ГЛАВА ВТОРАЯ - Эта странная жизнь - Гранин

о причинах и странностях любви.

Давно уж меня смущал энтузиазм его поклон­ников. Не впервые их эпитеты казались чересчур восторженными. Когда он приезжал в Ленинград, его встречали, сопровождали, вокруг него по­стоянно роился народ. Его «расхватывали» на лек­ции в самые разные институты. То же самое твори­лось и в Москве. И занимались этим не любители сенсаций, не журналисты — открыватели непри­знанных гениев: есть такая публика,— как раз наоборот, серьезные ученые, молодые доктора на­ук — весьма точных наук, люди скептические, го­товые скорее свергать авторитеты, чем устанав­ливать.

Чем для них был Любищев — казалось бы, про­винциальный профессор, откуда-то из Ульяновска, не лауреат, не член ВАКа... Его научные труды? Их оценивали высоко, но имелись математики и покрупнее Любищева, и генетики позаслуженнее его.

Его эрудиция? Да, он много знал, но в наше время эрудицией можно удивить, а не за­воевать.

Его принципиальность, смелость? Да, конечно...

Но я, например, не многое мог оценить, и боль­шинство мало что понимало в его специальных исследованиях... Что им было до того, что Люби­щев получал лучшую дискриминацию трех видов Хэтокнема? Я понятия не имел, что это за Хэтокнем, и до сих. пор не знаю. И дискриминантные функции тоже не представляю. И тем не менее редкие встречи с Любищевым производили на меня сильное впечатление. Оставив свои дела, я следовал за ним, часами слушал его быструю речь с дикцией отвратительной, неразборчивой, как и его почерк.

Симптомы этой влюбленности и жадного инте­реса напомнили мне таких людей, как Николай Владимирович Тимофеев-Ресовский, и Лев Дави­дович Ландау, и Виктор Борисович Шкловский. Правда, там я знал, что передо мною люди исклю­чительные, всеми признанные как исключитель­ные. У Любищева же такой известности не было. Я видел его без всякого ореола: плохо оде­тый, громоздкий, некрасивый старик, с провин­циальным интересом к разного рода литературным слухам. Чем он мог пленить? Поначалу казалось, что привлекает еретичность его взглядов. Все, что он говорил, шло как бы вразрез. Он умел подвер­гнуть сомнению самые незыблемые положения. Он не боялся оспаривать какие угодно авторитеты — Дарвина, Тимирязева, Тейера де Шардена, Шредингера... Всякий раз доказательно, неожиданно, думал оттуда, откуда никто не думал. Видно бы­ло, что он ничего не заимствовал, все было его собственное, выношенное, проверенное. И говорил он собственными словами, в их первородном зна­чении.

— Я — кто? Я — дилетант, универсальный ди­летант. Слово-то это происходит от итальянского «дилетто», что значит — удовольствие. То есть че­ловек, которому процесс всякой работы доставляет удовольствие.

Еретичность была только признаком, за ней угадывалась общая система миропонимания, неч­то непривычное, контуры уходящего куда-то ввысь грандиозного сооружения. Формы этого еще не достроенного здания были странны и привлека­тельны...

И все же этого было недостаточно. Чем-то меня еще пленял этот человек. Не только меня. К нему обращались учителя, заключенные, академики, ис­кусствоведы и люди, о которых я не знаю, кто они. Я читал не их письма, а ответы Любищева. Обстоятельные, свободные, серьезные, некоторые — очень интересные, и в каждом письме он оставал­ся самим собой. Чувствовалась его непохожесть, отдельность. Через письма я лучше понял свое чувство. В письмах он раскрывался, по-видимому, лучше, чем в общении. По крайней мере так мне казалось теперь.

Не случайно у него почти не было учеников. Хотя это вообще свойственно многим крупным ученым, создателям, целых направлений и учений. У Эйнштейна тоже не было учеников, и у Менде­леева, и у Лобачевского. Ученики, научная шко­ла — это бывает не так часто. У Любищева были поклонники, были сторонники, были почитатели и были читатели. Вместо учеников у него были учащиеся, т. е. не он их учил, а они учились у него — трудно определить, чему именно, скорее всего тому, как надо жить и мыслить. Похоже было, что вот наконец-то нам встретился человек, которому известно, зачем он живет, для чего... Словно бы имелась у него высшая цель. а может, даже открылся ему смысл его бытия. Не просто нравственно жить и добросовестно работать, а по­хоже, он понимал сокровенное значение всего того, что делал. Ясно, что это годилось только для него одного. Альберт Швейцер не призывал никого ехать врачами в Африку. Он отыскал свой путь, свой способ воплощения своих принципов. Тем не менее пример Швейцера затрагивает совесть людей.

У Любищева была своя история. Не явная, большей частью скрытая как бы в клубнях. Они начали обнажаться лишь теперь, но присутствие их ощущалось всегда. Что б там ни говорилось, интеллект и душа человеческая обладают особым свойством излучения — помимо поступков, помимо слов, помимо всех известных законов физики. Чем значительнее душа, тем сильнее впечатление...