Андрей Белый - Ницшеанство и марксизм, русский синтез - Жукоцкий В.Д. - Философы и их философия

Но самое удивительное, что тот же контекст проступает и с противоположного фланга идейных единоборств. Анализируя феномен общественной совести, как живой религиозности и соборности, А. Белый раскрывает перспективу внецерковного созидания подлинного религиозного духа, заключенного в самом творчестве символизации – художественной и социальной. Это пророчество об эстетической самореализации религиозного духа нашло свое отражение в богостроительском откровении А.В. Луначарского и в самой практике религии советизма, в которой М. Горький принял непосредственное участие. А. Белый по сути проецирует и моделирует будущее в своем тексте 1906 года: “Символический ряд ценностей (религия) есть последняя инстанция общественной деятельности. Такое понимание общественных задач делает невозможным разделение религии, как чего-то обособленного от общественности. Но и общественность не может не превратиться в созидание ценностей” [2, с. 298]. Общественность, продуцирующая подлинную религиозность из себя, из своего гармонизированного естества, и образует, по Белому, ближайшую задачу российской социально-культурной динамики. Ибо, “совесть первее морали”, совесть – “положительное начало”, а мораль – “отвлеченное начало”, общественная совесть в этом контексте почти совпадает с “революционной целесообразностью” (по Ленину). В результате, продолжает Белый, “общество становится общиной. Община – непроизвольно религиозна” [2, с. 296, 297]. Кажется, это напрямую сказано о грядущем советском обществе, ставшем общиной, “большой фабрикой”, продуцирующей “нового человека” и непроизвольную религиозность (идеологичность) общественных отношений. Чтобы не оставить никаких сомнений о предмете своего пророчества, Белый добавляет: “Реализация социализма требует, чтобы его корни достигали религиозной глубины. Религиозное же освещение социализма хилиастично” [2, с. 298].

А. Белый с энтузиазмом цитирует Вяч. Иванова, которому и посвящена статья: “Если всенародное искусство хочет быть и теургическим, – говорит В. Иванов, – оно должно иметь орган хорового слова. Формы всенародного голосования внешни и мертвы, если не найдут своего идеального фокуса в соборном голосе орхестры”. Это всенародное искусство “победившего рабочего класса” действительно хочет быть теургическим, т.е. рождающим религиозный дух непосредственно из под пера общественности. На языке официальной идеологии это могло называться как угодно, даже формулой “социалистического реализма”. Но суть его оставалась прежней, сфокусированной мыслью Белого: “общественность необходимо должна быть возведена к теургии” [2, с. 299], т.е. к непосредственному богостроению.

В результате достигается главный итог религиозной революции: “Религия уже не отделяется от жизни. Действительность становится долженствованием. <…> Религия воплощается. Общество является этой Плотью религии” [2, с. 299]. Недосказанным, хотя и совершенно понятным в 1906 году (с его гигантским революционным эхом 1905 года), остается в статье Белого простое уточнение, что такая религиозная революция может произойти лишь на волне тотальной социальной революции, – как в ее действии, так и в ее результирующей.

Соборность истинная (читай: социалистическая) предполагает, что “участники собора составят между собой органически слившуюся общину, движимую круговым вихрем общественных переживаний, возносящих их к первоистокам всякой религии (у Белого – к прообразу хлыстовских радений – В.Ж.). Только такого собора  мы жаждем, на котором бы лежала религиозная санкция. Только там религиозная санкция, где жива общественная совесть. Потому-то совесть – не мораль, что она воистину религиозна” [2, с. 303].

Более искусного переплетения ницшеанских и марксистских мотивов невозможно себе представить. Это тем более знаменательно, что именно этот проект непосредственной религиозности общественного единения в собор-общину, – “социалистическое общество”, – и был реализован в религии советизма и практике советского общественного строя. Диссидента или “стилягу” третировали не потому, что он представлял угрозу общественному строю, а потому, что он уязвлял общественную совесть, ту самую, которая, по определению Белого, непосредственно религиозна. Как постулат грядущей религии советизма звучат слова русского символиста: “Общественная совесть не подчиняется закону: она источник всякого закона”. Как поэтическое приложение к нему звучит: “Общественная совесть – древо жизни, исцеляющее… Она благоухающая лилия, упраздняющая жезл законности” [2, с. 304]. Только в свете этого теоретического проекта А. Белого 1906 года становиться понятной общественная деятельность и концепт М. Горького 30-х годов.

Большевистская практика, как и всякая практика, много жестче собственных предписаний и проектов, но она не может состоятся без предваряющих ее текстов духовной культуры, в том числе тех, которые лишь малой своей частью включены в настоящее рассмотрение. Огромный резерв в этом смысле представляет творчество Н.А. Бердяева и других веховцев. Но и приведенного достаточно, чтобы обозначить основные каналы взаимного проникновения русских версий ницшеанства и марксизма. Действительно, чего больше в рассмотренной вариации А. Белого на темы “новой религии”, как актуально функционирующей общественной совести, – ницшеанства или марксизма?  На первый взгляд, Ницше как будто растворяется в русской специфике – соборного, общественного, совестливого. Тем более у Белого нет ничего на темы марксистки истолкованных экономических факторов религиозной революции. Но в том-то и дело, что новое здание грядущей религии советизма, составляющей смысл и логику советской эпохи, всей русской культуры XX века, – это здание строилось не из монолита, но из отдельных кирпичиков, к числу которых, безусловно, должен быть отнесен и концепт русского символиста А. Белого.