Зверьков В.Г. Неоконченный аналитический случай. Марина.

Моя первая встреча с Мариной произошла в консультативном Центре, куда она обратилась в связи с трудностями в общении и воспитании своей 13-летней дочери.

На первую консультацию Марина, высокая, стройная, привлекательная женщина со сдержанными манерами, пришла с дочерью, едва вступившей в пору юности, но уже сейчас способной затмить мать внешностью и уверенностью в себе - дочь выглядела ярче и жизнерадостней. Марина говорила с трудом. С одной стороны, ей мешало заикание, или, точнее, запинание в речи. А с другой, она, как будто, сомневалась в своем праве критиковать дочь за ее безответственность, медлительность, забывчивость и невнимание к матери. Дочь не считала себя сколько-нибудь виноватой, она не придавала особого значения своим «проступкам» (как-то: надеть вещи матери без спроса, съесть приготовленный для гостей шоколад, не позвонить вовремя, не разогреть ужин к приходу матери) и не испытывала желания что-либо существенно менять. В последующих индивидуальных консультациях дочь подтвердила отсутствие серьезного беспокойства по поводу отношений с матерью, возможно, вытесняя наличие имеющихся сложностей. Единственное, чего она желала, это уменьшить контроль и давление со стороны матери. За исключением некоторой инфантильности, в целом, дочь Марины была вполне благополучным подростком, нуждающимся в большем понимании и поддержке, а также в толерантности матери.

Индивидуальные консультации с Мариной показали ее тревожность, центрированность на недостатках дочери, затруднения в осуществлении последовательных воспитательных действий, неуверенность в себе как матери. Марина воспитывала дочь одна, и это было поводом для постоянного чувства вины за неспособность создать полноценную семью. Кроме того, с некоторых пор Марина стала замечать, что ведет себя с дочерью так, как обращалась с ней ее собственная мать, и это вызывало бурный протест Марины - она хотела быть более хорошей матерью для своего ребенка. Все чаще разговор по поводу дочери смещался на переживания и мысли самой Марины, и она уже высказывала предположения, что здесь сказываются ее собственные проблемы.

Дав некоторые рекомендации по взаимодействию с дочерью, я также высказал соображение о целесообразности индивидуальной психологической консультации для самой Марины. Это не встретило одобрения. Марина поспешно перевела разговор в прежнее русло - стала говорить о проблемах дочери. Таким образом, возникало повторение тем, и я вынужден был, напомнив свои рекомендации, закончить консультирование. Я предложил свою помощь в дальнейшем, по мере возникновения затруднений в конкретных ситуациях как Марине, так и ее дочери - совместно или независимо друг от друга.

Спустя примерно полгода Марина вновь обратилась за помощью. За сходными с ранее обсуждавшимися претензиями к дочери отчетливо проступала тревога в связи с возрастающим отчуждением в их отношениях. На это раз дочь согласилась лишь на одну встречу со мной, в ходе которой она ясно озвучила свое отношение к происходящему: «Это не мои проблемы, это проблемы моей матери». Очевидно, я мог лишь повторить и еще раз разъяснить свои рекомендации, включающие предложение самой Марине индивидуальной психологической помощи. Тем более что, как выяснилось в этот раз, в свое время Марина пережила нервный кризис и была госпитализирована в клинику неврозов. Существенной частью тревоги Марины была озабоченность, не повлияло ли ее болезненное состояние на психику дочери. Нормальна ли ее дочь - именно это она, в конце концов, и пыталась у меня выяснить.

Я успокоил Марину, вместе с тем предупредив, что центрированность на проблемах ребенка при попустительстве к собственному душевному состоянию создает неблагоприятный фон для развития дочери, и это является дополнительным основанием к тому, чтобы Марина внимательнее отнеслась к рекомендации самой получить квалифицированную психологическую помощь. Однако и на этот раз Марина не выказала готовности  к этому.

Поведение Марины демонстрировало повышенную тревожность и навязчивую сосредоточенность на дочери. Негативное восприятие дочери выказывало агрессию Марины, возможно, вызванную возрастающей самостоятельностью взрослеющей дочери. Сконцентрированность внимания на недостатках и слабых сторонах давала широкий простор для критики и контроля над жизнью своего ребенка. Однако нарастающий протест дочери демонстрировал ограниченность возможностей матери в этом плане, а также указывал на реальную перспективу окончательной и деструктивной сепарации. Вместе с тем, налицо было сопротивление Марины к исследованию своего вклада в существующую ситуацию. Сосредоточенность на дочери была оборотной стороной отказа от реализации полноты и удовлетворенности в своей собственной жизни, а пренебрежение своим ухудшающимся состоянием наводило на мысль о бессознательной ауто-агресии, возможно, как компенсации чувства вины и наказании за неудачу в создании полной семьи и родительскую несостоятельность.

Эти соображения, разумеется, оставались невысказанными, но не могли позволить мне считать работу по оказанию помощи этой семье сколько-нибудь успешной. Я понимал, что без серьезной терапевтической помощи Марине ее отношения с дочерью, вряд ли, преодолеют существующие трудности, не говоря о том, что ухудшение этих отношений было уже налицо.

Эмоционально, Марина вызывала у меня симпатию своей искренностью и незащищенностью. Она была естественна и выказывала мне уважение и доверие. На сознательном уровне она действительно хотела во всем разобраться и стать лучшей матерью для своего ребенка. Заикание делало ее речь еще более волнительной и побуждало меня внимательнее вслушиваться в ее слова, активно демонстрировать свое участие и готовность выслушать. Мне действительно хотелось помочь ей, поэтому отсутствие ее инициативы относительно психологической помощи для себя самой несколько огорчало меня. Вместе с тем, я чувствовал, что Марина не оставила без внимания мои рекомендации. Она ушла, обдумывая мои слова, и любое ее последующее решение, скорее всего,  должно было оказаться результатом тщательного рассмотрения. Интуитивно я предчувствовал ее возвращение.

Марина позвонила мне примерно через год. На это раз она сразу заговорила о себе, напомнив мне мои слова о том, что ей полезно было бы проконсультироваться по поводу своих личных трудностей. Она сказала, что сейчас чувствует готовность к этому, ей хотелось бы разобраться в себе, тем более что в последнее время ее самочувствие ухудшилось. Марина настояла на том, чтобы именно я принял ее, хотя я поначалу предложил в качестве консультанта своего коллегу, учитывая, что прежде я выступал консультантом для дочери Марины. Марина сказала, что ей труднее обращаться к незнакомому психологу, в то время как я уже довольно хорошо представляю ее ситуацию.

На первой встрече Марина стала говорить об утрате вкуса к жизни, ощущении бесперспективности, никчемности своего существования. «Я сломана, никогда больше ничего не будет». Пять-шесть лет назад у нее был период анализирования самой себя, «копания в самой себе», и это был «процесс нездоровый». Она заболела тогда. Возникла бессонница, она перестала воспринимать пищу, была тревога, напряженность, постоянные мысли - «приговоры себе». Это было «самозакапывание». Все изменилось: здоровье, психика, настроение, эмоции, мысли. «Мне тяжело, что я… при этом понимаю… болезнь присутствует. Это меня угнетает». Сейчас - ухудшение: «час не могла съесть завтрак». Также Марина жаловалась на ухудшение отношений с дочерью. Дочь становится равнодушной и обвиняющей, не хочет прислушиваться к советам матери. Кроме того, у Марины хронически плохие отношения с ее собственной матерью.

Со слов Марины выходило, что она переживает затянувшийся  тотальный кризис в своей жизни. Ни работа, ни личная, ни семейная жизнь не сложились так, как хотелось бы, и нет никаких надежд на их улучшение. Как эти описания, так и внешний вид, речь и поведение Марины свидетельствовали о серьезной депрессии. Трудности со сном и приемом пищи указывали на соматизацию психологических конфликтов, усложняющую общее состояние клиентки. Очевидно, она нуждалась в длительной систематической психотерапии.

Марина согласилась, что такая помощь ей необходима и поинтересовалась, смогу ли я ее оказать. Я пояснил, что практикую аналитическую психотерапию, которая отличается от иных подходов к работе  с психологическими затруднениями, и дал ей на этот счет некоторые разъяснения: аналитическая психотерапия - длительный процесс, в котором предполагается активное участие как психотерапевта, так и клиента, большое внимание уделяется неосознаваемым сторонам жизни и души, целью является достижение лучшего понимания клиентом основных движущих сил своей души и обретение душевного равновесия и целостности. Это не означает автоматического избавления от нежелательных симптомов, но без этого истинное выздоровление невозможно, по мнению моему и моих коллег.

- Поможет ли мне это? - спросила Марина.
- Как Вы  это чувствуете? - переспросил я.
- Я… Я по-разному чувствую…

Я предложил Марине принять самостоятельное решение, либо обратиться за помощью к иному психотерапевту. Марина согласилась начать нашу работу, и нами был заключен устный контракт, в соответствии с которым мы обязались систематически работать в рамках аналитической психотерапии с периодичностью два раза в неделю по 45 минут. Были оговорены случаи пропусков, опозданий и прочих нюансов сеттинга, а также размер и порядок оплаты. Надо заметить, что финансовые возможности Марины были крайне ограничены. Поэтому оплата была назначена минимальная.

Марина - первый ребенок в семье. Отец - человек с техническим образованием, военный. Его родители с любовью относились к Марине, так как у них было лишь два сына (отец Марины и его старший брат). Дед (по линии отца) также был военным и умер довольно рано. Бабушка умерла, когда Марине было 9 лет. Марина вспоминает, что не испытывала особых переживаний в связи со смертью бабушки, то ли от детского непонимания, то ли от боязни неподвижности бабушки, пролежавшей неподвижно около года после случившегося с ней инсульта. Возможно, повлияла плохая обстановка в семье. Родители Марины часто ссорились, в том числе в присутствии детей. Отец Марины был «нервный», астеничный, и позже мать Марины говорила, что Марина напоминает ей отца. Говорилось это с негативным эмоциональным оттенком. У Марины есть брат, тремя годами младше ее. Марина не помнит каких-либо переживаний в связи с его рождением, но отмечает, что брат был и остается любимым ребенком мамы.

Мать Марины была единственным ребенком в семье. Ее родители рано развелись. Бабушка, женщина неграмотная, но энергичная и всем уважаемая, воспитывала мать Марины в одиночку, живя в бедности и тяжелом труде. Мать Марины, получив лишь среднее образование, позже заняла ответственный пост в одном из министерств. Марина страдала от карьерных устремлений своей матери, поскольку работа занимала все время: «Лучше бы она была уборщицей, но моей».

Когда Марине было 10 лет, ее родители развелись, не объясняя детям причин развода. Марина очень переживала это и пыталась сохранить  связь с отцом. По мнению Марины, отец хотел доказать, что мать не сможет без него, а мать, в свою очередь, стремилась доказать обратное - «Я сама, я сильная». Из той поры Марина вынесла, что для матери было важно, чтоб дети были сыты и одеты, а давалось это нелегко. Порывы Марины помочь грубо обрывались: «Что с тебя толку?»

Марина постоянно навещала своего отца, жалела, что тот один, но, будучи у него, чувствовала, что в мыслях отец где-то далеко от нее. Четырнадцать лет он жил один, говорил, что скучает по детям, но реально связь с ним стремилась поддерживать только Марина. Когда ей было 25 лет, отец уехал к какой-то женщине в другой город.

Мать отделила Марину, дав ей комнату в коммунальной квартире в другом районе. Марина только окончила школу, ей было 17 лет, и ровесники завидовали, что у нее уже есть свой угол. Марина чувствовала, что мешает матери, наверное, той хотелось устроить свою жизнь.

Мать Марины была властной, сильной, категоричной женщиной. Уже и во взрослой жизни Марина испытывала ее давление в различных ситуациях. Тем не менее, Марина всегда очень зависела от матери.

После перенесенной болезни (хореи) в 4-5 лет у Марины стало проявляться заикание. Отец Марины тоже заикался, испытывая трудности в речи в зависимости от эмоционального состояния. Марина считает, что «это ей генетически передалось». Иногда она говорила без запинки, иногда с большим трудом. Мать не могла выслушивать Марину: «Ладно-ладно, я все поняла. Рот закрой и сиди», - обрывала ее всякий раз.

В школе заикание мешало проявить себя. Марине было стыдно за себя, она еще больше волновалась. Иногда учителя пересаживали ее на задние парты. Однако, после того как учитель сравнил ее с весьма заурядным учеником, Марина взялась доказать, что она гораздо способнее, и ей это удалось. Она почувствовала вкус к учебе в старших классах и весьма успешно окончила школу. В школе у нее было мало подруг, и об этом периоде Марина подробно не рассказывала.

Марина испытывала стремление к романтической профессии, выбрала профессию геолога. Учиться ей было интересно, случались выездные практические мероприятия, преподавались различные предметы.

Когда Марине было 19 лет, умерла от рака ее бабушка (по линии матери), которая со времен развода родителей Марины помогала семье. Марина переживала смерть бабушки, а также то, что ее мать часто ругала бабушку, могла обидеть ее, несмотря на ее физические страдания.

Учеба в институте сопровождалась частыми походами, против которых мать Марины активно выступала, считая их напрасной тратой денег. Возможно, считает Марина, ей не хотелось отпускать Марину. В один из таких эпизодов Марина, на свой страх и риск,  ослушалась мать и уехала с подругой. Мать долго была обижена и не разговаривала с Мариной.

В то время Марина познакомилась с парнем, который вызывал у нее симпатию. Однако, узнав, что ее подруга намерена развивать с этим же парнем отношения, искусственно отдалила его от себя и передала все в руки подруги, несмотря на внутренний протест. Кроме этого, Марина пережила в это время некоторые события в личной жизни, о которых не решилась рассказать мне.

В походах Марина почувствовала, что у нее есть проблемы в общении со сверстниками: «Я не умела завоевывать сердца, друзей, дружить». Она испытывала неуверенность, душевного общения не получалось. Марина чувствовала себя недостаточно интересным собеседником, «уползала в свой панцирь». «Я не чувствовала реального интереса к людям». Будучи «максималисткой», требовала от жизни идеализированных отношений, «всего или ничего». «Законсервировалась в себе». Возможно, считает Марина, это были уже элементы меланхолии, депрессии. При этом она была, по мнению окружающих, очень симпатичной, живой, активной.

Работая после института, Марина отказывалась от предложений научной карьеры и ответственных должностей, испытывая неуверенность в себе и скованность в связи с заиканием. Под давлением матери сменила одно место работы на другое.

В 24 года Марина познакомилась с мужчиной, ставшим ее мужем и отцом ее дочери. Он проявлял серьезные чувства, писал стихи. Он уже был женат, но активно ухаживал за Мариной, практически навязывая ей себя. Марина не могла определить своих чувств, но ее привлекало его внимание к ней. В конце концов, он оставил свою семью. Однако  к тому времени Марина решила, что выходить за него замуж она не будет, так как у него открылись черты, которые вызывали у Марины настороженность. Ее смущало то, как он менялся после употребления спиртного. В то время она еще не знала, что такое алкоголизм. Она с ужасом поняла, что он пьет, когда уже была беременна. Мать Марины требовала, чтоб Марина или выходила замуж, или делала аборт, а этот мужчина уверял, что ради семьи готов лечиться, сделать все необходимое. Таким образом Марина вышла замуж, не испытывая уважения к этому человеку, но надеясь на то, что он изменится. Были сомнения относительно возможности семейной жизни, но Марине хотелось, чтоб у ребенка был официальный отец, «а потом можно и развестись».

Однако развестись удалось лишь, когда дочери было уже 6 лет. Муж не считал себя "пьяницей", творил «ужасные вещи», но, будучи прекрасно образованным, на судах выступал с искусными речами, и их долго отказывались развести. Муж преследовал Марину, пугал ее, ломал двери. В это время мать Марины встретила мужчину, с которым стала вместе жить, оставив Марину и внучку без внимания и поддержки.

У Марины в супружеской жизни сформировался страх, каким - пьяным или нет - придет муж. Это сопровождалось сердцебиением, нехваткой воздуха, тревогой. Развод потребовал участия адвоката. Марина была обеспокоена, сможет ли она одна в таком состоянии ухаживать за дочерью. Пыталась получить помощь врачей и, в конце концов, легла в Клинику неврозов. Там она поняла, что с ней происходит. Проявились фобии - ездить в метро, страх замкнутого пространства, боязнь потерять сознание, далеко уходить от дома.

Она провела около месяца в этой клинике, где получала психотерапевтическое лечение в виде разъяснения ее состояния и аутогенной тренировки, а также минимальное фармакологическое лечение легкими препаратами. Марина поверила, что это было лишь истощение нервной системы, которое можно вылечить.

После лечения Марина почувствовала себя обновленной, было много энергии, водила дочку на разные занятия, работала, везде успевала.

Марина рассказывает, что с мужем она не раскрылась как женщина. Супружеские обязанности исполняла по принуждению, всячески пыталась их избежать. И вот, в возрасте 33 лет, она встречает мужчину, младше себя на 5-6 лет, обладающего, по ее мнению, множеством достоинств. Он знает несколько языков, сочиняет песни, стихи, руководит музыкальной группой, гастролирует, при этом он офицер, окончивший военное училище. Он очень коммуникабелен, и Марине понравилось с ним общаться. Она рассказывала о нем с восхищением. Они были влюблены друг в друга. Но у него также была семья, которую он вскоре покинул и пришел к Марине. Он сдружился с дочерью Марины. С ним Марина впервые почувствовала себя женщиной и была счастлива, как никогда прежде, считая его подарком судьбы. Марина уже не могла представить себе жизни без этого человека, но что-то помешало ей ответить согласием на его предложение пожениться. Для нее важны были чувства, с остальным она не спешила. Марина требовала от него постоянного, неослабевающего внимания. Ей хотелось, чтобы время не меняло их отношений. Позже она расценивала это как утопию, как «любовь-невроз». Ему же требовалось уделять время любимой работе, ездить на гастроли, и это вызывало ревность Марины. У нее стали возникать предчувствия, что скоро их отношения закончатся, и она стала и ему говорить о близящемся расставании, желая услышать от него обратных заверений. В конце концов, он оставил Марину, в записке выразив сомнения в ее любви к нему. Он написал, что знает, он нужен ей, но сейчас должен уйти. Он также обещал обязательно вернуться. Это было жутким потрясением для Марины, ей оставалось лишь ждать его возвращения.  Он иногда отправлял ей букеты цветов, письма, но сам появился лишь спустя год. Смутно объяснял, что у него сложные отношения с его матерью, как видно, она против его отношений с Мариной. Он развелся со своей прежней женой, но ничего определенного Марине предложить не смог. Он еще несколько раз приходил в течение года, и Марина прожила это год «без него, но с ним, с ожиданием, что он должен вернуться».

В этот период она заболела. Она осталась без работы после кризисных событий в государстве. Стала просыпаться по ночам, перестала есть, спала по 2-3 часа, появились боли в груди. Испытывала голод, но что бы ни съела, тут же отвергалось организмом и выходило обратно. Возникла постоянная тошнота, дрожь. Марина уже не могла что-либо делать. Появился страх. При этом на руках у нее была дочь, а мать Марины отрицала ее состояние и не собиралась помогать. Марина похудела на 20 килограммов и каждый день чувствовала, как жизнь уходит из нее вместе со всеми чувствами к людям, к ребенку. Тогда ее вытащила в клинику ее подруга. Марине назначили антидепрессанты и нейролептики. Возникло размытое состояние, пропадало осязание. «Черная депрессия» - называет это Марина. «Когда все мрачно, и ты не понимаешь, зачем ты». Больница ей не помогала: «Препараты меня забивали, но ко мне ничего не возвращалось».

Врачи сказали, что такие состояния будут волнами повторяться, но не так сильно: «Абсолютно здоровой Вы себя уже никогда не почувствуете». Лечение продолжалось около трех месяцев, и за этот период Марина попала в полную зависимость от матери, как в финансовом отношении, так и в повседневных действиях.

Потом - «состояние ни жизни, ни смерти», «выполнение функций». На этом этапе стало усугубляться отдаление от ребенка. Будучи больной, Марина стремилась оградить дочь от своих болезненных проявлений, старалась уединиться. Тревогу и обиды дочери толковала искаженно. Ситуация ухудшалась тем, что мать не понимала Марину, брат Марины избегал разговоров  с ней. Марина оставалась изолированной, и это усугубляло ее состояние.

Марина попала в круг постоянных мыслей о себе, о причинах своего состояния, пыталась читать книги о карме, о мистике. Все это оборачивалось самообвинениями, «приговорами себе». Она считала именно себя виноватой во всем, что с ней случилось. К этому добавилось недовольство ухудшением своего внешнего вида после перенесенной болезни, это было дополнительным стрессом.

Это был период «самоанализирования, самокопания, самобичевания». «Один стресс цеплялся за другой и вызывал третий». «Тяжело было это сознавать, даже до сих пор возникают такие мысли».

В результате Марина вновь попала в Клинику неврозов, где ей вновь назначили психотропные препараты. (Это вызывает тревогу Марины, поскольку она читала о непредвиденных последствиях приема подобных лекарств для нервной системы.) Любая эмоциональная встряска влекла за собой раздражительность, агрессию. И до сегодняшнего дня Марина чувствует присутствие в себе болезни, и это угнетает ее.

После того, как Марина заболела, она прекратила отношения с тем молодым человеком, поняв, что «это мало что меняет в ее процессе». Он заметил ей: «Ты сама себя закапываешь». Впоследствии он женился, но все же иногда навещал Марину. Она не хотела продолжения отношений. Хотя после одной из таких встреч неожиданно для себя начала плакать и не могла остановиться: «Прошлое, оно пролилось». Марине это не понравилось. «Сейчас, - говорит она, - мне все равно, есть он или нет. Но то, что было со мной, мое прошлое,  оно там живо, наверное, было и выплеснулось».

Марина также потеряла связь со своим бывшим мужем и недавно узнала, что он был где-то убит, неизвестно при каких обстоятельствах. До самой смерти он не переставал пить. Марина поддерживает связь с его отцом, желая, чтоб у дочери был хоть какой-то мужчина в старшем поколении. Марине приходится за ним ухаживать, так как дед стар и болен.

Ухудшение отношений с дочерью побудило Марину искать помощи у психологов, а мои консультации подтолкнули к попытке разрешить сложившуюся ситуацию в собственной жизни.

Первый период анализа, в основном, был посвящен взаимоотношениям Марины с ее матерью. Этому способствовало то, что до сих пор они находятся в постоянно поддерживаемой связи, и мать остается для Марины одной из немногих, на кого Марина хотела бы опереться. Мать всегда была недовольна дочерью, и, тем не менее, Марина всегда стремилась к матери. Марина ничего не могла попросить у нее. Вспоминает, что мать не приехала на ее свадьбу и не стремилась помочь, когда Марина чувствовала себя крайне плохо. Особенно впечатляет эпизод, когда семилетняя Марина, не умея плавать, стала тонуть на глазах у матери. Та сидела на берегу, и Марине было стыдно позвать ее на помощь. Кое-как выбравшись на берег, Марина услышала: «Неужели бы я полезла в эту грязную, вонючую воду?».

Марина вспоминала многочисленные эпизоды, когда мать критиковала ее, а также и ее дочь. Очевидно, Марина была переполнена агрессией к матери и нуждалась в том, чтобы выразить ее. Особенно болезненным для Марины был то, что мать отрицала ее болезнь и считала, что Марина сама создает себе эту болезнь, преследуя тем самым некую выгоду.

Мать всегда была властным, волевым человеком, ожесточенно отстаивающим свое место под солнцем. Она преследовала Марину за любые проявления слабости - заикание, неуверенность, неловкость - наверное, так же, как беспощадно судила себя. В моем восприятии, это женщина с мощным Анимусом, не оставляющим места женственным проявлениям.

Было достаточно очевидно наличие у Марины негативного материнского комплекса. Позитивные чувства к матери оказались погружены в бессознательное, а сознанием расценивались как рабская зависимость и осуждались.

Постепенно в ходе анализа Марина приближалась к осознанию того, что та мать, которая все время критикует ее, оставаясь, при этом, желанной, но недосягаемой, находится в самой Марине.

Мать давно уже стала именно внутренней фигурой Марины, и постоянные драматические диалоги с обвинениями и обидами, по большей части, разворачиваются в ее собственной душе.

Наглядно это удалось показать на примере неуверенности Марины в отношениях с дочерью. Немалая доля анализа была сконцентрирована вокруг слабо осознаваемого представления Марины о себе как о плохой матери. Всякий раз, попадая в ситуацию конфликта с дочерью, она понимала правильность постановки новых задач и требований перед взрослеющей дочкой и, все же, испытывала серьезные сомнения в своем праве что-либо требовать от нее. Марина пришла к пониманию своего чувства вины перед ребенком за то, что в свое время из-за болезни оставила дочь без внимания и поддержки, а еще раньше - вышла замуж за человека, который не смог стать настоящим отцом семейства. Внутри Марины всегда был голос, осуждающий и критикующий, голос, который Марина считала своим голосом совести. Поворотным моментом в анализе отношений с матерью стало осознание Мариной того, что этот голос, на самом деле, является голосом ее матери, но уже не той реальной, которая живет своей жизнью, а той, что когда-то в детстве поселилась в душе Марины и с тех пор не меняет своего характера, оставаясь вечно недовольной и преследующей.

То, что затрудняло установление более сбалансированных отношений с матерью, было подчеркнуто позитивное отношение  матери к брату Марины. Брат считался похожим на мать и внешне, и по складу характера. Он всегда ставился  в пример. Требования к нему явно занижались, а любые его достижения превозносились. Марина всегда чувствовала унижение от сравнения с братом, но не позволяла себе каких-либо высказываний на этот счет. Брат вполне довольствовался любовью матери и не проявлял никакого интереса к ушедшему отцу.

Для Марины отец был бесконечно привлекательной и трагически недоступной фигурой. Начиная с того, что мать считала Марину копией отца, называя ее «№2», сама Марина видела в себе больше сходства именно с отцом - заикание, астеничность, замкнутость. Поэтому развод родителей явился для нее большим ударом. Марина пыталась выступить связующим звеном, все время бегая «от отца к матери, от отца к матери», очень жалела отца, что он остался один. Вспоминает, что первые депрессивные состояния стали возникать у нее, когда она, приходя к отцу, находила его замкнутым в своих мыслях, далеко от нее. «Мне хотелось, чтобы он что-то перелил в меня, в мою копилку жизни. Но души наши не раскрывались. Родным человеком я его назвать не могу». Позже, будучи уже студенткой, в общении с отцом Марина чувствовала себя оцениваемой - насколько «умно» она говорит, душевного общения так и не получалось. И все-таки отец оставался привлекательной, во многом, идеализированной фигурой. Несмотря на неудовлетворенность отношениями с отцом, Марина допускала в сознание лишь грусть по несбывшемуся душевному контакту, оставляя обиду и злость на отца глубоко подавленными. Таким образом, мы можем заключить констеллированный позитивный отцовский комплекс, сильно повлиявший на романтические устремления Марины в выборе работы и спутника жизни. Однако проработка этого комплекса и связанных с ним моментов было затруднено большим сопротивлением Марины и отсутствием контакта с вытесненными переживаниями по поводу отца. Отец оставался недоступным и в душе Марины.

Вообще, воспоминания о прошлом шли у Марины с большим трудом, особенно на первых порах. Она чувствовала, что что-то останавливает ее в этом движении к прошлому, «трудно вспомнить что-то хорошее». Ее преследовало ощущение, что «все было неправильно». Вообще, воспоминания - это процесс «неконструктивный, болезненный». Это напоминало ей тот 4-5-летней давности процесс самоанализирования, который превратился  тогда в «самозакапывание, самобичевание».  Так мы подошли к тотальному чувству вины Марины за все, что происходило и происходит в ее жизни. Базовым чувством было ощущение себя «плохой» - неполноценной, не заслуживающей любви. Мать не давала ей высказываться, заставляла молчать и не вмешиваться ни во что, отец оставался недоступным и замкнутым. Что бы ни делала Марина, она никак не могла изменить отношения к себе родителей и, в результате, никогда не была довольна собой. Даже сознавая, что у нее есть свое мнение по какому-либо вопросу, она привыкла оставлять его при себе. Всякий раз, когда с ней случалось что-то неприятное, она, вслед за матерью, расценивала это как наказание за свои неверные действия. В конце концов, она стала чувствовать себя виноватой за все. Иногда это чувство вины оборачивалось в обвинения своей матери, близких и родственников, но единственный человек, кому она могла высказать свою обиду, была ее дочь. И это разрушало их отношения, лишая Марину ее последнего пристанища. Чувствуя это, она приходила к выводу, что здесь опять проявляется ее «никчемность», и круг замыкался - она возвращалась к своему тотальному чувству вины.

Запрет на выражение агрессии в сочетании с этим чувством вины приводил к тяжелым состояниям обращенности агрессии на саму себя. Марина хорошо помнит такие моменты, когда ей хотелось «оторвать, отрезать голову и закопать ее, потому что с ней невозможно жить». «Не хочется жить такой плохой». Будучи вся «затоплена своей ненавистью», Марина никого не хотела видеть, у нее пропадал всякий вкус к жизни, всякие чувства к людям.

Фактически это означало полную захваченность Эго архетипом Пожирающей Матери. Эго Марины было не способно поддерживать связь с Самостью, лишаясь, таким образом, импульса к жизни и к самоутверждению. Та «черная депрессия», о которой говорила Марина и которая следовала за вспышками ненависти к себе, является символическим описанием погружения в бездонную пропасть бессознательного, не имеющего никакой позитивной связи с индивидуальностью, с тем, что составляет личностный принцип и что, в конце концов, поддерживает жизнь Эго. Тотальное отрицание себя, отказ от себя под давлением постоянно требовательной и никогда не удовлетворяющейся Великой Матери оборачивается отказом от самой жизни. Не в силах осознать это, Марина реализовала свой бессознательный отказ неспособностью принимать пищу. Похудев на 20 килограммов, переживая нервную анорексию, она физически поставила себя перед последней чертой, разделяющей жизнь и смерть. Проведенное тогда лечение, опять-таки, физически вернуло ее к жизни, оставив душу по-прежнему опустошенной, навязав, таким образом, формальное исполнение обязанностей и функций, лишенное какой-либо личностной осмысленности и радости. Попытка психотерапевтического лечения явилась порывом вернуть себе душу, вернуть себе право и возможность радоваться жизни.

В попытке понять, в чем может состоять смысл болезни, Марина приближалась к осознанию того, что болезнь неким образом защищала ее от признания своего собственного нежелания бороться с препятствиями в жизни. Однако силы Эго Марины не хватало на то, чтобы преодолеть соблазн расценивать это как очередное подтверждение ее слабости и неполноценности. В результате, она чувствовала себя не столько слабой и больной, сколько виноватой в своей слабости и болезни. За этим стояла бессознательная фантазия о собственной совершенности и всемогуществе, а более глубоко - совершенство и всемогущество архетипической Матери.

Проработка  этого бессознательного материала встречала серьезные препятствия в анализе. Всякий раз, когда мы подходили к действительной слабости и действительным страданиям Марины, она переживала это как собственную вину и либо впадала в состояние опустошенности, «безмыслия» и «бесчувственности», либо смещала внимание в область отношений с дочерью, вспоминая, как дочь отвергает ее, ведет себя эгоистично и бессмысленно проводит время, ни к чему не стремясь и не задумываясь о будущем.

Становилось понятно, что дочь для Марины была единственным объектом, по отношению к которому она могла как-то выразить свои чувства и реализовать их в каких-либо действиях. Не удивительно, что дочь часто ощущала внимание матери как связанное с личными тревогами и проблемами матери. Дочь искала в матери друга и прямо заявляла об этом. Марина, в свою очередь, понимая свою неадекватность, теряла в отношениях с дочерью последнюю почву под ногами и уже не могла отделить реальные отношения с ребенком от своих проблем с другими людьми и аспектами жизни.

Я неоднократно пытался показать Марине, как столкновение с глубокими переживаниями приводило к смещению разговора в иные области. Но сопротивление Марины оказывалось устойчивым, и я счел свои попытки преодолеть это сопротивление несколько преждевременными. Вероятно, кроящиеся за этим сопротивлением переживания были столь интенсивными и пугающими, что Марина предчувствовала опасность их раскрытия на этом этапе. Возможно, тем самым она бессознательно оберегала от их разрушительной силы не только себя, но и меня, равно как и нашу совместную работу.

Сопровождающее Марину с ранних лет чувство неполноценности усиливалось заиканием. Мать часто давала понять, что ее тяготит этот дефект, и у Марины сложилось представление, что людей  тяготит ее речь. Поэтому она, чаще всего, избегала высказываться. Это усиливало ее изолированность и нереализованность: «Я чувствовала, что могу, но мне не дано это проявить». Впервые это было пережито в школе, а позже в институте, где она отказывалась от участия в студенческих конференциях. На работе она избегала ответственной перспективной работы, оставаясь пассивной подчиненной. При этом внутренне она имела большой интерес к работе, и к самореализации. Мать, считает Марина, добилась очень многого в своей работе, ее до сих пор не хотят отпускать на пенсию, ссылаясь на невозможность отыскать ей замену. Сама Марина под давлением матери, в свое время, покинула интересную для себя работу по специальности и ушла на более оплачиваемую, но скучную работу бухгалтера. Это случилось уже давно, но до сих пор Марина переживает это как предательство по отношению к себе. Незадолго до начала анализа она попала под сокращение штатов и, оказавшись на бирже труда, тяжело переживала свою безработицу. Перспектива оказаться в еще большей финансовой зависимости от матери была столь нежелательной, что Марина согласилась бы на любое подходящее предложение. Получив новое место работы, она оказалась в коллективе, где почувствовала себя чужим человеком. Должность у нее невысокая, связанная с разъездами и осуществлением счетных операций, но больше всего ее тяготила неспособность наладить дружеские, непринужденные отношения с коллегами. Испытывая сомнения в том, что она может быть интересна окружающим, Марина чувствовала себя хуже других.

Эта тема затрагивала глубинную неудовлетворенность Марины своим местом в жизни. По существу, Марина была отрезана от существенного фактора индивидуации - внутренне осмысленной и интенсивно связанной  с другими людьми работы. Труд ради куска хлеба, профессиональная нереализованность  - в этих условиях формирование устойчивой позитивной идентичности крайне затруднено, а это, в свою очередь, сказывается на слабости сложившейся Персоны. Марина затруднялась представить себя людям, чувствовала себя, скорее, никем, нежели кем-то определенным. Это приводило к тому, что она сильно зависела от мнения окружающих. В ходе анализа она осознала, что в контактах чаще думает о том, какое впечатление производит на собеседника, чем о том, нравится ли он ей, насколько интересно ей самой это общение.

Тем не менее, найти иной путь профессиональной реализации пока что было невозможно. Марина была вынуждена подгонять себя под требования новой работы, что делало анализ все более затруднительным. Ее занятость становилась все масштабнее, она опаздывала и иногда отменяла сессии.

Для меня остается открытым вопрос, как связаны эти изменения с тем, что содержательно происходило в анализе. Еще в начале анализа тот факт, что Марина нашла работу, расценивался мной положительно, а возникающие незначительные задержки воспринимались с пониманием, тем более что Марина старалась заблаговременно известить меня о возможных опозданиях.

Первые тревожные звонки я почувствовал вслед за выходом на тему отношений Марины с мужчинами. Она всегда с трудом говорила об этих отношениях, а эпизод ранних контактов с понравившимся ей в студенческие годы молодым человеком остался нераскрытым. Она была привлекательной девушкой, «очень симпатичной», но всегда вела себя пассивно, считая, что инициатива должна исходить от мужчины. В результате, она затруднялась оценить свои собственные чувства, как это случилось с ее мужем, который привлекал ее своими стихами, ухаживанием, «тем, что я нравлюсь ему».

Она впервые почувствовала себя женщиной и раскрылась в этом качестве значительно позже, уже после развода, встретив молодого военного, целиком посвященного музыке. Как видно, он вполне отвечал идеализированным романтическим ожиданиям Марины, будучи прекрасно образованным, общительным и влюбленным в нее. Единственное, чего она желала, это сохранить навсегда этот «полет», эту взаимную страсть, сохранить этого человека исключительно для себя. Фактически, это был первый человек, убеждавший ее в том, что она достойна прекрасной, истинной любви. Это обратилось в «какой-то вампиризм», так она позже расценила свое состояние. Тот факт, что этот человек в то время был женат на другой     женщине, наводит на мысль об эдипальной природе страсти Марины - любовь к прекрасному, но запретному объекту не могла увенчаться браком, поскольку была связана с  виной за триумф над матерью и за инцест с отцом (разумеется, речь идет о бессознательных связях). Переносный характер любви к этому мужчине усиливается тем фактом, что он, подобно отцу Марины, являлся военным.

Однако, несмотря на эдипальную и переносную обусловленность этого отношения Марины к этому человеку, я склонен расценивать ее любовь к нему  как существеннейший факт ее биографии. Марина росла в семье, где изначально были нарушены отношения родителей, а вместе с ними и отношения фемининности-маскулинности. Замкнутый отец, по всей видимости, находился в слабом контакте со своей Анимой, а мать - под мощным воздействием негативного Анимуса. В результате, отец был лишен нежности и теплоты как в отношении к жене, так и в отношении к своей дочери Марине. Мать, в свою очередь, стремясь реализовать свою независимость, приобрела, во многом, маскулинные черты в поведении и, преследуя любые проявления слабости, очевидно, обесценивала женственность как таковую. В этих условиях Марина не могла получить подтверждения ценности своей женственности, а тот факт, что мать предпочитала в своей любви сына, усиливал дискредитацию фемининного принципа в глазах Марины. Ее попытки наладить контакт с отцом не увенчались успехом, «душевного общения не получалось», и это бессознательно могло лишь убедить Марину в своей малоценности. Однако длительные усилия по налаживанию эмоциональной связи отцом говорят о том, что Марина в глубине души понимала, откуда она могла получить поддержку. Эта бессознательная интуиция оформилась в романтические фантазии. Реально это означало, что лишь от мужчины она могла получить подтверждение своей женственности, а вместе с этим, своей ценности как человеческого существа. Мать не могла тут ничем помочь, потому что сама никогда не ценила себя как женщину. Отец оказался пленником своего собственного материнского комплекса, затеяв с женой соревнования в независимости и потеряв, таким образом, ключ к подлинной маскулинности.

Для Марины встреча творческого, а значит находящегося в контакте со своей Анимой, военного, а значит сохраняющего маскулинную идентичность, человека оказалась подарком судьбы. Однако поглощенность своими проекциями, захваченность романтической страстью не оставляла места реальным отношениям с реальным человеком, исключала его личные индивидуационные устремления. Он «должен был» лишь «быть рядом», вечно любить и боготворить Марину. Она стремилась удержать его, ревновала, но постепенно начало нарастать чувство обреченности их отношений. Тогда она расценила это как признак фатальности, предопределенности, «родового заклятья», ведь ни у ее матери, ни у бабушки личная жизнь не сложилась. «У меня были мысли, что я могу только ломать и разрушать, что я приношу всем мужчинам несчастья». Она не верила, что у нее может что-то получиться с мужчиной, но и не могла представить, что они смогут друг без друга. «И была глупая уверенность, что он никуда не денется». Здесь мы видим спутанность, характерную для подобных ситуаций. Реальное разрушение отношений не могло оставаться незамеченным, при этом неосознаваемая глубинная связанность с внутренней мужской фигурой переживается как свидетельство нерушимости существующих отношений.

Да, это был конец. Но не отношениям любви мужчины и женщины. Подошел к концу период, когда основанные на проекциях ожидания могли сдерживаться, отчасти удовлетворяться и компенсироваться. Развитие отношений требовало преодоления инфантильной зависимости, контроля и сосредоточенности на своих собственных потребностях. К сожалению, и это человек оказался не готов к более зрелым отношениям. Находясь под влиянием сильной зависимости от своей матери, он не сумел отделить эту зависимость от превратностей отношений с любимой женщиной. И Марина не распознала ловушку, в которой оказалась по причине своих проекций. Ее едва распустившаяся женственность оказалась трагически уязвлена, покинута. Не имея поддержки со стороны мужской фигуры и не успев интернализировать маскулинность как внутренний принцип, Марина вышла из этой истории «лишенная жизненной силы, которая делает возможным наличие отношений с мужчинами». Эти слова Марины очень верно схватывают суть. Проекция, романтическая проекция есть та сила, которая способна давать жизнь, связывать противоположные стороны души - ее фемининный и маскулинный принципы - посредством фигуры реального человека, на которого осуществляется такая проекция. Он становится медиумом, связующим звеном, и критически важно сохранить отношения  с ним до той поры, пока не осуществится внутренний синтез указанных принципов. Это требует определенной силы, стойкости Эго. Именно этого не хватило Марине, поскольку изначально ее Эго не обладало устойчивой, основательной связи с Самостью, находясь под влиянием негативного материнского комплекса. Это демонстрирует трагическую ограниченность растущей души, не преодолевшей симбиотической связи с матерью вследствие  слабости третьей - отцовской -   фигуры, а также огромную силу архетипа, в данном случае, архетипа Великой Матери.

Свою интуицию относительно ценности маскулинного принципа Марина пыталась реализовать, сохранив после развода отношения с отцом мужа. Она хотела, чтобы у ее дочери был дед, который навещал бы ее и, в какой-то мере, компенсировал отсутствие отца. Но я думаю, что это был также  способ сохранить свою внутреннюю связь с мужественностью. На время анализа деду было уже около восьмидесяти лет, он пережил сердечный удар. Марина была единственным человеком, который мог ухаживать за ним.

И вот Марина без предупреждения пропускает очередную сессию. Как выяснилось позже, это произошло в день смерти деда, и Марина забыла позвонить мне.

Следующая сессия прошла без особых упоминаний о случившемся. Марина пыталась вести себя так, словно ничего не произошло, хотя, как я понял, многие тяготы, связанные с похоронами, легли на ее плечи. Разговор шел с трудом, касаясь взаимоотношений с матерью, дочерью. Я не стал инициировать обсуждение смерти деда.

Последующая сессия была отменена Мариной по причинам занятости на работе.

При следующей встрече Марина сообщила, что начала принимать антидепрессанты и снотворное на ночь. Опять возникла бессонница, с утра плохое настроение. И, хотя Марина вскользь упомянула, что, возможно, это связано со смертью деда, она охотно перевела тему разговора на обсуждение трудностей на работе и последнего проступка дочери. Последовала критика, и я почувствовал уже давно не звучавшее ожесточение в адрес дочери.

Эта тема обиды на дочь за ее эгоизм и нежелание менять отношения к лучшему вкупе с отвержением матери была продолжена и на следующей сессии. Это вновь подводило к вопросу, откуда берется это желание изменить дочь, контролировать ее. Но Марина была сконцентрирована на эмоциональной боли от сложившихся отношений с дочерью, и за этим я увидел острую потребность Марины в эмоциональной поддержке в данное время.

Активизировались вопросы в мой адрес - как я оцениваю ее, как она справляется с нашей совместной работой и каковы ее результаты. Я, не желая поддерживать ориентацию Марины на мою оценку, стремился развернуть ее собственные впечатления от нашей работы. Как я понял позже, Марина воспринимала мои встречные вопросы, скорее, как свидетельства моей закрытости и, возможно, отвержения ее.  Вскоре она рассказала о приходящих от ее отца письмах из-за границы, куда он переехал. На эти письма Марина не отвечала. Она вспомнила, как после развода родителей пыталась держать с ним связь и как он оставался закрытым. Я тогда попытался пойти в направлении углубления проработки ее отношений с отцом и, как мне кажется, упустил скрытое переносное послание. Возможно, Марина пыталась показать мне, что я веду себя подобно ее отцу. В то время как она пережила потерю важного человека в своей жизни, а дочь вела себя дистанцированно, я также не давал ей эмоционально теплой поддержки, во всяком случае, не делал этого в достаточной мере. Избегая говорить о своих мыслях и чувствах по поводу нашей совместной работы, я оставался закрытым, как когда-то оставался закрытым ее отец.

Последующие две сессии были отменены по причинам работы Марины и поминок по умершему деду.

Следующую встречу Марина провела сдержанно, сидя в закрытой позе, и, в основном, говорила о проблемах дочери. Я предложил помощь своих коллег для консультаций дочери. Внутренне я переживал, что разговор явно не складывался.

Очередная сессия была отменена Мариной, и мы встретились лишь через неделю. Марина сослалась на головную боль, а также стала говорить, что на работе появились новые обязанности и у нее нет возможности раньше уходить с работы, чтобы посещать аналитические сессии. Она сказала, что вынуждена сделать перерыв в нашей работе, причем воспринимает это без эмоций, как необходимость - она не может остаться без работы.

Я попытался дать интерпретацию, что она довольно спокойно воспринимает этот перерыв, возможно, потому, что в ее восприятии мало что происходит в анализе. Марина сдержанно согласилась с этим, добавив также, что она устает, что сейчас ей не до этого. И вообще, она изменилась, стала иначе относиться к тому, что с ней происходит, и, например, к своей дочери. Сейчас не о чем говорить. В конце концов, были зафиксированы две основных причины для перерыва - отсутствие материала для работы и плотный трудовой график. Разговор осложнялся тем, что Марина испытывала сильную головную боль.

Для меня очевидным было усиленное сопротивление Марины к продолжению аналитической работы, а также то, что это сопротивление, во многом, проявлялось соматически - в виде усталости, головной боли. Но более тревожным моментом было уменьшение сознательной мотивации к работе в анализе, отрицание потребности на этом этапе продолжать его. Я понимал, что смерть деда активизировала прежние конфликты и страдания Марины, и она, по привычке, пошла путем их вытеснения смещения внимания с себя на окружающих с рационализацией своих негативных переживаний как реакций на их действия. Возможно, однако, что падение интереса к нашей совместной работе было следствием общей депрессии, все более захватывающей Марину, и у нее попросту не было сил на анализ. Соматизация тревоги была очевидна, а с учетом прежних госпитализаций Марины по поводу депрессии и нервной анорексии, можно заключить, что ее возможности к сугубо психологической проработке переживаний очень ограничены. Также нельзя сбрасывать со счетов объективную ситуацию с работой. В условиях, когда Марина одна содержит себя и дочь, ей приходится, в первую очередь, сохранять себя в качестве «добытчика» семьи, причем любой ценой.

Поэтому я не был удивлен, что по окончании оговоренного перерыва Марина не обрела возможности продолжать анализ. Нам даже не удалось встретиться, чтобы обсудить это. Мне оставалось лишь выразить сожаление и надежду на скорое возобновление нашей работы.

Спустя несколько месяцев я сделал звонок Марине и не услышал от нее ничего нового. Она, по-прежнему, работала и не имела возможности продолжить анализ. Голос ее был усталый и подавленный, и я был рад лишь тому, что она не в больнице. Хотя для меня было очевидно, что это отнюдь не то благополучие, которого мы обычно желаем своим пациентам.

С самого начала нашей работы в отношении Марины ко мне преобладало беспокойство о том, как именно я оцениваю ее саму, ее действия, ее дочь. С одной стороны, это было желание получить одобрение, успокоение, поддержку. С другой, тревожная готовность быть осужденной, отвергнутой, наказанной. Казалось, скажи я хоть одно определенное слово, и она примет его безоговорочно, каким бы оно ни оказалось - хорошим или плохим. Поэтому неудивительно, что мои попытки прояснить ее личное отношение (до моих оценок или суждений) вызывали у нее раздражение и уход в себя. Она не очень-то доверяла моим пояснениям относительно уклонений от прямых ответов. Идея о том, что мы работаем для того, чтобы она лучше понимала и объективнее оценивала сама, была для нее, скорее, отговоркой, скрывающей мои негативные мысли и чувства.

Такое тревожное восприятие моего отношения к ней и склонность расценивать его как негативное, безусловно, имело трансферентную природу и было связано с критикующей фигурой матери. Сознавая это, я, тем не менее, в контрпереносе иногда ловил себя на мысли: «Как можно так слепо полагаться на мое мнение! Что ты делаешь?» Удивительно, но ее подталкивания к оценке, так или иначе, провоцировали меня судить о ней и, следом за этим, пытаться ее тут же изменить. Попытки выяснить ее собственное мнение, по сути, были порывами изменить Марину, а скрытым посланием таких попыток являлась оценка: ты должна иметь свое мнение. Очевидно, следовало в таких ситуациях двигаться в направлении прояснения потребности Марины сразу выяснить мнение о ней другого человека, а также внимательнее относиться к эмоциональной стороне своих сообщений и вопросов.

Если эта часть ее переноса была сравнительно очевидна, другая его составляющая вызывала у меня большие сомнения и затруднения в понимании. Речь идет о том подтексте в ее поведении, иногда, внешнем виде, который имел легкий характер соблазнения. Я сразу обратил внимание на то, что Марина привлекательная женщина, возраст которой угадывался с трудом. Она пользовалась легким фруктовым ароматом, сохраняющимся в помещении и после ее ухода. Очевидно, в контрпереносе я воспринимал Марину как женщину. Следуя за своими фантазиями, я готов был ожидать не очень интенсивного, но вполне проявленного эротизированного переноса с ее стороны. Эти фантазии появлялись после эпизодов, в которых Марина приводила себя в порядок, причесывалась, уже войдя в мой кабинет, после того, как она как-то лукаво улыбалась, глядя мне в глаза, или приходила в довольно броской блузке. Эти моменты имели тот самый подтекст, который трудно однозначно интерпретировать, но которые вполне могут провоцировать наши фантазии и вопросы.

Одно из обсуждений отношений Марины с мужчинами было столь затруднительным для нее, что она заметила: «Я понимаю, что это разговор со специалистом, но не всегда можно абстрагироваться». Моя попытка уточнить, от чего она хотела бы абстрагироваться, привел Марину  в еще большее замешательство. Очевидно, она не была готова к тому, чтобы выразить свое отношение ко мне, каким бы оно ни было. Однако, на мой взгляд, за этим также кроется ее почти осознаваемый страх испытать какие-либо чувства к другому человеку, к мужчине. Возможно, эротизированный перенос в аналитической ситуации мог оказаться целительным для Марины, но, большой вопрос, могла ли она позволить себе чувства к своему аналитику.

Я уже затрагивал тему сходства своей позиции в анализе с поведением отца Марины в период ее попыток сохранить с ним живую связь. Однажды Марина спросила меня, где я живу и не удобно ли мне принимать ее где-нибудь ближе к моему дому, к тому же она работает где-то неподалеку. Мы работали по вечерам, и это предложение выглядело весьма заботливым. Мне вспомнились ее визиты к отцу, и для себя я расценил это предложение как попытку сменить обстановку нашего общения, то есть рамки отношений, в сторону большей близости. Мне кажется, это могло бы стать девизом устремления Марины - «Стать ближе». Она нуждалась в эмоциональном тепле, и моим упущением явилось сдерживание демонстрации понимания и сочувствия ее устремлениям и потребностям. Я занял более абстинентную позицию, полагая, что впереди еще много времени аналитической работы и будет более наглядный момент для укрепления нашего терапевтического альянса. Какой-то частью моего отношения было контрпереносное желание ее большей независимости (это ли не цель для терапии?). Но, я допускаю, мое сдерживание эмоционального отклика было недостаточно рефлексивным, а потому могло выглядеть закрытостью, равнодушием, надменностью. Я был погружен больше в свои аналитические задачи, подобно тому, как когда-то отец Марины был погружен в свои собственные мысли. «Душевного общения не получалось», - сказала тогда Марина. Сейчас я чувствую, что она могла бы нечто подобное сказать и о нашем контакте.

Что мне мешало быть более открытым? Это ли контрпереносное отвержение ее зависимости, или страх невольно соблазнить ее своей эмоциональностью, или попытка выдержать лицо опытного аналитика, сдерживающего процесс взаимных проекций? А, может, собственные сомнения в способности искренне встречать и выражать свои чувства? Возможно, и то, и то, и это. Однако остается весьма вероятным, что перенос Марины на меня фигуры отца встретил мою контрпереносную реакцию: я иногда вел себя как желанный, но недоступный объект, оставляя Марину в большей растерянности и фрустрации, чем она могла вынести. Возможно, она шла привычным путем - вместо выражения мне своего недоверия или агрессии принималась обесценивать и обвинять себя, но уже не в анализе, а вне рамок нашей совместной работы. Остается лишь догадываться, в какой мере это происходило и какой вклад внесло в прерывание анализа.

Наибольшую для меня трудность в работе с Мариной составляло отсутствие того привычного материала из бессознательного, который наполняет содержанием анализ и делает возможным установление существенных связей и творческих инсайтов. Несмотря на мои пожелания, Марина ничего не могла вспомнить из своих снов. Фантазийная деятельность также не допускалась ею. Вообще, любые отклонения от того, что реально и наглядно, воспринималось ею с тревогой. Иногда это выглядело так, словно она боялась представить себе что-то недосягаемо приятное и пережить острую боль, что этого нет и, как ей кажется, не будет.

Считается вполне обоснованным тезис, что психосоматические заболевания возникают как следствие ограниченных возможностей личности психологически перерабатывать конфликты, а также дефицита фантазийной деятельности. Я понимал, что отсутствие у Марины снов и фантазий неслучайно и приготовил себя к длительному ожиданию посланий из бессознательного. Марина тщательно держалась конкретных фактов и стремилась прояснить мои мысли и оценки, как можно, скорее. Любая неопределенность вызывала ее тревогу. Я склонен расценивать это как страх перед всякой эмоциональностью, ибо там, где эмоции, там нет ясности, четких границ, возможности контроля. Быть правильной, хорошей, принятой - это стало лейтмотивом ее жизни с малых лет. Мне остается констатировать преимущественное развитие у Марины чувствующей функции. Действительно, Марина очень рациональна и оценочна в своих суждениях. При этом сильна экстравертивная ориентация. Ее профессиональный выбор в пользу геологии, экспериментальной материальной науки может говорить о влиянии ощущающей функции как дополнительной. Неудивительно, что ее способность понимать вещи, отношения, границы, то есть все, что может быть схвачено мышлением (другой рациональной функцией), оказывается недостаточно развитой, и она вновь и вновь оказывается перед одними и теми же вопросами. Возможно, это звучит упрощенно, но, я думаю, более убедительно будет выглядеть тезис о совершенном подавлении функции интуиции. Эта глубоко бессознательная, в случае Марины, нерациональная способность предчувствовать перспективы событий сыграла трагическую роль в ее судьбе. Вспомним ее обреченность в переживании близящегося конца отношений с любимым человеком. Она восприняла это предчувствие как рок, как неотвратимое проклятие и, не имея никакого контакта со своей интуитивной функцией, была парализована этим посланием из бессознательного. Фактически, то, что должно было выступить предостережением, явилось трагическим пророчеством. У Марины не было возможности интегрировать свои предчувствия и конструктивно их использовать. Они остались чуждыми и неподвластными.

Я думаю, в этом может быть также прослежена та тревога, которая преследует Марину всякий раз, когда она оказывается вблизи границ, пределов своего сознания. Когда-то доверившись эмоциям, страсти, потоку любви, она оказалась столь захваченной и безрассудной, столь доверчивой и безоглядно счастливой, что утратила критически важную способность к различению сущностей. Чувствующая функция говорила ей, что то, что она переживает, хорошо для нее, а поток ощущений от раскрытого богатства интимной жизни был столь переполняющим, что ей хотелось лишь одного - «чтоб меня так любили все время, чтоб время не меняло наших отношений». И, когда реальность Другого стала менять эту идеальную картину, лишь смутный голос интуиции мог донести до Марины предостережение, которому не суждено было оказаться спасительным. В анализе Марина так высказалась об этом разрыве отношений с тем человеком: «Чем головокружительнее полет, тем катастрофичнее падение». Да, для нее это стало катастрофой, она перестала доверять чувствам другого, но, что еще страшнее, она стала бояться и избегать своих собственных чувств. Душа ответила полным замиранием - депрессией.

В начале анализа Марина принесла сон, но не свой, а сон своей дочери. Я тогда отнесся к нему без должного внимания, поскольку ожидал скорого появления снов самой Марины. Она воспринимала сон дочери с тревогой, поскольку и мама дочь, и, вслед за ней, Марина видели в нем опасность - не является ли этот сон свидетельством ненормальности.

Накануне этого сна у дочери Марины был конфликт с бабушкой (матерью Марины), а вечером она посмотрела фильм об убийстве известного дизайнера. Ночью дочке приснился сон, в котором она убивает всех членов своей семьи. Она проснулась и пришла в спальню матери и попросилась провести остаток ночи вместе. Дочь при этом поделилась с матерью воспоминанием, как когда-то хотела умереть, чтобы показать матери, кем она для нее является, а также выразила страх, что она не вполне нормальна и, вдруг случится, когда-нибудь станет убийцей.

Я тогда попытался успокоить Марину, дав ей в качестве возможной интерпретацию сна как реализации агрессии ее дочери по поводу нападок бабушки и неспособности Марины защитить дочь.

Интересен сам страх Марины и ее дочери оказаться ненормальными. Фактически, ненормальность для них - это то состояние «черной депрессии», в котором когда-то побывала Марина, когда «не знаешь, зачем ты», и нет сил для жизни.

Во сне дочь убивает мать и бабушку, лишает их жизни за то, что, возможно, они не дают ей жить так, как она умеет и может. Вспомним, что именно озабоченность состоянием дочери привела Марину в психотерапию. Дочь выступила источником трансформации для Марины. Именно в общении с ней Марина увидела себя со стороны как отражение своей матери и ужаснулась.  Она могла оставаться несчастной, неудовлетворенной, но она не хотела быть деспотичной, как ее собственная мать. Она не хотела, чтобы ее дочь была несчастной и неудовлетворенной, она решила стать хорошей матерью. В результате, эта семейная драма обернулась ее внутренним душевным конфликтом - она то критиковала свою дочь и пугалась, что та ненормальная, то проникалась к ней сочувствием и стремилась стать ей другом. Эта драма была оборотной стороной отношения Марины к самой себе. Ей хотелось быть самой собой и любить себя, но она постоянно сомневалась, имеет ли она на это право, достаточно ли весомы основания к самоуважению. В реальности дочь не отказывала себе  в праве быть собой и высказывала несогласие с матерью и бабушкой. Во сне она убивает тех, кто вместо поддержки предлагает тесные рамки «правильного поведения», направленного лишь на то, чтобы удовлетворить Пра-Матерь. Я думаю, Юнг был гениален в своем открытии, что детские сны иногда отражают душевную ситуацию своего родителя. Дочь Марины во сне символизирует то новое, молодое Эго, которое, в силу косности, ригидности прежних, отживших структур личности, вынуждено силой расчищать дорогу для своего развития. На языке бессознательного это убийство.

Но смерть оборачивается новым рождением, если человек способен пойти на такую жертву - расстаться с прошлым отношением к жизни, к себе, к своей душе. Сон говорит о том, что в душе Марине происходит борьба, в которой столкнулись мощные силы: новая жизнь, «внутренний ребенок» ищет пути пробиться сквозь привычные, жесткие рамки безличного материнского архетипа. И выбор остается за Мариной - где окажется ее Эго? Воспримет ли этого «внутреннего ребенка» как посланника из глубин своей Самости и воплотит в жизнь его весть как новый творческий принцип? Или, не в силах вынести тревогу неопределенности и сомнений, сопровождающих всякие изменения, попытается сохранить status-quo и, в конце концов, окажется повержено. Ибо стагнация в психическом развитии на это раз обернется «убийством» в отношениях с дочерью: либо дочь под давлением взрослых поверит в свою ненормальность и откажется от притязаний жить своей жизнью, либо она вынуждена будет пожертвовать матерью, не способной принять аутентичность дочери.

Так устроена душевная жизнь, что ее развитие иногда требует смерти. И Эго, находясь на пути к Самости, часто оказывается перед выбором - пожертвовать собой или Другим. Ценой выбора становится Индивидуация.

Так сегодня я понимаю принесенный Мариной сон ее дочери. И мне лишь остается надеяться, что не за горами тот день, когда я смогу обсудить его с самой Мариной.