путь преграждают еще некие орлиные перья...". Мол, вот вам: Фридрих не сумел ощипать Орла – напротив: Орел хвалится новым оперением, то бишь захваченными градами Пфальца.

Еще более важным свидетельством в пользу того, что враги Фридриха считали его связанным с розенкрейцерским движением, является странная сатирическая гравюра, на которой пфальцграф изображен стоящим на заглавной букве "ипсилон" (Y); смысл этой аллюзии раскрывается в стихах под рисунком. Ипсилон – пифагорейский символ, означающий развилку, то есть выбор между двумя путями: благим и пагубным. Фридрих, доказывают авторы лубка, избрал дурную дорогу, которая и привела его к краху. На дальнем плане – панорамы сражений, проигранных Фридрихом, начиная с битвы у Белой Горы на подступах к Праге (слева). Y опирается на другую букву – Z, которая в свою очередь установлена на сфере; вся композиция крайне неустойчива, хотя ее и поддерживают трое из числа ближайших наперсников Фридриха, среди них – Кристиан Брауншвейгский, однорукий вельможа (руку он потерял в недавней битве). В жизни этот человек отличался рыцарственной привязанностью к Елизавете Стюарт, экс-королеве Богемии, и преданно сражался на стороне Фридриха. Справа – фигура Сатурна с косой и песочными часами.

Текст под рисунком подробно повествует о попытке Фридриха заполучить богемский престол, отняв его у Фердинанда, и о провале этого начинания. Ближе к концу вирши упоминают "высокое общество розенкрейцеров", намекая на его связь с предприятием Фридриха. Упоминанию розенкрейцеров предшествует описание всемирной реформации, которую богемцы будто бы намеревались совершить под водительством курфюрста Пфальцского. Вот это место²⁶:

Круглый деревянный шар [=сфера под Y] изображает мир,
С коим богемцы обвенчали Пфальц,
Они ожидали, что станут учить мир,
И реформировать все школы, церкви, суды,
И приведут все сущее к тому состоянию,
В коем застал его Адам,
И даже к моему состоянию – Сатурнову,
Слывшему золотым веком.
Ради этой цели высокое общество розенкрейцеров
И желает обратить все горы в злато себе на пользу.

Здесь всеобщая реформация мира, провозглашенная розенкрейцерскими манифестами, описывается как всемирная реформация, которую богемцы будто бы собирались осуществить под водительством курфюрста Пфальцского. Эта всеобщая реформация предполагает конкретные реформы – образовательные, церковные, правовые – и, сверх того, окрашена милленаристскими тонами: она должна возвратить мир к "состоянию Адама" или, что то же самое, к Сатурнову "золотому веку". И правда, "Исповедание", второй розенкрейцерский манифест, говорит о всеобщей реформации как о предвестии великого возвращения "истины" и "света" – они окружали Адама в раю, и Бог снова пошлет их на землю перед концом мира. Стишки же под гравюрой прямо утверждают, что наступление Тысячелетнего царства, возвращение "золотого века" Адама и Сатурна есть конечная цель "высокого общества розенкрейцеров", намеревающегося "обратить все горы в злато". Лубок, стало быть, связывает реформационное движение как таковое с "розенкрейцерским" направлением в алхимии, ибо под "златом", о котором здесь идет речь, конечно же, следует понимать не вещественный итог алхимических трансмутаций, но духовные сокровища "золотого века" и возвращения к адамической невинности.

Враги Фридриха, придумавшие сию карикатуру и стишки под нею, предоставили нам бесценное свидетельство касательно политико-религиозного аспекта программы, выдвинутой в розенкрейцерских манифестах. Программа эта носила апокалиптический характер, призывала к всемирной реформации, вслед за которой должно было последовать Тысячелетнее царство. Она к тому же была каким-то образом связана с планами тех советчиков курфюрста Пфальцского, что толкали его на богемскую авантюру. Богемцы, "обвенчавшие Пфальц с миром", тоже стремились к мировой реформации. Далее сочинитель стихов с презрением осмеивает нелепые (с его точки зрения) цели "политики Пфальца"²⁷:

Когда мышь дарует рождение слону,
А кукушка – фазану,
Когда комар высосет целое море,
А Рейн потечет вспять, от Кельна к Страсбургу, –
Только тогда политика Пфальца
Принесет согласие в Империю,
И даст единение Церкви,
И укрепит всю веру.

Из этой враждебной Фридриху сатиры мы узнаем, что "политика Пфальца" была движима далеко идущими замыслами и представляла собой по сути религиозное движение, выступавшее за реформу церкви и Империи. За кратким эпизодом "посягновения" Фридриха на верховенство Габсбургов в Богемии просматривается широкая перспектива европейской истории. Сочинители подобных карикатур были прекрасно осведомлены об идеологии, стоявшей за фридрихианским движением, знали и о связи последнего с розенкрейцерством; можно не сомневаться, что им также было ведомо, сколь большое воздействие оказали на розенкрейцеров идеи Джона Ди. "Иероглифическая Монада" – сочинение, несомненно повлиявшее, как было доказано выше, на розенкрейцерские манифесты, – открывается диаграммой с пифагорейским ипсилоном (Y), а в дальнейших рассуждениях эта буква толкуется как символ дилеммы, стоящей перед любым правителем: свернет ли он на проторенную дорогу "тиранства" или же встанет на прямой и узкий путь²⁸, коим шествуют "адепты", то есть боговдохновенные мистики. Не для того ли побежденного Фридриха изобразили стоящим на букве Y, чтобы подчеркнуть связь разгромленного движения с богемской "миссией" Ди?

Однако уничижительно-сатирическая характеристика фридрихианского движения и его целей, содержащаяся в рассмотренной нами листовке, которую распространяли враги пфальцграфа, может быть прочитана и в другом, положительном смысле. Судя по этому документу (если отвлечься от его язвительного тона), современники видели во Фридрихе религиозного вождя и реформатора – и подобное предположение вполне согласуется с визионерски-реформаторским настроем розенкрейцерских манифестов.