Антоний Сурожский. УЧИТЕСЬ МОЛИТЬСЯ

<<< ОГЛАВЛЕHИЕ >>>

В прошлой беседе я говорил о том, как мы воспринимаем отсутствие Бога – не объективное Его отсутствие, а то, как мы лично это состояние переживаем. И я сказал, что пока мы не осознали, что находимся вне Царства Божия, и, чтобы нас впустили, нам нужно стучать в дверь, мы можем долгие годы прожить в иллюзии, будто уже там находимся, и никогда не достичь тех глубин, где Божие Царство раскрывается во всей своей красоте, во всей своей правде, во всей своей славе.

И вот, говоря, что мы находимся "снаружи", я не имею в виду, что мы просто и радикально вне Царства, как могли бы просто и радикально находиться уже в его пределах. Здесь, я думаю, скорее можно говорить о постепенном продвижении из глубины в глубину или от высоты к высоте, так, что на каждой ступени мы уже обладаем каким-то богатством, какой-то глубиной – и вместе с тем продолжаем тосковать и стремиться дальше, к большему богатству и к большей глубине. Это очень важно помнить, потому что даже находясь еще вне Царства Божия, мы уже удивительно богаты. Бог столько нам дал: мы одарены умственно и эмоционально, наша жизнь так полна, что нам может показаться, будто большего уже не может и быть, что мы достигли полноты, цельности, предела нашего поиска. Но мы должны понять и должны помнить, что всегда есть что-то большее. Мы можем ликовать о том, что как мы ни бедны – мы так богаты, но одновременно устремляться к подлинному сокровищу Царства Божия, не давая себе увлечься тем, что уже имеем, чтобы не отвернуться от того, что еще впереди.

Мы должны помнить, что всё, чем мы обладаем, нам дано в дар. Первая заповедь блаженства говорит о нищенстве, и только если мы живем этой заповедью, мы сможем войти в Царство Божие. У этой заповеди двоякий смысл; с одной стороны очевидно, что, хотим мы того или нет, мы не обладаем ничем, что могли бы удержать; мы обнаруживаем, что мы – ничто и ничем не обладаем: всеконечная, зияющая, безнадежная нищета. Мы существуем, потому что Бог нас вызвал к бытию, привел нас в бытие; мы ничем в этом не участвовали, это не было действием нашей свободной воли. Мы не владеем жизнью так, чтобы кто-то в любой момент не мог бы ее у нас отнять, и в этом смысле всё, чем мы являемся, и всё, что у нас есть – недолговечно. У нас есть тело – но оно умрет; у нас есть ум – но достаточно крошечному сосуду разорваться в мозгу, чтобы самый великий ум угас; у нас есть чуткое, живое сердце, но приходит мгновение, когда мы хотели бы выразить всё свое сочувствие, всё свое понимание кому-то, кто в этом нуждается, – а у нас в груди только камень...

Так что можно в каком-то смысле сказать, что мы не обладаем ничем, потому что мы не вольны ни в чем, что у нас есть. И это могло бы привести нас не к чувству, что мы принадлежим Царству Божию, и к радости об этом, но к отчаянию – если бы мы не помнили, что, хотя ничто не наше так, что нельзя было бы у нас отнять, – однако всё это у нас есть. Мы богаты, и всё, чем мы обладаем, есть дар и свидетельство любви Божией и любви человеческой, всё – непрерывный поток Божественной любви; и в силу этого (и поскольку мы ничем не обладаем) любовь Божия проявляется с постоянством и полнотой. А всё то, что мы загребаем в собственные руки, чтобы присвоить, бывает тем самым вырвано из области любви. Да, оно становится нашим – но любовь потеряна. И только те, которые отдают всё, получают опыт подлинной, всецелой, окончательной, неизбывной духовной нищеты – и обладают любовью Божией, выраженной во всех Его дарах. Один из наших русских богословов, отец Александр Шмеман, сказал: "Вся пища мира есть любовь Божия, ставшая съедобной". Я думаю, что это действительно так; и в то мгновение, когда мы стараемся разбогатеть, удержав что-то для сохранности в руках, мы оказываемся в проигрыше, потому что пока у нас в руках ничего нет, мы можем брать или не брать, или делать ими что угодно.

Вот это и есть Царство Божие: мы чувствуем, что свободны от обладания; и эта свобода устанавливает нас в таких взаимоотношениях, где всё – любовь человеческая и Божия любовь.

Так что если рассуждать в таких категориях, можно это перенести на то, о чем я уже говорил раньше. Да, мы богаты; но никогда не должны обольщаться этим достоянием и воображать, будто можно разрушить старые житницы, старые амбары и строить новые для того, чтобы сложить туда еще и еще больше добра (см. Лк. 12: 16-22). Копить ничего нельзя, – ничего, кроме самого Царства Божия. И тогда мы можем отрясать одну вещь за другой, чтобы двигаться вперед свободными – свободными от обладания. Не замечали ли вы, что быть богатым всегда значит обеднеть на каком-то другом уровне? Достаточно нам сказать: "Вот часы – они мои", и зажать их в кулаке, как мы оказываемся обладателями часов, но лишаемся руки. А если и ум замкнуть на нашем имуществе, если замкнуть и сердце, чтобы уберечь и никогда не потерять то, что в нем хранится, то оно становится таким же мелким, как та вещь, на которой мы замкнулись.

Если всё это верно, то в момент, когда мы канули на самое дно и дальше некуда, когда вся наша нищета зияет перед нами, то мы уже на краю Царства Божия, мы уже почти знаем, что Бог есть любовь и что Своей любовью Он нас держит. И в эту минуту открываются одновременно две возможности: мы можем начать молиться из всеконечного горя, лишенности, нищенства, – и можем ликовать, что так одарены любовью Божией. Но это возможно только при условии, что мы познали то и другое опытно, потому что пока мы воображаем, что богаты, нам не за что благодарить Бога, и у нас нет пути узнать, что мы любимы Им. Наши благодарения Богу – слишком часто благодарность "вообще", и покаяние, которое мы приносим Богу, часто слишком обобщено.

Я пережил это однажды при очень неромантических и недуховных обстоятельствах. Однажды подростком, я ехал кого-то навестить и тщательно рассчитал время в надежде приехать к обеду: я думал, что если приеду вовремя, то меня не заставят ждать в соседней комнате, чем-нибудь да покормят! Но, как всегда бывает в таких случаях, поезд опоздал, и я приехал после обеда, голодный, как волк. Я был с товарищем, и поскольку мы были действительно слишком уж голодны, мы попросили чего-нибудь перекусить. Нам предложили пол огурца. Мы посмотрели на этот огурец и друг на друга и подумали: это всё, что нам Бог посылает?!.. И тогда мой товарищ сказал: "Давай помолимся". У меня мелькнуло: это за огурец-то?!. У моего друга было больше веры, он был более благочестив, чем я, и мы прочитали вместе Девятый час, еще несколько молитв, затем молитву перед едой; и всё это время я не мог оторваться мыслью от этой половины огурца, четверть которого достанется мне. Потом мы разломили этот огурец и ели его. И я за всю жизнь никогда не был так благодарен Богу ни за какое количество пищи. Я ел его, как едят священную пищу. Я ел внимательно, чтобы не упустить ни одного мгновения этого наслаждения от свежего огурца, и когда мы кончили, я без колебаний сказал: "А теперь давай поблагодарим Бога", и мы снова молились в благодарности.

Это важно, потому что невозможно жить молитвенной жизнью, невозможно двигаться вперед, к Богу, если мы не свободны от обладания: обе наши руки должны быть открыты свободно, сердце должно быть абсолютно открытое – не как кошелек, который мы боимся оставить открытым, чтобы из него не выпали деньги, но как кошелек открытый и пустой, – и ум должен быть совершенно открытый, "пустой" к неизвестному и неожиданному. Вот так мы одновременно и богаты, и полностью свободны от обладания. И тогда можно говорить о том, что мы еще вне Царства Божия – но так богаты; или внутри его – и так свободны.

Так бывает, например, когда мы постимся. Я не говорю о том посте и воздержании, которое сосредоточено только на желудке, но о той трезвости, которая делает нас способными – а то и понуждает нас – ничем не быть порабощенными. Это для нас вопрос всей жизненной установки. Прежде всего это относится к воображению, потому что грех начинается в воображении. Один из православных писателей IX века сказал, что грехи плоти это грехи, которые дух совершает против плоти. Ответственна не плоть, – и, я думаю, в этом смысле мы должны научиться владеть своим воображением. Пока воображение нами не овладело, всё вне нас; раз воображение вплелось в вещи, мы уже к ним прилипли. Вам, например, известно, что существует еда: мясо, овощи, сладкое и т.д. Вы знаете, что это объективный факт. Если вы усядетесь и скажете: "Я не очень голоден, но здесь столько заманчивой снеди, – чего же мне хочется?" – то через пять минут вы уже протянули щупальцы ко множеству вещей. Вы будете, как Гулливер, привязаны к земле одним волоском, и еще одним, и еще одним; каждый волосок – пустяк, а все волоски вместе будут держать вас крепко привязанным к земле. И как только вы вполне дали своему воображению разгуляться, всё становится гораздо труднее. В этом смысле нам надо быть трезвыми и бороться за свободу. Существует очень большая разница между любовью и привязанностью, между голодом и жадностью, между живым интересом и любопытством – и т.д. У каждой из наших естественных наклонностей есть зараженный злом двойник; он-то и есть один из путей к нашему порабощению. Это то, что я имел в виду, когда говорил о протянутых щупальцах; их надо убрать, втянуть назад. Если не сказали "нет" вовремя – не миновать борьбы. Но тогда будьте беспощадны, потому что ясность ума и независимость более драгоценны, чем то удовлетворение, которое вы получаете через порабощение.

И вот, если то, что я сказал – справедливо, то дальше мы должны стучаться в дверь. И тут некоторые проблемы становятся особенно обостренными. Если бы речь шла о двери того или другого храма, то было бы просто: мы бы пошли и постучались. Но беда в том, что чаще всего мы не знаем, куда стучаться. Часто человек хочет молиться, и встает перед ним вопрос: где же средоточие молитвы? Куда обратить свой взор, свое сердце?.. Если вы мусульманин, то это просто: вы повернетесь к Мекке. Но даже и тогда, повернувшись к Востоку – что же дальше? Нельзя сосредоточиться ни на чем меньшем, чем Бог. Как только вы стараетесь сосредоточиться на Боге воображаемом или на Боге, Которого можно себе представить, возникает риск, что между собой и подлинным Богом вы поставите идола. Эту мысль еще в IV веке выразил святой Григорий Богослов, который говорит, что как только мы ставим перед собой нечто видимое – будь то распятие, престол, икона – или незримый образ Бога, Каким мы себе Его представляем, или Христа, Каким мы Его видели на изображениях – и сосредотачиваем на этом свое внимание, то между собой и Богом мы поставили преграду, потому что тем образом, который мы себе составили, мы подменили Личность, к Которой обращаемся с молитвой. А делать нужно вот что: собрав всё наше знание о Боге для того, чтобы предстать в Его присутствие, помнить затем, что всё мое знание о Нем – это мое прошлое, оно как бы за моей спиной, а я сам стою лицом к лицу с Богом во всей Его сложности, во всей Его простоте, таким близким и таким непостижимым. Только если мы стоим совершенно распахнутыми к неизвестному, это неизвестное, Этот Неизвестный сможет открыться нам, как Сам захочет, – нам, таким, какие мы есть сегодня. В такой открытости сердца, в такой открытости ума мы должны стоять перед Богом, не стараясь придать Ему какую-то форму или втиснуть Его в понятия и образы, – и тогда постучаться.

Куда?.. Евангелие говорит нам, что Царство Божие прежде сего внутри нас самих. Если мы не можем найти Царства Божия внутри себя, если мы не можем встретить Бога внутри, в своих глубинах, то очень маловероятно, чтобы мы Его встретили где-то вне себя. Когда первый космонавт Гагарин возвратился из "космоса" и сделал свое знаменитое заявление, что Бога в небесах он не встретил, один московский священник заметил, что "если Вы не встретили Его на земле, Вы никогда не увидите Его на небесах". Если я не могу соприкоснуться с Богом, так сказать, под собственной кожей, в том маленьком мире, которым я являюсь, то очень маловероятно, что даже встретив Его лицом к лицу, я Его узнаю. Святой Иоанн Златоустый сказал: "Найди дверь своего сердца, и ты увидишь, что это дверь в Царство Божие". Поэтому обращаться надо внутрь себя, а не наружу – но особым образом. Речь не о том, чтобы прибегнуть к самоанализу; я также не имею в виду, что внутрь надо идти приемами психоанализа или психологии. Это не путешествие в сущность моего собственного "я"; это путь через, сквозь мое "я", чтобы из собственных глубин вынырнуть там, где Бог есть, где Бог и мы встретимся.

Так что вопрос зарождающейся молитвы имеет два аспекта: во-первых, вхождение внутрь, и во-вторых, как мы произносим слова молитвы и куда мы их обращаем.

Сейчас я скажу о втором. В направлении чего, в направлении Кого я должен обращать острие своей молитвы? Очень часто человек старается кричать в небо и удивляется, что небо пусто и не отзывается. Но там и не найдется отклика. В VII веке Иоанн Лествичник писал, что молитва, слова молитвы подобны стреле. Но иметь стрелу еще недостаточно; если вы хотите попасть в цель, вам нужен лук с хорошей тетивой и крепкая рука, чтобы его натянуть. Если у вас хороший лук, но вы не умеете натянуть тетиву, ваша стрела пролетит недалеко и скоро упадет на землю. Если вы не пошлете стрелу рукой сильной, стрела также не достигнет цели. Поэтому нужен лук, нужна тетива, нужна рука, нужна сила. Если слова молитвы – стрела, мы должны нацеливать их в самую глубину, туда, где Бог пребывает в нас; мы должны обратить наш лук внутрь, чтобы поразить себя в самую нашу глубину. И еще мы должны создать все необходимые условия, чтобы стрела могла лететь с силой. Очень часто мы в молитве невнимательны, наше сердце не в ней, и та жизнь, какой мы живем, не служит молитве опорой... Такова, если хотите, аналогия с луком, тетивой и силой.

Бывают моменты, когда можно сделать попытку прорваться в глубины, взывая к Тому, Кто в корне и глубине всякой вещи, но вы совершенно ясно будете видеть, куда вы направляетесь и куда нацеливаете молитву: не назад, не ввысь, но глубже и глубже, на всякое противодействие, которое стоит на пути, на всякую скрытую уловку и заблуждение, на всё, что препятствует вам проникнуть в самую глубину. И тогда молитва станет чем-то вполне осуществимым – хотя и будет суровым, напряженным и отважным трудом.

И вот, прежде всего мы должны выбрать молитву. Это очень важный момент; как при человеческих взаимоотношениях важно употребить нужное слово, так же важно это и в молитве. Какую бы молитву мы ни выбрали, она должна быть для нас осмысленной и не вызывать у нас неловкости. Должен признаться, что когда я листаю существующие молитвенники, у меня часто возникает чувство неловкости. Мне представляется, что, будь Бог действительно, конкретно здесь, со мной, я бы никак не дерзнул держать перед Ним такие речи о Нем Самом и рассказывать Ему о Нем же массу вещей, которые Он знал задолго до того, как я вообще появился на свет. Итак, нужен выбор, потому что если вы стыдитесь своей молитвы, то Богу будет неловко и от вас, и от молитвы тоже, и вы никогда не сможете принести ее Богу от всего сердца. И вот первое – действительно найти слова молитвы, которые были бы достойны вас и достойны Бога. Я говорю "достойны вас и достойны Бога", потому что если они достаточно хороши для вас, то Бог может принять их, но если они для вас нехороши, то не докучайте ими Богу, Он слышал много гораздо лучших слов. Но не нужно стараться выискивать какие-то особенные слова; одна из опасностей в молитве это стараться найти слова, которые были бы "на уровне Бога". К сожалению, поскольку никто из нас не на уровне Бога, у нас это не получается, и мы тратим массу времени, приискивая особенные слова.

Не пытаясь охватить всего в этой области, я хотел бы дать вам образец убедительности молитвенного действия или молитвенных слов. В еврейском фольклоре есть сказание о жизни Моисея, и в нем – замечательное место. Моисей встретил в пустыне пастуха. Он проводит с ним весь день и помогает ему доить овец, а к вечеру видит, как пастух собрал лучшее молоко в деревянную миску и поставил в отдалении на плоский камень. Моисей спрашивает его, зачем он это делает, и пастух отвечает: "Это Божье молоко". Моисей озадачен и спрашивает, что он имеет в виду. И пастух отвечает: "Из всего молока я всегда собираю лучшее и приношу его в дар Богу". Моисей, куда более изощренный умом и утонченный, чем пастух с его наивной верой, спрашивает: "И Бог пьет молоко?" – "Да, – отвечает пастух, – пьет". Чувствуя, что надо просветить бедного пастуха, Моисей объясняет ему, что Бог – чистый Дух и молока не пьет; но пастух уверен, что Он молоко выпивает. У них происходит спор, в заключение которого Моисей говорит пастуху, чтобы тот спрятался в кустах и посмотрел, действительно ли Бог приходит пить молоко, – после чего удаляется в пустыню на молитву. Пастух притаился в кустах, ночь наступила, и при лунном свете пастух видит лисичку, которая бежит из пустыни, оглядывается направо, оглядывается налево и, подбежав к миске, быстро лакает молоко, а потом снова убегает в пустыню. На следующее утро Моисей находит пастуха печальным и подавленным. "В чем дело?" – спрашивает Моисей. "Ты был прав, Бог – чистый Дух и Ему не нужно мое молоко". Моисей удивлен и говорит: "Ты должен радоваться, теперь ты знаешь о Боге больше, чем знал раньше!" – "Да, – говорит пастух, – но единственного, чем я мог выразить Ему свою любовь, я лишился". Тут Моисей что-то прозревает; он уходит в пустыню и начинает усердно молиться. Ночью, в видении, Бог к нему обращается и говорит: "Моисей, ты ошибся! Действительно, Я – чистый Дух. Но Я всегда принимал с благодарностью молоко, которое пастух приносил Мне в дар как выражение своей любви; но поскольку Мне, как чистому Духу, молоко не нужно, Я делился им с этой лисичкой, которая молоко очень любит".

Я постарался указать, во-первых, на то, что молитва должна быть обращена внутрь – не к Богу в небесах, не к Богу далекому, но к Богу, Который ближе к нам, чем мы сами это осознаем; а во-вторых, что первое действие молитвы выбрать такие слова, которых мы не стыдимся, которые в полной мере выражают нас и которые нас достойны; и затем принести их Богу со всем разумением, на какое мы только способны. И надо всё свое сердце вложить в это молитвенное предстояние, в это признание Его своим Богом, в этот акт нежной любви, – действием, которое охватывает весь наш ум, всё наше сердце; и таким действием, которое совершенно адекватно тому, чем мы являемся.

Поэтому первое, что я предлагаю – это чтобы вы для начала продумали, какие слова молитвы значат для вас что-то, что вы можете принести Богу, будь это слова ваши собственные или кем-то уже сказанные. Задумайтесь о том, насколько они трогают ваше сердце, насколько вы способны сосредоточить на них свою мысль – потому что если вы не можете быть внимательны к словам, которые произносите, почему Бог должен быть к ним внимателен? Как Он может увидеть в них выражение любви, если вы не вкладываете в них своего сердца, если вы в них вложили только некоторую долю учтивости с долей рассеянности?

И тогда, если вы научитесь пользоваться молитвой, которую выбрали, в периоды, когда есть возможность всё свое внимание уделить Божественному присутствию и принести Богу эту молитву, постепенно сознание Бога вырастет настолько, что, находитесь ли вы с людьми, прислушиваетесь ли к ним, разговариваете или работаете наедине – это сознание достаточно сильно, чтобы даже на людях вы были в состоянии молиться. Аналогии, которые проводят наши духовные писатели, приложимы на двух уровнях: один проще и прямее и, мне кажется, очень хорошо выражает то, что они стремятся дать понять; другой несколько более возвышен.

Простая и прямая параллель – это высказывание святителя Феофана Затворника, который говорит: "Сознание присутствия Божия должно быть у нас таким же ясным, как зубная боль". Когда у вас болят зубы, вы об этом не забываете. Вы можете разговаривать, можете читать, прибирать, петь или делать что угодно – зубная боль при вас непрерывно, и вы не можете избежать ее назойливого присутствия. И он говорит, что подобным же образом мы должны воспитать боль тоски в своем сердце. Речь не идет о физическом сердце, но о том, чтобы в то мгновение, когда мы выпали из молитвенного соприкосновения с Богом, в наших тайниках вкоренилась такая "боль", которая была бы отчаянной тоской по Нему, чувством, что – "вот, я один; где же Он?"

В более возвышенном стиле это означает, что когда нас настигает большая радость, большое горе или большое страдание, то на протяжении дня мы о них не забываем. Мы слушаем, что нам говорят люди, работаем свою работу, читаем, делаем то, что от нас ожидается, а боль утраты, трепет радости, сознание захватывающего известия не покидают нас ни на мгновение...Таким же должно быть чувство присутствия Божия. И если это чувство так же ясно, тогда можно молиться в то время, как делаешь что-то другое. Можно молиться, когда работаешь физически, но можно молиться и когда ты на людях, что-то слушаешь, о чем-то разговариваешь или занят другим человеком. Но, как я уже сказал, это не случается сразу, и, я думаю, сначала мы должны, когда позволяют обстоятельства, упражняться в том, чтобы достигать молитвенного внимания и сердечного сокрушения, потому что в молитве очень легко рассеяться и из трезвости соскользнуть в грёзы. Станем поэтому учиться молитвенному вниманию, совершенной устойчивости, молитвенному предстоянию и преданию себя Богу в минуты, когда способны на это неразделенным умом и сердцем, и тогда можно будет попытаться делать это и в других обстоятельствах.

К этому мы подойдем в следующей главе, на примере того, как можно взять одну или две молитвы и пользоваться ими, чтобы прорваться в собственные глубины, в то место, где Бог пребывает. Я также постараюсь объяснить, как можно продвигаться внутрь, потому что это другого рода труд. Не забывайте о лисичке, она может оказаться полезной в вашей молитвенной жизни; и, раз уж речь зашла о лисицах, если хотите узнать, как подружиться с Богом, поучитесь у другой лисички (из книги А. де Сент-Экзюпери "Маленький Принц"), как подружиться с кем-то, кто очень чуток, очень раним и очень застенчив.