ГЛАВА III. САМОУБИЙСТВО И ДУША

Случилось так, что все писатели, работавшие над проблемой самоубийства, согласились с идеей, выраженной в книге Фарбероу и Шнейдмана («Крик о помощи»), что «первая и главная задача любого тщательного научного изучения самоубийства состоит в систематике или классификации типов самоубийства». Таким образом, в настоящее время существует невероятная путаница в терминологии, связанной с этой темой. Самоубийства называют патологическими или паническими, альтруистическими или бесцельными, эгоистическими или пассивными, хроническими или не до конца продуманными, религиозными или политическими и т. д. Подсчитаны корреляции между количеством самоубийств и атмосферным давлением, пятнами на Солнце, сезонными и экономическими флуктуациями, а также между самоубийствами и биологическими факторами, такими, как наследственность, беременность и менструация. Самоубийство изучается в связи с туберкулезом, проказой, алкоголизмом, сифилисом, психозом, диабетом. Существуют публикации о самоубийствах школьников, военных, заключенных и т. п. Статистические исследования создают классификации, учитывающие количество самоубийств в расчете на сто тысяч человек в зависимости от возраста, пола, религии, расы, региона. Кросскультуральные исследования показывают вариации в отношении к самоубийству в различные времена и в различных странах и изменения видов и частотности самоубийств в зависимости от тех или иных изменений в разные исторические периоды и от философских взглядов той или иной культуры. Мы можем прочесть о массовых самоубийствах: о маниакальных плясунах XIV столетия в Центральной Европе; о жителях целых деревень, которые сами себя сжигали в России в XVII веке; о девушках, бросавшихся в кратер вулкана Михара-Яма в Японии в XX столетии. Мы знаем о стремительных прыжках в воду из объятий любовника, бросках с облюбованных мостов, церквей, монументов и башен. Жители целых городов, члены сект и группы единомышленников или друзей умирали все без исключения, предпочитая гибель вражескому плену. Мы знаем о христианских мучениках, о которых Джон Донн писал: «Многих крестили только потому, что их должны были сжечь», настолько несомненной была вера в то, что мученичество — дорога в царство небесное. Библия рассказывает о Самсоне, произнесшем: «Позволь мне умереть с филистимлянами»,— когда обрушил дом на себя и на своих врагов, и там же говорится об Иуде, первом человеке христианской эпохи, который «пошел и повесился». Об этом можно прочитать, но становится ли прочитанное более понятным аналитику? Как это может ему помочь? Или, обратившись к конкретным случаям, мы находим описания самоубийц всех мыслимых видов: Петрония, вскрывавшего и зашивавшего себе вены, испытывавшего при этом удовольствие в истинно эпикурейском духе и обменивавшегося сплетнями с друзьями, когда в последний раз пустил себе кровь; Сенеки и Сократа, оказавшихся в немилости, ставших своими собственными палачами; античные описания самоубийства Гepo* (Геро — жрица Афродиты, возлюбленная Леандра, жившего на другом берегу Геллеспонта, приплывавшего к ней каждую ночь. Однажды в бурную ночь он утонул, и Геро, увидев его труп, в отчаянии сбросилась с башни в море) в Геллеспонте; Сафо, сбросившейся со скалы в Неритосе; Клеопатры; Иокасты — матери и жены Эдипа; Порции, которая должна была последовать за Брутом, и Полины — за Сенекой; в более поздние времена — Гарта Крейна, Герберта Зильберера, Томаса Беддаса, Чезаре Павезе, Вирджинии Вульф и людей, весьма достойных и влиятельных, таких, как Кондорсе, Кестльри, Форрестол, Винант, Варгас, Хемингуэй, Бриджмен — нобелевский лауреат и Бельмонте — матадор. А как можно расценить добровольную кончину Томаса Манна, Роберта Фроста, Германа Мелвилла, одной из дочерей Карла Маркса или сыновей Юджина О'Нила? И как относиться к сотням детей, ежегодно расстающихся с жизнью, к детям, психически здоровым, не умственно отсталым, не растленным, к детям, часть которых не доживает и до десяти лет? И здесь снова возникает вопрос: будем ли мы устанавливать свою собственную описательную классификацию, наш собственный тип морфологии, который поможет нам в дальнейшем изыскании? Например, давайте выделим коллективные самоубийства в форме панической смерти в результате преследования стадом животных, смертельной героической атаки воинского подразделения или ритуального самоубийства сати* (Сати — индийский древний обычай, самосожжение вдовы на погребальном костре вместе с телом мужа). Коллективными можно было бы считать самоубийства тех, кого призвали на смерть, например, политических убийц или пилотов-камикадзе; японских мужчин, совершающих обряды харакириили сеп-пуку (для женщин предписан разрез вдоль горла); невероятное количество самоубийств среди эскимосов Арджили-гуара (в шестьдесят раз превышающее число самоубийств во всей Канаде). Другим видом могли бы стать символические самоубийства. Обычно они совершались напоказ в присутствии публики, как это сделал эксгибиционист Перегрин на погребальном костре с благовониями перед ревущими толпами во время Олимпийских игр. По своему характеру такие самоубийства близки к шизофреническим, как, например, самоубийство одного человека, принесшего в жертву свое тело и символически следовавшего архетипическим моделям расчленения или религиозного мученичества. Некоторые из самоубийств носят подчеркнуто обцессивно-компульсивный характер. Настойчивость побуждения мало отличается от того, что алкоголик испытывает к спиртному, а наркоман — к наркотикам. Индивида одолевает стремление найти свою собственную особую символическую смерть, и каждый мыслимый ее вид подробно описывается: питье фенола, поедание стекла или ядовитых пауков; обливание себя керосином и разведение огня; поджог плавкого предохранителя в про- глоченнои шутихе; медленное продвижение ползком в клетку со львом... Некоторые виды самоубийства мы могли бы объединить в группу под общим названием эмоциональных, совершаемых под влиянием всепоглощающей страсти. К ним можно отнести отмщение врагам, желание причинить страдания другим, манипулирование миром, ярость разочарования, унижение из-за финансового краха, стыд разоблачения перед публикой, самоубийства из-за чувства вины или угрызений совести, из-за непреодолимого страха, меланхолии старения, одиночества, заброшенности, печали, апатии и пустоты, в результате хмельного отчаяния или отчаяния, вызванного неудачей, особенно любовной. И к ним же относится самоубийство из-за пережитого успеха — бросок с вершины славы. Эмоциональными также являются суицидальный крик о помощи «Спасите меня» и суицидальные стремления убить и быть убитым или обморочный союз любви-смерти и принесение самого себя в жертву вследствие imitatio dei1, так же как самоубийства во избежание физического страдания от пыток или болезни, от тюремного заключения или попадания в плен на войне. Далее, что можно сказать об интеллектуальных самоубийствах, причиной которых может послужить сильнейшая приверженность общему делу, принципу или группе? Сюда мы могли бы отнести голодную забастовку и подвижническое самоубийство, ведущее в нирвану, и смерть от мучений, которых, как считали отцы церкви в пору раннего христианства, избежать невозможно. В эту же группу, наверное, следует включить самоубийства Сократа и Сенеки, а также те, которые вызваны нигилизмом, бунтами и абсурдностью ситуации. Широкое обобщение, к которому может прийти аналитик, исходя из этих разнообразных описаний, заключается в следующем: самоубийство— это одна из человеческих возможностей. Смерть можно выбрать. Вид выбираемой смерти зависит от обстоятельств и от самого индивида. Именно здесь, где кончаются описания и классификации, начинается аналитическая проблема. Аналитик озабочен индивидуальным значением самоубийства, классификации интересуют его лишь в рамках этой озабоченности. Аналитик работает, исходя из предпосылки, что каждая смерть существенна и каким-то образом поддается объяснению за пределами классификаций. У него такой же подход к самоубийству, как и к любой другой форме поведения, входящей в сферу его компетенции, например, как к разнообразным симптомам, называемым шизофреническими, или функциональным расстройствам, называемым психосоматическими. Он полагает, что поведение имеет содержательную «изнанку» и что, добравшись до внутреннего аспекта проблемы, он сможет понять ее значение. Этот подход — психологический, то есть душа — его первая предпосылка или корневая метафора. Провозглашая индивидуальный смысл каждого самоубийства, даже если внешнее поведение человека оказывается абсолютно типичным и социологически классифицируемым, аналитик утверждает принцип индивидуальности каждой личности, с которой данное самоубийство связано, и его понимания. Он считает, что каждое событие в жизни человека, включая и самоубийство, является преднамеренным. Предмет его поисков — выявление значения такого события. Внешнее поведение, вообще говоря, носит типический характер. При взгляде извне каждая смерть кажется просто Смертью. Она всегда выглядит одинаковой, и ее можно точно определить с помощью медицины и юриспруденции. Когда самоубийство представлено в качестве некоего описания поведения и определено как самоуничтожение или установлен тот или иной факт, исход которого, по мнению сотрудника полиции, привел к самоубийству, то все факты самоубийства оказываются внесенными в графу «Самоубийство». Индивид, выбравший для себя ту или иную смерть, становится «неким (еще одним) самоубийцей». Какое место остается для индивидуальной души и ее переживаний смерти, когда смерть рассматривается извне? Что все это означает? Что случилось в трагедии и где укус смертельного жала?