А. В. Петровский, М. Г. Ярошевский. ОСНОВЫ ТЕОРЕТИЧЕСКОЙ ПСИХОЛОГИИ

Категория психического образа изначально выступала в качестве основы представлений о душе и сознании. Сознание – это прежде всего знание субъекта об окружающем мире и самом себе. Знание сообщает нечто о предмете, внешнем по отношению к тому, кто владеет этим знанием. Иначе говоря, за знанием скрыта никогда не разлучаемая связь субъекта с объектом. В этом воплощено отношение, на размышлении о котором сосредоточен один из разделов философии гносеология (от греч. "гнозис" – познание, знание). Иногда она называется также эпистемологией (от греч. "эпистеме" – знание и "логос" – учение) или теорией познания. Это философское направление имеет дело с кругом проблем, касающихся условий достоверности и истинности знания, его структур и способов преобразований и т.д.

Психологическое исследование во все века, сообразуясь с этим гносеологическим (познавательным) отношением между субъектом и объектом, испытывало влияние различных философских подходов и решений. Но психология обращается к данной проблеме с собственными конкретно-научными запросами, вырабатывая категорию образа в качестве особой реалии бытия, стало быть, имеющей не только гносеологический, но и онтологический аспект. (Под онтологией философия понимает учение о сущем, о бытии.)

Категория образа, созданная исследовательской мыслью, является формой и инструментом ее работы (как и другие категории). Но в ней представлена реальность, которая существует независимо от мысли о реальности и степени ее освоения человеческим умом. Это реальность психической жизни самой по себе, безотносительно к тому, открылась она уму или нет. Поэтому психический образ, будучи категорией науки, "работает" независимо от нее не в меньшей степени, чем любые другие процессы бытия, будь то нервные, биологические, физические. Его (психического образа) бытийность, его причинное воздействие на телесное поведение живых существ существуют объективно с тех пор, как психический образ возник в той оболочке планеты, которая называется биосферой.

В свое время Н.Н.Ланге ввел оставшийся незамеченным термин "психосфера", который охватывает всю совокупность психических форм жизни, не совпадающих с биологическим (живым) веществом, хотя и неотделимых от него. Отношение психосферы к биосфере вполне представимо по типу отношения самой биосферы к неорганическому, косному веществу. Это вещество составляло оболочку Земли до возникновения на ней жизни.

Появление жизни изменило прежнюю косную геохимическую оболочку нашей планеты, создав биосферу. Но с тех пор как в недрах живого вещества начали пробиваться "вспышки" психической активности, они стали менять облик биосферы. По мнению некоторых палеонтологов, с появлением человека начинается новая геологическая эра, которую В.И.Вернадский согласился называть психозойской, считая мысль планетным явлением и началом становления ноосферы.

Роль психики в преобразовании планеты, в создании ее новых оболочек – это, конечно, объективный процесс. Но для научного постижения его хода, закономерного воздействия психики на процессы планетного масштаба необходим аппарат понятий и категорий.

Этот аппарат осваивал на протяжении веков – этап за этапом психическую реальность, отличая ее от физической и биологической. И поскольку самоочевидным аспектом этой реальности является знание об окружающем мире, данное в форме ощущений, восприятий, представлений, мыслей, то отчленение этого знания от самих вещей и от телесных органов, посредством которых оно дается человеку, было первым решающим шагом на пути его проникновения в психическую реальность.

Эффектом отчленения явилась категория образа, ставшая одной из инвариант исследовательского аппарата психологии. Чтобы зародилась такая инварианта, потребовалась работа многих умов во многих поколениях. Как и во всех других случаях, инвариантное не дано в форме "чистой" мысли. Оно сохраняется как некий "корень", или "радикал", во множестве теоретических представлений под разными именами, имеющими различные обертоны.

Уже отмечено, что образ как одна из психических реалий несводим ни к физическим, ни к физиологическим процессам. Но открытие этого обстоятельства стало возможным только благодаря соотнесению с ними.

Так обстояло дело в древности, таковым же оно остается и на всех последующих витках эволюции научной мысли, если только она не впадает в грех редукционизма, либо отождествляя психические образы с представленными в них объектами (махизм, неореализм), либо же сводя собственное уникальное бытие образов к нервным процессам, частотно-импульсному коду и т.д.

Рассмотрим этот вопрос в ретроспективе исторического развития психологического познания.

Сенсорное и умственное

Первые шаги определило разграничение двух существенно различных разрядов психических образов – сенсорного и умственного (чувственного и мыслимого).

Античная мысль выработала два принципа, лежащие и в основе современных представлений о природе чувственного образа, – принцип причинного воздействия внешнего стимула на воспринимающий орган и принцип зависимости сенсорного эффекта от устройства этого органа.

Демокрит исходил из гипотезы об "истечениях", о возникновении ощущений в результате проникновения в органы чувств материальных частиц, испускаемых внешними телами. Атомам – неделимым мельчайшим частицам, проносящимся по вечным и неизменным законам, совершенно чужды такие качества, как цвет и тепло, вкус и запах. "(Лишь) в общем мнении, – учил Демокрит, – существует сладкое, в мнении – горькое, в мнении – теплое, в мнении – холодное, в мнении – цвет, в действительности же (существуют только) атомы и пустота". Какая сила ума требовалась, чтобы за бесконечным многообразием чувственных явлений увидеть их существенную материально-причинную основу!

Расчленяя в общем составе человеческого знания то, что представляет реальность, и то, что существует только "во мнении" (и тем самым положив начало доктрине о двух категориях качеств – первичных, присущих самим вещам, и вторичных, возникающих при действии вещей на органы чувств), Демокрит вовсе не считал, будто качествам, существующим "во мнении", ничто не соответствует в действительности. За их различием стоят различия в объективных свойствах атомов.

Первичные и вторичные качества

Разделение качеств вещей на первичные и вторичные показывает, сколь тугим узлом связаны между собой с древнейших времен онтологические (относящиеся к бытию), гносеологические (относящиеся к познанию) и психологические (относящиеся к механизмам познания и их продуктам) решения.

Из физической картины мира устранялись определенные чувственные качества, и тогда неизбежно изменялся их онтологический статус. Они признавались теперь присущими не сфере реальных предметов, но сфере взаимодействия этих предметов с органами ощущений. Тем самым расчленялась и гносеологическая ценность различных разрядов знания – умственный образ ставился выше чувственного.

В психологическом плане этому соответствовало разграничение двух механизмов (или органов) приобретения знания – органов чувств и органа мышления.

Следует обратить внимание на то, что Демокритово решение психогностической проблемы не исчерпывается членением чувственных качеств на первичные и вторичные.

Среди самих чувственных продуктов он выделяет две категории: а) цвета, звуки, запахи, которые, возникая под воздействием определенных свойств мира атомов, ничего в нем не копируют; б) целостные образы вещей ("эйдола"), в отличие от цветов воспроизводящие структуру объектов, от которых они отделяются. Эти "эйдола" – тонкие оболочки, или "пленки", проникающие в организм через чувственные поры. "Никому не приходит ни одно ощущение или мысль без попадающего в него образа", – гласит один из фрагментов Демокрита. Образы, о которых идет речь, с одной стороны, возникают по такому же типу, как ощущения, с другой – подобно мышлению, относятся к области достоверного знания, а не "мнения".

Если учение Демокрита об ощущениях как эффектах атомных воздействий было первой причинной концепцией возникновения отдельных сенсорных качеств, то его представление об оболочках ("эйдола"), непрерывно отделяющихся от вещей и тем самым "заносящих" в органы чувств структурные подобия этих вещей, было первой причинной концепцией восприятия как целостного чувственного образа. Эта концепция пользовалась большой популярностью у естествоиспытателей вплоть до начала XIX века, когда успехи физиологии (разработка принципа специфичности сенсорных нервов) потребовали по-другому объяснить механизм "уподобления" органов чувств параметрам внешнего объекта.

Если рассмотренные теории ощущений исходили из принципа "подобное познается подобным", то другая группа теорий отвергла этот постулат, считая, что сладкое, горькое и другие чувственные свойства вещей нельзя познать с помощью их самих. Всякое ощущение сопряжено со страданием, учил Анаксагор. Сам по себе контакт внешнего объекта с органом недостаточен, чтобы возникло чувственное впечатление. Нужно противодействие органа, наличие в нем контрастных элементов. "Мы видим, – утверждал Анаксагор, – благодаря отражению предметов в зрачке, причем отражение падает не на одноцветное, на противоположное по цвету".

Образ как подобие объекта

Аристотель разрешил антиномию подобного – противоположного, над которой бились предшествующие мыслители, с новых общебиологических позиций. Уже у истоков жизни, где течение неорганических процессов начинает подчиняться законам живого, сперва противоположное действует на противоположное (например, пока пища не переварена), но затем (когда пища переварена) "подобное питается подобным". Этот общебиологический принцип Аристотель распространяет на ощущающую способность, которая трактуется как уподобление органа чувств внешнему объекту. Ощущающая способность воспринимает форму предмета. "Ощущение есть то, что способно принимать форму чувственно воспринимаемых (предметов) без (их) материи, подобно тому, как воск принимает оттиск печати без железа и без золота". Предмет ощущения лежит вне его, и весь смысл сенсорной функции состоит в "ассимиляции" этого предмета, в приобщении к нему. "Но ведь камень в душе не находится, а (только) форма его".

Первичен предмет, вторично его ощущение, сравниваемое Аристотелем с оттиском, отпечатком, "факсимиле", оставленным внешним источником. Но этот отпечаток возникает только благодаря деятельности "сенсорной" ("животной") души". Деятельность, агентом которой является организм, превращает физическое воздействие в чувственный образ.

В предшествующих рациональных объяснениях ощущений и восприятий проникновение в орган "истечений", "оболочек" или других материальных процессов считалось достаточным условием возникновения сенсорного эффекта. Аристотель признал это условие необходимым, но недостаточным. Помимо него непременным фактором является процесс, исходящий не от вещи, а от организма. Тем самым был совершен капитальной важности шаг. Если прежде в фокусе внимания было ощущение – образ, то теперь к нему присоединилось ощущение – действие. Первое исходит от внешнего предмета, второе – от действующего организма. Чтобы возникло ощущение, нужен синтез обоих моментов. То, что в дальнейшем превратилось в расчлененные, разветвленные и сложные по строению категории образа и действия, выступает у Аристотеля как целостная характеристика психического, начиная от элементарного сенсорного акта.

Аристотель преодолевает ограниченность схемы Демокрита. Он ищет реальное основание для представляемых "вторичных" образов вещей внутри организма. Впервые продукты познавательной деятельности осознавались как такие феномены, которые, передавая знание о внешнем, в то же время производятся самим субъектом, интерпретированным как деятельность индивидуального одушевленного тела, а не бесплотной, противостоящей телу души.

Область представлений (по аристотелевской терминологии "фантазии") была открыта как объект научного исследования Аристотелем. Если до него в познавательном процессе различались две формы – ощущение и мышление, то Аристотель показал, что этими формами не исчерпывается работа познавательного механизма, в котором важная роль принадлежит связывающему их звену – представлениям.

Образ и ассоциация

Аристотель не только выделил представление объектов как специфический план познавательной активности (особый, чувственный образ). Он разработал гипотезу о том, что представления соединяются по определенным правилам, названным через много веков законами ассоциации (связи представлений по смежности, сходству и контрасту). Тем самым он стал зачинателем одной из самых могучих психологических теорий – ассоциативной. Нельзя забывать о важном нововведении, связанном с зарождением понятия об ассоциации.

Самоочевидные факты возникновения образов без видимого внешнего воздействия (например, при воспоминании) внушали мысль об их самопроизвольном зарождении.

Разработка представления об ассоциации позволяла выводить эти казавшиеся спонтанными образы из тех же материальных причин, которыми объяснялись ощущения и другие процессы, зависящие от прямого контакта организма с вещами. На этой основе явления репродукции, воспроизведения, воспоминания, приобретшие у Платона мистический смысл, получали естественное объяснение.

С появлением в теории познавательных форм нового их разряда, охватываемого общим понятием "фантазия" (в современном понимании к нему относится вся область представлений – не только представлений воображения, но и памяти), существенно расширялись возможности анализа психических процессов и взаимодействий между ними, изучения диалектики перехода от ощущения к мысли.

Касаясь соотношения между воображением (фантазией) и мышлением, Аристотель отмечает, что без воображения невозможно никакое составление суждения и вместе с тем ясно, что воображение не есть ни мысль, ни составление суждения. Воображение – материал мысли, а не она сама. Почему? Как совместить это отрицание того, что воображение входит в состав "разумной души", с категорическим выводом о том, что душа никогда не мыслит без образов?

Прежде всего обращает на себя внимание трактовка воображения как такого состояния, которое зависит от нас самих, когда мы хотим его вызвать. Стало быть, воображению присущи признаки субъективности и произвольности. Оно связано с реальностью по своему происхождению от вещей (через ощущения), но для сопоставления его с самими вещами нужна дополнительная умственная деятельность.

Какими средствами располагал Аристотель для изображения и анализа этой деятельности?

Осмысливая в общих категориях потенциального и осуществленного специфически человеческий уровень душевной активности, Аристотель разграничивает разум страдательный, испытывающий действие умопостигаемых предметов, и разум деятельный, уподобляющийся им. Мыслительная работа, таким образом, определялась по своей объектной сфере. Но в этом пункте детерминистские возможности аристотелевской концепции исчерпывались. Если при уподоблении ощущающего органа ощущаемому объекту последний не терял независимого бытия (ведь не отождествлялись же камень и его отпечаток), то непременным условием уподобления мысли своему предмету становилась их идентификация. За пределами взаимодействия одушевленного тела с внешним миром ум обретал собственные надприродные объекты – вечные категории и истины, постигаемые в деятельном состоянии ("деятельным разумом").

Иерархия форм познавательной деятельности завершалась "верховным разумом", который мыслит самое божественное и самое ценное и не подвергается изменению. Это чистая форма и вместе с тем цель всеобщего развития. Так возник догмат о "божественном разуме", извне входящем в психофизиологическую организацию человека. Этот догмат сложился на почве определенных идейно-гносеологических обстоятельств, среди которых одно из самых важных – невозможность объяснить возникновение абстрактных понятий и категорий теми же естественнонаучными принципами, опираясь на которые, удалось раскрыть детерминацию чувственных восприятий и представлений.

Проблема построения образа

В арабоязычной науке новый подход к психогностической проблеме, к вопросу о соотношении сенсорного и интеллектуального в познании внешних предметов принадлежал Ибн аль-Хайсаму. Изучая законы отражения и преломления света, он подошел к органу зрения как к оптическому прибору.

В античных представлениях о зрительной функции можно выделить две основные концепции. Зрительные ощущения и восприятия объяснялись либо "истечениями" от предметов, либо "истечениями" из глаза. Имелись и компромиссные теории, предполагавшие, что в зрительном акте сочетаются оба вида "истечений". Мнение о том, что для зрительного восприятия необходимо распространение из глаза по направлению к предмету некоторого вещественного начала (огня, пневмы), сложилось в силу невозможности понять, исходя из одного только воздействия извне, каким образом глаз постигает не результат этого воздействия, а его источник – внешний предмет.

Ибн аль-Хайсам преодолел эти трудности тем, что за основу зрительного восприятия принял построение в глазу по законам оптики образа внешнего объекта. То, что в дальнейшем стали называть проекцией этого образа, то есть его отнесенностью к внешнему объекту, Ибн аль-Хайсам считал результатом дополнительной умственной деятельности более высокого порядка.

В каждом зрительном акте он различал, с одной стороны, непосредственный эффект запечатления внешнего воздействия, с другой присоединяющуюся к этому эффекту работу ума, благодаря которой устанавливается сходство и различие видимых объектов. "Способность (зрительного) различения, – писал он, – порождается суждением". Ибн аль-Хайсам полагал, что такая переработка происходит бессознательно. Он явился тем самым отдаленным предшественником учения об участии "бессознательных умозаключений" (к которым в дальнейшем обратился Гельмгольц) в процессе непосредственного зрительного восприятия. Тем самым разделялись непосредственный эффект воздействия световых лучей на глаз и дополнительные психические процессы, благодаря которым возникает зрительное восприятие формы предмета, его объема и т.д.

В средневековой Европе, воспринявшей и переработавшей в соответствии с царившей в ней идеологической атмосферой наследие как античного, так и арабоязычного мира, философская мысль выработала два понятия, глубоко отразившихся на категориальном аппарате психологического познания. Это понятия об интенции – в томистской философии (учение Фомы Аквинского) – и о знаке – в философии номинализма (крупнейший представитель этого направления – Вильям Оккам).

Интенция как актуализация образа

Выхолостив из сильного своей связью с эмпирией аристотелевского учения его позитивное содержание, Фома вместе с тем отобрал один из его принципов, получивший своеобразное истолкование в понятии об интенции. У Аристотеля, как мы отмечали, актуализация способности (деятельность) предполагает соответствующий ей объект. В случае растительной души этим объектом является усваиваемое вещество, в случае животной души ощущение (как форма объекта, воздействующего на орган чувств), разумной – понятие (как интеллектуальная форма). Это аристотелевское положение и преобразуется Фомой в учение об интенциональных (направленных) актах души. В интенции как внутреннем, умственном действии всегда "сосуществует" содержание – предмет, на который она направлена. (Под предметом понимается чувственный или умственный образ.)

Сознание – не "сцена" или "пространство", наполняемое "элементами". Оно активно и изначально предметно. Поэтому понятие об интенции не исчезло вместе с томизмом, но перешло в новую эмпирическую психологию, сыграв существенную роль в становлении функционального направления, выступившего против вундтовской школы.

Понятия как имена

Главным противником томистской концепции души выступил номинализм. Обычно позиция сторонников этого направления определяется в связи с популярными в схоластике диспутами о природе общих – родовых и видовых – понятий (универсалий). Номинализм отвергал восходящее к Платону учение реализма, согласно которому универсалии (общие понятие любого порядка) суть реалии, существующие независимо от индивидуальных явлений и до них. Наряду с множеством конкретных шарообразных, конусообразных и т.п. вещей, доказывали реалисты, имеются общие понятие шара или конуса как архетипы, обладающие тем же онтологическим статусом, что и сами конкретные вещи. Отвергая этот взгляд, номиналисты отказывали общим понятиям в независимом от индивидуальных явлений бытии. Эти понятия, учили они, относятся к области названий, имен (лат. nominalis; отсюда и термин "номинализм"), а не реалий.

Понятие об ощущение (восприятии) издавна имело своей предпосылкой убеждение в том, что возникающий в сознании чувственный образ воспроизводит качества самих вещей. Предполагалось, что переживаемые цвета, запахи, звуки совпадают с реальными. Этот взгляд первоначально был свойственен как материалистам, так и идеалистам, хотя они и расходились радикально в трактовке источника такого совпадения. Поздние номиналисты требовали заменить отношение образа отношением знака, и это было в свое время прогрессивным стремлением, ибо объективные материальные основания образа действительно не совпадают с тем, что дано сознанию непосредственно, а действие вещи на орган чувств отнюдь не сводится к простой передаче свойств этой вещи мозгу. Здесь вступают в игру несравненно более сложные отношения и механизмы, лежащие за пределами того, что дано чувственному созерцанию как таковому.

Как только началось очищение картины природы от субъективизма, от отождествления реальности самой по себе с ее субъективным образом, немедленно возникла проблема корреляции между действительностью, какой ее изображает геометризованная механика, не знающая никаких чувственных качеств, и образами, порождаемыми органами чувств.

Проблема образа в механистической картине мира

Эпоха научной революции XVII столетия утвердила великую мысль об единстве природы. Но это единство утверждалось ценой ее сведения к пространственному перемещению качественно однородных частиц. Реальными в телах признавались только их пространственная форма, величина, перемещение, Лишь эти свойства считались имеющими причинное значение, тогда как все другие относились к разряду "вторичных" качеств – чисто субъективных продуктов, основанием которых служат не вещи сами по себе, а результаты их воздействия на нервную систему. Тем самым качественная определенность внешнего реального мира оказывалась иллюзией, созданной органами чувств.

Книга природы, как учил Галилей, написана геометрическими фигурами – квадратами, треугольниками. Представление о "вторичных" качествах имело прямое отношение не только к теории познания, но и к учению о причинной обусловленности жизнедеятельности. Химерические вторичные качества как остаточный продукт работы телесной машины не могли претендовать на роль реальных детерминант поведения. Коэффициент их полезного действия в поведении оказывался нулевым. Поскольку же эти качества – первые элементы знания, данные в форме чувственных образов, то телесное поведение и эти образы превращались в два независимых ряда уже у истоков взаимосвязи организма с природой.

Им противопоставлялись другие образы – умственные, которые в духе рационализма XVII века выступали в виде идей (согласно Декарту, "мыслей"), ясное и отчетливое созерцание которых дает истинное знание природы.

Различение первичных и вторичных качеств, принятое Галилеем, Декартом и другими, приобрело в Европе большую популярность благодаря локковскому "Опыту о человеческом разуме", где оно описывалось следующим образом: первичные качества (плотность, протяженность, форма, движение) – это такие, которые совершенно не отделимы ни от какой частицы материи, вторичные же (цвет, звук, вкус) на деле не находятся в самих вещах, но представляют собой силы, вызывающие в нас различные ощущения своими первичными качествами.

Трактовка большой группы воспринимаемых качеств как вторичных имела своей предпосылкой механистический взгляд на взаимодействие вещей с органами чувств. В конечном эффекте взаимодействия не остается ничего от особенностей источника.

Преодолевая механистический взгляд на взаимодействие, полагая, что в каждой монаде (духовной сущности) воспроизводится с различной степенью отчетливости и адекватности жизнь всей Вселенной, Лейбниц стремился найти иное, чем господствовавшее не только в его век, но и позднее, решение проблемы первичных и вторичных качеств. И опять-таки отправным пунктом для него служила физико-математическая интерпретация психической деятельности.

Лейбниц отказывался признавать, что вторичные качества "произвольны и не имеют отношения к своим причинам или естественной связи с ними... Я скорее сказал бы, что здесь имеется известное сходство – не полное и, так сказать, in terminis, а в выражении (expressive) или в отношении порядка – вроде сходства между эллипсом и даже параболой или гиперболой и кругом, проекцией которого на плоскости они являются, так как есть некоторое естественное и точное отношение между проецируемой фигурой и ее проекцией, поскольку каждая точка одной соответствует определенному отношению каждой точки другой".⁶⁰

Стало быть, согласно Лейбницу, отрицание объективности чувственных качеств вовсе не является единственной альтернативой схоластической теории "специй". Здесь возможны и другие решения, в частности применение принципа взаимно-однозначного соответствия (изоморфизма). Лейбниц, насколько нам известно, впервые использовал в психологическом объяснении идею изоморфизма, открывшую перед современной психологией новые перспективы детерминистического анализа.

Влияние физиологии

До XIX века изучение сенсорных явлений, среди которых ведущее место занимала зрительная перцепция, велось преимущественно математиками и физиками, установившими, исходя из законов оптики, ряд физических показателей в деятельности глаза и открывшими некоторые важные для будущей физиологии зрительных ощущений и восприятий феномены (аккомодацию, смешение цветов и др.).

В первые десятилетия XIX века начинается интенсивное изучение функций глаза как физиологической системы.

Это было крупное достижение естественнонаучной мысли. Предметом опытного изучения и эксперимента стал один из наиболее сложных органов живого тела. Вместе с тем в силу особой природы этого органа как устройства, дающего сенсорные (познавательные) продукты, необходимо должны были возникнуть коллизии, связанные с ограниченностью прежних объяснительных понятий.

Как продукт длительного эволюционного развития, органическое тело с его рецепторными аппаратами закрепило в своем устройстве особую живую историю способов общения с окружающим миром. Поэтому, скажем, аналогия между глазом и камерой-обскурой, будучи в определенном отношении плодотворной объяснительной моделью, обеспечившей первые крупные успехи в области детерминистического познания механизма зрения, в то же время помогла раскрыть только один аспект этого механизма, оставив во мраке другие его аспекты, выражающие то, что отличает процесс зрительного чувственного отражения от отражения в оптических приборах. И неудивительно, что для наиболее значительных в 20-х годах прошлого века работ по физиологическому исследованию зрительной чувствительности, принадлежащих Я.Пуркинье и И.Мюллеру, характерно обостренное внимание к так называемым субъективным зрительным феноменам, многие из которых давно были известны под именем "обманы зрения", "случайные цвета" и т.д.

Для тех, кто хотел понять зрение как жизненный акт, особый интерес представляли моменты, не выводимые из физических закономерностей. Оптика бессильна разъяснить происхождение указанных феноменов. Но и к умозрительной психологии обращаться за их естественнонаучным объяснением было бесполезно.

Пуркинье, обсуждая вопрос, какой науке изучать чисто субъективные зрительные явления – психологии или физиологии, считал, что ими могла бы заняться эмпирическая психология, если бы для этого не требовалось более точного определения материальных и динамических отношений внутри индивидуального организма. Он поэтому и предлагал отнести эти явления к описательному учению о природе. Мюллер также указывал на необходимость подвергнуть иллюзии физиологическому анализу и искать их причину в условиях функционирования органа чувств.

Различие в исходных мировоззренческих позициях направило, однако, Мюллера и Пуркинье по разным путям.

Физиологического объяснения иллюзий Мюллер добивается ценой отрицания различий между ощущениями, правильно отражающими внешний мир, и чисто субъективными сенсорными продуктами. И одни и другие он трактует как результат актуализации заложенной в органе чувств "специфической энергии". Реальность тем самым превращалась в мираж, созданный нервно-психической организацией. Он называет зрительные фантомы основными зрительными истинами, считая, что физиологу важно сосредоточиться только на одной зависимости – зависимости субъективного факта от физиологического субстрата безотносительно к тому, с чем коррелирует этот факт во внешнем мире.

Если чувственное качество имманентно присуще органу, то сама проблема отграничения ощущений, адекватных предмету, от неадекватных (иллюзорных) оказывается иллюзорной. Ведь она имеет смысл, пока признается, что между ощущениями и определенными реальными признаками вещей существует отношение подобия. По Мюллеру же, у ощущений нет другого коррелята, кроме свойства нервной ткани, при актуализации которого специфические особенности внешнего воздействия не имеют значения.

У нас не может возникнуть посредством внешнего влияния ни один модус ощущений, который не мог бы проявиться и без него, утверждал Мюллер. Он не отрицал, что причиной ощущений является воздействие извне на соответствующий телесный орган, но он отрицал, что полученная в результате информация воспроизводит по своему качеству что-либо иное, кроме свойств нервной ткани.

Придав представлению о "специфической энергии" смысл универсального закона, Мюллер стал зачинателем направления, которое впоследствии Л.Фейербах назвал физиологическим идеализмом.

В предшествующую эпоху определяющую роль в физиологии играло материалистическое воззрение на ход жизненных и психических процессов. Нервная деятельность мыслилась по образцу механического движения, ее носителем считались мельчайшие тельца, обозначающиеся терминами "животные духи", "нервные флюиды" и т.д.). По механическому же образцу мыслилась и познавательная деятельность. Обе схемы разрушались развитием естествознания, в недрах которого зарождались новые представления о свойствах нервной системы (концепция "нервной силы") и о характере ее участия в процессе познания. Окончательно было сокрушено представление о том, что процесс чувственного познания состоит в передаче по нервам нетелесных копий объекта. Прежнее мнение о вещественном составе этих копий давно уже пало. Но неотвратимая потребность понять, каким путем в образе может быть воспроизведен объект, вынуждала думать о нетелесных копиях.

Подчеркнем в данной связи, что необходимо различать гносеологический и конкретно-научный подходы к образу. Первый касается трактовки его сущности в плане отношения субъекта к объекту, оценки познаваемого с точки зрения достоверности чувственного знания. Второй касается конкретного психофизиологического механизма, посредством которого это знание приобретается.

Древняя концепция образов (по которой были нанесены сокрушительные удары сперва номиналистами, а затем "в XVII веке причинной теорией ощущений), верная по своей гносеологической направленности, была заблуждением с точки зрения естественнонаучной. Ложные выводы происходили от смешения двух аспектов. Отбросив ошибочные воззрения на механизм построения чувственного образа, естествоиспытатели отбросили вместе с ними и единственно верную гносеологию, ради которой из-за ограниченности конкретно-научных знаний предшествующие мыслители, начиная от Демокрита, вынуждены были придерживаться идеи о перемещении образа по воспринимающим нервам в мозговой центр.

В период ломки прежних объяснительных принципов зародился "физиологический идеализм". Концепцию "нервной силы" Мюллер преобразует в учение о "пяти специфических энергиях органов чувств", а из специфического характера функционирования нервной ткани делает ложные гносеологические выводы, отрицающие отражательную природу образа.

Под влиянием Канта Мюллер и его школа защищали мнение о прирожденности чувственного образа пространства. (Эта концепция была названа нативизмом.) Однако прогресс психофизиологии имел другой вектор. Ссылка на прирожденность снимала с повестки дня вопрос о формировании сенсорного образа под влиянием опыта, то есть контактов организма с внешней средой, представленной в этом образе. (Нативизму были противопоставлены эмпиризм как учение о возникновении ощущений из опыта контактов чувствующих нервных "приборов" с воздействующими на них внешними стимулами и генетизм, видящий в образе продукт развития.)

Следует иметь в виду, что переход от физико-математического анализа зрительной рецепции к психофизиологическому столкнулся с проблемами, потребовавшими новых объяснительных принципов.

Уже простейший факт различия между сетчаточным и видимым образом предмета говорил, что наряду с оптическими закономерностями должны быть какие-то другие причины, в силу которых перевернутый под действием этих закономерностей образ на сетчатке все же дает возможность воспринять действительную позицию предмета. Не находя объяснений в категориях физики, исследователи деятельности глаза полагали, что вмешательство сознания производит операцию "переворачивания" образа, возвращая его в положение, соответствующее реальным пространственным отношениям. Иначе говоря, на сцене вновь появлялся загадочный психологический "гомункулюс" – причинное объяснение подменялось указанием на неопределенные психологические факторы.

Ч. Белл поставил на место последних деятельность глазных мышц. Он приходит к выводу, что видение – это операция, в которой представление ("идея") о положении объекта соотносится с мышечными реакциями.

Опираясь на клинические факты, Белл настаивал на существенном вкладе мышечной работы в построение сенсорного образа. В различных модальностях ощущений, прежде всего кожных и зрительных, мышечная чувствительность (и, стало быть, двигательная активность) является, согласно Беллу, непременным участником приобретения сенсорной информации. В дальнейшем Белл выдвигает положение о том, что и слуховые восприятия тесно связаны с упражнением соответствующих мышц.

Белл выступил против установки на то, чтобы искать основу ощущений исключительно в микроанатомической структуре рецептора. В докладе "О необходимости чувства мышечного действия для полного использования органов чувств" он настаивал на том, что способность ощущений зависит не только от количества нервных окончаний. По Беллу, эта способность является результатом соединения чувствительности и движения.

Исследование органов чувств побуждало рассматривать сенсорные образы (ощущение, восприятие) как производное не только рецептора, но и эффектора.

Образ и действие

Психический образ и психическое действие сомкнулись в целостный продукт. Предметность образа и активность его построения объяснялись не интенцией сознания (как у Брентано), а реальным взаимодействием организма с объектами внешнего мира.

Такой вывод получил прочное экспериментальное обоснование в работах Гельмгольца и его последователя на этом пути Сеченова. Гельмгольц сделал принципиально важный шаг к новому объяснению образа, предложив гипотезу, согласно которой работа зрительной системы при построении пространственного образа происходит по аналогу логической схемы.

Под влиянием главной методологической книги той эпохи "Логики" Джона Стюарта Милля Гельмгольц назвал эту схему "бессознательным умозаключением". Бегающий по предметам глаз, сравнивающий их, анализирующий и т.д., производит операции, в принципе сходные с тем, что делает мысль, следуя формуле: "если... то...". Из этого следовало, что построение умственного (не имеющего чувственной ткани) образа происходит по типу действий, которым организм первоначально обучается в школе прямых контактов с окружающими предметами.

Прежде чем стать абстрактными актами сознания, эти действия испытываются в сенсомоторном опыте, причем не осознаваемом субъектом. Иначе говоря, осознавать внешний мир в форме образов субъект способен только потому, что не осознает своей интеллектуальной работы, скрытой за видимой картиной мира.

Сеченов доказал рефлекторный характер этой работы. Чувственно-двигательную активность глаза он представил как модель "согласования движения с чувствованием" в поведении целостного организма.

В двигательном аппарате, взамен привычного взгляда на него как на сокращение мышц и ничего более, он увидел особое психическое действие, которое направляется чувствованием, то есть психическим образом среды, к которой оно прилаживается. Тем самым был обнажен могучий пласт объективно данной работающему организму психической реальности, служащий фундаментом процессов и феноменов сознания, какими они явлены способному к самонаблюдению субъекту.

Интроспективная трактовка образа

Между тем исторически назревшая потребность отграничить предмет психологии от предметов других дисциплин получила отражение в тех научных программах, которые приняли за ее уникальную область феномены или акты сознания, какими они открыты только субъекту, способному их созерцать, а также представить о них свой самоотчет. На этой предпосылке базировалась новая дисциплина.

Расщепить "материю" сознания на "атомы" в виде простейших психических образов, из которых она строится, – таков был исходный план Вундта, автора первой версии экспериментальной психологии. Брентано отверг схему и план Вундта, сохранив верность постулату о том, что у психологии нет никакой иной области исследования, кроме сознания. Но последнее состоит из внутренних актов субъекта, одним из которых является сосуществующий в этом акте предмет. Не восприятие, а воспринимание, не представление, а представливание – вот что должно занимать психологию во внутреннем опыте. Иначе говоря, – акты сознания, его действия или функции, а не элементы.

В этой концепции своеобразно преломилось уже состоявшееся в психофизиологии открытие сопряженности образа с действием, притом также и умственным действием (сравните концепцию "бессознательных умозаключений" Гельмгольца, соединенную Сеченовым со взглядом на мышцу как орган предметного мышления). Но психофизиологи объясняли эту сопряженность сенсомоторным механизмом, скрытым от сознания. Брентано же и его многочисленные последователи утвердили ее в пределах сознания, впрочем, отличая свое понимание сознания от "непосредственного опыта" в том толковании, которое придала ему вундтовская школа.

Структурной интерпретации психического образа была противопоставлена функциональная. Но истинная функция образа обнажается не иначе как при обращении к реальному предметному действию, которое строится исходя из диктуемого психическим образом "диагноза" о состоянии внешней среды. В теории же Брентано вся психическая активность замыкалась в кругу внутреннего мира субъекта.

Вместе с тем, отвергая вундтовскую версию о структуре сознания как чувственной ткани, нити которой призван разъять эксперимент, Брентано считал необходимым подвергнуть опытному изучению, вслед за сенсорикой, процессы мышления.

Как уже говорилось, первым наметил такую перспективу ближайший ученик Вундта О.Кюльпе. По его плану группа молодых психологов из Вюрцбургского университета, сплоченная новой исследовательской программой, занялась экспериментальным анализом того, как субъект выполняет задания, требующие работы мысли. Методика исследования включала изощренное самонаблюдение (интроспекцию), призванное проследить шаг за шагом, что же происходит в сознании в процессе решения. Оказалось, что чувственная ткань (образы) не играют сколько-нибудь значимой роли. Испытуемые фиксировали некие состояния, которые можно было просто назвать мыслями как таковыми, лишенными сенсорной "примеси".

К сходным выводам и независимо от "кюльпевцев" пришли другие психологи – француз А.Вине, американец Р.Вуднортс.

Свободные от сенсорных компонентов мысли напоминали сперхчувственные идеи Платона. Сознание, в котором самая изощренная и натренированная интроспекция была бессильна узреть нечто чувственно "осязаемое", становилось призрачной "материей". Действительный смысл этих исканий запечатлело их столкновение с особой психической реальностью, а именно – умственным образом предмета. Конечно, не единичного.

Следует в этой связи подчеркнуть, что во всех случаях, когда говорится об образе, необходимо соединить этот термин с картиной предметного мира, из которой отдельный штрих (в виде изолированного объекта) может быть выделен только в целях научно ориентированной абстракции. (Например, в условиях лабораторного эксперимента.)

Целостность образа

Умственные образы издавна обозначались непсихологическими терминами – такими, как понятие (в логике), значение слова (в филологии) и т.д. В качестве компонента психической реальности они стали выделяться благодаря тому, что в системе психологического мышления утвердился вывод об их несводимости к чувственным образам, об их особой представленности в сознании, их неидентичности тому, как осознается его – сознания – сенсорная ткань. Тем не менее, умственные образы являются важнейшим компонентом всего строя психической жизни и тем самым системы научно-психологического знания, а не только логической или филологической системы. Что же касается их особого, несводимого к другим представительства в этом строе, то именно оно определило их роль в дальнейшем развитии психологической категории образа. На сей раз – умственного образа, который совместно с чувственным создает один из целостных блоков категориального аппарата психологической науки.

Важный вклад в его разработку внесла гештальттеория. Она формировалась в противовес обоим направлениям психологии сознания – как структурализму, так и функционализму. Структурализм ориентировался, следуя стратегии физики или химии, на поиск элементов – "атомов" психики, функционализм – на изучение функций, подобных биологическим.

Образ мысли гештальтистов складывается под впечатлением новых направлений за пределами психологии. Не идеалы механики и не эволюционная биология, а революционные события в физике вдохновили их на изобретение своего плана реформы психологии.

Открытие рентгеновских лучей и радиоактивности, открытие Планком (у которого учился один из лидеров гештальтизма В.Келер) кванта действия, теория относительности и нараставший удельный вес категории физического поля повлияли на умы группы психологов, девизом которых стал термин "гештальт" (особая организованная целостность). Его прообразом служило физическое понятие о поле.

Смысл любой теоретической конструкции выявляет не только то, что она утверждает, но и то, что она отвергает. Гештальтизм отверг "атомизм" структурной школы, ее версию о первоэлементах сознания. Функционализм же был отвергнут гештальттеорией по причине трактовки им психических функций как действий или процессов, совершаемых "Я" ради заранее поставленной цели. Вместе с тем, отвергнув теории сознания, гештальтизм выступил также против бихевиористской теории поведения, которая требовала изгнать из психологии само понятие о сознании как загадочном агенте, изнутри правящем телесными реакциями организма.

Просчеты этих направлений были предопределены тем категориальным аппаратом, посредством которого они "высвечивали" психическую реальность, и прежде всего слабостью категории образа. У структуралистов она сводилась к элементам, для воссоединения которых они апеллировали либо к ассоциациям, либо к загадочной внутренней силе – апперцепции. У функционалистов ощущения, восприятия, представления объяснялись не столько причинными факторами (в виде внешних влияний на органы чувств), сколько целями, заданными сознанием субъекта. Это придавало функционалистским концепциям телеологический характер. Но разве научное знание вправе приписывать объективным процессам (например, излучению) направленность на цель?

Что же касается бихевиоризма, то он под гипнозом древней версии о сознании перечеркнул само понятие о сознании как регуляторе поведения.

В понятии гештальта светила перспектива вывести психологическую науку на новый путь. Гештальт – это целостность, которая определяет происходящее с ее компонентами. Первичны целостные восприятия, а не отдельные ощущения, свойства которых этими целостностями и определяются.

Гештальт изменяется по собственным, имманентным ему законам, не нуждаясь в направляющей его извне цели. Гештальт организует поведение организма, которое без него оборачивается серией слепых реакций, случайных проб и ошибок. Во всех случаях за термином "гештальт" стояла категория психического образа. В ее обогащении – главная историческая миссия, достойно исполненная гештальтизмом.

Стремясь покончить с довлевшей над психологией верой в то, что ее суверенность можно отстоять только в противовес более "твердым" наукам (физике, химии, биологии), гештальтисты придали глобальный характер воплощенному в гештальте принципу системной организации. "Гештальтированы" все объекты. Субстрат психики – система мозга в такой же степени, как и коррелирующая с ней система сознания. Отношение же между веществом мозга и психическим миром следует мыслить не по типу механического взаимодействия между ними, но по типу изоморфизма (соответствия одной структуры другой подобно тому, как топографическая карта соответствует в основных элементах отображенной на ней местности).

Не порождаясь материальными структурами, а лишь соответствуя им, психические образы выступали как причина самих себя. Гештальтизм изменял стиль психологического мышления, утверждал в нем системную ориентацию, что позволило существенно обогатить эмпирическую основу представлений о сознании и его образном строе. Особым ответвлением этой научной школы стали работы К.Левина и его учеников, центрированные на проблеме мотивации поведения, о чем будет сказано в связи с рассмотрением категории мотива.

Резонанс гештальтистских идеи зазвучал в других исследовательских направлениях, в частности в необихевиоризме Толмена, предложившего считать регулятором поведения крыс в лабиринте "когнитивную карту", что внесло в классический бихевиоризм категорию психического образа.

Возможно, что введение И.П.Павловым в учение о высшей нервной деятельности понятия о динамическом стереотипе также отразило потребность в преодолении "атомизма", который гештальтисты инкриминировали этому учению.

Категория образа (стоявшая за неологизмом "гештальт") охватывала все уровни когнитивной организации психики – как сенсорный (чувственно-образный), так и интеллектуальный. Само понятие об интеллекте было изменено после классических опытов Келера над человекообразными обезьянами, справлявшимися с новыми задачами, для решения которых недостаточно было прежних навыков (условных рефлексов). Келер объяснил наблюдаемое поведение, оперируя представлением о сенсорном поле и его реорганизации в случае решения.

Другой лидер гештальтизма М.Вертгеймер перешел от животного интеллекта к человеческому. Притом интеллекту высшего, какой только может быть, уровня, поскольку одним из его испытуемых был А.Эйнштейн.

В работах, посвященных этой высшей форме мышления (Вертгеймер назвал его продуктивным), в качестве объяснительных принципов использовались все те же понятия "реорганизация", "центрировка", "группирование", которые считались всеобщими для способов построения и преобразования гештальта. Но именно такой подход обнажал слабость гештальтистской схемы, считавшейся пригодной для всех случаев жизни, в том числе и жизни психической, обретающей различные формы на различных уровнях развития.

Отсутствие историзма и ориентация нате феномены, которые действительны для ситуаций "здесь и теперь", препятствовали разработке категории психического образа в его лонгитюдной динамике, в различных генетических срезах. Между тем прошлое и будущее психического образа органично представлено в его "работе" в качестве детерминанты актуального поведения.

Это слабое звено гештальтизма сказалось в игнорировании того, что в "ткани" образа имеются различные уровни организации. Категориальное знание о них запечатлено в разграничении чувственного и умственного образов. Умственный образ отличается в качестве психической реалии своей когнитивно-коммуникативной природой. Он возникает в человеческом социуме, решая задачи, инспирированные деятельностью по освоению предметного мира.

Умственный образ и слово

Значение живет собственной жизнью в независимой от отдельных субъектов "матрице" языка. Но становясь их "собственностью", оно оборачивается психическим образом особого порядка. Этот – теперь уже умственный – образ столь не неотчуждаем от ткани сознания, как и чувственный. Здесь он работает нераздельно с другими компонентами этой ткани. И лишь в интересах категориального анализа его внутренняя интимная сочетанность с ними выносится за скобки с тем, чтобы поставить диагноз, касающийся его собственной природы. Но именно эта же цель вынуждает, раскрывая скобки, обернуться на контекст, где просвечивает его изначальная включенность в систему взаимосвязей с действием, мотивом, отношением, переживанием.

Вместе с тем его психическая "плоть" кровно сомкнута с языком. Умственный образ рождается на переходе от природы к культуре в чреве этой культуры. Среди производящих его факторов решающая роль принадлежит знаковым системам. Важнейшая из них – язык. Его компоненты слова (как знаки – носители значений) служат орудиями преобразований чувственных образов в умственные, определяя их психическую ипостась.

Общий постулат о зависимости мысли (как эквивалента умственного образа, но не только его) от слова веками принимался множеством философско-психологических теорий. С возникновением психологии в качестве самостоятельной науки вопрос о роли языка как "органа, формирующего мысль" (формула В. Гумбольдта), стимулировал несколько направлений поисков решений, открытых для конкретно-эмпирического изучения этой роли. Сначала в Германии у группы приверженцев психологии Гербарта (Штейталь, Лацарус), а затем в России, где сложилось новаторское направление, созданное А.А.Потебней. В богатстве оставленных этим великим филологом идей выделю две, особо значимые, по моему мнению, для психологии: понятие об апперцепции, связанной со словом, и о внутренней форме слова.

Термин "апперцепция" со времен Лейбница широко применялся в философско-психологической лексике в смысле зависимости воспринимаемого (перцепции) объекта от былого опыта индивида (памяти), его направленности на этот объект (внимания) и других присоединяемых к восприятию психических влияний. Во всех случаях как сами эти влияния, так и воспринимаемый под их действием образ представлялись феноменами бессловесного сознания. У Потебни в качестве могущественного фактора апперцепции выступило слово как элемент народной мысли.

Тем самым орган этой мысли – язык выступил в роли главной призмы видения мира, каким он явлен индивиду с момента овладения речью. Очевидно, что тем самым сразу же утверждалась изначальная социальность сознания. "Внутренняя жизнь, – писал Потебня, – имеет для человека непосредственную цену, но осознается и уясняется только исподволь и посредственно", что означало соединение социальности с историзмом. Он видел в языке не сотворенный, а непрерывно творимый народом орган. Из этого следовало, что индивидуальное сознание контролируется (благодаря апперцепции в слове) определенным уровнем развития опыта народа, его ментальностью. Отсюда и бескомпромиссная критика Потебней, опиравшимся на факты исторического развития языка, априоризма, прежде всего столь популярной в его времени версии о врожденности категорий пространства и времени.

В дальнейшем ученики и последователи потебнианской трактовки внутренней формы слова (в частности, Д.Н.Овсянико-Куликовский, ранний Л.С.Выготский и др.) полагали, что под этой формой (в отличие от внешней, грамматической) следует понимать образный этимон слова (его этимологическое значение, например "щит" в слове "защита"). Этот этимон забывается, стирается, и тогда взамен триады (звук – внутренняя форма – значение, которое идентично понятию) остается диада (звук – обозначенный объект). Тем самым внутренняя форма выступала в качестве элемента изобразительного ряда, соединяя языковой знак с прямым восприятием его денотата.

На первых порах в работах Потебни внутренняя форма представлялась прототипом чувственного образа. Однако в дальнейшем она выступила как особый образ (который мы вправе назвать умственным, поскольку он сохранял инвариантность безотносительно к чувственной "иллюстративности" различаемого знаком значения). Народность в смысле представленности в значении слова умственного склада народа ("единого философа, единого мыслителя") и историзм – таковы признаки, которыми Потебня обогатил трактовку психологической категории образа.

Новую главу в историю концепций, объясняющих родство отношений между языком и мыслью, вписали школа Пиаже – на Западе и школа Выготского – в России. Обе школы прославились укорененными в эмпирии теоретическими концепциями развития психики в онтогенезе на материале речевого общения между детьми. С различных позиций они доказали стадиальность преобразований умственного образа в сложной динамике переходов от уровня, на котором доминирует сенсорная основа интеллектуальной активности, к логическим операциям, посредством которых состав и строй этой активности определяют понятия.

Оба психолога, как сказано, операционализировали свои теоретические гипотезы на материале решения ребенком интеллектуальных задач, В научном сообществе и за его пределами широкую известность им принесли результаты, воссоздающие своеобразие поведения и общения ребенка. Однако для них самих их исследования, подарившие психологии эти результаты, имели особый мотивационный смысл, уводивший далеко за пределы детской психологии к темам, родственным теоретической психологии. Научный механизм, от устройства и работы которого зависят успех и неуспех, возможности и границы познания, был очень давним объектом философской рефлексии, Но это направление поиска являлось умозрительным. Выготскому же и Пиаже требовалась опора на реалии, открытые для эмпирического и даже экспериментального анализа. Иначе говоря, они испытывали потребность в рефлексии о научном познании, обеспеченной средствами не умозрительной философии, а самой науки. Что касается Выготского, то его интеллектуальная биография побудила выделить применительно к кризису психологии проблему языка науки. Обращу внимание на то, что именно его выдающийся трактат об этом кризисе, где детально освещались природа и роль слова в научно-теоретическом познании, предшествовал ставшей в дальнейшем знаменитой книге "Мышление и речь". Сохранились свидетельства, что книга Потебни "Мысль и язык" была первой среди познакомивших Выготского с психологией. Не своего ли великого предшественника он имел в виду, детально развивая тезис о том, "что слово как солнце в капле малой воды, целиком отражает процессы и тенденции в развитии науки" и "отсюда мы получаем более высокое представление о характере научного знания"?

Прежде чем сделать своим объектом мышление и речь ребенка, Выготский рассмотрел плоды умственной деятельности людей в ее высшем выражении, каковым является построение посредством слова научного понятия.

Выясненное на макроуровне ведет к объяснению развития понятий у детей. В ребенке он увидал маленького исследователя, использующего, подобно взрослому, слова как орудие освоения мира и построения его внутреннего образа. Сходным, хотя и ведущим в другом направлении, был проект Пиаже. "На протяжении 60 лет (1920-1980) он изучал психологию развития ребенка не для того, чтобы снабдить родителей схемами руководства его образованием или контроля за ним, а чтобы овладеть механизмом построения знания".⁶¹

Основной постулат заключался в версии, согласно которой механизм перехода детей от наивных знаний о феноменах природы к высшему уровню их объяснения – это тот механизм, который обеспечивает научный прогресс. За исходное принималось понятие о схемах, организм же либо накладывает схемы, которыми он располагает, на объекты (ассимиляция), либо приспосабливает к ним свои схемы (аккомодация).

Развитие усматривалось в реорганизации этих схем. О ней исследователь судил по детским высказываниям, тысячи и тысячи которых он собрал посредством метода клинической беседы. В дальнейшем Пиаже сосредоточился на анализе довербальных схем, в которых представлен уровень сенсомоторного интеллекта. Тончайший исследователь, ориентированный на натуралистический стиль мышления, Пиаже не мог не вовлечь в круг своих интересов наряду со схемами интеллекта детскую речь. Общение междудетьми, их диалоги и в особенности споры между собой выделялись как фактор децентрации (преодоления эгоцентризма как прикованности индивида к собственной познавательной позиции и неспособности понять того, что ей противоречит или с ней несовместимо). Именно этот фактор, предполагающий речевое общение, побуждает субъекта изменить свои представления, обеспечивая тем самым когнитивное (и нравственное) развитие.

Однако феномен общения сводился к социализации личности. Роль его смысловых (семантических) параметров, преобразование которых определяет уровни интеллектуального развития, из "повестки дня" изучения этого развития выпадало. Поэтому рассматриваемые в категориальном контексте понятия об общении, сотрудничестве, социализации исчерпывались категорией отношения. Применительно же к категории образа его психическое развитие (обеспечиваемое включенностью субъекта в систему языка) в новаторской теоретической концепции Пиаже во внимание не принималось.

Но именно язык как исторически изменчивый орган своими общенародными структурами изначально обеспечивает активное формирование индивидуального сознания. Тем самым и ключевая проблема стадий развития этого сознания, в которой никому в психологии не удалось столь продуктивно продвинуться, как Пиаже и Выготскому, неотвратимо побудит того, кто отважится выйти на путь, который они стали прокладывать, подойти к умственному образу как к неотчуждаемой от субъекта психической реальности, созидаемой в коллизиях оперирования системой языка.

"Сердцем" коллизий, как доказал М.М.Бахтин, выступает диалог. Образ мысли, строящей умственный образ, изначально диалогичен не в общении как обмене знаками, а благодаря задаваемой языком семантике. Поэтому и проблема стадий умственного развития требует адекватных внутренней форме слова разработок.

Любое высказывание возникает и строится с учетом познавательной позиции других, которая зримо или незримо воздействует на его смысловую ткань.

В традиции, заданной русской мыслью, принцип диалогизма обогатился важными признаками в работах Потебни, Выготского, Бахтина, Ухтомского. Эти признаки: а) народность, требующая выйти к системе смыслов и ценностей, присущих не социуму "вообще", а данному народу с его неповторимой судьбой; б) культура как отличная от природы по началам и законам своего бытия духовная сфера; в) историзм, для которого служащий средством общения язык не застывшая знаковая структура, но непрерывно творимый народом орган; г) личность. Ухтомский предложил обозначить общение словом "собеседование" с тем, чтобы выделить в качестве его решающего признака "доминанту на лицо другого". Это означало нечто принципиально иное, чем децентрация, благодаря которой индивид адаптируется к социальному окружению (Пиаже). Имелось в виду раскрытие в процессе общения – и только благодаря ему – уникальности одним из его участников другой личности, ее неповторимого духовного облика, ее единственности во всем великом многообразии человеческих лиц.

Тем самым идеями русских мыслителей были намечены особые контуры разработки категории умственного образа как важнейшего компонента психической жизни, изначально соотнесенного не только с воспроизводимыми в нем внешними объектами (как это обычно акцентировалось в контексте теории отражения).

Образ и информация

В середине XX столетия развитие категории образа (как и других психологических категорий) испытало влияние тех общих сдвигов в мировой цивилизации, которые связаны с мощным научно-техническим направлением, созданным кибернетикой и разработкой информационных систем. Структурной единицей информации является сигнал. Будучи воплощен в физическом "теле" своего носителя, он в то же время может служить моделью объекта – источника.

В кибернетике сигнальные отношения были отчленены и от энергетических, физико-химических превращений, и от феноменов сознания. Подобно первым, они существуют объективно, подобно вторым – воспроизводят внешний источник, являются его моделью. Тем самым непостижимый, с точки зрения всех, кто считал чувственный (или умственный) образ лишь бесплотной сущностью, вопрос о том, как эта сущность может приводить в действие телесный механизм и непрерывно им управлять, получал новое решение. Притом решение не умозрительное, а наглядно демонстрируемое на электронных вычислительных машинах. Не энергия выступала в качестве фактора управления и не феномены сознания субъекта, а информация.

Нераздельность управления и информации побудила Н.Винера трактовать теорию управления "в человеческой, животной или механической технике"⁶² как часть теории информации.

Будучи математической дисциплиной, теория информации абстрагируется от содержания сообщений и их значения для субъекта. Она определяет количество, и только количество, информации, содержащейся в сигнале. Теория информации сложилась в связи с запросами техники связи. Благодаря же своему формализованному аппарату, позволяющему измерять, сколько альтернативных сообщений (в битах информации) способен передать в единицу времени любой канал связи в любой информационной системе, она была принята на вооружение не только инженерами, но и психологами. Этого не произошло бы, если бы традиционные психологические объекты не содержали информационного аспекта, новые перспективы количественного анализа которого и открыла теория информации.

Схема опытов по определению времени реакции, например, предусматривала, что субъект, прежде чем произвести реакцию (двигательную или речевую), опознает, различает, выбирает раздражитель.

С усложнением задачи возрастает время реакции. Сходным образом в опытах по определению объема внимания выяснялось, сколько объектов (букв, рисунков, фигур) может "схватить" испытуемый в единицу времени, в опытах по изучению процессов памяти – какова длина списка слов (или слогов), запечатлеваемых без повторения, и т.д. Во всех подобных случаях психологи, не пользуясь термином "информация", по существу исследовали информационные процессы. Это не значит, что проникновение теории информации в психологию оказалось всего лишь терминологическим новшеством. Если прежде (при изучении времени реакции, объема внимания, памяти и т.д.) измерялось количество раздражителей (вспышек света, изображений, букв и др.), то теперь измерению подлежало количество информации, содержащейся в сигнале. Когда испытуемый видит, например, букву "а", то она для него не один объект (как представлялось раньше), а сигнал, в котором заключено определенное количество информации. Пытаясь определить это количество, психологи столкнулись с огромными трудностями. И тем не менее решающий шаг в сторону пересмотра традиционного взгляда на раздражитель был совершен.

Использование теоретико-информационных понятий и формул не следует отождествлять, как мы дальше отметим, с информационным подходом в целом. Количество информации – не единственная ее характеристика. Вместе с тем влияние теории информации на психологические исследования не ограничивалось попытками внедрения новых измерительных процедур. Значительно более существенными, хотя и неприметными, явились категориальные сдвиги. Они затрагивали прежде всего категорию образа, обогащенную благодаря информационной трактовке новым содержанием. С теорией информации укрепились представления о том, что образ строится в объективной системе отношений между источником информации и ее носителем, иначе говоря, независимо от самонаблюдения субъекта.

Поскольку информационные процессы носят вероятностный характер и служат фактором управления, переход к информационной трактовке образа побудил включить в его характеристику в качестве непременных два момента: а) его роль в регуляции двигательных актов; б) его прогностическую функцию, предполагающую отнесенность не только к прошлому (образы памяти) и настоящему (образы восприятия), но и к будущему. Очевидно, что обе функции, как управления действием, так и вероятностного прогноза, реализуются "автоматически", независимо от способности индивида к самоотчету об образном содержании своего сознания.

С точки зрения теории информации невозможно рассматривать образ как "элемент", "феномен", "структуру" или "процесс" сознания, если представлять последнее и виде внутреннего пространства, обозреваемого субъектом. Теория информации тем самым сделала еще более острой необходимость объективного подхода к внутренним психическим явлениям, подхода, который как интроспекционисты, так и "классические" бихевиористы считали недостижимым в принципе. Потребность в том, чтобы исследовать внутренние психические явления с такой же степенью объективности, с какой анализируются внешние телесные реакции, зародилась в психологии задолго до кибернетики и теории информации. Мы знаем также о суррогатах, посредством которых стремились удовлетворить эту потребность необихевиористы, попытавшиеся заполнить "пробел" между объективно наблюдаемыми стимулами и реакциями умозрительными "гипотетическими конструктами" ("промежуточными переменными").

Развитие кибернетики показало, что получить на "выходе" системы эффекты, сходные с эффектами интеллектуальных операций живого человеческого мозга, можно лишь тогда, когда в "пространстве", где необихевиористы локализовали "промежуточные переменные", развертываются реальные информационные процессы. С введением этих процессов регуляция исполнительных эффектов ставилась в зависимость от представленности в системе организма определенных параметров тех объектов и ситуаций, в приспособлении к которым состоит весь смысл поведения.

Два важнейших вывода содержала кибернетическая концепция, два вывода, которые окончательно разрушили уже достаточно расшатанную бихевиористскую схему: а) детерминантой поведенческого акта является не раздражитель сам по себе, а представленный в сигнале объект – источник информации, его характеристики воспроизводятся по определенным законам в динамике внутренних ("центральных") состояний носителя информации – определенной материальной системы; б) для реализации поведенческого акта система должна обладать программой, а также аппаратами вероятностного прогнозирования и непрерывного сличения (компарации) наличного состояния с запрограммированным (в случае рассогласования система, получив об этом сигнал, включает устройства, производящие коррекцию). Приведенные положения были выработаны при проектировании технических систем, способных производить целесообразные действия, сходные с теми, для которых управляющим органом служит головной мозг.

Кибернетика оказалась объективной научной теорией управления поведением, притом теорией, совершившей настоящий переворот в производстве. Но достигла она этой цели только потому, что придала электронным машинам свойства, в которых бихевиоризм отказывал человеку. Свойство машины обладать информацией о внешнем источнике напоминало о категории образа – той категории, в которой бихевиоризм видел главную преграду на пути превращения психологии в истинную науку. Кибернетические понятия о программе, вероятностном прогнозе, сличении, коррекции и т.д. также строились на предположении о том, что поведение управляется информационными процессами – центральными, "внутренними" по отношению к тому, что происходит на "входе" и "выходе" системы.

Напомним, что все "центральное", недоступное прямому наблюдению, бихевиоризм отверг как выходящее за пределы научного опыта. Какова природа "центральных процессов"? Кибернетика не претендовала на ее раскрытие. Для нее достаточно было интерпретировать их как процессы накопления и переработки информации. Но информация, будучи по определенному, указанному выше признаку общей характеристикой множества различных форм сигнальных отношений между ее источником и носителем, может рассматриваться применительно к живой системе как с физиологической, так и с психологической точек зрения. В первом случае – она нервный сигнал, во втором – сигнал-образ. Специфическое для образа и представляет психическую реальность в отличие от физиологической. Изучение категории образа имеет в психологии, как мы знаем, давние традиции. Кибернетика не разрушила эти традиции, а побудила к их переосмыслению.

Одну из первых обобщающих схем, идущих в этом направлении, предложили американские психологи Дж.Миллер, Ю.Галантер и К.Прибрам в работе "Планы и структура поведения" (1960). Ее "основной целью было обнаружить, имеется ли какая-нибудь связь между кибернетическими идеями и психологией".⁶³

Эта связь утверждалась посредством формулы "Т-О-Т-Е" (тест-операция-тест-результат), поставленной на место "классического" представления о рефлекторной дуге как автоматическом замыкании двух полудуг – афферентной и эфферентной – и бихевиористского двойника этого представления, известного как отношение "стимул-реакция". Архитектура простейшей единицы поведения трактовалась теперь в виде кольца с обратной связью. Выглядело это так: при воздействии раздражителя на систему она не сразу отвечает на него реакцией, а сперва сличает это идущее извне воздействие с состоянием самой системы и оценивает произведенную пробу (тест). Стало быть, организм чувствителен не к раздражителю самому по себе, а к тесту, пробе, оценке. Если оценка показала несоответствие между стимулом и состоянием системы (то есть несоответствие между воздействующей извне энергией и некоторыми критериями, установленными в самом организме), в систему поступает "сигнал рассогласования". Благодаря такой обратной связи система производит действие (операцию) и вновь сравнивает и оценивает состояние организма и состояние, которое опробуется, то есть опять в игру вступает петля обратной связи. Так, тест и операция сменяют друг друга до тех пор, пока не достигается удовлетворительный результат.

Схема Т-О-Т-Е отражала кибернетические представления, опиравшиеся на опыт конструирования технических устройств (так называемых сервомеханизмов), способных к саморегуляции, к изменению своей работы в зависимости от полученных результатов, к исправлению на ходу допущенных ошибок. По сравнению с линейной схемой "стимул-реакция" действительно вводился ряд важных моментов, о которых говорили такие термины, как "сличение", "оценка", "сигнал рассогласования", "обратная связь".

Миллер и его коллеги поставили вопрос о том, что понятие образа, отвергнутое бихевиоризмом, должно быть возвращено в психологию в качестве одного из ключевых. Они видели, что образ есть нечто принципиально иное, чем кодовое преобразование информации в машинах. Компьютер, с которым они общались, мог быть использован для анализа программирования решения задачи, поисковых шагов, коррекций, обратной связи и других моментов, относящихся к структуре действия. Но бесполезно было исследовать с его помощью структуру образа. В итоге понятие об образе, как бы высоко его ни ставили (Миллер и другие писали слово "образ" не иначе как с большой буквы), оставалось на уровне докибернетического знания о нем, а точнее – на уровне субъективной, интроспективной психологии. "Мы внезапно пришли к мысли, – пишут эти авторы, – что мы являемся субъективными бихевиористами. Когда мы кончили смеяться, мы начали серьезно обсуждать, не является ли это точным обозначением нашей позиции. Во всяком случае, уже само название выражало шокирующую непоследовательность наших взглядов".⁶⁴ Автоматы, выполняющие сложнейшие логико-математические операции и тем самым, казалось бы, позволяющие воспроизводить в своих материальных элементах тончайшие нюансы духовной жизни, должны были открыть эру полного освобождения исследований поведения от "субъективной примеси". Но вопреки этому обращение к кибернетической схеме вынудило присоединить к термину "бихевиоризм", означавшему "психология без субъективного", определение "субъективный".

Такого поворота психологи, воспитывавшиеся на бихевиоризме, не ожидали. Но он неотвратимо должен был последовать, ведь бессубъектных образов не существует. Нельзя признать роль образа и игнорировать при этом субъекта, от которого он неотчуждаем. И здесь наметились два пути: либо возвращение к субъективной психологии с ее учением об образе как уникальной ни из чего не выводимой "единице" сознания, либо поиск возможностей новой причинной интерпретации образа.

Благодаря механизму декодирования сигналы-коды трансформируются в сигналы-образы. И тогда источник информации воспроизводится по тем признакам, которые выступают в восприятии как целостность предмета, его константность и т.п.

Образ – это такая же реальность, как и направляемая им двигательная активность. Но, чтобы понять зависимость мышечной работы от образа, необходимо сам образ мыслить по типу информационного процесса, воспроизводящего (отражающего) особенности тех внешних объектов, к которым прилаживаются двигательные эффекты. Образная регуляция внешнего поведения отличается от кодовой. Информация, которую несет сигнал-код, качественно иная, чем информация, передаваемая сигналом-образом.⁶⁵

Поскольку характер двигательного акта зависит от управляющей им информации, действие, регулируемое образом, обладает рядом принципиальных преимуществ в отношении надежности, помехоустойчивости, адаптивности, гибкости сравнительно с действием, регулируемым кодом.

Окинув взором общую картину сдвигов, совершившихся в психологии под воздействием кибернетики, можно выделить ряд моментов, существенных для понимания нашей главной темы – вопроса о закономерностях развития психологической науки.

Прежде всего следует отметить, что кибернетика в качестве системы, охватившей более общий круг явлений, чем изучаемые психологией, позволила вычленить и сделать объектом специального анализа информационный и регуляторный аспекты поведения. Достижения кибернетики открыли новые перспективы изучения таких категорий, как образ и действие. Математическое и техническое моделирование множества явлений, охватываемых этими категориями, обогатило не только кибернетику, но и психологию.

Указанные аспекты поведения, представленные в таких понятиях, как сигнал, обратная связь, программирование, компарация, коррекция и др., присущи психической реальности как таковой. Поэтому психологическое исследование неизбежно наталкивалось на них уже в докибернетические времена. Кибернетические схемы оказались не извне привнесенными в психологию, а соответствующими ее внутреннему развитию.

Множество теоретико-экспериментальных направлений обогащало категорию психического образа. Но, как неоднократно подчеркивалось, эта категория не работает вне системы других. За явленным сознанию предметным образом скрыты предметное действие, мотив, к нему побуждающий, отношение субъекта к другим людям, а также личностная значимость и переживаемость информации, свернутой в образе – чувственном и умственном.