Тришкина Э.Р. «Анна Каренина»: нарциссические замки и реальность

«Анна Каренина» Л. Н. Толстого – всемирно известный роман о жизни в России в конце XIX века. Он много раз успешно экранизировался, причем каждый режиссер по-своему изображал главных героев, а также по-своему понимал основные линии и конфликты романа.

Большой интерес роман, конечно, представляет и для психоаналитиков. Писатель становится талантливым, если ему удается донести до читателя неоднозначность душевного мира своих персонажей, раскрыть глубину их переживаний, касаясь в том числе и бессознательных конфликтов. Именно эта глубина и завораживает читателя, порождает желание вновь перечитывать роман в разные периоды жизни. А тонкость описания Л. Н. Толстым своих героев порой удивляет, словно бы еще в XIX веке он знал основы психоаналитической теории.

Биографы Толстого и специалисты по его творчеству пишут, что автор планировал написать роман за две недели, но в итоге работал над ним четыре года (Толстой, 1873). По-видимому, работа над романом захватила Толстого, а первоначальный план по написанию какого-то легкого сочинения перерос в потребность обозначить важные социальные вопросы, а также выразить и описать собственные семейные драмы и психологические травмы.

Материалы по истории романа «Анна Каренина» содержат информацию о том, что прототипом главной героини произведения по внешности была дочь А. С. Пушкина, а сюжетную линию определил случай, произошедший с помещиком из соседней усадьбы. Жена этого помещика ревновала его к гувернантке и однажды, не выдержав отвержения и унижения, бросилась под поезд. Этот случай произвел сильное впечатление на Л. Н. Толстого, и вероятно, именно его он описал в романе (Басманов, 1983; Эйхенбаум, 2009). Однако не менее интересным, по нашему мнению, является факт, что у Льва Николаевича была единственная сестра, которую он очень любил и которая прожила совсем не простую жизнь. Мать Марии и Льва умерла, когда сестре было полгода, а самому писателю – всего около двух лет. Братья Толстого очень любили и баловали свою единственную сестру, но самые близкие отношения сложились между Марией и Львом. После смерти матери дети воспитывались отцом и родственницей семьи (мачехой), а в девять лет дети лишились и отца. Их воспитанием занимались родственники и опекуны. Сестру Марию в семнадцать лет спешно отдали замуж за дальнего родственника Толстых, человека на много лет ее старше. Семейная жизнь в этом браке не сложилась, и Мария уехала от мужа, а сам Л. Н. Толстой помогал ей с разводом. В 1860-е годы Мария уехала в Швейцарию, где встретила свою любовь – шведского морского офицера виконта Гектора де Клена (Лунькова, 2016). Они прожили три года, и через какое-то время у Марии появилась дочь, что для Толстых было полной неожиданностью. Свадьба с виконтом не получилась, так как его родня была против. Впоследствии братья помогли Марии вернуться в Россию, но ее дочь Елена осталась за границей, воспитывалась в чужой семье, что было для матери очень тяжело. Тайну рождения Елены, внебрачной дочери Марии, Толстые тщательно оберегали, и только в шестнадцать лет Елена смогла приехать в Россию. За границей остался также сын Марии от первого брака – Николай. Несколько раз Мария была на грани суицида, разрываясь между жизнью в России и другой стране.

Мысли о суициде постепенно становились навязчивой идеей, своего рода болезнью. В одном из писем Мария Николаевна пишет Льву Николаевичу: «...Как бы я хотела с вами пожить и помочь Соне разделить ее заботы и отдохнуть у вас душой, но нет, крест мой не позволяет. Боже, если бы знали все Анны Каренины, что их ожидает, как бы они бежали от минутных наслаждений, которые никогда и не бывают наслаждениями, потому что все то, что незаконно, никогда не может быть счастием. Это только кажется так, и мы все чувствуем, что это только кажется, а все уверяем себя, что я много счастлива: любима и люблю – какое счастье!» (цит. по: Подсвирова, 2005). И в своих ответных письмах сестре Лев Николаевич всегда отвечал, что понимает и поддерживает сестру, не осуждает ее, чего она очень опасалась. Мария со временем решила уйти в монастырь для того, чтобы вести правильную, одухотворенную жизнь и противостоять страстям, влечениям и греховным помыслам…

***

 Анна Каренина, безусловно, является центральным персонажем романа, поэтому на ее образе мы остановимся в первую очередь. История ее детства описана очень немногословно. Мы узнаем, что Анна воспитывалась в доме своей тети и в семнадцать лет ее спешно выдали замуж за Алексея Каренина, человека намного старше ее. В этом браке родился сын, которого Анна очень любила.

 С психоаналитической точки зрения роман интересен описанием в лице Анны страстной и несомненно яркой, одаренной истерической натуры с выраженными сильными аффектами, чертами эксгибиционизма и демонстративности. Далее мы понимаем, что Анна в обоих случаях – и с супругом, и с возлюбленным – оказалась в отношениях с отвергающими партнерами, несмотря на внешнее хорошее отношение к ней, отчего она глубоко страдала. Не меньшее, а может быть, основное страдание у нее вызывала идея о собственной порочности и сексуальной распущенности.

В этой связи представляется очень интересным, что роман пишется автором в то время, когда начинаются первые работы по психоаналитическому исследованию истерии. В 1895 году выходит уже целое исследование по вопросу сложностей в душевной жизни истерических пациенток, и в том числе выдвигается смелая гипотеза о том, что симптомы истерических женщин связаны с сексуальными проблемами (Фрейд, 2005). В своих последующих работах Фрейд очень определенно высказывался о преждевременном сексуальном перевозбуждении женщин, впоследствии заболевших истерией. Позже тема сексуального абьюза развивалась и другими аналитиками, причем стало обсуждаться, что к травматическим последствиям приводил не только сам инцест (абьюз), но также и общая обстановка инцестуозности в семье (см. случай Доры, Фрейд, 2012), и преждевременное столкновение с первичной сценой (случай человека с волками, Фрейд, 2007).

Для каждого психоаналитика особенно интересным представляется анализ сновидений Анны. Толстой особо упоминает, что Анне снится повторяющееся травматическое сновидение, исполненное ужаса. Этот кошмар снится Анне многократно, и, что очень важно, он снился еще и до ее знакомства с Вронским. В своем сне она входит в спальню… и видит, как мужик со всклоченной бородой наклонился над мешком и что-то делает, приговаривая непонятные слова на французском. «Il faut le batter le fer, le broyer, le petrir» («Надо ковать железо, толочь его, мять». – Пер. с фр.). Первый раз рассказ об этом сновидении возникает, когда она приглашает А. Вронского к себе в дом, что было запрещено ей мужем. То есть Алексей Вронский оказывается тем, кто вламывается в чужую спальню. Интересно, что сам Вронский видит почти такое же сновидение, прочитав записку с приглашением Анны прийти к ним в дом. Эти сновидения по своему характеру напоминают сновидения о первичной сцене, причем сама первичная сцена носит садомазохистический характер, что, по-видимому, может говорить о чрезмерно раннем столкновении с сексуальной проблематикой у обоих героев. При чтении этих страниц романа невольно строится не очень благоприятный прогноз о развитии их любовных отношений, который, к сожалению, подтверждается. Отношения Вронского и Анны становятся изнурительными, в них ярко выражена тема борьбы за власть.

Во второй раз это же самое сновидение снится Анне с некоторыми изменениями: «Старичок с взлохмаченной бородой что-то делал, нагнувшись над железом, приговаривая бессмысленные французские слова, и она, как и всегда при этом кошмаре (что и составляло его ужас), чувствовала, что мужичок этот не обращает на нее внимания, но делает это какое-то страшное дело в железе над нею, что-то страшное делает над ней, и она проснулась в холодном поту» (Толстой, 2009, с. 563). С этими добавлениями сновидение приобретает несколько иной смысл, а именно напоминает сновидение с основной защитой по типу диссоциации у женщин, перенесших сексуальный абьюз.

Размышляя над сновидением, нельзя не увидеть сходство трактовки Фрейдом причин возникновения истерических расстройств с канвой изложения в романе и в описании судьбы Анны. Конечно, трудно анализировать сновидение, придуманное автором романа, но все же существует вероятность, что сновидение не придумано, а рассказано Л. Н. Толстому какой-то хорошей знакомой или родственницей, с которой он был в доверительных личных отношениях и которая в наибольшей степени послужила прототипом романа.

Теория абьюза в дальнейшем развивалась Ференци (Ференци, 2009), который обосновал, в частности, то, что жертвы сексуального соблазнения развивают глубокое чувство вины и страдают от идей своей глубокой порочности и сексуальной развращенности.

Современные авторы при исследовании истерии идут дальше и углубляют психоаналитическое понимание истерии. Так, Фэйрберн выделяет существование двух внутренних объектов у истерических женщин – один чрезмерно отвергающий (мать-мачеха), другой соблазняющий – отец или другой мужчина. В связи с этим генитальность истерика чрезвычайно оральна, а его оральность очень генитальна (Фэйрберн, 2020). Это означает, что истерическая женщина бессознательно ищет в мужчине также и материнские черты, словно слишком много ждет от него, словно мужчина должен вылечить ее раннюю меланхолию, связанную либо с потерей, либо с холодностью первичного материнского объекта (Верморель, 2017). Толстой блестяще показывает это, когда рисует Анну как ненасытную, она говорит: «Я как голодный, которому дали поесть…». Она видит во Вронском идеализированный объект, который должен решить буквально все ее проблемы, а когда разочаровывается – объект становится отвратительным, ему надо отомстить.

Тем не менее тенденции влечения к смерти у Анны можно было заметить еще до начала отношений с Вронским (случай со смертью на вокзале, в котором именно Анна видит дурное предзнаменование). Меланхолическое ядро Анны можно увидеть наиболее ярко на примере ее отношений с дочкой, которую Анна никак не может полюбить. Страницы романа, содержащие описание визита Долли в поместье Вронского, из которых мы узнаем детали жизни Анны и ее отношения к дочери (о том, что Анна – редкий гость в детской), рождают ощущение надвигающейся трагедии, когда финал, казалось бы, еще так далеко. Долли перед поездкой в поместье очень завидует Анне, она кажется ей счастливой и свободной по сравнению с ней, очень уставшей и вымотанной уходом за детьми. Но приехав в гости, она обнаруживает себя словно бы в нарциссическом замке, где показное великолепие создает фальшивую и тягостную атмосферу. Долли как будто оказывается на каком-то прекрасном спектакле, где она, как плохой актер, «портит всю игру». И под каким-то предлогом Долли спешно покидает поместье, с удовольствием вспоминая о своих земных делах и домашних хлопотах.

***

Приступая к исследованию личности Алексея Каренина, супруга Анны, важно отметить гениальную догадку Толстого. Он соединил в пару нередко встречающиеся полярности психического функционирования: Анну с ее яркой истеричной аффективностью и драматизмом и ее мужа Каренина, характер которого является типичным образчиком преобладания холодного обсессивного мышления над чувствами.

Как мы знаем, Алексей Александрович Каренин – один из центральных персонажей романа Толстого. Он является олицетворением одной из граней любовного треугольника, разыгранного между его женой Анной, Вронским и самим Карениным. Весь образ этого человека очень символичен, и не случайно Толстой дал ему такую фамилию, которая красноречиво указывает на суть его характера: она происходит от греческого слова «каренон» (голова), что может означать рассудочность, преобладание воли над чувством и контроля над поведением (Толстой, 1975, с. 42–3). Алексей Александрович – преуспевающий чиновник, постоянно поднимающийся по служебной лестнице и щепетильно следящий за упрочением своего придворного и светского положения. Каренин имеет большое влияние и уважение в обществе и занимается законотворчеством. Наш герой весьма гордится своей безукоризненностью и моральной чистоплотностью, приверженностью христианским ценностям и традициям. Казалось бы – абсолютно понятный, положительный, как его сейчас многие трактуют, герой... Но что-то в его образе вызывает чувство, что не все так просто... Что же прячется за этим образом порядочности, трудолюбия и христианского человеколюбия?

В первой же сцене на вокзале мы видим, как Каренин, встречая Анну, демонстрирует поведение примерного семьянина и любящего мужа: «Да, как видишь, нежный муж, нежный, как на другой год женитьбы, сгорал желанием увидеть тебя!» (Толстой, 2009, с. 128) – но почему он говорит это с укоризной и превосходством? «И как хорошо, что именно у меня нашлось полчаса, чтобы встретить тебя и показать тебе свою нежность» (там же, с. 130) – это произносится надменным и холодным тоном, никак не соответствующим содержанию его слов. Мы видим, что Каренину важно соответствовать образу горячо любящего и преданного мужа. Но является ли он таковым?

Того же он ждет и от Анны – выполнения роли благочестивой добропорядочной жены. И когда он узнает, что Анна полюбила Вронского, он требует делать вид, что она соблюдает мораль: «Твой слишком оживленный разговор с Вронским может вызвать разговоры в высшем свете» (там же, с. 156). «Я хочу, чтобы вы вели себя так, чтобы ни свет, ни прислуга не могли ни в чем обвинить вас. Чтобы вы не видали Вронского! И за это вы будете пользоваться правами честной жены, не исполняя ее обязанностей» (там же, с. 274).

Важно отметить, что о чувствах, которые может переживать муж в ситуации измены жены, не идет и речи. Их будто нет. Потому что с ними страшно иметь дело. Алексей Александрович при виде слез жены испытывает «прилив <…> душевного расстройства». «Зная это и зная, что выражение в эту минуту его чувств было бы несоответственно положению, он старался удержать в себе всякое проявление жизни и потому не шевелился и не смотрел на нее» (там же, с. 245). Анну порой поражало выражение мертвенности на лице мужа. Спасение от чувств – это холодная нарциссическая маска, демонстрация надменной пафосности и презрения к переживаниям: «Я признаю… ревность чувством унизительным и оскорбительным» (там же, с. 156), «…я не обязан этого знать. Я игнорирую это… Я игнорирую это до тех пор, пока свет не знает этого, пока мое имя не опозорено. И поэтому я только предупреждаю вас, что наши отношения должны быть такие, какие они всегда были, и что только в том случае, если вы компрометируете себя, я должен буду принять меры, чтоб оградить свою честь» (там же, с. 274).

Мы видим, что для Каренина мораль – превыше всего. И это щит, которым он прикрывается от жгучего стыда и чувства обманутости, злости и беспомощности. И мораль тогда превращается в морализаторство: «Оскорблять можно честного человека и честную женщину, но сказать вору, что он вор, есть только la constatation d'un fait [установление факта]» (там же, с. 303).

Каренин испытывал беспомощность в том, «...что он не может иметь на жену нравственного влияния, что из всей этой попытки исправления ничего не выйдет, кроме лжи» (там же, с. 303). И тогда он понял, что, обратившись к религии, можно выгодно поддержать свой образ борца за мораль, пострадавшего, но держащего лицо с достоинством: «...Никто не в состоянии будет сказать, что он не поступил сообразно с правилами той религии, которой знамя он всегда держал высоко среди общего охлаждения и равнодушия» (там же, с. 248).

Морализаторство и изолированность от чувств, пафосная религиозность и холодная надменность, а также упоение ролью мученика за идею. Андре Грин называет этот феномен моральным нарциссизмом по аналогии с моральным мазохизмом Фрейда. Но он также проводит различие между этими понятиями. «Мазохизм он относит к чувству вины, а нарциссизм к чувству стыда» (Минасян, 2018).

А. Грин пишет о том, что нарциссическое инвестирование объекта идет путем разочарования, порождающего стыд (Грин, 2009). Нарцисс проецирует вину на объект (в данном случае Каренин проецирует вину на Анну) с тем, чтобы вина вернулась к нему в виде стыда и позора. И в этом свершается власть Каренина: он вершит суд по законам архаики, где есть некий объект, на которого опирается моральный нарцисс – Бог, Отец, Закон – и в жертву которому приносится все живое, человеческое и чувственное. Поэтому нарциссический стыд, как пишет Грин, – приравнивается к «не-жизни». Не-жизнь – это отказ чувствовать, жить переживаниями – иначе стыд затопит психику.

Для морального нарцисса характерно бояться и обесценивать сексуальность. Для Каренина действительно «…сексуальность позволительна исключительно для продолжения рода, а воспитание детей часто воспринимается как тягостный труд» (Минасян, 2018). Супружеское ложе Карениных вовсе не напоминает место для удовольствия и любви. Толстой показывает это через образы Анны и Каренина в момент их отхода ко сну: «Алексей Александрович, вымытый, причесанный, с книгою под мышкой…» Также вид Анны говорит нам о скуке и холодности в отношениях супругов: «Раздевшись, она вошла в спальню, но на лице ее не только не было того оживления, которое в бытность ее в Москве так и брызгало из ее глаз и улыбки: напротив, теперь огонь казался потушенным в ней или где-то далеко припрятанным» (Толстой, 2009, с. 134). Это яркая аллегория сексуальной жизни в спальне морального нарцисса – омертвелость чувств и отсутствие сексуальности как влечения к жизни. Анна говорит с Вронским о муже: «Да я и не думаю о нем. Его нет. Одно честолюбие и желание все успеть». И еще: «Это не человек – это машина. Злая машина, когда рассердится» (там же, с. 185).

Каренин ненавидит Анну, для него она частичный объект в его психике, его атрибут блеска и успеха. Но она сопротивляется этой роли, ей нужен воздух, любовь и чувства. Есть один момент, когда можно усомниться в верности наших размышлений о Каренине: когда Анна бредит в родильной горячке, он прощает ее и решает не разводиться, а быть с ней до конца. Но далее мы видим, что, оставшись с Анной, Каренин получает в награду свой триумф морального мученичества. Ведь он святой человек, он милостив к падшей и даже готов принять ребенка, нажитого от любовника. Готов ли простить и принять? Анна говорит, что новорожденная дочка плачет, потому что голодна, у кормилицы мало молока. А муж не позволяет Анне кормить девочку. И тут можно увидеть, что холодное презрение Каренина прикрывает ненависть и зависть к женскому миру – деторождению, кормлению грудью и нежности как творческому акту (Кляйн, 2007). Он чувствует себя не способным давать жизнь и выкармливать. Поэтому он не может в полной мере ощутить отцовство, насладиться им, испытывая теплые чувства и к собственному сыну – то есть идентифицироваться со своим ребенком. Поэтому бессознательно он не считает его своим. Он говорит, что Анну он ненавидит «всеми силами души, потому что она затоптала все в грязь, которая ей свойственна, и ей нужно лишь удовлетворение животной страсти». Свою брезгливость он проецирует и на сына: «Я потерял даже любовь к сыну, потому что с ним связано мое отвращение к вам» (Толстой, 2009, с. 304).

Каренин рассуждает: если он примет развод – его честь, как и честь частичного объекта его психики – Анны, – будет повреждена! И в то же время он рассуждает об Анне с завистью: «У нее будет своя семья, отношения». И тут же говорит: «Согласившись на незаконный развод, я буду виновником ее погибели». Но так как ничто не может смыть грязь с запятнанной чести, кроме нового отречения, Каренин решает все же развестись. Тем самым демонстрируя победу морального нарциссизма: «И ударившему в правую щеку подставь левую, и снявшему кафтан отдай рубашку» – произносит он как заклинание (там же, с. 349).

Андре Грин пишет: «Патологическая структура нарциссизма <…> характеризуется экономикой, которая отягощает Эго двойным последствием: победы импульса смерти, дающей «принципу Нирваны» (принципу снижения напряжения до нулевого уровня) относительное превосходство над принципом удовольствия, и победы импульсного отказа над удовлетворениями иллюзии» (Грин, 2009, с. 266). Таким образом, мы можем увидеть, что судьба Каренина говорит о том, что его жизнь двигалась в сторону оскудения влечений и объектных отношений, а также лишения удовольствия в угоду триумфа морального величия, в сторону «не-жизни», то есть влечения к смерти. Что означает депрессию по нарциссическому типу – без горя, без печали и чувства утраты объекта.

***

Толстой вкладывает в уста Алексея Вронского такие слова: «…Как часто счастье браков по рассудку разлетается, как пыль, именно оттого, что появляется та самая страсть, которую не признавали» (Толстой, 2009, с. 150).

Итак, страсть, которую Анна не признавала в себе, вспыхнула и разрушила ее брак. Анна отворачивается от сухого и сдержанного Каренина и падает в объятья покорного этой стихии Вронского. Но находит ли она то, что ищет?

Алексей Вронский никогда не знал семейной жизни, пишет о нем Л. Н. Толстой. Он почти не помнит своего отца, видимо, рано умершего, а его мать, женщина светская и блестящая, имела много романов и во время брака, и после. Он убежденный холостяк, видящий в семье, и в особенности в фигуре «мужа», нечто чуждое, враждебное и смешное. «…В его петербургском мире все люди разделялись на два совершенно противоположные сорта. Один низший сорт: пошлые, глупые и, главное, смешные люди, которые веруют в то, что одному мужу надо жить с одною женой, с которою он обвенчан, что девушке надо быть невинною, женщине стыдливою, мужчине мужественным, воздержным и твердым, что надо воспитывать детей, зарабатывать свой хлеб, платить долги, – и разные тому подобные глупости. Это был сорт людей старомодных и смешных. Но был другой сорт людей, настоящих, к которому они все принадлежали, в котором надо быть, главное, элегантным, красивым, великодушным, смелым, веселым, отдаваться всякой страсти не краснея и над всем остальным смеяться» (там же, с. 135).

Вронский не любит и не уважает свою мать, но внешне ведет себя как почтительный и внимательный сын – и чем меньше уважает, тем больше демонстрирует уважение. Подобие отцовской функции для него выполняет Пажеский корпус, а затем полк, к которому он приписан. Он живет в мужском, фаллическом мире, где женщина существует как объект использования, веселого и необременительного времяпрепровождения («Клары», проститутки) или, в соответствии с понятиями чести этого круга, объект ухаживания, романтической страсти, предмет мужской гордости и удовлетворения тщеславия (как красивые и знатные светские жены неуважаемых мужей-рогоносцев).

Мы можем думать о том, что Эдипальный конфликт в его психике не подвергся разрешению. Вспыхнувшая страсть к замужней женщине, таким образом, представляет собой разыгрывание его ранней ситуации, где он, ребенок, конкурировал с многочисленными поклонниками матери, а смерть отца могла восприниматься как иллюзорная победа за обладание матерью в Эдиповом конфликте. Влюбленный Вронский «забывает» о существовании мужа Каренина, а Сережу, сына Анны, воспринимает как досадную помеху отношениям – точно так же, как и сам он, вероятно, ощущал себя помехой для матери в ее многочисленных адюльтерах.

Выраженная инцестуозность связи с Анной придает его страсти трагическую, непреодолимую силу. Он и сам ощущает в их отношениях некую червоточину – Толстой описывает трудноуловимое «чувство омерзения», преследующее Вронского с начала романа с Анной, непонятно к кому, то ли к мужу Анны, то ли к свету в целом, то ли к самому себе. Отношения с Анной настолько перевозбуждают Вронского, что он сознательно противопоставляет любовным отношениям другую, уравновешивающую страсть – скачки. Цитата: «Две страсти не мешали одна другой. Напротив, ему нужно было занятие и увлечение, независимое от его любви, на котором бы он освежался и отдыхал от слишком волновавших его впечатлений» (там же, с. 175).

Если Каренин – человек-сухарь, как будто лишенный телесности, Вронский, напротив, наслаждается собственной телесностью, своим ладным, сильным, умелым телом: «Он и прежде часто испытывал радостное сознание своего тела, но никогда он так не любил себя, своего тела, как теперь. Ему приятно было чувствовать эту легкую боль в сильной ноге, приятно было мышечное ощущение движений своей груди при дыхании. Тот самый ясный, холодный августовский день, который так безнадежно действовал на Анну, казался ему возбудительно оживляющим и освежал его разгоревшееся от обливания лицо и шею. Запах брильянтина от его усов казался ему особенно приятным на этом свежем воздухе…» (там же, с. 269-70).

Любование внешней красотой, животной чувственностью, силой и грацией – будь то он сам, или его прекрасная, полная жизни возлюбленная, или великолепное скаковое животное – составляет характерную черту нарциссического функционирования Вронского: Анна для него нисколько не живая женщина со своей сложной душевной жизнью в отчаянном положении – нет, она предмет вожделения, ожившая статуэтка, воплощенная красота, принадлежащая ему одному. Анна в его восприятии как будто мало чем отличается от прекрасной элитной лошади английской породы, и он любуется своей грациозной лошадью Фру-Фру с тем же наслаждением, что своей драгоценной возлюбленной.

Идеальный объект только портится при появлении в нем реальных черт; так, узнав о беременности Анны, он с удесятеренной силой ощущает уже упомянутое омерзение, которое усиливает его желание разорвать то ложное положение, в котором они с Анной находятся, не принимая во внимание всю сложность положения самой Анны – ее страх потерять сына.

 Эпизод с гибелью лошади Фру-Фру, следующий сразу после объяснения с беременной Анной, как бы намечает развитие и финал их бурного романа: Вронский, неловкий наездник, губит предмет своей страсти, не в состоянии чутко уловить изменения в потоке жизни. Вырвавшись вперед за счет идеальных статей и возможностей своей кобылы, на последнем препятствии он ломает ей спину, опустившись в седло в момент прыжка; в отчаянии от катастрофы, когда предвкушаемый триумф был так близок, он бьет искалеченную лошадь в живот – как мог бы ударить Анну с «омерзительно» зарожденной в ней жизнью.

Теперь страсть к скачкам более не уравновешивает Вронского психически; он принуждает себя отвлечься от непереносимых чувств вины, стыда и потери, вызванных его провалом и гибелью ценной лошади; он переключается на еще одну затаенную страсть – честолюбие. После разговора со своим однокашником, молодым генералом Серпуховским, сулящим ему помощь в достижении блестящей карьеры, он успокаивает себя тем, что Анна сама не желает изменить своего положения, – теперь ему совершенно невыгоден ее развод, это может помешать его планам возвышения.

Анна чувствует, что Вронский ничего не изменит в ее положении, которое представляется безвыходным. С замиранием сердца она ждет от него одного лишь предложения: «Брось все, уедем!» Вронский же думает о неизбежности дуэли теперь и о сложностях, с ней связанных. Но при этом говорит то, что кажется ему правильным, – об ее униженном положении и о необходимости развестись. На самом деле теперь он не хочет ничего менять, и он принужден лгать, перекладывая на ее плечи тяжесть решения. Анна чувствует, что этот разговор ничего не изменил. Все остается ложным, двусмысленным, неразрешимым.

Анна для Вронского – прекрасный, но довольно обременительный сувенир, как бы он ни держался за свод своих «джентльменских» правил. В сущности, полную характеристику истинного положения вещей Толстой дает читателю в небольшом описании иностранного принца, гостя, которого представительному и вышколенному Вронскому поручили сопровождать в его российских приключениях. Вронский смотрит на него как в безжалостное зеркало, обнаруживая, что все то, что ему так нравится в себе самом, в принце его оскорбляет и вызывает отвращение.

Более того, Вронский наблюдает в нем глубоко скрытую собственную часть личности – смертоносную, «опасного и непредсказуемого сумасшедшего», он боится близости к этому сумасшествию и опасается за собственный разум: «Вронский имел привычку к принцам, – но, оттого ли, что он сам в последнее время переменился, или от слишком большой близости с этим принцем, – эта неделя показалась ему страшно тяжела. Он всю эту неделю не переставая испытывал чувство, подобное чувству человека, который был бы приставлен к опасному сумасшедшему, боялся бы сумасшедшего и вместе, по близости к нему, боялся бы и за свой ум. Вронский постоянно чувствовал необходимость ни на секунду не ослаблять тона строгой официальной почтительности, чтобы не быть оскорбленным. Манера обращения принца с теми самыми лицами, которые, к удивлению Вронского, из кожи вон лезли, чтобы доставлять ему русские удовольствия, была презрительна. Его суждения о русских женщинах, которых он желал изучать, не раз заставляли Вронского краснеть от негодования. Главная же причина, почему принц был особенно тяжел Вронскому, была та, что он невольно видел в нем себя самого. И то, что он видел в этом зеркале, не льстило его самолюбию» (там же, с. 297).

Вронский видит, что принц – «джентльмен» в том же смысле, в котором «джентльмен» и сам Вронский, он «неискателен и ровен с высшими, прост в обращении с равными и добродушно-презрителен с низшими». Оказавшись в положении «низшего» и с трудом избегая прямо оскорбительного отношения, Вронский обнаруживает, что, по сути, принц «очень глупый, и очень самоуверенный, и очень здоровый, и очень чистоплотный человек, и больше ничего». Соприкосновение с мертвенной психической пустотой смертоносно и грозит разрушением психики, и Вронский, завершив тягостное поручение, с облегчением забывает о нем. «Глупая говядина! Неужели и я таков???» Вот вопрос, ответ на который он знает, но не желает знать.

Эпизод с принцем может показаться проходным, поскольку никак не влияет на ход истории, но все же он введен зачем-то Толстым в ткань повествования, как будто уточняет специфику характера Вронского как одного из центральных героев произведения. Мы полагаем, что то, к чему прикоснулся Вронский в контакте со своим двойником-отражением, то, что напугало его, и то, что он с облегчением выбросил из памяти, – это его собственный способ обращения с людьми – как с предметами, объектами удовлетворения его потребностей. Сопровождая принца, Вронский сам оказывается на месте игрушки-предмета, против своей воли участвуя в разгульных забавах гостя и терпя его оскорбительные «суждения о русских женщинах».

Тонкое психологическое описание Толстым своих героев открывает возможность обсудить на примере развития характера Вронского сложный и неоднозначный феномен первертного модуса нарциссического функционирования субъекта.

Ричард Тач в статье «Убийство психики: тираническая власть и другие точки на спектре перверсий» пишет о широком круге феноменов, к которым современный психоанализ применяет понятие перверсии, подчеркивая лежащую в их основе сексуализированную враждебность, а не перенаправленное либидо. «Речь идет о сексуализации… ненависти, жажды мести, желания господствовать над другими или избегать близости…» (Тач, 2013, с. 198).

В основе первертного функционирования, по Бержере, находится интактный архаический отказ от признания отсутствия пениса у матери, приводящий к защитному игнорированию некоторых неудобных, пугающих или неприятных аспектов реальности, в которые проецируется собственная враждебность к фрустрирующему (материнскому) объекту (Бержере, 2001). Р. Тач пишет о том, что фетишистское поведение может служить для снижения разных видов тревог. Учитывая раннюю детскую историю Алексея Вронского с недоступной, отвергающей и соблазняющей матерью, окруженной поклонниками и любовниками, мы можем думать, что его первертное функционирование сформировалось как защита от унижения, соблазнения и отвержения материнской фигурой. Именно поэтому Вронский до романа с Анной предпочитает необременительные отношения с проститутками, в полном соответствии с выкладками Фрейда «об особом выборе объекта у мужчины» (Фрейд, 1990): сексуальный объект не обладает ценностью, что позволяет избежать зависимости и тревог отвержения; услышав от Стивы, что Левин неудачно сделал предложение Кити, он замечает: «Да, это тяжелое положение! От этого-то большинство и предпочитает знаться с Кларами. Там неудача доказывает только, что у тебя недостало денег, а здесь – твое достоинство на весах» (Толстой, 2009, с. 99). В истории с Кити мы снова видим избирательную «слепоту» Вронского: с одной стороны, в том же разговоре со Стивой он замечает, выпятив грудь, что Кити «может рассчитывать на лучшую партию», явно имея в виду себя, но это мимолетное соображение тут же исчезает: Толстой подробно описывает, как Вронский, будучи принят в доме родителей Кити и регулярно с нею встречаясь, как будто не знает, что это означает в их социальном кругу, и не рассматривает вообще идею помолвки и женитьбы, в отличие от самой Кити. Вронский не делает никаких шагов, чтобы прояснить ситуацию, получая удовольствие от легкого, не обремененного обязательствами платонического общения с красивой, умной и приятной Кити. В итоге он, увлеченный Анной, выбрасывает Кити из своей жизни, даже не заметив, как разрушает ожидания и надежды юной девушки.

Понять характер Вронского очень сложно, порой он выглядит как пострадавший от истерик Анны, как жертва ее импульсивности, капризов и завышенных ожиданий. Но если посмотреть внимательнее, можно заметить, что он систематически обманывает Анну. С самого начала их романа он разочарован и недоволен своей жизнью, но с ней он это не обсуждает, предпочитая разрушать Анну этой неправдой исподтишка.

Понимание тонкой, уничтожающей живое лжи, пронизывающей отношение Вронского к Анне, читатель получает через то, как видят жизнь этой пары другие люди.

В путешествии по Италии, в то время, когда Анна на пике своего счастья купается во внимании и заботе своего возлюбленного, сам Вронский оказывается несчастливым и скрывает это. «Вронский между тем, несмотря на полное осуществление того, что он желал так долго, не был вполне счастлив. Он скоро почувствовал, что осуществление его желания доставило ему только песчинку из той горы счастия, которой он ожидал… Он скоро почувствовал, что в душе его поднялись желания желаний, тоска. Независимо от своей воли, он стал хвататься за каждый мимолетный каприз, принимая его за желание и цель… И как голодное животное хватает всякий попадающийся предмет, надеясь найти в нем пищу, так и Вронский совершенно бессознательно хватался то за политику, то за новые книги, то за картины» (там же, с. 370). В попытке заполнить душевную пустоту Вронский меценатствует, заказав портрет Анны у художника Михайлова, и сам пишет ее портрет. Михайлов, переполненный творческой силой, предстает в этой части романа антиподом Вронского, ярко иллюстрируя разницу между жизнью и имитацией жизни. Михайлов не может «писать того Христа, которого нет в его душе»; Вронский технично копирует чужое: «У него была способность понимать искусство и верно, со вкусом подражать искусству, и он подумал, что у него есть то самое, что нужно для художника… Он понимал все роды (живописи) и мог вдохновляться и тем и другим; но он не мог себе представить того, чтобы можно было вовсе не знать, какие есть роды живописи, и вдохновляться непосредственно тем, что есть в душе, не заботясь, будет ли то, что он напишет, принадлежать к какому-нибудь известному роду. Так как он не знал этого и вдохновлялся не непосредственно жизнью, а посредственно, жизнью, уже воплощенною искусством, то он вдохновлялся очень быстро и легко и так же быстро и легко достигал того, что то, что он писал, было очень похоже на тот род, которому он хотел подражать» (там же, с. 371).

Толстой виртуозно показывает, как Михайлову мучительно терпеть общение с имитирующим жизнь Вронским: «Он знал, что нельзя запретить Вронскому баловать живописью; он знал, что он и все дилетанты имели полное право писать, что им угодно, но ему было неприятно. Нельзя запретить человеку сделать себе большую куклу из воска и целовать ее. Но если б этот человек с куклой пришел и сел пред влюбленным и принялся бы ласкать свою куклу, как влюбленный ласкает ту, которую он любит, то влюбленному было бы неприятно. Такое же неприятное чувство испытывал Михайлов при виде живописи Вронского; ему было и смешно, и досадно, и жалко, и оскорбительно» (там же, с. 380). Художник Михайлов в романе тонко улавливает истинное отношение Вронского ко всему, к чему тот прикасается. Пугающий образ восковой куклы вместо живой женщины прямо соответствует первертным объектным отношениям, описанным Ричардом Тачем, в которых «объекты существуют только в той степени, которая предписана им воображением», а «реальный партнер с собственными требованиями или нуждами ставит предел воображению и поэтому уменьшает возбуждение» (De Masi, 1999, цит. по: Тач, 2013, с. 201), что и происходит с Вронским и Анной – то, что начиналось как тайно поощряемый светским обществом адюльтер с высокопоставленной дамой, будоражащий кровь и повышающий престиж офицера Вронского в глазах света и полковых друзей, превращается для Вронского в тягостную приземленную историю с массой обременяющих деталей, неприятных в своей реальности.

Вернувшись в свое имение после опостылевшей Италии, Вронский пытается жить жизнью прогрессивного помещика, организует современное хозяйствование с использованием техники, строит больницу, выписывает из Германии управляющего. Анна играет роль хозяйки дома и матери их с Вронским общего ребенка.

Постановочный, фасадный характер происходящего мы видим глазами Долли, которую неприятно поражает искусственность ситуации в доме Вронского. Вронский и Анна изображают пару, но парой не являются; Анна по-прежнему умело поддерживает светскую беседу за столом, но Долли замечает, что хозяйкой дома она себя не чувствует. Анна говорит, что у них все прекрасно, вот только не может спать без все увеличивающихся доз морфина и совершенно равнодушна к дочери, оставив ее на попечение нянек.

 Уезжая с тяжелым чувством фальши, Долли в довершение выясняет, что в блестящем, прогрессивном, полном современной техники имении Вронского плохо ухаживают за лошадьми: лошади Долли не чищены и плохо покормлены. Уделяя внимание технике и предметам, Вронский снова и снова забывает о потребностях живых существ.

Таким образом, Толстой описывает отношение Вронского к Анне как сексуальные фетишистские объектные отношения, когда к человеку относятся как к вещи, как к кукле, к частичному объекту, объекту использования, а не любви, и это разрушает ее. Прозревая, Анна накануне своей гибели говорит о том, что Вронский не любил ее, ему только льстило ее внимание.

***

Интересен взгляд на роман британского психоаналитика Невилла Симингтона.

В своей книге «Новая теория нарциссизма» Н. Симингтон (1998) обращается к роману «Анна Каренина», чтобы продемонстрировать некоторые нарциссические феномены. Симингтон выделяет три пары в романе, обсуждая выраженность нарциссических течений в паре – первая в списке чета Карениных, далее Степан (Стива) и Долли Облонские и, наконец, пара Левин и Китти.

Чета Карениных держится на долге, пристойности и внешнем блеске. Немолодой и важный государственный чиновник Каренин женится, потому что так положено в его возрасте и при его статусе. Из текста романа мы знаем, что его интересы сосредоточены в делах государственных, которым он придает исключительную важность. Это брак по расчету, в котором никак не учтена жажда жизни его молодой супруги Анны. Измена Анны глубоко оскорбляет Каренина. Он не способен говорить с ней открыто и честно, ненавидя ее, он демонстрирует холодность и эмоциональную недоступность, заботясь лишь о «приличиях». Анна, для которой страсть к Вронскому открыла дремавший до поры вулкан чувств, не в состоянии противостоять своим влечениям. Не сумев привести в гармонию разные части себя с конфликтующими желаниями: желание, чтобы Сережа был рядом, желание быть принятой обществом, желание быть любимой Вронским и желание вернуть благосклонность Каренина, – она не выносит агонии внутреннего разлада, что и приводит ее к трагическому финалу.

У Стивы и Долли Облонских пятеро детей (еще двое детей у них умерли). Стива давно охладел к своей подурневшей и рано состарившейся в трудах материнства супруге, он не может и не хочет отказывать себе в удовольствии любить хорошеньких танцовщиц, вкусно есть и развлекаться. Он жалеет супругу и хочет сохранить семью, но себя он жалеет больше. Измена мужа, конечно, болезненна для Долли, но она находит в себе силы простить его, сосредоточивая свои душевные силы на детях. В их супружестве нарциссизм эмоционально инфантильного Степана Аркадьевича, человека в целом доброго, но поверхностного в чувствах, как будто компенсируется самоотверженностью Долли. Можно сказать, что Стива живет под эгидой принципа удовольствия, в то время как психическая жизнь Долли подчинена принципу реальности. В этой паре Стива паразитирует на своей супруге, на которой держится весь быт и воспитание детей; пока Долли штопает свои блузки и платья вместо шитья новых, выгадывая нелишние пятнадцать рублей, Стива продает за треть цены лес из ее приданого, не давая себе труда договориться о справедливой цене.

И все же Симингтон отмечает, что Стива, хоть и прощает себе все свои «маленькие» слабости, искренне уважает свою супругу и хочет сохранить отношения, как может. Читая роман, мы видим, по выражению Симингтона, что и от Стивы есть толк: он бескорыстно устраивает отношения между Левиным и Китти, и радуется за них, и в конце концов находит необременительную, но доходную работу в каком-то Комитете, чтобы содержать свое обширное семейство.

С точки зрения Симингтона, нарциссические тенденции наименее всего выражены в паре Левин-Китти. Когда Китти увлекается Вронским и отказывает Левину, тот глубоко расстроен и пытается отвлечься в делах своего имения. Его сердце разбито, но ему не приходит в голову обвинить Китти, оскорбить ее даже в мыслях. Он не пытается подавить свои чувства, как Каренин, и не жалеет себя, как Стива Облонский. Он честно переживает свое горе.

Китти тяжело переживает крах иллюзий в отношении Вронского и даже заболевает. Процесс психического взросления Китти помогает ей лучше понять себя и вернуть смысл в свою жизнь через помощь другим. Преображенные в разлуке, Левин и Китти воссоединяются, чтобы узнать друг друга по-настоящему. Симингтон особо выделяет две сцены в романе – это трогательная сцена объяснения Левина и Китти, когда они понимают друг друга почти без слов, так велика их готовность быть открытыми друг для друга.

Вторая знаковая сцена – ссора и примирение молодоженов, когда Левин собирается ехать к умирающему брату Николаю, а Китти просит взять ее с собой, и Левин досадливо считает, что Китти просто скучно. Важно то, что Левин высказывает свои достаточно оскорбительные для Китти мысли вслух, и Китти активно протестует против такой трактовки ее желания быть рядом с мужем не только в радости, но и в горе. Симингтон пишет о том, что именно тогда, когда Левин наконец видит реальную душевную красоту своей супруги, освободившись от идеализации, а затем от обесценивающего отношения к ней, их брак по-настоящему состоялся.

Какая же роль отводится Алексею Вронскому? Н. Симингтон считает его символическим инструментом действия нарциссических тенденций в обеих парах; он нападает на отношения, закономерно разрушая их в паре Каренин-Анна, но не в состоянии уничтожить живое между Левиным и Китти.

По мнению Симингтона, Вронский «…репрезентирует эротическое воплощение внутреннего убийцы, в чьих объятиях пропадает Анна, но от которых, несмотря на глубокое увлечение, способна уклониться Китти» (Symington, 1998, p. 83).

***

«Анна Каренина» была написана Л. Н. Толстым почти полтора столетия назад, и все же роман поразительно актуален в наши дни. Тщательное описание душевных движений героев книги дает возможность не только проследить развитие событий, но и увидеть глубинные конфликты психики, борьбу между разными сторонами души.

Работая над статьей, члены авторского коллектива не один раз возвращались к тексту романа. И каждое новое прочтение было интересным, позволяло увидеть новые грани мастерства писателя в создании портретов своих героев.

 Мы согласны с Н Симингтоном, что, несмотря на то, что в середине XIX века такого понятия, как «нарциссизм», еще не было, Л. Н. Толстой очень глубоко и тонко описал важные нарциссические феномены. И особенно ярко показаны присущие патологическому нарциссизму деструктивные тенденции, мешающие творческому и созидательному началу, разрушающие истинную близость в отношениях. Главные персонажи романа очень отличаются друг от друга, в чем-то полярно противоположны, но одновременно по-своему и очень похожи, если иметь в виду выраженность в каждом из них склонности к ориентации на ложные, фальшивые ценности и показную правильность, патологическую зависимость от светского общества с присущим ему лицемерием и ханжеством. Нарциссические замки манят своим блеском и великолепием, защищают от столкновения с внутренней реальностью и истинным Я, но одновременно ведут к изоляции и одиночеству, что приводит порой к трагическому финалу.