Малколм Р. Р. «Как будто»: феномен незнания

Анализ является процессом, нацеленным на достиже­ние психических изменений посредством понимания, то есть эмоциональным опытом познания. В 1942 году Хелен Дойч ввела термин «личность „как буд-то“», чтобы описать типы людей, о которых она говорит: «Во всем отношении к жизни есть что-то такое, чему недоста­ет подлинности, тогда как внешне все выглядит так, „как буд-то“ она есть».

В этой главе я буду говорить об ответе «как будто», кото­рый дает пациент на анализ, о возникновении во время сессий ложной связи с аналитиком и с интерпретациями, что созда­ет внешнее впечатление понимания и прогресса, тогда как в действительности всему процессу недостает чего-то реаль­ного, не хватает ощущения подлинности и, похоже, он дви­жется в никуда.

В большинстве, если не во всех аналитических случаях, мы можем встретить у пациентов поведение «как будто», ко­торое, как любая другая защита или сопротивление, работает против понимания. Но у некоторых пациентов эта «как-буд-товость» в качестве поведения в анализе является основным способом реагирования на попытки аналитика привести к пониманию и изменению. Этот способ функционирования направлен на сохранение видимости прогресса в анализе, то­гда как основной целью пациента является удержание ситу­ации в неподвижном состоянии. Для таких людей статичная ситуация служит своего рода заверением, подтверждением того, что с ними все в порядке, что они не нуждаются в изме­нениях; и они доказывают это, воспринимая себя так, будто наделены аналитической проницательностью, талантом и бо­гатыми эмоциями.

Многим из этих пациентов трудно четко обозначить при­чины, по которым они пришли в анализ – общее недомогание, непонятные тревоги и дискомфорт; иногда надежда на некото­рые профессиональные достижения. Дело в том, что они близ­ки к кризису, но этот факт обычно не признается ими. На мой взгляд, это те пациенты, психическое выживание которых стало возможным лишь в результате удержания специфичес­кого расщепления личности. Обширная фрагментированная зона инкапсулирована ложной структурой.

Винникотт (1960) четко охарактеризовал «ложное Я» как защиту «истинного Я», которое не смогло развиться из-за мате­ринской несостоятельности. Он говорит, что на ранней стадии младенец большую часть времени находится в неинтегриро-ванном состоянии и очень редко бывает полностью интегриро­ван. Я во многом согласна с этим утверждением, но хотела бы добавить, что, когда младенец не встречает того, что Винни-котт называет материнской «преданностью» и что я бы назва­ла «альфа-функцией» (Bion, 1962a), он не только не способен к интеграции, он, помимо этого, подвержен активным процес­сам дезинтеграции, берущим начало как в деструктивных, так и в защитных источниках; эти процессы усиливают и ослож­няют неинтегрированные состояния, порождая аномальное развитие. В результате, как я отметила выше, появляется фраг-ментированность, ненадежно укрытая ложной структурой.

Я думаю, что основой этой ложной структуры являет­ся ложно идеализированный объект. Она ложная дважды: не только потому, что чрезмерная идеализация дает искажен­ное представление, но также в силу патологии самого объекта. Равновесие пациента всю жизнь находится под угрозой.

Описываемое мной состояние можно проиллюстрировать тем, как пациентка Б представляла себя на предварительном интервью. Она была одета в длинный вязаный пуловер, слиш­ком большой для нее и, вероятно, принадлежавший кому-то другому. Он был грязный, заляпанный и в буквальном смыс­ле испещренный дырами, большими и малыми. Пациентка с напыщенным видом говорила о своих амбициях и планах на дальнейшую работу. Слушая ее, я не переставала спра­шивать себя: «Дыры – сущность этого облачения? Может ли шерсть скреплять их?»

Всех этих пациентов, похоже, объединяет отчаянная по­требность соглашаться с тем, что говорит аналитик: порой в случае разногласия даже создается впечатление, что оно было спланировано, чтобы усилить моменты согласия. Час­то они уравновешивают то, что сказал аналитик, с помощью вмешательств, удерживающих спокойствие.

В этих анализах интерпретации аналитика, несомнен­но, обращены ко многим областям, а ассоциации пациента поддерживают эти интерпретации, но все это лишь для того, чтобы в итоге аналитик осознал, что ничего не было достиг­нуто. Пациент много узнал о «психоанализе», но не пришел ни к какому пониманию.

В подобной ситуации и пациент, и аналитик как будто говорят на одном языке и встречаются по одному и тому же поводу, то есть для обретения аналитического понимания. Обычно создается впечатление согласия по многим моментам. Аналитик считает, что он проводит анализ с целью продви­жения терапевтического понимания. Пациент ведет себя так, будто это и происходит. Но в действительности он приходит в анализ, как я отметила ранее, по другой причине. Его зада­ча – как раз избежать эмоционального знания. Я думаю, что на самом деле эти люди утратили надежду быть когда-либо понятыми и нуждаются в поддержании отношений с объек­том, аналитиком, от которого не ожидают выполнения своего назначения или которому не позволяют этого сделать. Ожида­ется, что он всемогущественно одобрит их и, если возможно,

произведет их в ранг аналитиков или экспертов анализа. Од­новременно нечто, называемое «анализ», сильно идеализи­руется, исполнено обещанием и ожиданием чего-то, что так или иначе будет длиться всю жизнь.

В аналитической ситуации «как будто» реакциям паци­ентов свойственны общие особенности. Часто их высказыва­ния в ответ на интерпретации аналитика делаются в столь обобщенной манере, что аналитик почти не получает инфор­мации о том, что реально слышал или понял пациент. Обыч­но используются выражения «то», «что вы сказали», «это» или «что вы думаете». Другой общий феномен – эти пациен­ты часто ухватываются за тот кусочек сказанного аналити­ком, который фактически бесполезен или весьма вторичен по значимости, и подробно развивают этот побочный вопрос, игнорируя по-настоящему важный.

Иногда пациенты сообщают о сильных страданиях, боли или трудностях, но, как правило, чувства аналитика не со­гласуются с тем, о чем рассказывается, как это происходит с другими пациентами. Часто возникает атмосфера нравоучительства, и аналитик испытывает непонятное чувство вины, порой смешанное с раздражением и унынием.

Для описания такой клинической ситуации Бион исполь­зовал выражение «обращаемая перспектива». В различных главах «Элементов психоанализа» (1963), посвященных этой теме, он представляет вдохновляющую читателя клиническую картину, которую рассматривает в свете своих идей о пре-концепции – реализации, о минус L, H и K^*, об эдипальном мифе – и связывает данное явление преимущественно с не­переносимой болью. Не делая здесь полного обзора его идей, я воспользуюсь некоторыми из них, имеющими, по-моему, прямое отношение к поднятой теме.

При описании «обращаемой перспективы» он сравнива­ет ее с договором относительно расположения линий, света и тени, который вроде бы сделан двумя людьми, но один ви­дит в этих линиях вазу, а другой два лица, хотя оба думают, что видят одно и то же. Бион говорит: «Интерпретация принимается, но отвергнуты исходные условия» (1963, р. 54. Курсив мой. – Р . М . ). По моему мнению, пациент обычно делает эт у замену, едва уловимо сдвигая фокус: заявляя, что принимает интерпретацию аналитика, на самом деле нейтрализует ее или лишает ее самой сути. Результатом такой деятельности является скопление бессмысленности.

Я представлю отрывки из материала нескольких пациен­тов. Пациент А – директор средней школы. Он серьезно болен, в анализе уже шестой год. Пример взят из сессии, на которой он ведет себя типичным для него образом.

На сессии А жаловался то на одно, то на другое. Он поссо­рился с несколькими людьми. Особенно был недоволен Нэнси, учительницей из его школы, не поддержавшей его в ситуации, когда все рушилось. Я попыталась сказать что-то, но он отмах­нулся от меня. Его, похоже, раздражало мое вмешательство, хотя одновременно ему, казалось, не терпелось получить от ме­ня что-нибудь. Он вернулся к Нэнси и к тому, что она не по­могла ему. Наконец мне удалось сказать: я думаю, происходит нечто такое, что нам не удается понять: большинство моих попыток сказать что-либо прерываются им и отбрасываются; а то, что он не дает мне говорить, может вызвать у него ощу­щение, что я не поддерживаю его и отказываю ему в помощи. И добавила, что он чувствует напряжение и злость и боится, что разрушится, если я не помогу ему.

А расслабился. Его поза и поведение изменились; он за­думался; а через какое-то время начал говорить об одном из своих учеников, который был в таком напряжении, что мой пациент боялся его психического срыва. Вслед за этой ассо­циацией мы, казалось, вовлеклись в диалог, в котором все, что бы я ни говорила, – будь то интерпретация или ее развитие, или просто повторение – все принималось, он так или иначе соглашался со всем и сразу применял к кому-то из учеников, приводя подробности, касающиеся данного ребенка. Несколь­ко раз я пыталась описать, что происходит, и наконец, когда он в очередной раз сказал: «Это как Питер…», я прервала его и тут же обратила внимание на то, что происходит. На этот раз он смог выслушать меня и принять то, что я сказала. Я интер­претировала, что, когда он так разрывает связи со мной, это держит нас в состоянии неподвижности и не позволяет ему использовать понимание применительно к себе самому. Здесь он прервал меня и очень грустно сказал, что то, о чем я гово­рю, является шизофреническим мышлением. Мой пациент мог до определенной степени ухватить суть сказанного мной и перенесением на одного из своих учеников удерживал не­который смысл интерпретации, но делал это таким образом, что то, что я говорила, не затрагивало его и ситуация остава­лась неизменной, хотя он был убежден, что он все очень хо­рошо понимает.

У пациентки Б, которую можно назвать «когда-то…», бы­ло некоторое сходство с А, но фокус сдвигался не на других людей, а на ситуации из ее прошлого, которые, по-видимому, мои интерпретации напоминали ей. Чаще всего она говорила: «Это как тогда…» и затем подробно описывала отношения с те­тушками, бабушками и дедушками, отношения в школе и так далее, что в некотором смысле было по теме, но аналитичес­ки бесполезно. Это выглядело как показ иллюстраций к моим вмешательствам. В данный период, когда я пыталась привести ее к осознанию того, что она делает, у нее был следующий сон.

Она взбирается вверх по склону, который, похоже, должен привести к чему-то вроде закусочной, но когда она добира­ется туда, там обнаруживается плато, с которого сразу на­чинается спуск вниз, заканчивающийся в исходном месте.

Я не буду вдаваться в подробности и приводить ассоциации к сновидению; мы обе понимали, что главным смыслом снови­дения было отражение статичного положения, создавшегося в анализе: мы ходим вверх и вниз, то есть никуда. Это, в свою очередь, привело нас к дальнейшим маневрам того же рода; теперь выглядело так, что мы пришли к согласию, что дви­жения нет, и, казалось, анализировали это, то есть говорили о различных проявлениях статических ситуаций. Другими словами, так называемое соглашение относительно стати­ческой ситуации просто сменило прежнее «Это как тогда…».

Этот материал показывает, что оба пациента слышали и сохраняли суть интерпретации. Смысл слов был правиль­но понят и удерживался в памяти, формальное содержание не было искажено. Однако происходило что-то, что делало интерпретацию бесполезной и безжизненной.

Бион считает, что в ситуациях «обращаемой перспективы» «расщепление остановилось и обрело статичное положение». Я уже говорила о вкладе, который вносят пациенты в то, что­бы ситуация оставалась неподвижной. Я, в отличие от Биона, не думаю, что расщепление остановилось; в том, что происхо­дит, имеет место другой тип расщепления. Создается впечатле­ние, будто интерпретации разрезаются или нарезаются вдоль тонкими ломтиками. Все, что сказал аналитик, как будто бы здесь и как будто с каждого кусочка сделана фотокопия, кото­рая повторяет себя, разбросанная по разным ситуациям и лю­дям. Каждая новая ситуация воспроизводит интерпретацию, как ее слабое эхо. Что утратилось в этом разрезании, так это актуальная специфика, сущность интерпретации, назначение которой в том, чтобы донести до пациента смысл. Разрезание интерпретаций аналитика отличается от фрагментированного расщепления и действительно останавливает последнее, по крайней мере, на данный момент.

Я назвала такой тип расщепления «разрезанием». Этим словом я обязана сну пациентки В., который приснился ей в тот период, когда я пыталась достичь какого-нибудь сотруд­ничества с ней, чтобы вместе посмотреть на описываемую мной ситуацию.

Во сне какая-то женщина настаивает на том, чтобы паци­ентка пошла в кондитерскую. Пациентка, хоть и любит сладости, очень не хочет идти, потому что знает, что жен­щина заставит ее купить булочку с кремом, которую она любит, но не хочет брать, так как почему-то знает, что ла­комиться кремом будет эта женщина. Вдруг она видит в витрине магазина красиво и симметрично нарезанный торт, каждая долька которого настолько тонкая, что крем совсем не виден.

В данном анализе пациентка в своих ассоциациях повторяла и демонстрировала мои интерпретации или их части, но они были вне фокуса. Это достигалось путем незначительных, до­вольно искусных смещений. Во время сессии складывалось впечатление большой активности, и это создавало иллюзию, что что-то постоянно происходит, тогда как реально, с ана­литической точки зрения, единственное и главное, что про­исходило, так это нейтрализация и разрушение моей работы. Как во сне моей пациентки, разрезание есть метод решения. Женщине не достанется крем, но и пациентка не будет затро­нута. Ничего не изменится.

Распространенное явление, которое я описываю, часто вызывает у аналитика любопытное ощущение зависания меж­ду мыслями о том, что действия пациента намеренны, созна­тельны или являются странным бессознательным поведе­нием и чувством, что пациент повторно проигрывает что-то или откровенно лжет.

Тонкий барьер между уровнями, на которых функциони­рует пациент, выражает специфическое разделение его лич­ности, которое я ранее описала, разделение, сохранению ко­торого способствует анализ «как будто». По сути, этот анализ дает искусственное ощущение целостности, которая находит­ся под постоянной угрозой реальных и базовых конфликтов и страха почувствовать безысходность от встречи с раздроб­ленным внутренним миром и с объектами, которые ощуща­ются мертвыми, не подлежащими восстановлению. Напряже­ние существующих деструктивных импульсов сметает любое чувство реального облегчения и помощи от аналитика.

Я продемонстрирую это на материале пациента Г. Он француз, в анализе несколько лет. Работает в международ­ной корпорации и прекрасно владеет несколькими языками, включая испанский и английский. Анализ проводился на анг­лийском. Пациенту часто приходилось бывать в краткосроч­ных деловых поездках.

В тот период анализа, когда имелась проблема достиже­ния равенства между нами, а также стали появляться при­знаки истинной депрессии, ему приснился следующий сон (приводится сокращенный вариант сновидения и ассоциаций к нему):

Во сне он на вечеринке в большом доме, принадлежащем неким Корбо. Он остановился для того, чтобы объяснить мне, что «корбо» означает ворон. Там много людей и про­исходит много всего. Мадам Корбо начала знакомить его с обстановкой. Дом был очень богатый. Они остановились в комнате, которая произвела на него впечатление. Она принадлежала au-pairgir[i]^*, которая уже ушла. Комната была полна пустых очень красивых ракушек, они были на столах и на полках. Но что впечатляло больше всего, так это то, что пол был полностью покрыт ими. Все это растревожило его, и он проснулся.

Он довольно легко давал ассоциации ко многим вещам, но продолжал вновь и вновь возвращаться к покрытой ракуш­ками комнате и к тому странному действию, какое она на него оказала. Тема «на равных» была знакома в анализе, означая буквальное равенство между нами. Я спросила, есть ли у него ассоциации к ракушкам. С некоторым смущением на лице он сказал, что ему это напоминает его последнюю поездку на Ближний Восток. Он поехал на Мертвое море. Там было много объявлений с просьбой не брать с побережья раковины, камни и другие предметы. Он взял с собой несколько рако­вин. Добавив к этому еще кое-что, он сказал, что вспомнил одну испанскую поговорку: «Cria cuervos y te sacaran los ajos», что в приблизительном переводе означает «Вскорми воронов, и они тебе глаза выклюют».

С помощью этого материала я хочу показать, как пациент, чувствуя, что его защиты больше не работают, ощущает свою беспомощность перед ситуацией, с которой не в состоянии встретиться лицом к лицу.

Посмотрим сначала на слова в его сновидении «au-pair girl, которая уже ушла». Как я уже сказала, в тот период вре­мени, когда он увидел сон, тема нашего с ним равенства была

на переднем плане аналитической работы, и это был один из способов, использованных им в попытке сохранить рав­новесие, во что вносила безуспешный вклад наша с ним пара (pair). Но все же к этому периоду анализа моим интерпретаци­ям удалось затронуть его, и тема «нашего равенства» уже ушла.

Как только эта защита перестала действовать, он почувст­вовал себя уязвимым перед зрелищем того состояния, в кото­ром находились его внутренние объекты. Хотя они идеализи­ровались (красивые ракушки), они были крадеными, пустыми и мертвыми. Из-за того, что он постоянно использовал в ана­лизе поведение «как будто», интерпретации присваивались им, умерщвлялись и лишались смысла, лишались своей по­тенциальной полезности. Его собственная ассоциация к ра­кушкам – их кража с Мертвого моря.

В сновидении было также осознание исходящего от раку­шек беспокойства, и когда он рассказывал мне о своем воровст­ве, то чувствовал смущение и неудобство. Исходя из этого, мы видим, что он начал осознавать не только свое состояние, но и свой вклад в него. Это зарождающееся осознание очень тревожило пациента.

М. Кляйн говорила о трудностях, которые испытывает младенец, начиная интегрировать объекты и себя; результа­том интеграции является осознание психической реальнос­ти. Дж. Стайнер (1987) описывает специфические трудности перехода от параноидно-шизоидной к депрессивной позиции. Он говорит о сильных тревогах и боли, свойственных этому переходу, которые в некоторых случаях приводят к компро­миссу в виде патологической организации, увековечивающей порочный круг.

Возвратимся к материалу пациента Г.: эта трудность пере­живалась им как что-то невыносимое: он был не в состоянии встретиться лицом к лицу с ужасом перед внутренним ми­ром, созданным в период его развития, и с виной за этот мир. (Не буду вдаваться в подробности, но думаю, что «Мертвое море» имеет отношение к его матери, очень больной женщине, и к его собственным импульсам умирания.) Эти чувства уси­лились в анализе из-за постоянного использования поведения «как будто». Его решение тогда было – лишить меня зрения, выбив мне глаза.

После этого сновидения в отношении пациента наступил некоторый сдвиг: его поведение стало чуть более естествен­ным. Это вызвало очень сильные тревоги, повлекшие за собой новые защиты.

Время от времени Г. плохо слышал на сессиях. Поначалу я думала, не было ли у него расстройства слуха. Я стала громче говорить и обратила его внимание на эту проблему. Он про­шел исследование, результаты которого не добавили ясности: ЛОР врач использовал определение «пограничное состояние». Теперь проблемы со слухом усилились, и поскольку попытки помешать мне видеть то, что происходит, не удались, возник новый симптом. Он стал жаловаться на то, что перед глазами появилось что-то вроде тумана. Исследование офтальмолога отличалось той же неопределенностью, что и аудиолога. Воз­ник еще один симптом: у него стало сильно чесаться все те­ло, и это мешало ему слушать и думать. Зуд возникал редко, от случая к случаю, тогда как проблемы видения сохранялись довольно долго.

Анализ, имевший место в период этого сновидения и по­сле него, приблизил пациента к восприятию проблем, казав­шихся ему непереносимыми. Это восприятие до определенной степени расширило в нем понимание того, что он использует обращаемую перспективу, и того, какое влияние это оказыва­ет на анализ. Перед ним возникла дилемма: либо встретиться со своими проблемами вплотную и работать с ними и со всем тем ужасом, ненавистью и болью, которые в них содержатся, либо прибегать к различным временным мерам.

Бион говорит, что, когда пациент не может сразу же по­вернуть перспективу, он может прибегнуть к тому, чтобы из­менить свое восприятие, что можно рассматривать как иллю­зорную попытку сохранить статичное состояние. Он говорит, что это временное изменение восприятия делается для того, чтобы вновь установить действие обращаемой перспективы. У Г. изменение восприятия проявлялось в трех симптомах. Зуд был для него раздражающим отвлечением внимания и носил временный характер. Но проблемы слуха и зрения были более серьезными, продолжительными и потенциально более раз­рушительными маневрами. Это были разрушительные атаки на сам аппарат восприятия, следствием которых мог быть ли­бо сдвиг назад, в обращаемую перспективу, либо дальнейшая фрагментация и ухудшение.

Пациент Г. в своих ассоциациях к сновидению «Корбо» го­ворит о «воронах, которые выклевывают вам глаза», и спустя какое-то время после этого сна, когда было достигнуто некото­рое понимание и он осознал, что мое видение ситуации не бы­ло нарушено, у него начались проблемы с его зрением. Этот новый симптом стал темой, поглотившей весь анализ, и было чрезвычайно трудно выйти за пределы пространных описаний его нарушенного зрения, медицинских исследований и страха ослепнуть. В результате достигнутое к моменту возникнове­ния симптома понимание было заблокировано, и со всей мо­щью установилась новая, всепоглощающая статичная ситуа­ция. Как следствие, все мои попытки достучаться до пациента наталкивались на преграду. Это уменьшилось, когда пациент почувствовал, что может вновь установить свои старые спо­собы изменения перспективы. Мы видим , что это нападение на аппарат восприятия привело к длительной остановке ана­литической работы и практически разрушило предыдущее понимание, тем самым делая невозможным любой процесс осмысления.

Глядя на явления, заключенные в «обращаемой перспек­тиве», можно обнаружить несколько существенных моментов у ее истоков. Во всех представленных мной случаях, особенно в четвертом, меня поразило соответствие между материнской патологией и завистью самого пациента. Я опишу это явление под названием «минус К».

В своих исследованиях процесса познания Бион вернул­ся к ранней, неразработанной идее Кляйн об «эпистомофи-лическом» инстинкте. Он развил эту идею, связав ее с ра­ботой проективной идентификации, которая, на его взгляд, является первым способом познания реальности младенцем. Бион говорит о проективной идентификации как о первой связи между ребенком и матерью. Младенец проецирует свои чувства в мать, и она отвечает на них тем, что Бион называет «ревери» – процессом, трансформирующим сырые ощущения младенца в переносимые чувства, которые можно интроеци-ровать. Эта ранняя проективная идентификация может со­вершаться либо с любовью, либо с ненавистью, и те ранние эмоции влияют на то, с чем приходит ребенок к исследова­нию и восприятию реальности, которые являются началом познания.

В процесс познания или в то, что Бион назвал деятель­ностью «К», он включает и эмоциональные, и когнитивные процессы, и говорит, что это всегда имеет место в значимых отношениях между людьми, будь то ребенок и родитель в мла­денчестве или пациент и аналитик в анализе. Он отличает «К», или то, что он называет «достижением знания», от приобре­тения порций знания.

Обращусь к тому, что Бион называл «минус К», или «отме­на знания». «При минус К, – говорит Бион, – смысл убирается, и остается лишь голый образ». Во всех четырех примерах, при­веденных мной, имеется поразительная общая особенность: при сдвиге перспективы интерпретации лишаются смысла. Бион описывал явление «минус К» как непонимание, или не­верное понимание, и связывал это с первичной завистью. Из-за чрезмерной зависти к груди младенец не воспринимает материнское ревери как облегчение. Наоборот, вследствие проецирования своей зависти в мать – что могло бы уменьшать тревогу – он ощущает, что мать отбирает у него его ценность.

В этой главе я заостряю внимание на том, что разрезаю­щее расщепление является основой обращаемой перспективы, которая в анализе выражена поведением «как будто» и явля­ется следствием действия минус К.

В ранее цитированных главах Бион, размышляя о согла­сованности и несогласованности между пациентом и ана­литиком, говорит: «Принципиально, чтобы точку пересече­ния взглядов аналитика и пациента определяло клиническое наблюдение». На мой взгляд, пациент, разрезая интерпре­тации и тем самым меняя исходные условия, убеждается, что подобного пересечения не происходит. Между пациентом и аналитиком, несмотря на впечатление, что они вместе, нет контакта. Разрезается именно контактная линия, и это делает интерпретации бесполезными, повторяющимися и пустыми.

Для пациента «как будто» интерпретации аналитика непе­реносимы, он не ощущает, что они дают облегчение или спо­собствуют росту. Он обижается на них, чувствует, что они унижают его; он лишает их смысла и использует лишь для под­держания статус-кво. Эта завистливая реакция, думаю, была отчетливо видна в сновидении о разрезанном торте паци­ентки В. Ее мать определенно была человеком нарушенным (как все матери четырех пациентов). Но в анализе, когда па­циентка могла воспринимать аналитика более полезным и хо­рошим объектом и чувствовать приятную возможность полу­чать удовольствие от того, что она могла обрести в анализе, ее останавливала ненависть, порожденная тем обстоятельством, что аналитик может получать удовлетворение от того, что она (пациентка) чувствует облегчение и улучшение. Во сне она от­казалась от булочки (хотя и хотела ее), потому что «женщина будет лакомиться кремом».

Пациенты, преимущественно использующие обращае­мую перспективу, не ожидают, что анализ как таковой может помочь им. Они не получают знания в анализе. Они вновь и вновь атакуют знание, когда разрушают смысл. Они прибе­гают к проективной идентификации с аналитиком для того, чтобы имитировать аналитическую фигуру, и неправильно используют интерпретации. Пользу интерпретаций они ви­дят в том, в чем ее нет и не предполагается быть, но считают их бесполезными для себя и с презрением к ним относятся.

Неоднократное использование в анализе «минус К», на мой взгляд, не только повторяет ранние трудности паци­ента, но в структуре «синдрома как будто» оно предназначено именно для того, чтобы помешать исследованию внутренней ситуации.

Эта ситуация является следствием отчасти ранней за­висти, отчасти других проблем развития, а отчасти свя­зана со специфической материнской патологией, которая, как подсказывает мой опыт, усиливает ранние трудности ре­бенка тем, что стимулирует псевдоадаптацию.

У этих пациентов существует раскол между идеалом, под названием «анализ», и действительно аналитической ра­ботой. Предполагается, что идеальный анализ должен кон-тейнировать непризнанную, неинтегрированную часть, тогда как реальная аналитическая работа воспринимается как угро­за этому контейнированию.

Разрезание интерпретаций, на мой взгляд, является напа­дением на динамическую связь интерпретации. Оно разруша­ет сам смысл, сообщение которого является целью интерпре­тации. Когда эта связь разрезается, интерпретации аналитика становятся повторением пустых утверждений, которые па­циент воспринимает как своего рода морализирование, если тут же не отвергает.

Трудно уловить то субъективное ощущение, которое ис­пытывает пациент. Совершенно очевидно, как я уже отмечала, что он часто просто уклоняется от переживаний, связанных с моральным осуждением. Часто пациенты создают впечатле­ние нескончаемой активности или занятости. И очень редко у них возникает спонтанная эмоциональная реакция.

Явление «разрезающего расщепления» можно наблю­дать клинически, но теоретически для меня остается мно­го нерешенных вопросов. Вот один из них: каким образом такой тип расщепления становится основным способом функционирования?

Во всех наблюдаемых мной случаях с преобладанием это­го явления я обнаружила поразительное соответствие между тяжелой материнской патологией (а часто патологией обоих родителей) и тем ощутимым вкладом, который вносит зависть. Похоже, здесь это соответствие более выражено, чем у паци­ентов с другими типами защитной организации.

Росс (Ross, 1967) описал различные типы личностей «как будто». Я предпочитаю называть это «аналитическим феноменом как будто», нежели «личностью как будто». Чет­веро описанных мной пациентов, несомненно, имели выра­женные индивидуальные различия. Например, пациент А. был

наиболее серьезно болен из всех четырех и ближе к истинно­му психозу, тогда как пациент Г. легко попадает в категорию тяжелой нарциссической личности.

Разрушение внутренней связности интерпретации пу­тем разрыва смысловых связей приводится в действие как не­навистью к аналитику, когда он способен дать понимание и новый смысл, так и ужасом перед обретением понимания пугающего внутреннего мира. В этом смысле «явление раз­резания» является одновременно и следствием зависти, и за­щитой от нее. Тот способ уничтожения смысла, о котором я говорю, позволяет защитить некоторую часть переживаний (как мы видим хотя бы в сновидении о торте) от дальнейших атак зависти, следствием которых была бы еще большая фраг­ментация. Но никогда нет достаточной готовности к тому, чтобы заниматься проблемами. Для того, чтобы делать это, пациенты должны встретиться лицом к лицу с тем, что они делали и делают со своими объектами. Они, с одной стороны, боятся, что их внешние объекты невозможно восстановить, а с другой, отвергают необходимую помощь, которая позво­лила бы им восстановить их.

В этом смысле синдром «как будто» с его особым типом расщепления является защитной организацией, сформиро­ванной для того, чтобы действовать против понимания и про­движения к депрессивной позиции.

Понимание внутреннего мира воспринимается пациента­ми «как будто» в качестве угрозы своему психическому здоро­вью. Они чувствуют, что у них есть (и был исторически) лишь один из двух возможных способов совладания с такой ситуа­цией. Либо они полностью дезинтегрируются, либо остаются «как будто». Опыт нахождения в анализе, где нет познания, является для этих пациентов временным соглашением.