ВОПРОСЫ САМОРАЗВИТИЯ ЧЕЛОВЕКА. Вып. 2 (1990)

Sutherland R. East, West and Psychotherapy.
In: Main Currents in Modern Thought, 1966. №1

Я давно считаю, что сопоставление основных различий между восточным и западным видением мира могло бы принести большую пользу практике психотерапии. Я говорю об этом как представитель западной культуры, желающий не столько предложить что-то Востоку, сколько позаимствовать у него. Но диалог может оказаться полезным для обеих сторон.

Под "восточными" я подразумеваю воззрения, в классической форме представленные в веданте, буддизме и даосизме, а также у некоторых западных мыслителей, таких как Юм, Эмерсон и Уайтхед.

Из множества различий, существующих между Западом и Востоком, для нас в данном случае особенно важны два. Во-первых, имеет место противостояние дуализма и недуализма. Запад долгое время видел реальность разделенной на объект и субъект, близкое и далекое, время и пространство, добро и зло и т.д.

С другой стороны, классическому Востоку свойственно недуалистическое видение мира, которое выражается в тенденции рассматривать последний как великое органическое действо, а не совокупность отдельных вещей, и усматривать в отделенности от остального той или иной конкретной вещи искусственный конструкт, предназначенный облегчать общение между людьми, но не свойственный природе реальности как таковой.

Второе различие состоит в том, что Запад акцентирует объективную точку зрения на мир, а Восток – субъективную. Мы в Европе и Америке считаем само собой разумеющимся, что реальный окружающий мир состоит из того, что можно потрогать или увидеть – из достаточно устойчивых вещей, которые поддаются наблюдению и регистрации, и мы полагаем, что наш наблюдающий ум лишь отражает эту устойчивую реальность объектов и ситуаций.

Классическая восточная точки зрения, напротив, подчеркивает приоритет переживания или воображения. Существует нечто вроде иллюзии мира, преходящие впечатления, которые только кажутся чем-то устойчивым. "Ум" и "личность" также не более чем искусственные конструкты, постоянно становящиеся и преходящие.

Это принципиальное различие во взглядах на мир в целом дает начало также различному пониманию природы человека. Современная Европа и Америка, – во всяком случае, вплоть до недавнего появления экзистенциализма, – строила свое понимание человека на основе механистической науки. В девятнадцатом и первой половине двадцатого века самыми надежными источниками знания о человеке и его мире считались физика, химия, биология, а впоследствии также антропология, социология и экономика. Иными словами, мы уверовали в существование более или менее устойчивых объективных структур, которые могут быть описаны и организованы, отлажены. Затем исходя из этого мы сочли чем-то само собой разумеющимся, что субъект имеет дело с объектом. Это компетенция психологии. Признавая "окружающий" нас мир, мы хотим узнать, как человек в нем действует, ощущает его и судит о нем.

Если же мы обратимся и воззрениям классического Востока, то обнаружим, что он усматривает в человеке не столько структуру, сколько бытие. Это бытие выражается скорее глаголом, нежели именем существительным вроде "ума" или "души". Согласно восточным воззрениям, бытие человека есть сотворение мира актом выбора. Человек не тварь, но именно творение. Однако тут мы вступаем в область восточной философии, едва ли не самую сложную для представителей западной культуры. Дуализм нашего мировоззрения так силен, что мы не можем представить себе действия, производимого самим собою; нам требуется не только действо, но и действующий.

В своем знаменитом "мыслю, следовательно, существую" Декарт попытался избежать каких бы то ни было допущений и постулировать лишь то, что абсолютно очевидно. Что может быть более очевидным для человека, глубоко погруженного в размышления, чем факт того, что он мыслит? Но после того как восточные мудрецы и философы-экзистенциалисты открыли глаза наши, мы задним числом из двадцатого веки видим: сказав "мыслю", – то есть, "я мыслю", – Декарт сделал необоснованное допущение. Существует поток образов и слов, видений и звуков, но каких – припоминаемых, предвосхищаемых или каких иных, – сказать нельзя, ибо никакой информации о самом себе событийный поток не несет. Декарт же сделал то, что делали все представители нашей культурной традиции с момента появления первых письменных памятников: он счел само собой разумеющимся, что если есть образ, то должно быть и лицо, воспринимающее этот образ; мышление существует, следовательно, я мыслю.

По-видимому, такой же точки зрения придерживались и в Азии примерно две с половиной тысячи лет назад. Однако внимательно рассмотрев это допущение – "я мыслю", – ведантистские и буддистские философы сделали следующий шаг и спросили: "Кто я, мыслящий? И кто я, наблюдающий как я мыслю?" Из этого, задаваемого в бесчисленных вариациях вопроса, родился недуализм и радикальная феноменология Востока. Эти два несколько необычных термина ведут нас в совершенно необычный мир.

Мы видим, что недуализм считает фон и фигуру одним целым, которое мы решили видеть разделенным. Это известная оптическая иллюзия: если безучастно смотреть на изображение темной фигуры на светлом фоне, фон и фигура будут поочередно на несколько секунд то выступать на передний план, то отступать на задний. Известно также, что если мы захотим увидеть определенную картину, то, приложив небольшое усилие, сможем сократить время ее пребывания в другой системе координат. Тем самым мы придаем форму нашей реальности. Эта форма не содержится в созерцаемой нами картине, мы привносим ее туда. Мы создаем ее.

Подобным же образом нет самоочевидного ответа и на наш вопрос "кто мыслит эту мысль?" Чтобы говорить об этом, в нашем языке был создан вербальный субъект. Говорится, что "мы" глядим на этот субъект; и, разумеется, "мы" видим "себя", сидящего здесь и размышляющего над этой проблемой. Но тот, кто смотрит на себя, сидящего здесь, появляется мгновением позже; действительно, мы ли мыслим эту мысль? Подобно собаке, которая пытается поймать свой хвост, мы видим себя такими, какими мы только что были, или воображаем себя такими, какими мы могли бы быть. Мы не можем усмотреть себя в момент усмотрения себя. В уме есть фигура, именуемая "мною", а в этой фигуре есть структура, именуемая моим умом. И то и другое есть мысленный образ, продукт воображения. Мы сделали шаг, которого не сделал Декарт, и попали в потусторонний картезианскому мир. Все, что здесь есть и может быть, есть мысленный образ, а не субъект, созерцающий этот образ.

Когда разделенность субъекта и объекта воспринимается как измышление, это недуализм. А когда в качестве непосредственно данного факта признается лишь мыслеобраз, переживание, ощущение, – это радикальная феноменология. Образ-переживание, момент сознания – вот единственно из чего проистекают чувство непрерывности, уверенность в личной самотождественности и структурированный мир.

Существующие между Западом и Востоком различия философского порядка дают начало двум различным подходам к разрешению человеческих проблем.

Западный подход может быть назвал структурным. Мы изменяем обстоятельства, породившие данную проблему: это сфера социологии, инженерного искусства, медицины и т.п. Или мы изменяем самого человека, а в психотерапии под "человеком" подразумевается психика, "ум". Мы пытаемся сделать "его" более гибким, более широким и более глубоким, освободить "его" от врожденных дефектов.

Но вне зависимости от того, идет ли речь об изменении обстоятельств или человека, мы видим в них своего рода машины или организации, подлежащие преобразованию. Это могут быть общественные институты, такие как государство, экономическая система, школа, корпорация или семья. Это могут быть какие-то люди, которых нужно заставить изменить свое поведение. Это могут быть физиологические структуры, такие как мышцы, мозг или система кровообращения. А для психотерапевта это психические структуры – сознательные, бессознательные, инстинкты, комплексы воспоминаний, условные рефлексы и т.п. Все это нужно усилить, переделать или заставишь работать лучше. Короче говоря, некоторую вещь необходимо проанализировать, а затем исправить.

В противоположность этой атаке на структуры, классический ведантист, буддист или даос сосредотачивает свое внимание на том, как проблема переживается. Здесь место анализа занимает синтез, человек должен по-новому взглянуть на мир, в котором он живет, увидеть его в ином свете. Это становится возможным благодаря устранению препятствий, ограничивающих полноту сознавания происходящего. Для этого необходима концентрация и медитация. Цель различных ведантистских и буддистских методик развития сознания состоит в раскрытии того, что уже есть; этот процесс, подобный всматриванию сквозь завесу тумана, отличается от более привычного нам процесса строительства и ремонта. Человеческое бытие, человеческую самость нельзя ремонтировать подобно обветшалому зданию, его нельзя разбирать на части, а затем перестраивать, ибо ее должно выявлять в потоке вечно изменчивого переживания. Не надо забывать, впрочем, что даже эта самость является рядом образов-переживаний, постоянно преходящих и становящихся.

Из этого следует, что глубиной моего бытия есть Бытие как таковое, что выявление моего прехождения является проблеском неизменной безымянной Самости, которой никто не имеет, и которой есть каждый из нас. Она лежит в основе мира, счастья и свободы. Но мы не можем постичь ее путем умозаключений и доказательств, – мы можем постичь ее, лишь раскрыв себя ей.

Важно понимать разницу между этими двумя типами мировоззрения, каждое из которых составляет основу для ценностных представлений и деятельности огромных человеческих масс.

Если западный психотерапевт пожелает пойти навстречу уроженцу Востока, ему нужно будет сосредоточиться преимущественно на тех переживаниях, которые пациент испытывает здесь и сейчас. Так, воспоминания ему следует рассматривать не столько как отражения фактов прошлого, подобные оставленным чем-то пятнам, сколько как совокупность мыслеобразов, свойственных настоящему моменту, – как если бы они были вызваны, скажем, болью в пальце, работой фантазии или ожиданием будущих событий. Внимание пациента следует обращать на существующие у него возможности творческого выбора, – особенно в том, что касается его отношения к воспоминаниям, ожиданиям и нынешним ощущениям. Человек, который видит потенциальный мир образов, чувств и отношений, сотворяемых в настоящий момент, располагает более широкими возможностями выбора, нежели человек, сосредоточенный на "окружающей" его реальности как единственно возможной и жестко обусловленной обстоятельствами. Вопрос "что вы теперь добираетесь делать?" более восточный по духу, чем вопрос "что привело вас к этому?", а вопрос "как вы предпочитаете себя чувствовать?" более восточный, чем "как вы себя чувствуете?"

Мы склонны считать восточного святого лохматым чудаком, далеким от вещей, имеющих реальное значение. Он со своей стороны считает, что значение имеет только счастье. Что толку в туалетах со сливом, лекарствах от трахомы и демократических формах правления, если они не ведут к счастью? Он полагает, что прямой путь к счастью заключается в неизменно бдительном отношении к состоянию ума, и что если этого нет, то все наши достижения в области экономики, хирургии и улучшения семейных отношений не принесут ничего хорошего. Нередко он склонен думать, что, если это есть, все наши западные манипуляции излишни.

Возможно, его подход чересчур прямолинеен; однако в таком обращении к самой сути дела есть что-то очень практичное. Западная культурная традиция глуха к философам, которые подчеркивают значение осознания, понимания и терпеливого приятия природы, – она внемлет технологам, которые поясняют нам, как покорять природу и изменять ее. Мы, жители Запада, практичны в обращении с вещами, но нашу так называемую погоню за счастьем едва ли можно назвать практичной. (...)

Мы еще только начинаем осмысливать позитивную сторону психической деятельности. Чтобы вполне понять такие ее формы как творчество, любовь и поиск смысла жизни, нам, возможно, придется обратиться к восточному классическому наследию. Я убежден, что изучив восточные традиции мы сможем затем с успехом применить их как для своего собственного развития, так и для помощи нашим пациентам.

Сокращенный перевод В.Данченко, 1990