А. В. Петровский, М. Г. Ярошевский. ОСНОВЫ ТЕОРЕТИЧЕСКОЙ ПСИХОЛОГИИ

Мнения историков о том, кто изобрел слово "психология", расходятся. Одни считают его автором соратника Лютера Филиппа Меланхтона, другие – философа Гоклениуса, который применил слово "психология" в 1590 году для того, чтобы можно было обозначить им книги ряда авторов. Это слово получило всеобщее признание после работ немецкого философа Христиана Вольфа, книги которого назывались "Рациональная психология" (1732) и "Эмпирическая психология" (1734). Учитель же Вольфа Лейбниц пользовался еще термином "пневматология". До XIX века это слово не употреблялось ни в английской, ни во французской литературе.

Об использовании слова "психолог" (с ударением на последнем слоге) в русском языке говорит реплика Мефистофеля в пушкинской "Сцене из Фауста": "Я психолог... о вот наука!.." Но в те времена психологии как отдельной науки не было. Психолог означал знатока человеческих страстей и характеров.

В XVI веке, когда возникло слово "психология", под душой и логосом понималось нечто иное, чем в период античности. Если бы, например, спросили у Аристотеля (у которого мы впервые находим не только разработанную систему психологических понятий, но и первый очерк истории психологии), к чему относится знание о душе, то его ответ существенно отличался бы от позднейших, ибо такое знание, с его точки зрения, имеет объектом любые биологические явления, включая жизнь растений, а также те процессы в человеческом теле, которые мы сейчас считаем сугубо соматическими (вегетативными, растительными).

Еще удивительнее был бы ответ предшественников Аристотеля. Они понимали под душой движущее начало всех вещей, а не только организмов. Так, например, по мнению древнегреческого мудреца Фалеса, магнит притягивает другие тела потому, что одушевлен. Это учение о всеобщей одушевленности материи – гилозоизм – может показаться примитивным с точки зрения последующих успехов в познании природы, однако оно было крупным шагом вперед на пути от анимистического (мифологического) мышления к научному.

Гилозоизм воспринимал природу как единое материальное целое. наделенное жизнью, понятой как способность ощущать, запоминать и действовать. Принцип монизма, выраженный в этом воззрении, делал его привлекательным для передовых мыслителей значительно более поздних эпох (Телезио, Дидро, Геккеля и др.).

Анимизм же (от лат. anima – душа) каждую конкретную вещь наделял сверхъестественным двойником – душой. Перед взором анимистически мыслившего человека мир выступал как скопление произвольно действующих душ. Элементы анимизма представлены, как отмечал Г.В.Плеханов, в любой религии. Анимистические донаучные взгляды на душу веками влияли на понимание человеческих мыслей, чувств, поступков. Эти рудименты дают о себе знать и в значительно более поздние времена в представлениях об обитающем в мозгу "внутреннем человеке" (скрывающемся под терминами "душа", "сознание", "Я"), который воспринимает впечатления, размышляет, принимает решения и приводит в действие мышцы.

Апелляция к бестелесным силам, правящим телесной организацией человека (нераздельно сопряженной с природой и культурой), в научном смысле бесперспективна.

Это можно пояснить следующим сравнением. Когда в прошлом веке был изобретен локомотив, группе немецких крестьян, как вспоминает один философ, объяснили его механизм, сущность работы. Выслушав его внимательно, они заявили: "И все же в нем сидит лошадь". Раз в нем сидит лошадь, значит – все ясно. Сама лошадь в объяснении не нуждается. Точно так же обстояло дело и с теми учениями, которые относили действия человека за счет души. Если душа управляет мыслями и поступками – то все ясно. Сама душа в объяснении не нуждается. Прогресс же научного знания заключался в поиске и открытии реальных причин, доступных проверке опытом и логическим анализом. Научное знание – это знание причин явлений, факторов (детерминант), которые эти явления порождают, что относится ко всем наукам, в том числе и психологии. Господствовавшая в средние века религиозная идеология придала понятию о душе определенное мировоззренческое содержание (душа рассматривалась как бесплотная, нетленная сущность, переживающая бренное тело, служащая средством общения со сверхъестественными силами, испытывающая воздаяние за земные поступки и т.д.).

Именно это отнюдь не языческое содержание имплицитно было заложено в древнегреческом по своей этимологии слове "психология", когда оно впервые стало прилагаться к совокупности сведений о душевных явлениях. Нет ничего более ошибочного, как делать на этом основании вывод, будто человечество не знало тогда иных взглядов на психику и сознание, кроме религиозно-идеалистических. Царившая в университетах схоластическая философия (ее и представляли те, кто создал термин "психология") действительно подчинялась диктату церкви. Однако даже в пределах этой философии возникали, отражая запросы новой социальной практики, передовые идеи.

В борьбе с церковно-богословской концепцией души утверждалось самосознание рвавшейся из феодальных пут личности. Отношением к этой концепции определялся общий характер любого учения.

В эпоху Возрождения, когда студенты какого-нибудь университета хотели с первой лекции оценить профессора, они кричали ему: "Говорите нам о душе!" Наиболее важное в те времена могли рассказать о душе не профессора, кругозор которых был ограничен сочинениями античных авторов и комментариями к ним, а люди, представления которых не излагались ни в лекциях, ни в книгах, объединенных Гоклениусом под общим названием "Психология". Это были врачи типа Вивеса или Фракасторо, художники и инженеры типа Леонардо да Винчи, а позднее – Декарт, Спиноза, Гоббс и многие другие мыслители и натуралисты, не преподававшие в университетах и не претендовавшие на то, чтобы разрабатывать психологию. Длительное время по своему официальному статусу психология считалась философской (и богословской) дисциплиной. Иногда она фигурировала под другими именами. Ее называли ментальной философией (от лат. mental – психический), душесловием, пневматологией. Но было бы ошибочно представлять ее по книгам с этими заглавиями и искать ее корни в одной только философии. Концентрация психологических знаний происходила на многих участках интеллектуальной работы человечества. Поэтому путь психологии (когда она около полтораста лет назад обрела статус самостоятельной экспериментальной дисциплины) не совпадает с эволюцией философских учений о душе (так называемая метафизическая психология) или о душевных явлениях (так называемая эмпирическая психология).

Означает ли это, что в интересах научного прогресса, радикально изменившего объяснение явлений, некогда названных словом "душа", следует отказаться от термина "психология", хранящего память об этом древнем слове-понятии?

Ответ на данный вопрос дал Л.С.Выготский. "Мы понимаем исторически, – писал он, – что психология как наука должна была начаться с идеи души. Мы также мало видим в этом просто невежество и ошибку, как не считаем рабство результатом плохого характера. Мы знаем, что наука как путь к истине непременно включает в себя в качестве необходимых моментов заблуждения, ошибки, предрассудки. Существенно для науки не то, что они есть, а то, что, будучи ошибками, они все же ведут к правде, что они преодолеваются. Поэтому мы принимаем имя нашей науки со всеми отложившимися в нем следами вековых заблуждений, как живое указание на их преодоление, как боевые рубцы от ран, как живое свидетельство истины, возникающей в невероятно сложной борьбе с ложью".⁴⁶

С каждым из этих античных терминов сочеталось различное предметное содержание, не говоря уже о конфронтации противоположных взглядов на него. Однако при всех расхождениях, сколь острыми бы они ни были, сохранялись общие точки, где пересекались различные линии мысли. Именно в этих точках вспыхивали искры знания как сигналы для следующего шага в поисках истины. Не будь этих общих точек, люди науки говорили бы каждый на своем языке, непонятном для других исследователей этого предметного поля, будь то их современники, либо те, кто пришел после них.

Эти точки, ориентируясь на которые мы способны вернуть к жизни мысль былых искателей истины, назовем категориями и принципами психологического познания. Информацию о богатствах психологии хранят не только сменявшие друг друга философские системы, но и история естественных наук (в особенности биологии), медицины, педагогики, социологии,

Объективная природа психики такова, что, находясь в извечной зависимости от своих биологических оснований, она приобретает на уровне человека социальную сущность.

Поэтому ее причинное объяснение необходимо предполагает выявление ее обусловленности природными и общественно-историческими факторами. Исследуются же эти факторы не самой психологией, а соответствующими "сестринскими" науками, от успехов которых она неизменно зависит. Но и они, в свою очередь, зависят от нее, поскольку изучаемые ею явления и закономерности вопреки эпифеноменализму⁴⁷ играют важную роль в биологической и социальной жизни. Невозможно адекватно отобразить становление психологических проблем, гипотез, концепций, абстрагируясь от развития знаний о природе и обществе, а также игнорируя обширные области практики, связанные с воздействием на человека.

Наука как открытая система изначальна исторична. Ее историзм очевиден, когда обращаются к порождаемому ей предметному знанию, то есть знанию о различных сторонах психической жизни, ее феноменах, процессах, функциях.

В летописи науки одна запись сменяется другой. В них речь идет о фактах и теориях, установленных и проверенных на адекватность реальности посредством исследовательского аппарата. Но историчен ли сам этот аппарат?

Проблема анализа психологических теорий

Прежде всего следует уточнить, что же следует понимать под этим аппаратом. Как сказано, он не может быть выстроен из общих логических операций, будь то формальной логики, во всем богатстве ее разновидностей, либо так называемой диалектической логики. Одно время в нашей литературе излагались проектные разработки методологии психологии на основе особого аналитического метода. Поскольку с представлением о нем в истории науки соединялись самые причудливые предписания, в кругу советских исследователей этот метод попытались истолковать по-марксистски в следующем смысле:

"Весь "Капитал" написан этим методом: Маркс анализирует "клеточку" буржуазного общества – форму товарной стоимости – и показывает, что развитое тело легче изучить, чем клеточку. В клеточке он прочитывает структуры всего строя и всех экономических формаций... Кто разгадал бы клеточку психологии – механизм одной реакции, нашел бы ключ ко всей психологии". Это суждение высказано в 1927 году Л.С.Выготским в трактате "Исторический смысл психологического кризиса".⁴⁸ С тех пор и он сам, и многие другие были заняты поисками "клеточки" психического, по которой можно было бы проанализировать весь его строй. Успеха в этом направлении достичь не удалось. Психическую же систему лучше было бы сопоставить, если брать метафоры из биологии, с целостным "многоклеточным" организмом, органы которого, выполняя различные функции, не разделены. Сказанное относится и к категориальному аппарату научного познания, где взаимодействуют свои рабочие блоки, информацию о которых призвана добывать теоретическая психология.

Первые же ее шаги позволили прийти к выводу об историческом характере этих блоков.

Сами по себе методики, являясь инструментами, без которых никакое знание не может быть произведено, не определяют его теоретическую значимость. Так, например, хорошо известная методика выработки условных рефлексов, широко используемая и в физиологии, и в психологии, позволяет открыть факты, за которыми просвечивают совершенно различные теоретические посылки и интерпретации. Ведь сам по себе факт образования условного рефлекса (при виде пищи выделяется слюна) еще ничего не говорит ни о тех процессах, которые при этом происходят в мозгу, ни о роли этого рефлекса в психической организации поведения. Только сквозь призму определенных теоретических воззрений на нервную деятельность, психику и поведение этот факт, имеющий при всей его видимой простоте, фундаментальное значение, входит в корпус научных знаний. Конечно, это относится не только к условному рефлексу, но ко всему многообразию конституирующих этот корпус фактов, вокруг которых вращается психологическая мысль, будь то аффект, развитие речи, гипноз или восприятие собственного "Я".

По поводу любых психологических фактов, большинство которых приковывало пытливую мысль с древнейших времен, возникало великое многообразие мнений, В них непременно содержались попытки объяснить эти факты, найти их причины. А это уже элементы теоретического знания. Между тем сами объяснения причин психических явлений появлялись и исчезали на историческом горизонте в силу определенных обстоятельств. Изучение их составляет ключевую задачу теоретико-психологического анализа. Имея дело с преобразованием и сменой теоретических представлений о психике, он неотвратимо пронизан историзмом.

Если воспользоваться приведенным выше примером, касающимся условного рефлекса, то разве не очевидно, что сам по себе исходный простейший факт был настолько общеизвестен, что человек, незнакомый с историей и теорией науки, будет удивлен, узнав о том, сколько энергии вложили на протяжении столетий великие умы в его изучение.

Предпосылки смены теорий научения

Теоретическую схему причинного объяснения этого факта наметил еще в XVII веке один из создателей современного естествознания Рене Декарт. Он писал: "Когда собака видит куропатку, она, естественно, бросается к ней, а когда слышит ружейный выстрел, звук его, естественно, побуждает ее убегать. Но, тем не менее, легавых собак обыкновенно приучают к тому, чтобы вид куропатки заставлял их остановиться, а звук выстрела, который они слышат при стрельбе в куропатку, заставлял их подбегать к ней. Это полезно знать для того, чтобы научиться управлять своими страстями, ибо так как при некотором старании можно изменить движения мозга у животных, лишенных разума, то очевидно, что это еще лучше можно сделать у людей и что люди даже со слабой душой могли бы приобрести исключительно неограниченную власть над всеми своими страстями, если бы приложили достаточно старания, чтобы их дисциплинировать и руководить ими".⁴⁹

Эти соображения примечательны тем, что предвосхищали причинное объяснение условно-рефлекторного принципа регуляции поведения. Считая поведение животных строго машинообразным, Декарт вместе с тем ставит вопрос о возможности изменения (говоря современным языком, в результате выработки навыка) той связи между внешним раздражителем (вид куропатки, звук выстрела) и ответным поведением, которая заложена в самой конструкции телесной машины. Благодаря этому раздражители начинают вызывать противоположные двигательные реакции. Такой принцип, согласно Декарту, с еще большим успехом может быть применен к людям – существам, обладающим сознанием и волей.

Используя его, люди смогут приобрести неограниченную власть над своими страстями (под последними Декарт разумел не только эмоциональные, но и любые испытываемые душой состояния).

В течение трех столетий сходные в своем основании представления высказывались и другими исследователями, притом многие из них не знали о Декартовом замысле. Однако эти представления носили сугубо умозрительный характер. Лишь в конце XIX века в работах русских исследователей В.М.Бехтерева и И.П.Павлова указанная теоретическая модель приобрела могущественное экспериментальное оснащение, став ядром одного из главных направлений современной науки о психике и поведении.

В середине прошлого века в развитии науки о жизни произошли революционные события. Наиболее крупные из них были связаны с триумфом эволюционного учения Ч.Дарвина, успехами физико-химической школы, изгнавшей витализм из биологии, и разработкой К.Бернаром учения о механизмах саморегуляции внутренней среды организма. К этому следует присоединить успехи физиологии органов чувств.

Здесь экспериментальные и математические методы внедрялось в исследование явлений, которые было принято выводить из действий души как непространственной сущности. Коренным образом изменялся категориальный строй биологического мышления по всем его параметрам. Новое понимание детерминизма, системности, развития преобразовало объяснение всех жизненных функций и придало мощный импульс зарождению новых программ их исследования, обогативших биологию множеством открытий.

Вместе с тем в системе знаний об организме обнажились белые пятна, незримые для "оптики" категориального аппарата прежней эпохи. Это создавало внутреннюю мотивацию для естествоиспытателей, вдохновленных перспективой освоения неизведанных "материков" на развернувшейся перед ними карте живой природы. Исторически сложилось так, что наименее освоенным новой системно-детерминистской мыслью оказался отдельный организм как целостность, противостоящая среде и взаимодействующая с ней.

Дарвин открыл законы трансформации великого древа жизни. На эти законы указывало название его главной книги: "Происхождение видов путем естественного отбора, или Сохранение благоприятствуемых пород в борьбе за жизнь" (1859).

Стало быть, объектом объяснения являлся вид или порода. Конечно, индивид или экземпляр породы также ставился под эти законы, Однако механизмы его собственного поведения являлись другой темой, на постижение которой Дарвин не претендовал. К непреходящим заслугам Бернара следует отнести проникновение в закономерности саморегуляции постоянства внутренней среды организма, ее самосохранения вопреки угрожающим ее стабильности влияниям. Подобное постоянство, поддерживаемое автоматически и потому не нуждающееся в постоянном контроле со стороны сознания, является, как подчеркивал Бернар, условием свободной жизни.

Объясняя саморегуляцию внутренней среды, Бернар, таким образом, не претендовал на объяснение детерминант поведения организма вереде внешней. Иначе говоря, также, как и в случае с Дарвином, целостный организм оставался объектом, закономерности жизнедеятельности которого не получали причинного объяснения. Он выступал либо в контексте эволюционной теории как экземпляр вида, либо в контексте учения о стабильности внутренней среды (в дальнейшем обозначенного термином "гомеостаз"). Правда, имелось еще одно направление, которое в отличие от Дарвина и Бернара претендовало на детерминистское объяснение всего организма безостаточно. Оно было представлено направлением, которое, исходя из того, что живое тело вовлечено во всеобщий круговорот энергии, трактовало его как физико-химическую среду, где царит "молекулярное начало". Различие между средой внешней и внутренней вообще не проводилось. Но тогда и проблема взаимоотношений между организмом и его окружением утрачивала смысл.

Два пути в науке о поведении

Такова была ситуация в мировой науке, где глубинные преобразования по всему фронту знаний о жизни оставляли незатронутой одну из важнейших ее сфер, а именно сферу отношений отдельного целостного действующего организма со средой, в недрах которой он существует, с которой он взаимодействует. Завоевание этой сферы стало историческим достоянием российской науки. Если Германия дала миру учение о физико-химических основах жизни, Англия – о законах эволюции, Франция – о гомеостазе, то Россия о поведении. Категория поведения сформировалась в духовной атмосфере этой страны и придала самобытность пути, на котором русской мыслью были прочерчены идеи, обогатившие мировую науку. Эта категория, в свою очередь, была подготовлена прежними свершениями. Английская мысль внесла идею адаптации к среде внешней как задаче, непрерывно решаемой организмом, французская мысль идею саморегуляции процессов в этом организме, немецкая – принцип естественного хода жизни, свободного от внеприродных витальных сил.

Как известно, в конце XIX века рухнула Ньютонова механическая модель мира, считавшаяся вечной. Но за несколько десятилетий до этого рухнула создавшаяся на тех же механических началах модель организма.

Испарилась вера в непогрешимость прежнего образца точного знания и прежнего стиля причинного объяснения связи вещей. Занялась эра нового детерминизма – биологического. Стали стремительно меняться прежние представления о живой природе, о функциях организма, в том числе психических. Только-только становившаяся на ноги в качестве самостоятельной науки психология начинает отрекаться от своих прежних догматов и программ. Ее исходная программа сводилась к выделению "нитей", из которых соткано сознание. Теперь же основным становится вопрос не о том, как оно устроено, а как оно работает, какую функцию выполняет в приспособлении организма к среде. Прежнее направление исследований (ему присвоили имя структурализма) уступает место функциональному. Психическая функция мыслилась по типу биологической. Отныне уже не "материя" сознания в ее "чистой культуре" непосредственного опыта субъекта считалась предметом психологии, а психические процессы в качестве "инструментов", посредством которых организм "орудует" в среде успешнее, чем без них. Но и для этой научной школы, подобно предшествующим, целесообразно действующим агентом оказывалось сознание. Психология считалась наукой о сознании, его процессах, актах, феноменах. На этом основании проводилась демаркационная линия между ней и всеми остальными науками. Конечно, никто не представлял сознание "витающим" вне организма, вне головного мозга. Немало перьев было исписано, чтобы объяснить, как они коррелируют между собой. Но трактовались они как две самостоятельные сущности, каждая из которых описывается в своих понятиях и живет по своим законам. Между тем с триумфом биологического детерминизма утвердился системный подход к объяснению отношений между организмом и средой. Его выразила, в частности, идея "двойной активности" обоих компонентов этой системы. Организм, чтобы выжить, вынужден сообразовывать свои действия с условиями существования. Но и эти условия в свою очередь диктуют организму способ действий и тем самым изменяют (детерминируют) его жизнь.

Функциональная психология могла учитывать это взаимодействие в пределах своего категориального аппарата, то есть тех познавательных, аффективных и других процессов или актов, которые считались компонентами сознания. Но она ничего не могла объяснить в отношении действий телесной системы, понятия о которой относились по "ту сторону" сознания. Взаимодействовал же со средой и приспосабливался к ней организм в целом. Наука об организме оперировала сеткой своих категорий. Они запечатлели опыт освоения физиологической наукой различных функций живого тела, но не способов взаимодействия живого тела как целого со средой, с которой он изначально и до конца дней неразлучен. Выходило, что ни психология сознания, ни физиология организма с освоением новой реальности, открытой благодаря биологическому детерминизму (система "организм-среда"), справиться не могут. Логика развития науки столкнулась с реальностью, для познания которой требовались новые средства, способные преобразовать категориальный аппарат.

История человеческой мысли вековечно представлена в коллизии двух начал: телесного и духовного. Спускаясь с философско-религиозных высот, наука переводила эту коллизию на различные диалекты своего рабочего языка, говоря о душе и теле, сознании и мозге, соматическом и психическом и т.п. Но к концу прошлого столетия "прорезалась", поглощая все большую энергию мысли, новая, третья константа. Она радикально меняла картину организма, ибо вводила в систему его корреляций со средой особые реалии, не сводимые ни к телесным, ни к психическим. И тогда прежняя, казавшаяся незыблемой диада "душа (психика, сознание) и тело (мозг, нейродинамика)" была поколеблена.

На горизонте научного видения появилась триада: организм – поведение – сознание. Каждый из ее компонентов обрел волей истории познания свой собственный понятийный строй.

У истоков науки о поведении стоял сам великий Дарвин. Он предпринял попытку применить свое учение об изменении жизненных явлений в общем эволюционном ряду к телесному выражению состояний, считавшихся душевными.

Его соображения об этом были изложены в труде "Выражение эмоций у животных и человека" (1872), который был задуман как вторая часть его великого труда "Происхождение человека" (1870), изменившего представление о месте человека во Вселенной. Эмоции (чувства) веками считались сферой внутренних состояний субъекта, его переживаний. Но этой интимной сферы Дарвин вообще не касался. Он тщательно описывал внешние, объективно наблюдаемые реакции, объяснял их в духе биологического детерминизма, то есть как порождаемые борьбой за существование в интересах выживания организма. Что касается человека, то, как полагал Дарвин, от этих, некогда жизненно важных движений сохранились рудименты. Так, оскал зубов, взъерошенная шерсть и т.п. – все это служило некогда средством воздействия на врага в физической схватке или с целью устрашения. У современного человека следы этих некогда полезных действий сохраняются, например, во вставших дыбом волосах или оскаленных резцах.

Употребляя термин "эмоция", Дарвин не отделял ее от телесного движения, имеющего биологический смысл. И тем не менее, эта дарвиновская работа имела пионерское значение и в истории науки о поведении заняла достойное место.

Учение Дарвина стимулировало сравнение процессов животной жизни на различных витках эволюции. Многие натуралисты восприняли у его создателя установку на метод объективного наблюдения внешних проявлений этой жизни и стремление понять их биологическое предназначение.

Русский путь в науке о поведении освещала звезда антропологизма – философии человека как высшей ценности.

Антропологизм в его понимании людьми передовой русской науки изначально и неизбывно впитал идею доминирования нравственного начала. Наука о поведении уходила корнями в новую биологию и возникла в лоне присущего ей детерминизма. Но в жаждущей обновления и преобразования российской действительности постулат об индивиде, движимом одним стремлением – как можно эффективнее приспособиться к наличным условиям, чтобы добиться личного благополучия, – был несовместим с потребностями народа и зовом истории. Социокультурные традиции России отвергали индивидуализм, противопоставляя ему в различных вариантах общинное начало. Коллизию создавала необходимость соединить верность этому началу с правами и свободами личности. Борьба за них во имя интересов (если опять-таки принимать сеченовское слово) "обездоленного русского мужика" требовала от сознающих свою нравственную ответственность "новых людей" самоотверженности и жертвенности. Это и обусловило своеобразие позиций русских приверженцев антропологизма. Шел поиск перспектив сочетания естественнонаучного воззрения на человека как существо, не разъятое на душу и тело, с его приверженностью неведомым наукам о природе (в том числе биологии) нравственным ценностям.

Американские психологи восприняли идеи русских исследователей поведения как образец точного естественнонаучного знания. Но их пути существенно разнились. Преобразовать человека как целостное существо с тем, чтобы его тварная организация была движима высшими духовными ценностями, – такова была русская сверхценная идея.

Как великое историческое задание она направляла умы натуралистов на служение рвущемуся из рабства народу. Она подвигла эти умы на создание в стране, считавшейся отсталой и дикой, новаторских программ. Целостное воззрение на человека разбивалось о противостояние науки об организме и науки о сознании; складывалась тупиковая ситуация. Выходом из нее стало создание науки о поведении.

Была открыта особая форма активности организма, осваивающего среду. Русская мысль, открывшая проблему поведения и создавшая категориальную ехему его разработки, не подменяла ею ни физиологию, ни психологию. Она искала пути интеграции категорий, запечатлевших ее открытия, с исторически сложившимися категориями, в которых даны предметы этих дисциплин.

Иной оказалась (под воздействием философии позитивизма) стратегия исследователей поведения в США. Здесь редукция поведения к отношению "стимул – реакция" привела к представлению о том, что это отношение, являясь стержнем и единственным эквивалентом строго научной психологии, должно быть избавлено как от менталистской (обращенной к сознанию субъекта), так и от физиологической "примеси". Психология бихевиористского склада, последним лидером которой стал Б.Скиннер, превратилась в науку о "пустом организме". Но это уже был другой путь.

Под влиянием созданных в России идей о поведении психологи в США радикально изменили свою теоретическую ориентацию. Они отреклись от прежних воззрений на психологию как науку о сознании (Дж.Уотсон и др.).

Предметом этой науки были провозглашены независимые от сознания стимул-реактивные отношения между организмом и средой, к которой он адаптируется. В качестве экспериментальных устройств взамен прежних созданных физиологами аппаратов использовались различные типы лабиринтов и так называемых "проблемных ящиков" (Э.Торндайк). Опыты ставились преимущественно над крысами. Запускаемые в лабиринты животные научались находить из них выход.

Тема научения, приобретения навыков путем проб и ошибок стала центральной для этой школы, собравшей огромный экспериментальный материал о факторах, которые обусловливают модификацию поведения, выработку его новых форм. Изменялось воззрение на законы, правящие поведением живых существ, в том числе человека, который предстал как "большая белая крыса", ищущая свой путь в "лабиринте жизни", где вероятность успеха не предопределена и царит Его Величество случай.

Этот американский путь в изучении поведения отличался от русского, на котором не отвергались ни сознание, ни внутренний мир человека, ни духовные ценности и идеалы, определяющие в царстве человека смысл его жизни. Завершая свою ставшую знаменитой программную речь на Международном медицинском конгрессе в Мадриде, где впервые оповещалось об открытии условных рефлексов, И.П.Павлов сказал: "Полученные объективные данные, руководствуясь подобием или тождеством внешних проявлений, наука перенесет рано или поздно и на наш субъективный мир и тем самым сразу и ярко осветит нашу столь таинственную природу, уяснит механизм и жизненный смысл того, что занимает человека все более, – его сознание, муки его сознания".⁵⁰ Отношение сознания и других высших форм человеческого бытия к условно-рефлекторному поведению понималось, исходя из принципа дополнительности.

Что касается дальнейшего развития представлений об условных рефлексах, на которых отныне базировалось научное знание о поведении, то принципиально иную направленность оно приобрело в бихевиоризме, для которого основополагающими стали открытия русских ученых, касающиеся научения, механизмом которого служат условные рефлексы. Что же касается сознания, то оно было изгнано из психологии как пережиток времен схоластики.

Трактовка поведения в этом контексте претерпела важные изменения. Поведение свелось к строго причинной связи внешнего стимула с внешней реакцией. Бихевиористская формула "стимул-реакция" диктовала исследователю фиксировать только то, что происходит на "входе" организма при воздействии раздражителя и на его "выходе" при ответной двигательной реакции. Происходящее между этими двумя переменными игнорировалось, поскольку оно прямому, непосредственному наблюдению недоступно, поэтому не может быть отнесено к разряду достоверных фактов науки.⁵¹ Один из критиков бихевиористов справедливо отметил, что они имеют дело с "пустым организмом". Вскоре в бихевиористском лагере начался разлад. Появились психологи новой ориентации, стремившиеся включить в объяснение поведения (с позиций строгой, точной науки) понятия, которые бы охватывали процессы и факторы, действующие между стимулом и реакцией и служащие причиной самой непосредственно наблюдаемой реакции.

Возник бихевиоризм новой формации – необихевиоризм. Популярность приобрело понятие о "промежуточных переменных", незримых при внешнем, объективном изучении, но тем не менее требующих анализа, исходя изданных специальных экспериментов. Эти переменные (детерминанты) были названы промежуточными по отношению к независимым переменным (раздражителям) и зависимым переменным (реакциям), выступив в роли заменителей того, что веками называлось душой, сознанием, психикой. Понятие о "промежуточных переменных" ввел необихевиорист Э.Толмен, но самой популярной и мощной в необихевиоризме стала школа Кларка Халла. В 1927 году после публикации на английском языке книги И.П.Павлова "Двадцатилетний опыт объективного изучения высшей нервной деятельности животных" (она вышла под названием "Условный рефлекс" с предисловием У. Кеннона – великого американского физиолога, близкого друга И.П.Павлова) Халл воспринял ее как изложение прошедшей строжайшую экспериментальную проверку системы идей, которая при ее формализации (обобщения в математических формулах) может быть возведена во всеобщую теорию любых видов поведения как животных, так и человека. Благодаря этой теории, надеялся Халл, удастся покончить с патологической ситуацией в психологическом сообществе, которое раздирается противоборством школ в силу того, что лишено единого логически стройного теоретического основания для своих конкретных исследований в различных отраслях и направлениях.

"Промежуточные переменные" Халл обозначил термином "Теоретические конструкты", трактуя (в духе павловской теории) целостное поведение как комплексный продукт механизмов научения и мотивации. При этом особая роль отводилась подкреплению, которое сводилось к редукции потребности.

Опираясь на эти представления, Халл разработал теорию, состоящую из 17 постулатов и производных от них 133 теорем, надеясь, что тем самым любые эмпирические данные о мире поведения (будь то у животных или у людей) удастся теоретически объяснить с такой же строгостью и точностью, с какой это было совершено в свое время для физического мира Исааком Ньютоном. Вряд ли случайно свою обобщающую книгу Халл назвал "Принципы поведения".⁵² Название напоминало о знаменитых ньютоновских "Принципах".

Поскольку предполагалось, что теоремы, в которых Халл обобщил достижения школы И.П.Павлова, имеют обязательную силу применительно к любым способам взаимодействия живых существ со своей средой, приобрела популярность версия о перспективах строго причинного (детерминистского) объяснения не только индивидуального, но также и социального поведения. В условиях, когда на рубеже 30-х годов американская экономика вступила в полосу кризиса и начинавшейся "великой депрессии", версия о возможности управления поведением людей, опираясь на средства точной науки, порождала надежду на то, что, используя эти средства, удастся если не полностью справиться с решением грозных социальных проблем, то, во всяком случае, содействовать их эффективному решению. Таковы были мотивы, по которым знаменитый Фонд Рокфеллера решил оказать финансовую поддержку Халловской программе. Как уже сказано, ее главной категорией являлось понятие о научении, о приобретении новых форм реакций, а идейным стержнем служил принцип "обусловливания", порожденный учением И.П.Павлова.

Это учение, объясняя модификацию поведения, внесло непреходящий вклад в категорию действия, которая, однако, подобно другим категориям, многопланова. Достаточно напомнить о специфике внутреннего психического действия, состав и операции которого при решении умственных задач качественно отличны от реализуемых внешним телесным субстратом механизмов научения. Да и эти механизмы отнюдь не ложатся безостаточно в "ложе" условно-рефлекторной схемы, вопреки попыткам превратить его в прокрустово.

В психологическую категорию действия входит признак реального движения. Ведь и первый росток этой категории пробился в научно-психологическое мышление в образе опосредованной высшими нервными центрами реакции мышцы на раздражитель (рефлекса). На новых теоретических поворотах зародились схемы, отображающие своеобразие построений движения, необъяснимое его условно-рефлекторной регуляцией.

В России в полемике с И.П.Павловым утвердилась новаторская теоретическая модель Н.А.Бернштейна. Будучи "маргинальной" (поскольку разрабатывалась методами и в терминах физиологии), она придала новую грань психологической категории действия. Изучая работу двигательного аппарата, Бернштейн обнаружил в уровневой его организации неотвратимость сенсорных коррекций (в силу кольцевой связи центра с периферией), инициативность организма, способного строить образ желаемого будущего, направленность целостного живого движения на активное преодоление среды, диктуемое собственной программой этого организма. Теоретическая картина поведения в изображении ее двигательных контуров приобрела штрихи, обогатившие категорию действия (см. ниже).

Так обстояло дело в России, а в США направление, созданное Халлом, приобрело после распада его школы новую ориентацию. Возник план выстроить на тех же бихевиористских началах единую систему знаний как об индивиде, так и обществе.

Бихевиоральные науки

На этот раз программу объединения в единую систему знаний о поведении (в качестве отличных от изучаемых науками о физическом мире и о биологических процессах) щедро субсидировал другой знаменитый научный фонд – Фонд Форда. В одном из американских университетов (в Станфорде, штат Калифорния) возникает в 50-х годах крупный исследовательский центр, основная часть программы которого заключалась в разработке новой ветви наук, отличной от физических и биологических, но использующей принятую в этих науках объективную и детерминистскую методологию в целях описания, анализа, объяснения и предсказания поведения людей под действием различных социальных факторов. Эта ветвь получила название бихевиоральных наук. Ее финансовая поддержка велась с целью решения практических задач, связанных с расовыми проблемами, безработицей, избирательными кампаниями и др.

Методологический же смысл этого направления определялся установкой на такое преобразование теории поведения, которое позволило бы, не утратив доставшийся от прежнего бихевиоризма идеал объективности (в смысле внешней наблюдаемости, описания зависимости реакций от стимулов, специальной техники экспериментирования и др.), выдержать верность ему при изучении причин поведения отдельных индивидов либо их групп в социальной среде.

Решающее преимущество перехода на почву "бихевиоральной" науки виделось в том, что изучение поведения избавлялось от общепринятого деления на психическое и социальное, взамен которого знание об этом поведении унифицировалось в новую целостность, избавляющую от традиционной дихотомии. Естественно, что этот подход изменял ту теоретическую схему поведения, которая зародилась и развилась в недрах биологического строя мышления. Идея о превращении ее в интеграл психологического и социального (в противовес привычному разделению знаний об индивидуальном поведении и знания об обществе) стала стержнем бихевиоральных наук.

Когнитивизм

Что касается бихевиоральных наук, то им не удалось разделаться с вариантами замены представлений о внутренней, психической жизни субъекта различными "промежуточными переменными" и "теоретическими конструктами". Дело в том, что научно-технический прогресс породил особые устройства, способные воспринимать, хранить и перерабатывать в закодированной форме информацию о всем многообразии действительности. Появились машины, выполняющие именно ту "внутреннюю работу", в научном изучении которой бихевиоризм отказал человеку с присущими ему сознанием, восприятием, запоминанием (бихевиоризм подменил его внешним поведением типа навыка), мышлением (бихевиоризм подменил его поведением типа реакций в проблемном ящике) и другими познавательными (когнитивными) процессами.

Новые информационные машины (компьютеры) очаровали тех психологов, которые увидели в их "продукции" совсем иное, чем "промежуточные переменные" необихевиоризма. Эти новые "переменные" восстанавливали в правах познавательные процессы прежней "субъективной" психологии, в качестве аналога которых отныне могли восприниматься процессы хранения и переработки информации в компьютерных системах. Энтузиасты этого информационного подхода заговорили о "когнитивной революции" – притом заговорили с азартом, отличавшим некогда притязания былого бихевиоризма на революционный перепорот в психологии.

Действительно, для научного сообщества в США пионерское направление, утвердившееся под именем когнитивизма, означало существенное изменение прежнего стиля исследований факторов организации и регуляции поведения.

Популярность приобрела так называемая "компьютерная метафора", уподоблявшая познавательную (когнитивную) систему человека оперированию дискретными элементами информации – символами. И поскольку в компьютерах подобное оперирование подлежит точному строго объективному исчислению и анализу, обнадеживающей представлялась перспектива внедрения в психологию познания тех стандартов точности, которые присущи наукам, где царят число и мера. Информационный подход сближал психологию с исследованиями в области "искусственного интеллекта" (принятия машиной решений, считавшихся прежде уникальным делом человеческого ума), а также с нейронауками (где в свою очередь появились приверженцы взгляда на мозг как устройство, которое действует по образу и подобию компьютера).

Все эти события, придавшие импульс разработке новых исследовательских программ, изменили в США идейный облик изучения психических феноменов.

Сосредоточенность на когнитивных процессах издревле была присуща любым попыткам осмыслить природу психики. В этом плане когнитивистский подход определил направленность ее научного анализа до всякого когнитивизма. Как в России, так и в Западной Европе сложились психологические школы, существенно обогатившие категориальный аппарат науки благодаря сосредоточенности на категории психического образа, его становлении, развитии, а также роли регулятора жизнедеятельности.

Именно образ – чувственный и умственный – служит средоточием когнитивной активности субъекта, репрезентирует в сфере его психики сферу объективного знания (в том числе явленного под именем "информация"). Обе взаимодействующие сферы – это реалии, каждая из которых существует на собственных началах. Отъединять их друг от друга столь же неправомерно, как отождествлять.

Различие между знанием и образом (вводящее в психологию в качестве одной из ключевых психологическую проблему) приобрело особый смысл благодаря появлению компьютеров. Закодировав знание, они тем самым разграничили термины, в которых оно описывается, и термины, обозначающие психическую реальность образа. Такая демаркация и побудила тех, кто выступил под эгидой когнитивизма, считать себя творцами новой парадигмы, сменившей прежнюю, бихевиористскую, изгнавшую из моделей поведения как образ, так и – соответственно – репрезентируемое им знание. Но когнитивные факторы, созидающие сознание субъекта, не являются фикцией старой схоластической философии, как это некогда утверждал первый лидер бихевиоризма Дж.Уотсон.

Напротив, сознание, говоря словами И.П.Павлова, представляет собой первую реальность, с которой сталкивается человеческий ум. И, будучи реальностью, оно стало предметом изучения в большом цикле психологических концепций, стремившихся воссоздать строение и функции сознания, связь его образных компонентов с другими составляющими внутреннего мира субъекта и его вовлеченностью во множество социокультурных систем отношений. Связь психического образа с репрезентируемым им и данным во внутренней форме знания объектом опосредована сигнально-знаковыми отношениями. Поэтому свойства, присущие информационным процессам, оказались в зоне исследовательских интересов задолго до появления производящих эти процессы машин (компьютеров).

Понятие о сигнале, возникшее в технике докибернетической эпохи, Сеченов внедрил в психологию, соединив его с понятием о чувствовании, которое в качестве сигнала несет информацию о внешней среде (начиная от ее пространственно-временных координат, постигаемых мышечным чувством). Стало быть, чувствование является элементом знания. Сходным элементом выступили такие сигналы, как детерминанты условных рефлексов, которые И.П.Павлов, описывая первую сигнальную систему, определил в качестве коррелятов ощущения и восприятия, то есть чувственных продуктов, когнитивная сущность которых самоочевидна. Применительно к человеческому уровню психической активности Сеченов взамен сигналов поставил символы, заключенные в материи языков, Павлов присоединил к первым сигналам вторые сигналы как носители обобщенных образов понятий, Выготский, начав с исследования знаков, всесветно прославился изучением эволюции значений словесных знаков в онтогенезе.

Значение, имеющее свое независимое от индивидуального сознания бытие, несет знание, которое укореняется в индивидуальном сознании в виде особой реалии, приобретающей категориальную ипостась психического образа.

Притязания когнитивизма на революционный переворот в психологии, который будто бы впервые превратит ее в точную объективную науку о внутренних "ментальных" процессах, устраненных из нее бихевиоризмом, оказались столь же эфемерными, как и прежние декларации бихевиоризма.

Замысел, касающийся целостности картины поведения, интегрирующей на основе информационного подхода работу познавательной системы человека, компьютера и головного мозга, также реализовать не удалось.

Уроки, преподанные появлением и развитием неокогнитивизма (именно так по справедливости следовало бы назвать модное американское направление, поскольку задолго до него закономерности течения когнитивных процессов изучались во многих русских и западноевропейских психологических школах), вновь говорят о валидности принципа историзма в теоретико-психологическом анализе.

С одной стороны, когнитивизм был симптомом прогресса: возросли богатства психологического познания как в плане проблем, ждавших обращения к ним, так и в плане его методических перспектив. С другой стороны, его понятия могли успешно наращивать свой эвристический потенциал в пределах категориального строя психологической науки, творимого ее историей.

Перед нами прошла серия возникавших на научном горизонте в течение трех столетий различных теоретических воззрений на факторы, от которых зависит приобретение живыми существами новых действий, механизм которых не был изначально от природы встроен в их организм. В дальнейшем эти действия вошли в разряд тех форм общения организма со средой, которые объединил термин "поведение".

Теории опирались на наглядные факты наблюдений за поведением животных, а затем и экспериментов над ним. Конечно, не в смене живых объектов (будь то куропатка у Декарта, лягушка у Сеченова, собака у Павлова, крыса у бихевиористов), а в смене теоретических принципов моделирования механизма их реакций прописана судьба научных идей. Речь шла о причинном объяснении факторов, под действием которых происходит изменение "амуниции" организма, впоследствии названное научением. Во всех случаях теории соотносили свои постулаты и понятия с реальным поведением и утверждались в научном сообществе, когда им удавалось его убедить в том, что они более достоверно трактуют показания опыта.

Возникает, однако, вопрос о причинах, порождающих сами эти теории и их эмпирическую "ткань".

Рождение и гибель теорий должны быть осмыслены теоретически. Для этого необходимо выйти за пределы теории, заговорить о ней не на языке изучаемого ею предмета (например, механизма условного рефлекса или отношения "стимул-реакция"), а на совершенно другом языке, имеющем особое содержание, отличное от предметного.

Другой язык, о котором идет речь (назовем его условно категориальным), призван изложить данную теорию в терминах, проливающих свет на характер освоения проблемного поля науки посредством объяснительных принципов и категориального аппарата мысли. Нельзя диагностировать роль конкретных ученых (школ, направлений) в развитии познания, замкнувшись в кругу ими созданного. Истинная цена их наследства определяется не иначе как по отношению к прошлому (степень новизны) и по отношению к будущему (способность их идей снабдить своей энергией грядущие прорывы в дебри непознанного).

Уже это говорит, что любой оценочный образ научных результатов строится в системе исторических координат. Весомость этих результатов неравновелика. Она определяется объективным ходом эволюции познания и наиболее значима на его поворотных пунктах. Об изменении предметного содержания науки мы узнаем с различной степенью достоверности из ее архива. В нем находим свидетельства о "делах и днях" ее людей, об их открытиях и заблуждениях, взрывах творчества и проблемах. Об этом оповещает летопись истории науки.

Исторический вектор

Когда эта летопись читается, исходя из задач теоретико-психологического анализа, внимание привлекают записи, позволяющие воссоздать смену внутренних форм, по контуру которых структурируется великое множество конкретных событий науки (как теоретических, так и эмпирических). Именно поэтому из потока этих событий анализ извлекает те, что сопряжены с рождением и развитием этих форм, а также их переходами от одних к другим.

Теоретико-психологический анализ выделяет в "республике ученых" ее ключевые фигуры, имена которых обретают знаковый характер по отношению к инфраструктуре психологического познания. Таковы в пунктирно меченной нами линии эволюции категории действия имена Декарта, Сеченова, Бехтерева, Павлова, Торндайка, Уотсона, Толмена, Халла, Бернштейна и др.

Каждый из них был человеком своей эпохи с ее социальными коллизиями, преломившимися также в направленности и содержании их теоретических воззрений.

Эти воззрения в свою очередь изменялись, отражая как процессы, происходившие в обществе, так и динамику творческих исканий личности. Но для теоретико-психологического анализа доминирующим во всем многообразии факторов, влияющих на ситуацию в научном сообществе, является тот исторический вектор, который представлен в категориальной логике познания.

Так, если вновь вернуться к Декарту, который умозрительно представил то, что в дальнейшем обрело прочную эмпирическую "плоть", революционный характер его схемы определялся тем, что было опровергнуто веками господствовавшее убеждение, согласно которому живое тело может двигаться и изменять характер своих движений в силу того, что управляется душой. (Память об этом сохранил язык, в словаре которого живое тело называется, в отличие от неживого, одушевленным, то есть зависящим от души.)

Декартова схема устранила душу из поведения живых существ, заменив ее машинообразным телесным устройством. Это открыло новую эпоху в познании жизнедеятельности.

Вопрос о том, какова миссия Декарта в истории научных представлений о психике и ее нейромеханизмах, служит предметом непрекращающихся дискуссий с тех пор, как Гексли в 1874 году указал, что "ряд положений, составляющих основу и сущность современной физиологии нервной системы, был полностью выражен и проиллюстрирован в трудах Декарта".⁵³

В список этих положений Гексли включил следующие: органом ощущений, эмоций и мыслей является мозг, мышечная реакция порождается процессами в примыкающем к мышце нерве; ощущение обусловлено изменениями в нерве, связывающем орган чувства с мозгом; движения в сенсорных нервах отражаются на моторных, и это возможно без участия воли (рефлекторный акт); вызванные посредством сенсорного нерва движения в веществе мозга создают готовность вновь производить такое же движение.

После выступления Гексли приоритет Декарта в разработке кардинальных психофизиологических проблем становится общепризнанным.

Принцип "животного автоматизма" становится для естествоиспытателей путеводной нитью. Вместе с тем указанный принцип из-за недостатка конкретно-научных знаний был выражен атакой морфофизиологической схеме, которая содержала немало умозрительного, а то и просто фантастического. Девизом нового естествознания было требование опытного изучения физических причин явлений. Вполне понятно поэтому, что и Декартова схема принималась постольку, поскольку сулила стать руководством к экспериментальному исследованию нервно-мышечных функций.

Оценить же значимость открытия, как уже сказано, возможно, лишь сопоставив его с предшествующим уровнем знаний и с влиянием на творчество новых поколений искателей истины. Не случайно И.П.Павлов распорядился поставить бюст Декарта у входа в один из своих институтов. Он чтил историческую традицию, но и американские бихевиористы ее чтили, устроив Павлову бурную овацию, когда в 1929 году он выступил с докладом в США на IX Международном психологическом конгрессе. Между воззрениями Декарта, Павлова, бихевиористов имелись принципиальные различия, но имелась также "времен связующая нить".

Среди неотъемлемых предписаний кодекса науки значится "запрет на повтор", ибо она является деятельностью по производству новых знаний, стало быть, по замене одних другими. Поэтому любой теоретико-психологический анализ продуктивен только тогда, когда неотступно верен принципу историзма. Как говорил И.Лакатос, "теория науки без истории пуста". Комментируя этот афоризм, следует еще раз обратить внимание на то, что здесь речь идет о теории науки, а не о теории предмета, изучаемого наукой. (В нашем случае таким предметом выступает психическая реальность и ее многообразные феномены.)

В потоке истории мысли менялись конкретные представления о психике. Но это нераздельно сопрягалось с изменением теоретического каркаса этих представлений. "Стропилами" этого каркаса служат объяснительные принципы, категориальные устои, проблемные "сети", созданные зависимостью психики от природных и социокультурных факторов. Этот каркас столь же исторически преобразуем, как и его предметное содержание.

Каркас, о котором идет речь, может быть "просвечен" затем имиджем, в котором явилась миру конкретная научная теория, но только с помощью специального "аппарата", скрытого за концептуально-эмпирической конструкцией этой теории. Изучение этого "аппарата" и его преобразований (представляющих, как мы знаем, совершенно иную реальность, чем предметная реальность, "схваченная" в понятиях, из которых строится теория) требует перехода мысли в особое теоретико-проблемное пространство, в особое временное измерение, а именно историческое. Здесь перед нами, если воспользоваться знаменитым термином Ухтомского, столь успешно перенесенным Бахтиным из науки об организме в науку о культуре, иной хронотоп.

Иначе говоря, иное объяснение системы отношений как внутри организма, так и между организмом и средой и в аспекте их пространственных связей, и в аспекте неотъемлемых от них изменений (скорости, ритма и др.) по времени. Но пространство и время выступали на уровне философской рефлексии со времен Аристотеля как те категории, без которых разрушается любая мысль о любом предмете бытия. Применительно же к занимающей нас проблеме теоретических оснований построения теоретического знания о психике рефлексия, как уже неоднократно отмечалось, из глобально философской преобразуется в особую форму "развертки" когнитивных механизмов построения знания о психической реальности.

Мы рассмотрели этот вопрос на одной из моделей, образ которой со времен великой научной революции XVII века до наших дней проходит через всю историю знания о психической реальности, родственного как биологии, так и психологии. В кругу психологических категорий это знание центрируется вокруг одной из них, а именно категории действия. Как и все другие психологические категории, она строится (безотносительно к тому, как ее теоретически эксплуатируют исследователи психики) в сложной сетке других категорий и объяснительных принципов. Притом, как мы могли убедиться, эта сетка насквозь исторична. История же являет нам образец неразделенности инвариантного и вариантного. Я привел известное высказывание Гексли о том, что основу и сущность современного ему (то есть в 70-х годах прошлого века) учения о нервной системе полностью выражают и иллюстрируют труды Декарта.

Здесь важно отметить, что Томас Гексли – известный во всем мире самый страстный проповедник учения Дарвина – относил все теоретические достоинства новейших воззрений на нервно-психическую деятельность за счет Декарта, тогда как уже в эти годы в науке о живом происходил истинный взрыв творчества, произведенный учением Дарвина.

Декартова модель "организма-машины" объясняла ряд свойств живого тела: системность (машина – это устройство, имеющее структуру, которая предполагает согласованное взаимодействие образующих ее компонентов, необходимых и достаточных для успешного функционирования), целостность (ответная реакция на раздражитель производится всей "машиной тела"), целесообразность (в машине она предусмотрена конструктором, в "живой машине" выражена в деятельности на благо целого). Однако такие решающие признаки поведения организма, как его активность, изменчивость с целью адаптации к новым обстоятельствам, его развитие, – чужды миру механических систем (автоматов) и, соответственно, теоретическим моделям организации поведения, которые строились в науке по принципам устройства этого мира. С Дарвином же утверждалось радикально новое понимание объяснительных принципов, проблем, категориального аппарата психологической науки. На смену механическому детерминизму пришел, как отмечалось, биологический. Система "организм" уступила место системе "организм-среда". Прежнее понимание развития как изменения сменилось объяснением развития адаптацией к среде, борьбой за выживание, влиянием наследственности, утверждением роли случая, вероятностного подхода и т.д. Новым светом озарились и психофизическая проблема (взамен трактовки физического агента как раздражителя зародилось представление о сигнале), и психофизиологическая проблема (в плане объяснения эволюции нервной системы, служащей органом психики, и перехода от "атомов" сознания к их работе в жизнеобеспечении организма в качестве его психических функций).

Теперь с иных позиций рассматривалась и психогностическая проблема, поскольку познавательная ценность образа определялась по его способности решать задачу на выживание (отсюда и успех философии прагматизма). Психосоциальная проблема также приобрела новые оттенки и перспективы разработки, поскольку учение Дарвина имело дело не с индивидом, а с видом. К тому же воззрение на вид при ориентированности на общество, обусловленное законами эволюции, придало импульс появлению представлений о различии человеческих рас по уровню психического развития (Г.Спенсер).

Глубинные сдвиги совершались и в тех категориях, посредством которых осмысливалась и исследовалась психическая реальность (образ, действие, мотив и др.). Всех этих изменений в аналитических целях я коснусь порознь. В подлинной же работе аппарата научно-психологического мышления они совершались как внутренние, соотнесенные в единую сетку. Мы имели возможность убедиться в исторической природе этой сетки, незримо правящей исследовательским трудом тех, кто обратился, используя средства науки, к тайнам психической жизни. В их умах складываются различные понятийные конструкты, добытые посредством изобретенных ими конкретных методик. О своих результатах они оповещали в текстах, интерпретирующих связи и закономерности изученных ими психических феноменов. Но чтобы реконструировать те скрытые от их взора, хотя и правящие их умами, сетки, нужна специальная исторически ориентированная исследовательская деятельность. Она и есть предмет теоретической психологии, имеющей свою сферу познания.