3 - СОЦИО-ЛОГОС - Неизвестен - Философия как наука

Путь из России в Германию — тот, что проделал, среди про­чих, Бердяев в 1922 году, — это путь на Запад. Сама Германия — это, однако, не Запад, это все еще путь. И здесь мы встречаемся еще с одним странником, пилигримом духа — Томасом Манном.

Совсем недавно, в мае 1983 года, вышла в Америке впервые на английском языке знаменитая книга Томаса Манна «Размышления аполитичного» — и не была замечена, точнее вызвала ряд снисходи­тельно-пренебрежительных отзывов. Если это пренебрежение есть свидетельство непоколебимости духовных устоев здешней «атлан­тической» цивилизации — это, конечно, хорошо. Но не есть ли это просто невнимание, непонимание и глухота к вопросам, которые по самой сути своей были и остаются проблематичными?

Та критика цивилизации, которую дал Томас Манн, противо­поставивший ей культуру (еще до Шпенглера или одновременно с ним), должна войти как интегральная часть в само понятие циви­лизации, так же как и в ее духовную практику. Собственно, книга Т. Манна и есть тот духовный концентрат, который должен быть включен в число предметов здешнего аварийного запаса. Ценности Запада взяты у Т. Манна в движении, в критической рефлексии, в моменте становления. Именно в процессе критической рефлек­сии эти ценности осознаются у Т. Манна; они, как сказали бы русские формалисты, выводятся из автоматизма восприятия, де­лаются заново ощутимыми.

Томас Манн хотел в этой книге подвести итоги, — на самом деле она оказалась путеводителем или, лучше сказать, картой, на которую наносится маршрут исследователя. Путь его к демок­ратии — это путь писателя, литератора, осознающего свою пробле­матическую природу. Литература оказывается моделью политики и в конечном счете — демократии, демократической цивилизации. Общее у них — ирония, ибо ни политика, ни литература не долж­ны, да и не могут по своей природе быть радикальными; ни та, ни другая не знают общеобязательной истины и не выносят апо­диктических суждений. «Аполитичной» оказывается в конечном счете сама политика — когда она правильно понята. Это и есть то, что Бердяев называл скептической общественной гносеоло­гией, говоря о демократии, — но у Томаса Манна в признании то­го же факта содержится уже не осуждение, а готовность приятия. Впрочем, одну истину Т. Манн призывает понять до конца:

«Нужно до конца понять одну истину: тот, кто не привык гово­рить прямо и брать на себя ответственность за сказанное, но дает го­ворить через себя людям и вещам, — тот, кто создает произведения искусства, — никогда не принимает вполне всерьез духовные и интеллектуальные предметы, ибо его работа всегда стремится брать их как материал для игры, для репрезентации различных точек зрения, для диалектического спора, всегда позволяя тому, кто говорит в данное время, быть правым».

Эксплуатируя Томаса Манна, можно сказать, что единствен­ная реформа, которую он не отказался бы осуществить на англо­саксонском и латинском Западе, — это превращение республики адвокатов в республику писателей. И это отнюдь не потому, что писателей он рассматривает как некий высший человеческий тип, — совсем нет; не наоборот ли? Именно проблематичная природа пи­сателя, его фундаментальная двусмысленность, готовность его мо­литься многим богам делают его фигурой, адекватной демократии. Томас Манн пишет в своей книге, что он достаточно рано открыл в себе способность думать двумя взаимоисключающими способа­ми об одном предмете. Такая — и подобные — способности необ­ходимы демократическому политику в первую очередь. Много­численные критики демократии говорили в один голос о том, что она страшно снижает и мельчит тип политика. Манн готов считать такого «мелкого человека» более человечным. Демократия способ­ствует скромности, критической самооценке людей. В этом, конеч­но, немалое ее достоинство.

Поэтому принципиальной ошибкой Томаса Манна в «Размыш­лениях аполитичного» являются не реликты романтического кон­серватизма, а понимание демократического XX века как рестав­рации просветительской и руссоистской концепции человека — концепции некритического гуманизма, культа человека. Оказа­лось, однако, что нынешняя демократия — при мощной поддерж­ке психоанализа — отнюдь не обольщается человеком. Она пере­стала строить гуманистический миф, — что не мешает ей принять человека таким, каков он есть. Она склонна прощать, а не осуж­дать и карать. И что больше отвечает религиозному подходу к че­ловеку: прощение или кара? Это вопрос не риторический; я дей­ствительно не знаю на него ответа. Не является ли, однако, такое незнание более адекватным религиозным состоянием, чем какой угодно догматизм?