Симингтон Дж. Бион: его характер

Какими бы дарами разума мы ни были наделены, отныне сле­дует подавить их, и подчинить их невинности, простоте и истине. (Newman, 1986, p. 144)

Если бы можно было выделить некое центральное по­слание, завещанное Бионом потомству, это было бы: Думайте и говорите то, что подсказывают вам собст­венное сердце и разум. Он обратил свои мысли к анализу опы­та. Естественно, речь в этом случае идет о его собственном личном опыте. В своей автобиографической работе TheLongWeek-Endон рассказывает, как Ассер, один из служивших вместе с ним офицеров, предпочел быть застреленным про­тивником, нежели сдаться. Его танк, со всем экипажем внут­ри, был окружен противником, и всем, находящимся в нем, приказано было сдаться. Каждый член экипажа выходил с поднятыми руками и сдавался противнику, а Ассер вышел последним, вцепившись в свой кольт, показывая, что наме­рен сражаться, и был немедленно застрелен. Об этом Бион писал:

Я знал в сердце своем, что, если враг достигнет наших окопов, я не смогу продолжать борьбу. Мне не понять такого мужества, как у Ассера. Я легко могу понять все объяснения этому, какие мне приходилось слышать, но я не могу понять само явление.

(Bion, 1982, р. 272)

Умственное усилие Биона было направлено на понимание самого явления. Само явление было настолько ужасно, что мы полагаем вероятным, что весь остаток жизни он провел, пы­таясь осмыслить его. В юности, в возрасте девятнадцати лет, он прошел короткое обучение и был отправлен на фронт ко­мандовать танком под Ипром. Когда он стоял и разговаривал с другим офицером, Эдвардсом, он увидел, как тому вышибло мозги неожиданной пулей. Он видел, как Деспард, ирландец, командир танка, умер рядом с ним. Он был рядом с еще одним офицером, который на последнем вздохе просил Биона напи­сать его матери. Как-то раз один немецкий солдат упрашивал его проверить, умер ли его друг. Он видел, как по глупости командующего пехотой три танка взорвались у него перед глазами, подымаясь на холм.

В первые три месяца войны союзники потеряли миллион человек убитыми. Бион был не единственным, кто прошел через такую ужасающую травму, но мы думаем, что он, веро­ятно, был одним из немногих, кто пытался ассимилировать и понять ее. Разум может либо диссоциироваться от такого ужасающего опыта, либо бороться за то, чтобы его осмыс­лить – осмыслить не только сам этот опыт, но и свои собст­венные реакции на него, которые от него неотделимы – будь то трусость или отвага. Нет ни тени сомнения, что Бион был человеком выдающейся отваги. В возрасте девятнадцати лет он столкнулся с кризисом ужасающих масштабов – не одним каким-то кризисом, а чередой кризисов, которые, следуя один за другим, составляют катастрофу. Его отвага не подлежит со­мнению. Он был представлен к Кресту Виктории, но, отчасти из-за собственного нежелания, не получил его, однако вместо этого был награжден орденом «За особые заслуги».

Бион настаивает на собственной трусости. Мы полагаем, что это следует принимать буквально, при одном условии: читатель должен помнить, что индивидуум может знать о сво­ей трусости, только если она не доминирует в его личности. Только отважный человек может знать о своей трусости.

Детство

Бион родился в Матхуре, в Объединенных провинци­ях Индии, в 1897 году у родителей-англичан, пытавшихся оставаться в том привилегированном сообществе, которое составляют английские джентри. Есть люди, которые в нем родились и имеют состояние, чтобы поддерживать его и де­лать его возможным, но есть также те, кто принадлежит к нему, но не имеют такого состояния и идут на крайние жертвы, чтобы сохранить свой статус. Родители Биона отно­сились к этой последней категории. Он был рожден членом того класса, который Джордж Оруэлл, сам к нему принадле­жавший, назвал «низший-высший-средний класс». Оруэлл говорит об этом классе так:

Я определяю его в терминах денег, потому что это всегда самый быстрый способ, чтобы вас поняли. Тем не ме­нее, важная особенность классовой системы Англии заключается в том, что она не может быть полностью объяснена в терминах денег. Грубо говоря, это денежное расслоение, но оно пронизано также некоторой туман­ной системой каст; очень похоже на сбитое на скорую руку современное бунгало, в котором водились бы сред­невековые привидения. Отсюда тот факт, что к высше­му-среднему классу могут, или могли быть, отнесены люди с настолько низким доходом, как триста фунтов в год, – что значительно ниже доходов людей из обычного среднего класса, без каких-либо социальных претензий… Принадлежать к этому классу, когда ваш доход – по­рядка четырехсот фунтов, было делом сомнительным, так как это означало, что ваше дворянство почти чисто теоретическое. Вы жили, так сказать, на двух уровнях одновременно. Теоретически вы знали все о прислуге и о том, как вести себя с ней, хотя на практике у вас был один слуга, в лучшем случае двое. Теоретически вы зна­ли, какую носить одежду и как заказывать обед, хотя на практике вы никогда не могли позволить себе сходить к приличному портному или в приличный ресторан. Тео­ретически вы умели охотиться и ездить верхом, хотя на практике у вас не было лошадей, чтобы на них ездить, и ни дюйма земли, на которой охотиться. Именно этим объясняется привлекательность Индии (а позднее Ке­нии, Нигерии и т. д.) для низшего-высшего-среднего класса. Люди, которые приезжали туда в качестве воен­нослужащих и чиновников, ехали туда не за деньгами, потому что военнослужащему или чиновнику не нужны деньги; они ехали туда потому, что в Индии, где есть дешевые лошади, свободная охота и орды черных слуг, легко было изображать из себя джентльмена.

В такого рода обнищавшей дворянской семье, о ко­торой я говорю, значительно более выражено осозна­ние своей бедности, чем в любой рабочей семье, под­нявшейся выше уровня пособия по безработице. Плата за квартиру, покупка одежды и оплата школьных сче­тов превращаются в нескончаемый кошмар, а любая роскошь, даже стакан пива, становится недопустимым расточительством.

(Orwell, 1972, р. 106–108)

Всю свою жизнь Бион бился, пытаясь содержать свою семью и себя без капитала, этой неназываемой ценности высшего-среднего класса, в то же самое время вращаясь в кругу тех, кто ожидал от него богатства и, несомненно, считал, что оно у него есть. Когда он купил дом в Айвер Хит после Второй ми­ровой войны, он слышал, как два джентльмена спрашивают, у какого это дурака нашлось восемь тысяч фунтов стерлингов навыброс. Бион замечает, что восемь тысяч фунтов стерлин­гов досталось ему нелегко. У него не было никакого капитала, но считалось, что он у него есть. Мы полагаем также, что одна из причин, побудивших его отправиться в Калифорнию в 1968 году, состояла в том, чтобы заработать больше денег, чем ему удавалось в Лондоне, и таким образом скопить неко­торый капитал для своих детей.

Существуют определенные признаки, отличающие английского джентльмена, которые мгновенно распознают члены этого сообщества и которым завидуют те, кто в него не входит. Выговор, небрежные жесты, пренебрежение к ме­лочам и сотни других признаков принадлежности к классу, которым нельзя научиться, но которые впитываются в этом дорогостоящем учреждении – британской частной школе. За­траты на то, чтобы послать сына в одну из этих школ, огромны, и родители Биона, должно быть, экономили каждую копейку, чтобы сделать это возможным, потому что, только добившись этого, они могли держать голову высоко поднятой. Однако им удалось послать его лишь в одну из наименее престижных школ. Бион рассказывает своему читателю, что во время всех тех переходных обрядов, когда он стремился войти и быть при­нятым в какой-нибудь новый коллектив, он чувствовал себя ниже других. Он не учился в Итоне, Харроу или Винчестере. Он чувствовал себя глубоко униженным, когда армейский призывной пункт поначалу отверг его; он чувствовал себя ни­же других, когда он только появился в Оксфорде. К тому вре­мени, когда он проходил интервью с деканом медицинского факультета Университетского колледжа в Лондоне в 1924 году, он смог подать ему один из необходимых знаков, заставив­ших принять его: ему довелось играть в крикет за сборную Оксфорда. Вслед за тем он сразу же сообщил, что был капи­таном команды Оксфордского университета по плаванию, и это послужило рычагом. Он научился использовать знаки принадлежности к сословию джентльменов в свою пользу, когда это было необходимо.

Мальчики попадают в закрытую школу в возрасте либо четырнадцати, либо двенадцати лет, и этому должен пред­шествовать нелегкий период обучения в «подготовительной школе» – четыре или шесть лет. Так случилось, что маленького Уилфреда послали в школу в Англию из далекой Индии в возрасте восьми лет. Поэтому в системе закрытых школ он прошел «полный курс». Он дает читателю понять, что ему было очень трудно, но его выручали успехи в командных видах спорта. Он страдал от отношения взрослых к детям. Он говорит, что маленьким ребенком в Индии он пережил опыт, хорошо известный большинству англосаксонских детей. Когда он строил отношения с кем-то из взрослых, они часто смеялись над ним. Это заставляло его чувствовать себя ни­чтожным и приходить в ярость. Эти насмешки создали то, что психоаналитики называют плохим внутренним объектом. Это была пугающая фигура, которую он назвал «Арф Арфер». Чувство, что он уходит в себя, окруженный не понимающими его взрослыми, осталось с ним на протяжении всех десяти лет его обучения в школе, его травматического опыта в армии и сопровождало его всю оставшуюся жизнь. Этот уход в себя был не бегством, а тем, что французы называют reculerpourmieuxsauter[1].

Как-то однажды в школе, разыгравшись, он обернул кусок бечевки вокруг шеи другого мальчика и затянул ее, после чего мальчик упал без сознания. Бион ослабил бечевку, и мальчик опять пришел в сознание. Его это обеспокоило, поэтому он спросил одного из учителей в безличной форме, как будто задавая интересующий его вопрос из биологии, каковы могут быть результаты такого действия, и получил ответ, который его не успокоил. Поэтому на следующий день он отправился к директору и честно во всем признался. Директор сказал ему, что если бы бечевка завязалась узлом, так что он не смог бы ее ослабить, то мальчик умер бы через полминуты. Директор сказал ему, что он рад, что Бион подо­шел к нему с этим. Этот случай много говорит об открытости и честности Биона, а также о директоре, который отнесся к этому с уважением. На следующий день директор сделал объявление, объясняя опасность использования бечевки во время буйной игры и не называя никаких имен. Возможно, что честность Биона и здравомыслие директора оказали про­филактическое воздействие и спасли жизнь какого-нибудь несчастного мальчика.

Первая мировая война

Пережитое Бионом во время Первой мировой войны явно столь сильно повлияло на формирование его психологичес­кое понимание себя и человеческой природы, что нам нужно вернуться к этим событиям несколько более подробно. Он сказал о себе следующую поразительную вещь: «Многие рас­сматривают робость как черту характера „сосунка“ – хилого, нестойкого, ненадежного. Во мне это самое жесткое, самое сильное, самое стойкое качество из всех, какими я обла­даю» (Bion, 1982, р. 111–112). Мы думаем, что это связано с тем, что мы говорили выше об отваге. Отважный человек испытывает страх, а безрассудный человек не испытывает. Парадоксально, но в таком случае робость является sinequanonотваги. Человек, который наслаждается битвой, может и не иметь достаточного основания для отваги. Бион говорит: «Я не знал – ни тогда, ни позднее, – что значит быть охвачен­ным радостью битвы» (Bion, 1982, р. 136).

Интересно противопоставить эту позицию позиции Уинстона Черчилля, который командовал 6-м батальоном Шотландских Королевских фузилёров в 1916 году, в то же самое время, когда Бион был на фронте. Капитан Гибб пи­шет о Черчилле следующее: «Я глубоко ненавидел войну, но и в тот момент, и всегда я считал, что Уинстон Черчилль наслаждался ею. Он не знал, что такое страх…» (цит. по: Bonham Carter, 1965, р. 44). Для Черчилля не существовало осознания страха. Черчилль также полностью идентифи­цировался с Британской империей и ее интересами. Бион сознавал страх, сознавал свои собственные внутренние со­стояния; кроме того, он не идентифицировался с Британией и ее патриотическими задачами. Он всегда осознавал себя как отдельного от группы индивида, анализируя ее природу и подвергая сомнению ее цели. Он был одним из наиболее ярких примеров аутсайдера. Мы определяем аутсайдера как человека, который не идентифицируется с теми несколь­кими группами, членом которых он является. Черчилля возбуждал свист пуль, пролетающих близко от него. Мы полагаем, что именно такое «возбуждение», т. е. субъектив­ное переживание процесса проективной идентификации, включает индивидуума в группу, так что он бессознательно становится неотъемлемой ее частью. Связь Биона с группой устанавливалась через мысль; Черчилля – через эротический экстаз. О том, насколько позиция Биона была далека от того, что мы можем назвать отношением Черчилля, можно судить по следующему отрывку:

Как-то раз, много лет спустя после войны, я был в пла­вательном бассейне в популярном отеле и ко мне при­близился другой пловец. Он меня узнал, но мне понадо­билось одно–два мгновения, прежде чем сквозь маску делового человека проступили детские черты лица Брума.

– Те дни на войне, когда я оглядываюсь на них, – ска­зал он, – были счастливейшими в моей жизни.

– Быть не может, – ответил я.

– Нет, правда. Я наслаждался каждым мгновением.

«Каждым мгновением» – подумать только. Мне и впрямь кажется, что этот успешный бизнесмен гово­рил правду.

(Bion, 1982, р. 140)

Ясно, что Бион был изумлен и что это явление было в числе тех, которые он изучал с пристальным интересом в те годы, когда был психоаналитиком.

Биона постоянно заботило, как узнать, что кроется за внешними проявлениями. Он говорит о командире своей части: «Он был, как всегда, одет безукоризненно. Иногда та­кая манера одеваться является выражением личности; ино­гда заменой личности, которой нет. Бывают моменты, когда непременно нужно знать, с чем ты имеешь дело в данном случае» (Bion, 1982, р. 150). Его товарищ Деспард, упомяну­тый ранее, был убит пулей в живот. Перед смертью он сказал: «Я так и знал. Когда эта проклятая… сорока… прилетела се­годня утром, – он хватал ртом воздух, – я так и знал, что мне конец» (Bion, 1982, р. 135). Бион говорит затем: «Я был оглу­шен. Я не мог придумать, что сказать этому странному фата­листу-ирландцу. Как мог он верить в такой момент, что со­рока является более очевидной причиной смерти, чем пуля?» (Bion, 1982, р. 135). В более поздние годы Бион отслеживал происхождение подобного рода суеверий.

Бион командовал экипажем своего танка в наступле­нии на Камбрэ во Франции. Он ярко описывает, как погнал танк на заграждения из колючей проволоки 6 футов высо­той и 10 футов в глубину. После того как он прорвал эти защитные сооружения, он повел танк «вслепую» (поскольку люки были задраены от вражеских пуль) на позиции врага. Стробоскопический щиток, через который он определял направление, куда вести машину, был той частью танка, ко­торую сильнее всего осыпали пулями. Он не замечал, что его задело, пока его заместитель не указал ему, что у его идет кровь. Он, однако, пишет об этом просто: «ранение мягких тканей». Вскоре после этого танк остановился, и возник риск, что на него перекинется огонь, а в нем еще оставалось девяносто галлонов бензина и множество боеприпасов. Бион и его экипаж выпрыгнули наружу и захватили вражеский окоп. Там их обстреляли сверху, после чего Бион выскочил на бруствер и ответил на огонь нападавших, заставив отде­ление немецких солдат поспешно отступить.

За свою храбрость Бион, как мы уже говорили, был пред­ставлен к Кресту Виктории. Он не считал, что этого заслу­живает, поскольку, по его мнению, заслуги его экипажа равнялись его собственным. Когда с ним разговаривал ге­нерал, его спросили, хочет ли он получить эту награду, и он сказал: «Э, да, сэр, очень хочу… то есть на самом деле нет, сэр» (Bion, 1982, р. 173). Картер, офицер, служивший вместе с ним, спросил его позже, как прошел разговор и получит ли он Крест Виктории. Бион ответил:

«Вряд ли – я никак не мог сообразить, что бы такое ска­зать», – и Картер ответил: «Надо было роль-то заранее вызубрить».

(Bion, 1982, р. 173–174)

Бион говорит, что он не мог понять, что было на уме у этого лишенного иллюзий человека. Ясно, что Бион не жаждал вы­соких постов, статуса или внешних регалий. Кажется также, что он не понимал психологии тех, для кого эта мотивация была всепоглощающей. Он понимал, каким бременем могут оказаться для человека почести. Много лет спустя, после того как он побывал президентом Британского психоаналитичес­кого общества, он уехал в Калифорнию. Одним из мотивов было избежать бремени почестей, чтобы дать себе время развивать свой ум, мыслить, писать. Он говорит чуть далее:

«Мне понятно было, почему Крест Виктории был все рав­но что смертный приговор; почему солдаты говорили, что те, кто получает Крест Виктории, либо срываются и находят тихую работу в Англии, либо гибнут потом в попытках заслужить полученную награду».

(Bion, 1982, р. 190)

Чтобы понять это, нужно помнить слова Биона о том, что он был в каком-то состоянии оглушенности, когда совершал те действия, за которые получил орден «За особые заслуги». По его предположению, то же было и с другими: они не со­знавали своей храбрости, и, когда их награждали за нее, им приходилось выдержать борьбу, чтобы справиться с этим – либо отрекаясь от награды, либо отчаянно пытаясь жить так, чтобы быть достойными ее.

В книге TheLongWeek-Endвойне посвящено 183 страни­цы. Они полны боли, трагедий и ненужных потерь. Казалось, гибель самого Биона – только вопрос времени, но, однако, будучи в отпуске и приехав к матери в Челтенхэм, он говорит:

«Отношения с кем бы то ни было, кого я уважал, были невы­носимы, особенно с моей матерью; я ничего не хотел, кроме как вернуться обратно на фронт, просто чтобы быть вдали от Англии и от нее» (Bion, 1982, р. 266). Ужасающее крово­пролитие войны было для него предпочтительнее, чем быть с матерью. Говорят, Ричарду III в ночь перед битвой на Бос-вортском поле приснился страшный сон, который заставил его сказать Рэдклифу:

«Виденья ночи нынешней, клянусь, Дух Ричарда сильнее ужаснули, Чем въявь десятитысячное войско c таким вождем, как этот жалкий Ричмонд»¹.

(King Richard III. Act V, Scene III, v. 216–220)

Не видение, а общение с матерью поразило дух Уилфреда ужасом, большим, чем сто тысяч живых солдат, истребляе­мых на фронте. Его мать на самом деле могла быть ужасной женщиной, но то ощущение, которое он передает, говорит об ином: он называет ее человеком, которого он уважал; скорее, он внутренне населял ее какими-то чудовищными тенями. В более раннем эпизоде, когда он вернулся с фронта, чтобы получить от короля в Букингемском дворце свой орден «За особые заслуги», он говорит:

Моя мать, побежденная и беспомощная перед лицом моей молчаливой мрачности, спросила, знаю ли я загад­ку про цветок, наиболее ненавистный для скупца. «Это анемоны, – сказала она, – потому что звучит для него как вопрос: „А нет монет? А нет монет?“²». Моим ответом было каменное молчание, столь враждебное, что оно напугало меня самого.

(Bion, 1982, р. 190)

В этой сцене мы видим женщину, которая пытается найти подход к своему сердитому сыну, возможно, с неуместным

весельем, не чувствуя его настроения, но, тем не менее, с доб­рыми намерениями. Его ненависть к ней была результатом проекции, которая с такой силой превращала ее в некое тем­ное существо, что это пугало его. Даже на этой стадии, таким образом, он осознавал, что его худший враг – тот, который пугает его больше всего – находится внутри. Этот враг был самым страшным, страшнее даже всех ужасов войны. Здесь можно увидеть зачатки его становления как аналитика. Мы можем догадываться, что именно через познание своей собст­венной души он научился так хорошо понимать психотичес­кое в личности. Это было также тем зернышком, из которого позже вырос его мистицизм.

Характер Биона

Система ценностей неотделима от характера. Человек, для которого власть и высокое положение являются средо­точием личности, очень сильно отличается по характеру от кого-то, кто, подобно Биону, превыше всего ценит исти­ну и способность любить. Именно эти центральные цен­ности позволяют дифференцировать структуры характе­ра – человека чести от шарлатана, изменяющую женщину от верной и т. д. Важно отделить теории аналитика от его собственной личности, но мы также считаем, что некоторые прозрения возможны только для того, кто ставит ценности истины и любви во главу угла. Если разум исцеляется исти­ной, то как может психоаналитик, мотивируемый в первую очередь, скажем, жаждой престижа, суметь донести истину до пациентов? Поэтому мы не доверяем теориям того, чьи ключевые ценности не отвечают желанию достичь любви и свободы, постичь истину. Трудно оценить ценности чело­века, поскольку они скрыты глубоко внутри, и обычно боль­шинство не воспринимает их на сознательном уровне. Вдова Биона, Франческа, оказала, по нашему мнению, услугу миру психоанализа, издав его любовные письма к ней, которые он посылай ей во время их ухаживания и временами в браке, когда они разлучались. Ни в одной другой сфере не проявляются так ключевые для человека ценности, как в подобных интимных посланиях. Ничто не может заменить чтения этих писем, которые были опубликованы в работах AllMySinsRememberedTheOtherSideofGenius(1985). Здесь мы как можно короче опишем его характер, так, как он предстает в этих письмах.

Что видно всего яснее, так это простота этого человека. В наш сложный век это качество может вызывать усмешку, но мудрецы смотрят на него иначе. Одним из таких мудрецов был Фенелон, бывший архиепископом Камбрэ в XVII веке:

В этом мире, когда люди говорят, что кто-то прост, они обычно имеют в виду человека глупого, невежественно­го, легковерного. Но настоящая простота очень далека от глупости, почти величава. Все добрые люди ценят ее и восхищаются ею, сознают, что грешат против нее, видят ее в других и знают, в чем она состоит; и все же они не могли бы в точности определить ее. Я сказал бы, что простота – это прямота души, которая не допускает интереса к самому себе. Это не то же самое, что искрен­ность, которая является значительно более скромной доб родетелью. Многие люди искренни, но не просты. Они не говорят ничего, кроме того, что считают истин­ным, и не стремятся выглядеть ничем, кроме как тем, чем являются. Но они постоянно думают о себе, взвеши­вают каждое свое слово и мысль и размышляют о себе, тревожась, не сделали ли они слишком много или слиш­ком мало. Эти люди искренни, но у них нет простоты. <…> Истинная простота заключается в juste milieu, рав­но свободном от легкомыслия и аффектации, в котором душа не захвачена внешним до того, что не способна к рефлексии, но и не предается бесконечному самоулуч­шению, какого требует интерес к себе. Та душа, которая смотрит туда, куда направляется, не теряя времени на то, чтоб спорить по поводу каждого шага или постоянно оглядываться, обладает истинной простотой. Такая простота – поистине великое сокровище. Как нам до­стичь ее? Я отдал бы за нее все, что имею.

(Цит. по: Huxley, 1980, р. 130–131)[2]

Точно так же, как трудно определить простоту, трудно и собрать свидетельства того, что она была свойственна Биону. И однако в его письмах к Франческе и к его детям она высвечивается со всей ясностью. Достаточно лишь од­ной цитаты из письма к Франческе и другой – к одному из детей:

Если это сон, то это самый долгий и самый изумитель­ный сон, какой у меня когда-либо был; если это не сон, тогда я не знаю, как сдержать себя. Боже мой, думаю я, как очаровательно, как она очаровательна, и она обеща­ла выйти замуж за меня. Как необыкновенно! Должно быть, меня перепутали с кем-то другим. Что же мне делать? Очень ли она будет разочарована, когда выяс­нит, какой я жутко обыкновенный человек? И потом, я чувствую, что мне как-то грустно. А затем я начинаю надеяться, что тебе нравятся довольно-таки обыкновен­ные люди и что ты на самом деле знаешь, что я обыкно­венный, и все равно при этом любишь меня. Верно ли это? Пожалуйста, скажи, что верно. Моя дорогая Фран­ческа, если бы я только мог сказать тебе, что я чувствую. Как я возбужден и как нервничаю.

(Bion, 1985, р. 95)

В моей комнате на Харли Стрит есть маленькое окно. Я все держал его открытым, чтобы получать вдоволь свежего воздуха. Но теперь голубка свила свое гнездо прямо над тем местом, где оно открывается. И у голуб­ки несколько яиц, и она высиживает ораву малышей. Я не знаю, как птица-мама думает прокормить их, когда они появятся. Я надеюсь, что они будут не слишком шуметь. Моим пациентам это бы не понравилось.

(Bion, 1985, р. 170)

Несколько прекрасных писем Биона к детям опубликованы в фотокопиях, передающих его почерк и небольшие рисун­ки, сделанные им для иллюстрации того, что он описывает. Простота в правильном понимании, сказали бы мы, была доминирующей чертой его характера. Он признает в од­ном из своих писем, что способен со всей ясностью видеть, что важно в проблемной ситуации. Такая способность про­никать в суть проблемы – одно из свойств простоты. Мы полагаем, что это был основной организующий принцип его личности.

Одна из лондонских аналитиков, Морин Брук, ныне по­койная, всегда дивилась на шкафчик с выдвижными ящика­ми в кабинете Биона, когда приходила к нему на супервизию. В ее воображении этот шкафчик полон был учеными трудами. Однажды, однако, по окончании супервизии он предложил ей чашку чаю, и она согласилась; тогда из верхнего ящика шкафчика появился чайник, а из следующего – молоко, са­хар и чай! Алберт Мэйсон принес ему на супервизию случай очень тяжелого пациента, который имел привычку вставать по ночам и включать свет, чтобы посмотреть, все ли еще он в кровати или нет. Бион выслушал это, гладя усы и побле­скивая глазами, и сказал: «Ну, каждый из нас вправе искать подтверждение своему мнению». Нам хочется попытаться отразить то, что он ценил в жизни более всего – социолог на­звал бы это его «ценностями». Для него счастье и удовлетво­рение происходили оттого, что он любил свою жену и детей, и они любили его в ответ. Он ясно выражает это в письме к Франческе в период их ухаживаний:

Твоя любовь для меня – самая бесценная вещь на свете, и, пока она у меня есть, ты не должна думать, что мне нужно что-то большее. Я очень обычный человек, доро­гая моя, но с твоей любовью я буду также и счастливым человеком, а большего не может требовать никто. Успех, как его оценивает мир, и всеобщее почтение вполне приятны, если приходят, но они в значительной мере побочный продукт и, как мне кажется, далеко уступают по важности обычному довольству и счастью.

(Bion, 1985, р. 91)

Эти отношения были ему дороже всего, и потому он прилагал все возможные усилия, чтобы поддерживать и укреплять их:

Я так глубоко чувствую, что мы можем построить действительно счастливую жизнь и счастливый дом, что мне становится почти страшно. Столько видишь людей, которые, казалось бы, имеют все, чтобы постро­ить что-то действительно стоящее – а потом они просто проматывают все это, пока не остается один только па­мятник неумению и мелочности. Это самая кошмарная судьба, которая становится еще трагичнее из-за того, что она столь непримечательна; просто одна неудача да другая мелкая неудача, помноженные на несколь­ко сотен, и вот что вышло. Ну, будем надеяться, что мы справимся лучше; тебе придется помочь мне исполнять мою роль лучше, чем мне покамест удавалось.

(Bion, 1985, р.97)

Тот светский цинизм, который побуждает пожимать плеча­ми над еще одними разбившимися вдребезги отношениями, был ему абсолютно чужд. Связи между ним и теми, кого он любил, были для него крайне важны. Он прилагал все усилия, чтобы действовать должным и максимально результативным образом. Одному из своих детей он писал:

Ужасно, когда к работе относятся легкомысленно и до­вольствуются поверхностными знаниями, которые есть не более чем слегка прикрытое невежество. Эта привыч­ка, которую так легко подхватить, ужасна, потому что ты продолжаешь это надувательство даже тогда, когда в этом более и нужды-то нет. Не думай, будто стоящая работа, которая делается должным образом, когда-ни­будь может показаться легкой. Беда в том, что дурить себя и других легко, но не результативно.

(Bion, 1985, р. 174)

Очевидно, что было для него ценным. Есть объекты, ока­завшиеся стоящими. Под «объектами» мы понимаем тех людей, с которыми он связал себя, и те человеческие реалии, которым он служил. Из этих реалий одной был психоана­лиз, другими – истина и красота. Оказываясь вовлеченным в работу той или иной категорией этих объектов, он считал, что стоит вложить всю свою энергию в то, чтобы сделать ра­боту как можно лучше. Весь пронизанный простотой, этот человек становился источником света для тех, кто любил его. Когда он умер, все это одной фразой выразила его семилетняя внучка: «Я и не понимала, что я так хорошо знаю дедушку» (Bion, 1985, р. 243).

Задача психоаналитика – добиться того, чтобы знать своих пациентов. Он может достичь этого через знание себя. Бион стремился к этой цели и достиг ее. Мы полагаем, что он достиг такого понимания психики, которого не удалось пре­взойти ни одному другому аналитику.