1. ОСНОВНЫЕ ПОДХОДЫ К ДИХОТОМИИ «НОРМА — ПАТОЛОГИЯ» - Аномалии личности - Б. С. Братусь

Хотелось бы начать эту главу с одного личного воспоминания — первого столкновения с реальной сложностью проблемы нормы и патологии.

Лет двадцать тому, в конце 60-х годов, мне, тогда старшему лаборанту кафедры нейро- и патопсихологии факультета психологии Московского университета, до­верили проведение нескольких демонстраций в клинике душевных заболеваний, которые приурочивались к соот­ветствующим разделам общего курса лекций по пато­психологии, читаемых тогда на факультете профессором Б. В. Зейгарник. Студенты-третьекурсники, для которых готовились эти демонстрации, с нескрываемым любо­пытством впервые переступали порог психиатрической клиники, где им должны были показать проявления патологии мышления, нарушений личности и самосозна­ния. Больные для демонстраций подбирались соответ­ствующие, что на преподавательском жаргоне назы­вается «студенческими случаями», т. е. с предельно ясным, без диагностических вариаций выражением именно тех нарушений, о которых шла речь в общем курсе лекций.

Однако демонстрации на большинство студентов производили разочаровывающее впечатление. Дело в том, что студенты не видели в больных, которых приво­дили к ним, ничего особенно «патологического». Вместо ожидаемых с замиранием сердца «сумасшедших», «безумцев» с опасным и непонятным поведением, перед ними оказывались вполне по внешнему виду «нормаль­ные люди», которые вели себя «как все»: здоровались, охотно беседовали, высказывали иногда весьма инте­ресные мысли и т. п. А то, что они могли вдруг начать с жаром говорить о преследовании их со стороны со­седей или инопланетян, казалось студентам попра­вимым, для чего надо лишь найти действенный способ убедить их, что они заблуждаются.

Когда же я добросовестно выдвигал один за другим общепринятые критерии анормальности, указывая на явные ошибки в суждениях больных, на алогичность их высказываний, на отсутствие в реакциях психологи­чески понятной связи с фактами реальной жизни и т. п., тo чуть ли не каждый студент спешил привести похожие, на его взгляд, случаи из своего опыта, из наблюдений за другими, из описаний художественной и популярной литературы, короче, сводил все к формуле — «а с кем этого не бывает».

Словом, демонстрация рассыпалась, цели своей не достигала: студенты не видели искомого патологи­ческого явления, например бреда как такового, а видели в целом нормального, «как все», разве немного в чем-то ошибающегося и почему-то упорствующего в своих ошибках человека. Разумеется, тут сказывалась и моя неопытность как преподавателя — сам был лишь вче­рашним студентом. Однако и позднее приходилось на­блюдать подобную тенденцию — представления о пато­логии до тех пор кажутся ясными и очевидными, пока думаешь, как думает большинство непосвященных, усвоивших, что сумасшедший — это обязательно бро­сающийся на стенку и выкрикивающий непонятное. Когда же имеешь дело не с описанием в учебнике того или иного изолированного синдрома, а с его конкретным носителем — живым человеком, со своей судьбой, инте­ресами и особенностями,— то вопрос, что есть норма и что — патология, теряет свою ясность и простоту, стано­вится расплывчатым и трудноуловимым. И хотя профес­сиональные клиницисты — психиатры и психологи — научаются со временем безошибочно, иногда по одному лишь жесту, слову, внешнему виду человека определять его внутреннее состояние, относить его к нормальному или патологическому, сущность и теоретические (а не интуитивно-эмпирические) основания дихотомии «нор­ма-патология» до сих пор остаются и для них самих не­достаточно ясными. Впрочем, судите об этом сами.

Пожалуй, самым расхожим остается для многих психологов и психиатров понимание нормы как, во-пер­вых, чего-то среднего, устоявшегося, не выделяющегося из массы и, во-вторых (что необходимо связано с пер­вым) — наиболее приспособленного, адаптированного к окружающей среде. Такое понимание хорошо согласуется со здравым смыслом и имеет весьма глубокие корни в житейском сознании, прочно отождествляющем нормальное и общепринятое (заметим, что и студенты не видели патологии именно на этом основании, по­скольку демонстрируемые больные вели себя, по их мнению, «как все»).

Данный статистически-адаптационный подход к по­ниманию нормы вызывает, однако, резкую и, видимо, столь же, как и сам этот подход, давнюю критику. Интересно, что его критиковали еще старые психиатры, хотя, казалось бы, они должны были первыми найти в нем опору для тех особых и редких, по статистике, отклонений психики, с которыми встречались в клинике душевных болезней. Они указывали на то, что отождест­вление нормальности с часто встречающимся резко снижает представление о человеческом развитии, низ­водя его до уровня приспособления к расхожим шабло­нам поведения. Старый французский психиатр К. Кюль-ер говорил, что «в тот самый день, когда больше не будет полунормальных людей, цивилизованный мир погибнет, погибнет не от избытка мудрости, а от избытка посред­ственности». Согласно Ч. Ломброзо, «нормальный чело­век — это человек, обладающий хорошим аппетитом, порядочный работник, эгоист, рутинер, терпеливый, ува­жающий всякую власть, домашнее животное». М. Фер-ри сравнивал нормального человека с готовым платьем, которое продают в больших магазинах, и т. п.'

Непринятие статистических и адаптивных критериев нормы как достаточных звучит и во многих современных исследованиях. Приведем для примера два критических рассуждения. Первое, касающееся принципа адаптив­ности и основывающееся на клинико-психологическом и общегуманистическом подходах (по сути парафраз и развитие вышеприведенных мнений старых психиат­ров), принадлежит известному польскому психологу и клиницисту К. Домбровскому. Он считает, что способ­ность всегда приспосабливаться к новым условиям и на любом уровне свидетельствует о моральной и эмоцио­нальной неразвитости. За этой способностью скрывают­ся отсутствие иерархии ценностей и такая жизненная позиция, которая не содержит в себе элементов, необ­ходимых для положительного развития личности и твор­чества 2.

Второе критическое рассуждение исходит из более строгих, естественнонаучных оснований. Статисти­ческий подход предполагает необходимость количест­венного измерения свойств исследуемого объекта и установление с помощью математики соответствующих средних показателей. Понятно, что для столь сложного объекта, каким является психика, необходимы выделе­ние и учет не одного и не двух, а по крайней мере не­скольких свойств. Однако, даже если отвлечься от слож­нейшей, не решенной до сих пор (и неизвестно, решаемой ли в принципе *) проблемы верификации этих свойств и адекватного перевода в количественные показа­тели, применение такого подхода сталкивается на прак­тике с серьезными трудностями. Это убедительно пока­зано Ю. Б. Гиппенрейтер. Она пишет: «Пусть «нормаль­ными» будут считаться такие степени отклонения ка­кого-нибудь свойства от математического среднего, ко­торыми обладает половина популяции; тогда по '/4 по­пуляции разместятся на обоих полюсах «оси» этого свойства в зонах «отклонения» от нормы. Если мы теперь возьмем не одно, а два независимых свойства, то при тех же условиях в «нормальной» зоне окажется уже '/4 часть популяции, а остальные 3/4 попадут в зоны «отклонения»; при пяти независимых свойствах «нор­мальным» окажется один человек из 32, а при десяти свойствах — один из 1024!» 4 Так что последовательное применение статистического подхода может обернуться парадоксом — среднестатистическим нормальным ока­жется крайне редкое явление вопреки исходному ап­риорному представлению о среднем, нормальном как о наличном у большинства.

Чтобы обойти эти сложности, исследователи — осоз­нанно или неосознанно — используют разные приемы. Наиболее простой и весьма распространенный из них — принятие негативных критериев нормы. Согласно этому подходу, норма понимается прежде всего как отсутствие

* Согласно строгому определению ГОСТа, измерение — это на­хождение значения физической величины опытным путем с помощью специальных технических средств. Сразу возникает вопрос: возмож­но ли представить все существенные показатели характера и личности в виде «физических величин», а если нет, то применимо ли к ним тогда само понятие «измерение» в строгом значении слова? Или здесь приложимо лишь менее жесткое представление? «Надо помнить,— писал академик А. Н. Крылов,— что есть множество «величин», т. е. того, к чему приложимы понятия «больше» и «меньше», но величин, точно не измеримых, например: ум и глупость, красота и безобразие, храб­рость и трусость, находчивость и тупость и т. д. Для измерения этих величин нет единиц, эти величины не могут быть выражены чис­лами...» 3

каких-либо выраженных патологических симптомов. Если у человека не обнаруживается этих симптомов, значит, он нормален, значит, он здоров. Понятно, что данный подход в лучшем случае очерчивает границы круга, в котором следует искать специфику нормы, од­нако сам на эту специфику никоим образом не указы­вает.

Не решает проблемы и подход с позиций культурного релятивизма, который является по сути вариацией ста­тистически-адаптационного подхода. Согласно этой ва­риации, о норме и патологии можно судить лишь на основании соотнесения особенностей культуры опреде­ленных социальных групп, к которым принадлежат ис­следуемые индивиды: то, что вполне нормально для одной социальной группы, для другой будет выглядеть как патология. Существует целый ряд солидных иссле­дований, дающих примеры межкультурных различий, как в макромасштабе (например, между Востоком и Западом), так и в микромасштабе (например, между различными слоями и социальными группами одного и того же общества). Однако, по справедливому суж­дению В. В. Лучкова и В. Р. Рокитянского, при таком подходе по крайней мере два обстоятельства делают невозможным однозначное определение нормального и патологического поведения: множественность социаль­ных общностей, «социумов», к которым принадлежит любой индивид, и неоднородность предъявляемых каж­дым таким «социумом» требований. «В силу этих об­стоятельств поведение индивида регулируется не еди­ным набором норм, а множеством требований, хотя и связанных между собой, но не совпадающих и подчас не согласуемых друг с другом (требования семьи, рефе­рентной группы, рабочего коллектива, социальной сре­ды и т. д.; явные и скрытые нормы, юридические и нравственные и т. п.)... Очевидно, что, последовательно придерживаясь этого подхода и переходя ко все более мелким подразделениям социальной среды, мы для каж­дого индивида получим множество критериев нормы и патологии, вплоть до представления, что «все нормально по отношению к самому себе».. » 5, или — если восполь­зоваться старой русской пословицей — «всяк молодец на свой образец».

Однако такое представление в научном плане есть не что иное, как снятие проблемы нормы, капитулирова-ние перед ее сложностью и переход к описанию индивида только как особенного, уникального в своем роде. Наиболее последовательно эта точка зрения выражена в экзистенциалистском подходе к душевной болезни и в так называемом течении антипсихиатрии. Экзистен­циалисты при этом больше упирали на уникальность внутреннего мира человека, на необходимость интуитив­ного проникновения, творческого сопереживания для его познания. Один из классиков этого направления, Л. Бинсвангер, например, писал: «Поскольку и в какой-то мере диагностические суждения врача исходят не из наблюдения организма пациента, а из его понимания как человеческого существа, понимания человеческого существования, постольку отношение его к больному — это уже не только отношение «медицинского работника» к своему научному объекту. Здесь уже имеет место его связь с пациентом,— связь, основанная на заботе и любви. Следовательно, сущность «бытия психиатра» в том, что он выходит за пределы всякого фактуального знания и соответствующих способностей, выходит за пределы научного знания, получаемого из психологии, психопатологии и психотерапии» 6. В высказываниях антипсихиатров больше звучали социальные ноты (не­даром, видимо, это движение возникло в Англии, США и других западных странах в 60-е годы — годы высо­кого подъема социальной активности, бурных общест­венных протестов и манифестаций). Психически боль­ные нередко рассматривались в рамках этого направле­ния как жертвы плохого, патогенного общества, которое признает сумасшедшим того, кто не соглашается с пред­писаниями религии и государства. Движение, лидерами которого стали Д. Купер, Р. Лэинг, Т. Шаш и др., требовало отмены больничных порядков, отмены самих терминов «психиатрия», «психиатр». Согласно их взгля­дам, психиатрические больницы есть не что иное, как воплощение дегуманизирующего начала в обществе, ибо здесь «каста» врачей беспрепятственно творит наси­лие над беззащитной «кастой» больных. Что касается психиатрических понятий, то они расценивались как сбивчивая наукообразная классификация, цель кото­рой — замаскировать социальные функции психиатрии, а именно функции репрессии, изоляции неугодных об­ществу лиц 7.

Затушевывание проблемы критериев нормы (дейст­вительно столь «неудобной» и трудноуловимой) ти­пично, однако, не только для экзистенциальных и антипсихиатрических подходов. Есть область исследования, сам объект которой заставляет усомниться в строгости таких критериев. Это область так называемой малой психиатрии, область пограничных между нормальными («как у всех») и патологическими («не как у всех») состояниями психики. Не случайно, что эта колеблю­щаяся, зыбкая область порождала и весьма колеблю­щиеся, зыбкие взгляды на разграничения патологии и нормы. Так, выдающийся отечественный исследова­тель пограничных психических состояний П. Б. Ганнуш-кин не раз подчеркивал относительность границ нормы. Вот например, характерные для него высказывания:

«...в таком, с одной стороны, хрупком и тонком, а с другой — в таком сложном аппарате, каким является человеческая психика, можно у каждого найти те или иные, подчас довольно диффузные, конституционально-психопатические черты»; ««гармонические» натуры по большей части есть плод воображения». Эти представ­ления во многом определяли для Ганнушкина и гума­нистический смысл преподавания психиатрии врачам. Он писал: «Главная цель и изучения, и преподавания психиатрии должна состоять в том, чтобы научить мо­лодых врачей быть психиатрами и психопатологами не только в больнице и клинике, но прежде всего в жизни, т. е. относиться к так называемым душевно здоровым, так называемым нормальным людям с тем же пониманием, с той же мягкостью, с той же вдумчи­востью, но и с той же прямотой, как к душевно нездо­ровым; разница между теми и другими, если иметь в виду границы здоровья и болезни, вовсе не так уж ве­лика» .

Следует заметить, что приведенные взгляды не есть в строгом смысле полное снятие со счетов проблемы нормы, признание ее не существующей. Представление о норме здесь остается, правда, по большей части в  скрытом, имплицитном виде. Оно в основном заклю­чается в том, что человек здоров настолько, насколько он избегает крайностей невроза или психопатии, на­сколько он, даже имея в себе зачатки, признаки, скры­тые процессы, относящиеся к этим страданиям, не дает им разрастись дальше положенной черты, границы (чаще всего эта граница, с теми или иными оговорками, усматривается в мере адаптивности, приспособленности к окружающему, т. е. на основании одного из уже разобранных выше критериев нормы). Иными словами,

здоровье определяется через нездоровье, норма — через аномалию, но в отличие от описанных ранее чисто нега­тивных критериев здесь дается и некоторое содержа­тельное представление о здоровье, построенное, однако, на основе терминов и понятий психопатологии.

По такому пути идут многие исследователи за рубе­жом, которые в своих тестах и опросниках исходят из представлений и категорий, заимствованных из психиат­рии (причем не только «малой», но и «большой», зани­мающейся психозами, явными, часто необратимыми на­рушениями психики), и на их основе строят структуру как больной, так и здоровой личности. Достаточно в качестве примера перечислить все 10 основных (базис­ных) шкал, используемых в одном из самых популяр­ных опросников — так называемом Миннесотском мно­гопрофильном личностном тесте (MMPI). Это шкалы ипохондрии, депрессии, истерии, психопатии, маскулин-ности-фемининности, паранойяльности, психастении, шизоидности, гипомании, социальной интраверсии. Су­губо клиническими являются и многие распространен­ные классификации характера, рассматривающие нор­му сквозь призму представлений об «эпилептоидности», «шизоидности» и т. п.

Как реакцию на такой подход можно рассматривать появление описательных критериев психического здо­ровья, в которых взамен психиатрической терминологии стали звучать общечеловеческие принципы и понятия. Следует отметить общность взглядов большинства ав­торов, использующих подобные описательные критерии, по вопросу о том, какими свойствами должна обладать здоровая личность. Наиболее часто отмечаются такие черты, как интерес к внешнему миру, наличие «жизнен­ной философии», которая упорядочивает, системати­зирует опыт, способность юмористически окрашивать действительность, способность к установлению душев­ных контактов с окружающими, целостность личности, и ряд других.

Как можно оценить такой подход? Прежде всего он представляется необходимым шагом в изучении проб­лемы нормы. Если негативные критерии указывают (и то весьма приблизительно) границу между обширными об­ластями нормы и патологии, если статистические и адап­тационные критерии определяют нормальность как похожесть на других и соответствие требованиям окру­жающих, если культурный релятивизм все сводит к микросоциальным установкам и отсутствию патологических с точки зрения рассматриваемой культуры симптомов, то данный подход пытается выделить то позитивное, несводимое к психопатологическим понятиям, что несет в себе нормальная личность. В отличие от узкосимпто-матических критериев предыдущих подходов здесь ши­роко ставится вопрос о здоровье личности как о неко­тором особом достоянии, полноте, а не об одном отсут­ствии тех или иных ущербов и недугов *. Примечатель­ной деталью, которую стоит еще раз отметить, является сходство в описании характерных черт здоровья лич­ности. Таким образом, мы встречаемся как бы с методом «компетентных судей», которые независимо друг от друга сходятся в оценке интересующего нас феномена.

Вместе с тем описательный подход имеет свои оче­видные ограничения. Во-первых, большинство описаний не соотнесено с психологическим категориальным аппа­ратом и потому не может быть непосредственно исполь­зовано научной психологией. Во-вторых, как правило, описывается конечный продукт — ставшая личность, и ничего или крайне мало говорится о самом главном и ценном для теории и практики — о том процессе, ко­торый привел к ее появлению, и о тех внутренних зако­номерностях, что лежат в основе этого процесса. Кроме того, даже самые, казалось бы, распространенные, устоявшиеся описательные критерии при более внима­тельном их анализе часто оказываются неоднознач­ными, требующими для своего применения существен­ных оговорок и дополнений. Возьмем, например, такой критерий, как «целостность», на который часто указы­вается как на один из главных показателей нормального развития в противовес «расщеплению личности». И дей­ствительно, целостность — важный признак здорового

* Эта тенденция согласуется с общим определением, данные в Уставе Всемирной организации здравоохранения: здоровье есть состояние полного физического, духовного и социального благополу­чия, а не только отсутствие болезней или физических дефектов. Такой подход все чаще находит отклик и в современной отечественной науке. Б. Д. Карвасарский констатирует, что в последние годы все более распространяется мнение, согласно которому психическое здо­ровье «определяется не негативным образом — лишь как отсутствие дезадаптации,— а с точки зрения позитивного ее аспекта как способ­ность к постоянному развитию и обогащению личности за счет повы­шения ее самостоятельности и ответственности в межличностных отношениях, более зрелого и адекватного восприятия действитель­ности, умения оптимально соотнести собственные интересы с инте­ресами группы (коллектива)»9.

функционирования любой живой системы личности в том числе. К. Г. Юнг указывал (и это не случайно, ви­димо, совпадает в немецком, английском и русском языках), что слова «целостность», «целый» и «целить», «исцелять» — однокоренные, подчеркивая тем самым связь психического здоровья с интегрированностью лич­ности, а психических аномалий — с личностной дезин-тегрированностью 10. Напомним также, что «целост­ность», «интегрированность» — центральные категории такого важного течения, как гештальт-терапия. Однако нельзя не заметить, что «целостность» (как, впрочем, и многие перечисленные выше критерии такого рода) не отделяет однозначно норму от патологии, не яв­ляется специфическим, присущим лишь норме призна­ком: клинический опыт дает множество примеров внут­ренней цельности явно патологических натур. Можно сказать больше: целостность должна иметь свои града­ции и степень, свою меру. Если внутренняя структура слишком монолитна, спаяна, жестко состыкована, то это может стать не меньшим тормозом для развития, чем отсутствие должного связующего, структурирую­щего начала (с некоторыми психологическими послед­ствиями жесткого сцепления внутренних целей деятель­ности мы столкнемся в главе IV).

Что касается внутренних закономерностей и меха­низмов нормального и аномального развития личности, то суждения о них «компетентных судей» обнаруживают все те принципиальные разногласия, которые сущест­вуют между разными психологическими концепциями и теориями. Далеко не в каждой из этих концепций специально ставится проблема нормального развития личности. Такая проблема в качестве самостоятельной и требующей сложного анализа по сути вообще не су­ществует для бихевиоризма. Под нормальностью здесь изначально подразумевается приспособляемость, адап­тивность, стремление (по аналогии с биологическими системами) к гомеостатическому равновесию со средой.

Проблема специфики нормального развития факти­чески не ставилась и в теории психоанализа, поскольку не усматривалось отличие невротической личности от нормальной и свойства мотивации «невротика» распро­странялись на здорового индивида. Это прежде всего такие свойства, как генетическая и функциональная связь мотивации с либидозным, сексуальным влечением, бессознательность определяющих мотивов поведения

человека, гомеостазис как главный принцип функциони­рования мотивации, и ряд других.

В психологии бытует старая аналогия психического мира человека с всадником на лошади. Всадник — это «я», «самость», то, что воспринимает и ощущает, оценивает и сравнивает; лошадь — это эмоции, чувства, страсти, которыми призвано управлять «я». Воспользо­вавшись этой аллегорией, 3. Фрейд говорил о всаднике как о сознании, а о лошади — как о бессознательном. Сознание находится в безнадежном положении: оно пытается управлять значительно более сильным сущест­вом, сильным не только физически, но и своей хит­ростью, близостью к инстинктивной природе, умением обмануть прямолинейное сознание и поворачивать его в нужном направлении, оставляя при этом сознание в неведении относительно причин этих поворотов. Поэтому, чтобы понять механизмы развития психики, надо изучать бессознательное, ибо отдельные поступки и целые жизненные судьбы определяются этим конем, а не близоруким наездником *. Правда, Фрейд говорил, что идеалом человека был бы для него тот, кто на место «оно» (бессознательного) смог поставить «я». Но сам дух его сочинений оставляет слишком малую уверен­ность в возможности такого подчинения...

Подобная точка зрения, критика которой широко дана в отечественной психологической литературе, ко­нечно, не могла удовлетворить и многих зарубежных исследователей, прежде всего тех, кто пытался непо­средственно изучать продуктивную здоровую личность.

* Фрейду, не менее чем бихевиористам, западная психология обязана столь типичным для нее смешением, сближением психики животных и человека. К. Медсон, автор солидных обзоров и книг по проблемам мотивации, пишет, например: «В мотивационной психо­логии представляется весьма трудным продолжать верить в фунда­ментальное отличие людей от животных, по крайней мере после того, как Фрейд показал, что даже в вопросах, касающихся его собст­венной личности, «человек не является хозяином в своем доме», так как рациональное «я» детерминировано бессознательными силами сексуальной агрессивной природы». После этих слов Медсон с неко­торым удивлением вынужден, однако, констатировать: «Несмотря на убедительные доказательства Фрейда, остаются психологи, даже американские психологи, которые уверены в том, что мотивация человека фундаментально отлична от мотивации животных» ". Под этими строптивыми и, мало того, «даже американскими» психологами Медсон разумеет прежде всего Абрахама Маслоу и Гордона Олпорта. Краткая оценка воззрений последнего на проблему нормы дана чуть ниже.

Наиболее ярким здесь стало направление гуманисти­ческой психологии (Бюллер, Гольдштейн, Олпорт, Маслоу, Роджерс и др.). Представители этого направ­ления строили свои концепции в острой полемике с бихе­виоризмом и фрейдизмом, особо подчеркивая роль само­сознания в нормальном развитии, стремление здоровой личности к совершенствованию, ее уникальность и т. п. Следует отметить, однако, что гуманистический пафос этого направления нередко приводил его последовате­лей к явному смещению внимания лишь на тех, кто за­ведомо импонировали как совершенные личности. Ана­лизируя, например, концепцию Г. Олпорта, Л. И. Ан-цыферова констатирует, что основной метод, которым тот «руководствуется при построении своей теории,— это метод обобщения личностных качеств выдающихся, творческих, прогрессивных представителей челове­чества» 12.

    В самом обращении к выдающимся, творческим представителям человечества нет, разумеется, ничего предосудительного: их личности вполне заслуживают пристального внимания и исследования. Однако в этих совершенных образцах, как во всяком готовом продукте, умирает процесс, приведший к его появлению, здесь нам указывают на вершину (esse Homo), оставляя неизвест­ным путь к ней,— путь, который и есть не что иное, как нормальное развитие личности. Путь этот — общий для людей, а не прерогатива выдающихся. Последние более продвинуты, нежели остальные, но составляют с этими остальными единую цепь движения. Концепции типа олпортовской, фактически разрывая эту цепь, часто не в состоянии исходя из своих категорий, объяс­нить поведение обычных, «грешных» людей, природу отклонений личности от нормального развития,— от­клонений как серьезных, так и достаточно преходящих, временных. Совершенно не случайно поэтому, когда надо описать аномалию, Олпорт приводит список пато­генных, или, как он их называет, «катаболических механизмов» 13, который выглядит во многом попросту заимствованным из теоретических представлений фрей­дизма *.

Недаром приходится констатировать: теорией Олпорта многие восхищаются, но мало кто ею пользуется. О судьбе теории Фрейда в психологии можно было бы сказать обратное: ее столь же охотно критикуют, сколь часто и используют. И сам Олпорт, как мы видим пример тому. 

Таким образом, концепция Олпорта лишний раз ут­верждает дилемму, которая весьма характерна для представлений психологов о норме: с одной стороны, «растворение» здоровой личности в невротической, психопатической, акцентуированной и т. п., а с дру­гой — абсолютизация выдающейся, творческой, само­актуализирующейся личности и неспособность объяс­нить аномальное развитие. В результате понятие нормы как бы повисает в воздухе, оно не связано со всем мно­гообразием реальной психической жизни. Задача же подлинной теории личности состоит в объяснении как случаев нормального развития, ведущих в своей пер­спективе к гармоническому и полному раскрытию лич­ности, так и случаев аномалий этого развития. Для этого необходимо прежде всего выяснить и обосновать, что является критерием нормального человеческого раз­вития, его исходным мерилом.

Подходы, которые мы рассмотрели, не дают убеди­тельного ответа, отсылая нас либо к выраженной пато­логии (раз не болен, то здоров), либо к статистике (раз «как все», то нормален), либо к адаптивным свойствам (здоров, если хорошо приспособлен), либо к требова­ниям культуры (нормален, если исполняешь все ее пред­писания), либо к совершенным образцам (здоровье личности как атрибут выдающихся, творческих пред­ставителей человечества) и т. д.

Не спасают дело и различные вариации, объедине­ния в разных пропорциях этих и других сходных с ними принципов. Например, известный польский ученый Я. Щепаньский предлагает называть нормальной сред­нюю (в статистическом смысле) личность; личность адаптировавшуюся и ведущую себя в рамках установ­ленных социальных критериев; целостную личность, т. е. такую, все основные элементы которой функционируют в координации с другими 14. Но если каждый из пред­ставленных трех критериев (статистика, адаптация и целостность) оказался, как мы видели, недостаточным для определения нормы развития личности, то где га­рантия, а главное, убедительное обоснование того, что, взятые вместе, они раскроют содержание этого понятия?

Часто критерием нормы психического развития пола­гают оптимальные условия этого развития. С таким по­ниманием можно было бы согласиться, если бы оно до­полнялось четким представлением о том, что конкретно-психологически представляют собой эти оптимальные

условия, сводимы ли они все к тем же адаптивности, статистике и пр. или имеют свою качественную, собст­венно человеческую специфику. Малопродуктивными кажутся и попытки растворить понятие нормы психи­ческого развития во множестве «норм», свойственных человеку (от норм анатомического строения тела и его частей до норм правовых отношений), поскольку на деле они пока что ведут к смешению разных уровней (биологических, социальных и психологических), аспек­тов человеческого бытия, к их взаимной подмене 15.

В чем же причина того, что проблема психической нормы каждый раз как бы выскальзывает из рук, неза­метно покидая пределы психологии и обнаруживая себя уже в других, непсихологических областях — психопа­тологии, биологии, статистике и т. п.?

Может быть, стоит предположить, что мы сталки­ваемся здесь не просто с частными ошибками, заблуж­дениями отдельных авторов, а с некоторой общей тен­денцией, которую настала пора осмыслить и назвать. Тенденция эта состоит в том, что авторы, стремясь, казалось бы, к изучению психологии, и только психо­логии, тем не менее с удивительным постоянством ока­зывались в других областях. «...Вся история психоло­гии,— писал Л. С. Выготский,— борьба за психологию в психологии» 16. Психологов можно с известным осно­ванием разделить на тех, кто упорно ведет эту борьбу, и тех, кто смирился с той или иной формой редукцио-низма *. Что же касается критериев нормального раз­вития (разумеется, самых общих, принципиальных, а не частных), то неудачи в их поиске могут свидетель­ствовать либо о слабости, зыбкости самой психологии, ее основных понятий, теорий и методов, ее объяснительных возможностей, либо о том, что данный предмет действительно находится вне поля психологии. Мы скло­няемся ко второму мнению, которое никак не означает отказа от «борьбы за психологию в психологии». Речь идет о том, чтобы выявить специфику психологического познания, поскольку психология лишь тогда сможет ут­вердить свою важную и незаменимую роль, когда найдет

* Примером последнего может служить даже такой корифей психологической науки, как Жан Пиаже, который считал что у пси­хологии в конечном итоге лишь два объяснительных пути — опора на биологию или опора на логику (либо, добавлял он, «на социологию, хотя последняя сама в конце концов оказывается перед той же аль-тернативой 17 )

свою специфику, когда сумеет твердо почувствовать границы своих возможностей и компетенции.

Это обретение себя не означает также изоляции от других областей знания: чтобы определить свои гра­ницы, их надо перейти, преодолеть, неизбежно соприкос­нувшись и даже углубившись в другую область, с тер­ритории которой во всей самобытности и цельности предстанет нам своя *.

Нельзя сказать, что эти выходы за свою границу, стыковка с другими областями являются чем-то новым в психологии. За сто с небольшим лет ее существования как науки, на стыке с другими науками образовались и успешно развиваются многие пограничные, дочерние ответвления: на стыке с физиологией — психофизиоло­гия, с медициной — медицинская психология, с инжене­рией — инженерная психология и др. Однако, как мы видели, области, с которыми достаточно устойчиво свя­зана психология и в союзе с которыми она образует ряд пограничных дисциплин, не смогли дать убедительных для нее критериев нормы психического развития. Так, именно из биологии, в частности из физиологии, пришли понятия адаптивности и гомеостазиса, из медицины — модели здоровья как отсутствия болезней и т. п. Следо­вательно, для поисков общих критериев нормы ** необ­ходимо найти такую сферу, относительно которой психо­логия предстанет как частная, нижележащая по уровню область, обретающая через нее смысл и назначение, а потому и критерий общей оценки того, чем она зани­мается. Речь в данном случае идет о философии, о фило­софской концепции человека. За проблемой психичес­кого «закономерно, необходимо встает другая, как ис­ходная и более фундаментальная,— о месте уже не пси­хического, не сознания только как такового во взаимо­связи явлений материального мира, а о месте человека в мире, в жизни»,— писал С. Л. Рубинштейн 18.

* Парадокс этот, впрочем, известен и в науке, и в житейской практике. Так, для того чтобы лучше понять свой язык, надо изучить иностранный, а чтобы оценить своеобразие какого-либо города или края, надо побывать и пожить в других городах и краях.

** Специально, во избежание недоразумении, еще раз обратим внимание, что сейчас мы говорим именно об общих критериях и прин­ципах, а не о частных психологических механизмах и критериях работы психического аппарата, которые, разумеется, никакая иная, кроме психологии, область не сможет должным образом понять и исследовать.

Насущную необходимость уяснения этой проблемы осознавали не только наши ведущие отечественные психологи (А. Н. Леонтьев, С. Л. Рубинштейн и др.), для которых всегда была свойственна высокая фило­софская культура, не только ученые-марксисты других стран (Ж. Политцер, Л. Сэв, Т. Ярошевский и др.), но и ученые иных ориентации, пытавшиеся противостоять позитивистским тенденциям и узкопрагматическому подходу, столь свойственному современной психологии. Сошлемся, например, на А. Маслоу, который писал, что психологи, прежде чем планировать свои исследования, формулировать гипотезы и производить эксперименты, должны иметь и ясно осознавать определенную фило­софскую концепцию человека 19, или на П. Фресса, кото­рый подчеркивал, что никакая наука о человеке, и пси­хология в первую очередь, не может абстрагироваться от общефилософского контекста, в который она вклю­чена

Почему же, несмотря на подобные призывы, переход границы психологии в сторону философского размыш­ления о человеке осуществляется крайне недостаточно и робко? В отечественной психологии можно назвать, пожалуй, лишь одну по-настоящему развернутую и зна­чительную по глубине попытку такого рода — послед­нюю (посмертно опубликованную) книгу С. Л. Рубин­штейна «Человек и мир». Обстоятельство это во многом объяснимо самой историей взаимоотношения филосо­фии и психологии. И поскольку нам ниже предстоит перейти названную границу и предпринять философско-психологическое исследование проблемы нормы, крат­кое напоминание общего хода этой истории окажется не лишним.

Психология как область познания, ориентированная на понимание деятельности души, существует издревле. В европейской культуре первое (из дошедших до нас) систематическое описание психических явлений сделано Аристотелем в его трактате «О душе». В течение всех последующих столетий, вплоть до XIX в., психологи­ческие исследования рассматривались не как самостоя­тельная область, а как составная часть философии. Развитие XIX в., особенно его второй половины, шло под знаком крепнущего авторитета естественнонаучного знания, которое все более дерзко, смело наступало на метафизические догмы мышления. Чтобы представить атмосферу той эпохи, можно привести слова швейцарского ученого и общественного деятеля Августа Фореля из его доклада на съезде естествоиспытателей в 1894 г.:

«В прежнее время начало и конец большинства науч­ных трудов посвящали богу. В настоящее же время почти всякий ученый стыдится даже произнести слово «бог». Он старательно избегает всего, что имеет какое-либо отношение к вопросу о боге... Наука... на место бога поставила себе материалистические кумиры или слова, представляющие собой отвлеченные понятия (материя, сила, атом, закон природы...)»21. Этот «дух времени» затрагивает и философию, в которой в проти­вовес отвлеченным мировоззренческим проблемам все больший вес приобретают сугубо позитивистские суж­дения, отвергавшие вслед за основателем подхода — О. Контом метафизические размышления о причинах и сущности явлений и ставящие своей задачей «чистое» описание и интерпретацию лишь опытных данных науки, и прежде всего естествознания *. Однако в исследова­ниях естествоиспытателей накапливалось все больше фактов, которые нельзя было объяснить чисто физиоло­гическими или физическими понятиями. Требовались собственно психологические объяснения, но не в преж­нем, спекулятивно-философском ключе, а в духе вре­мени, т. е. объяснения строгие, научные, объективные. Эти тенденции и привели наконец к рождению психо­логии как науки, которая была отнята естествоиспыта­телями у ослабевшей, утратившей связь с жизнью идеалистической философии.

Поэтому нет ничего удивительного в том, что пер­выми психологами были преимущественно физиологи или физики (Фехнер, Гельмгольц, Сеченов и др.). Имен­но им принадлежат первые психологические сочинения и опыты. Причем эта зарождающаяся психология так и называлась — «физиологическая психология», чем лишний раз подчеркивалось значение физиологии как родового, определяющего понятия, в свете которого пси­хология может стать позитивной, научной. Круг первых проблем экспериментальной психологии — это проб­лемы элементарных ощущений, скорости реакции и т. п.,

* Только такой подход и мог удовлетворить большинство тогдаш­них ведущих ученых. Л. Пастер писал, например: «Дело совер­шенно не в религии, не в философии, не в какой-либо иной системе. Малосущественны априорные убеждения и воззрения. Все сводится только к фактам» 22.

т. е. то, что могло измеряться, регистрироваться хроно­скопами, кимографами и прочей аппаратурой физиоло­гических экспериментов того времени.

Поэтому, когда говорят, что психология была отнята естествоиспытателями в конце XIX в. из-под опеки фило­софии, это нуждается в уточнении. Была отнята только та часть психологии, которая непосредственно смы­кается с физиологией. Общие же, более высокие проб­лемы психологии оставались по-прежнему прерогативой философии. Эту раздвоенность можно наглядно увидеть и в мировоззрении родоначальников психологии. На­пример, Фехнер, которому принадлежит первый труд по экспериментальной психологии, определял основанную им экспериментальную психофизиологию как «точную теорию об отношениях между душой и телом и вообще между физическим миром и психическим миром». Вундт, с именем которого связано возникновение первой в мире психологической лаборатории (1879), применял экспе­риментальный подход лишь к решению некоторых эле­ментарных психологических вопросов, твердо считая, что высшие психические процессы (мышление, воля и др.) недоступны опытному исследованию. В анализе последних он прямо придерживался идеалистических философских воззрений.

Дальнейшее историческое развитие психологии как самостоятельной науки было во многом связано с от-воевыванием у философии вышележащих уровней пси­хологического знания: от простых ощущений к целост­ным видам восприятия, от механической памяти к опо­средствованной, от элементарных мыслительных опера­ций к сложным моделям интеллекта и, наконец, от ис­следования отдельных поведенческих актов к комп­лексным, системным проблемам личности. В этом дви­жении психология — в своей конкретной методологии, способах анализа и обработки результатов — по-преж­нему стремилась равняться прежде всего на естествен­ные науки, постоянно видя в них образец объектив­ности, научности. Психология, заметил, например, не­мецкий психолог Курт Левин, вообще очень медленно выходила в своих исследованиях из поля элементарных процессов и ощущений к изучению аффекта, мотивации, воли не столько из-за слабости экспериментально-тех­нических средств, сколько из-за того, что нельзя было ожидать, что один и тот же случай повторится вновь, а следовательно, представится возможность математаческой, статистической обработки материала, столь принятой в естественных науках 23.

И тем не менее, несмотря на все сложности, кризисы, периоды застоя, психология поднялась, казалось бы, nq самых высоких уровней познания внутренней жизни человека. Интенсивное развитие психологии сделало возможным появление смежных областей знания на стыках с другими науками. Однако, на что уже обра­щалось внимание, психология охотно шла на союз по преимуществу с естественными науками, тогда как союз с конкретными отраслями философской науки (напри­мер, с этикой, которая в прежнем, «донаучном» сущест­вовании психологии была теснейшим образом связана с любым психологическим знанием) осуществлялся крайне редко, и к таким попыткам многие психологи относились и до сих пор относятся с явным предубеж­дением. Между тем, по нашему мнению, необходимо более тесное единение не только в плане разрабаты­ваемой философией общей методологии всех наук, в том числе и психологии, но и в плане решения многих вполне конкретных научно-исследовательских задач, одна из которых — определение общих критериев нормы психи­ческого развития человека.