Специфическая функция понимания – несловесное постижение (исследование)

Не знаю как кому, но мне понятно, что бывают моменты, когда «понимаешь», но понимаешь не в словах... а в чем-то другом. Чем-то другим понимаешь. Всем собой. Вот и тот самый «смысл» в контексте экзистенциального мироощущения (мой любимый) – это, конечно, не слова. Ты всей своей жизнью, всем своим существом, своим миром – собой – отвечаешь на вопрос о смысле. В 2006 году вышел сборник с материалами участников семинаров о понимании в Кемерово. Там есть и моя статья. Она для меня важна, так как в ней сделана попытка обосновать специфическую функцию понимания – постижение тайны. То есть понимание – как постижение чего-то сущностного, такого, что и словами-то никак не выразишь...

Мне, честно сказать, не очень интересны заигрывания символистов начала 20 века вот со всеми этими «мистериями», но удивительно, что направление их мысли оказалось близко. Близко, в том числе, и «буддийскому уму»: когда читаешь вот эти все древние «тёмные тексты» с «лунами, солнцами, слогами, матерями, отцами, птицами, которые куда-то летят, а потом возвращаются» – ничего не понятно... Но в один прекрасный день с тобой что-то происходит, и «обыденная», наскучившая медитация, которую ты делаешь в тысячный-стотысячный раз – открывает некую реальность... Ты тысячу-сто тысяч раз про это слышал, читал, все эти «луны, птицы, спокойные и мутные воды».... А понял только сейчас) А начинаешь объяснять другим... – а слов нет. И повторяешь про эти «птицы, луны, горы, облака», но понимаешь о чем это. А твой слушатель, понимает? Вопрос. Поймёт? Два вопроса. Вот этот «экзистенциальный смысл» (наш любимый) – вот это то же, так же. И текст 2006 года – попытка обосновать, объяснить. Очередная попытка.

И я решил разместить его тут практически без изменений, только лишь заменив вступительные абзацы. Я решил позволить себе не доказывать, не опровергать, не объяснять и не убеждать, а рассказывать — и только по привычке употребляя конструкции «если», «так как», «ввиду» и «поэтому».

Проблема различения знания и понимания мне представляется не то чтобы важной, а, если можно так выразиться, парольной. Отношение к ней характеризует мировоззренца больше, чем «идеалист — материалист». Для меня настолько по самоощущению различно «знать» и «понимать», что сонм весомых аргументов «за» (что это одно и то же или взаимосвязано) или «против» (что это разное и противопоставленное) ничего не значит. Их можно считать ошибочными, ведь только разуму позволены ошибки (и приговор к свободе), а чувства неопровержимы (но востребованы). Нет количества аргументов, способного перевесить одно смутное чувство ошибки.

Но человек — странное существо: незавершимое, неисполнимое и каждое свое открытие стремится обобщить и сделать общим. Благодаря невыносимому желанию делиться, интуиция о специфичности понимания воплотилась в словесное выражение, которое возможно сообщить другим — специфическая функция понимания. В этой функции понимание отлично от знания не только «по ощущению» (при сохранении общности предмета), но отлично и по содержанию (направлено на предмет, недоступный знанию). Функция эта состоит в постижении Тайны.

О чем это? О том, что красоту можно «понять» (восприняв и пережив), но нельзя прийти через умозаключение к тому, что красиво? О том, что музыку можно «понять», но нельзя, изучив, пересказать — «музыка об этом» — и об этом тоже. Но здесь «предмет» у знания и понимания частично все же общий. Искусствоведение, литературная критика пытаются понять, познавая, — нельзя свести одно к другому, но неизбежно дополнить. Но есть еще Тайна — и вот ее нельзя познать. Никак. Так как Тайна во всем противоположна Знаку (знанию). И здесь нет альтернативы пониманию, оно единственный путь постижения Тайны.

Понятие специфической функции понимания не родилось внезапно. Вернее, оно, как понятие, конечно, вывернулось внезапно, но есть своя история его рождения и жизни. Об этом.

Родилось оно из попытки понять смысл образования, а жизнь его продолжилась во встрече с «довременным подлинником» из русской герменевтики Вяч. Иванова. И если разговор о смыслах образования объяснит, зачем нам нужно знать об этой функции понимания, в чем ее цель и ценность, то «довременной подлинник» позволит понять, как эта функция осуществляется, каков ее метод.

Об образовании сейчас, а о «подлиннике» в конце, чтобы было ярким завершение.

 Смыслы образования

 Исследование смыслов образования — это целая история (само по себе) и часть истории жизни исследователя (в контексте). Образование — хорошее слово. Большое. Оно многое вмещает, о многом говорит, но и многое скрывает и маскирует. В контексте «смыслов образования» — оно, конечно, достояние личности и ее работа. Гессен, следуя традиции Марбургской школы, определял его как «индивидуальную форму культуры». Я понял его так, что образование — это когда образовывающийся начинает иметь свое лицо, свой «образ» в культуре. Отныне он различим в культуре, хоть чуть-чуть, но различим — и, соответственно, культура различима для него, представ в «индивидуальной форме». И как же оно происходит, обретение «культурного образа»? Из бесед с образовывающимися, которые в той или иной форме пытались личностно соотнестись с культурой, стали ясны некоторые интенции, или, лучше, смыслы образовательного действия. Первым выявился смысл «идентификации». На вопрос «кто ты?» я могу ответить, отнеся себя к «узнаваемому культурному образу». Я гуманист, я экзистенциалист, я философ, русский, европеец, буддист. Пустое, без культурного наполнения, «Я» окрашивается культурным материалом. Но это есть «неполное» образование — сам никогда не соглашусь, да и никто не согласится, что раствориться в общем — это обрести свое лицо! И действительно: другим смыслом, явно обозначенным собеседниками, стал смысл «самоопределения». То есть если в случае идентификации я обретаю «фамилию», приобщаюсь к традиции, то в смысле «самоопределения» я обретаю имя — свое особое личное место в культуре, на котором никто не может быть вместо меня, имя, а не местоимение. Это предназначение, исполняемое через призвание, ответ на призыв.

Рассказывать, что такое «имя» — слишком специальная тема, не хочется скороговоркой. Однажды я пытался сделать это, с попыткой можно ознакомиться (Уткин А.В. Как твое имя? // Имя: альманах метаномического опыта. Томск: Центр социального развития «Имя», 2001. С. 92—98). Но то, что «имя» — это в том числе и слово, знак — это существенно для дальнейшего рассказа.

То, что образование это в значительной степени знак (знание?) — означивание, называние, определение, воплощение, текст, другой текст — это известный ход. О знаковом аспекте культуры, а следовательно, и культурного образования, сказано, пожалуй, больше, чем о любом другом.

И в этом пункте исследовательской истории произошло, возможно, самое замечательное событие. Назовем его моментом понимания. Вот посмотрите: смыслу идентичности противостоит смысл самоопределения. Здесь все понятно. Но есть еще смысл называния, обозначения, воплощения — «смысл знака». А что этому смыслу противо­стоит? С точки зрения банальной симметрии напрашивается противоположность и ему, чтобы завершить попарно-крестовую композицию: 

Но что должно быть там, вместо вопросительного знака? Вот оно, «ощущение»: должно что-то быть. Это был сложный исследовательский период, это была трагедия. Подробности в разделе «Глава о том, как мне приснилась гипотеза» (в главе 3 коллективной монографии «Поиск идентичности — экзистенциальный опыт в образовании». Томск: Изд-во Томского гос. ун-та, 2001). Не повторяясь, скажу, что все окончилось благополучно, и даже хорошо — здесь есть чем гордиться, так считаю до сих пор: было найдено место диалога в образовании. Причем не из пункта «диалог есть ценность», а из пункта «образование имеет смысл». Оказалось, для меня и для моих собеседников, что только диалог обеспечивает полноту и полноценность культурного образования. Каждый из однополюсных смыслов образования дополнялся другим — и стали эти смыслы не противоположны­ми, а «взаимоположенными», и пара взаимоположенных смыслов существовала не абстрактно или потенциально — она существовала реально, оба смысла существовали одновременно, каждый как позиция участника диалога. Один образовывающийся в конкретный момент времени может удерживать только один смысл, но взаимоположенный смысл представлен смыслом собеседника, и только в диалоге друг с другом образование становится полноценным.

А важным для понимания «специфической функции понимания» и для ее описания при помощи концепта «довременного подлинника» стало то, что смыслом, взаимоположенным «смыслу знака», стал смысл — не трудно догадаться — «смысл Тайны». Исследование подарило нам идею, что полноценное культурное образование неосуществимо без Тайны. Рискну утверждать, что каждый в тот или иной момент своей индивидуальной культурной истории ощущал призыв и ценность Тайны, ее притягательность и неизбежность. Вот для чего необходимо понимание — чтобы постичь Тайну, без которой не рождается индивидуальный участник культуры, участник культурного диалога.

О ней непросто говорить, ее непросто было найти, потому что Тайна не выражается словами-знаками. Знак противостоит по смыслу Тайне. На этом и могла бы завершиться история о специфической функции понимания, но диалог незавершим, как незавершима культурная история человека, и новый участник диалога смог «объяснить» нам, как это специфическое понимающее действие осуществляется.

 «Довременной подлинник» русской герменевтики

 Собеседником стал (он есть — мы стали) Вячеслав Иванов, один из идеологов русского символизма. Признаюсь, я мало знал (и не много знаю сейчас) о русском символизме. А ведь это тот круг, откуда вышел автор «двухголосого слова», и в идеях Бахтина явно различим голос Иванова. О котором знаю тоже мало. Но, будучи психологом, мне следовало бы знать об оригинальной версии понимания архетипа, «довременного подлинника», как переводил Иванов греческое άρχετυπος (архетип) на русский. Эта концепция, которую можно назвать русской герменевтикой, заслуживает внимания со стороны гуманитарных наук, и в частности, со стороны гуманитарной психологии.

Существуют документы, говорящие об интересе аналитической психологии к русскому мыслителю: «...Вяч. Иванов, признанный и приглашавшийся институтом Юнга к сотрудничеству, подчеркивал отличие своих установок от установок психологизма в любой его форме, тем более — от претензий социологии и т.п. Так, на страницах пока все еще не опубликованного немецкого перевода "Диониса и прадионисийства", в главе, формулирующей принципы герменевтики Вяч. Иванова, можно прочесть дистанцирующее примечание: "...Сегодня — наряду с <...> разнообразными попытками психоана­литической интерпретации проявлений религиозной жизни — распространено материалистическое объяснение, выводящее ее из социально-экономических условий" (запись сделана по-немецки — на обороте с. 371 немецкоязычной машинописи из Римского архива Вяч. Иванова)» (Силард, 2002, с. 84).

В чем же состояло понимание άρχετυπος Ивановым и в чем были его отличия от архетипа в аналитической психологии? Навряд ли возьму на себя смелость говорить об этом авторитетно, но попытаюсь сказать так, как получится, надеясь, что самый факт окажется оцененным. И подчеркну, что важнее в этом тексте было представить собственное понимание «довременного подлинника» русской герме­невтики, то есть интерпретацию этой идеи, которая кажется мне более убедительной и более «научной», чем у Юнга, хотя это, если судить по процитированному фрагменту, находится в противоречии с намерениями самого Иванова.

Для начала: в «культовой герменевтике мифа», как ее именовал автор, миф вторичен по отношению к обряду. Насколько можно судить, у Юнга «сначала» есть архетип, а «потом» он воплощается в символе (во-первых) и в обряде, в ритуале (во-вторых). Согласно концепции Вяч. Иванова, «...миф, как и дальнейшие ступени его абстрагирования — мифологема, философема, идеологема, — является всего лишь проекцией обряда в слово, в текст, расширяющий его владения в пространстве и времени» (Силард, 2002).

Знакомство с идеями Иванова родило некую картинку, сюжет, рисующий этот процесс, — этим и хочется поделиться. (Наверное, правы те, кто упрекал меня за то, что «просто как-то все у вас», наивно. Согласен, что просто — к этому и стремился. Но не наивно, а объективных признаков наивно-ненаивно не существует, вот и не буду спорить.)

Воспользуемся тем же примерно приемом, что и Фрейд в работе «Тотем и табу», то есть вообразим «модельную» ситу­ацию, сюжет-метафору. Предположим, что группа людей случайно присутствовала при неком значительном событии, например, при восходе солнца. У них не было для этого слов, образов, никаких вообще способов выражения. Естественно предположить, что стояли они при этом полукругом, обратившись и к солнцу и друг к другу лицом. На это время значительное, таинственное и невыразимое яв­ление объединило их, приобщив к чему-то значимому. Полукруг сол­нечного диска отразился в полукруге свидетелей его восхождения, медленное сиятельное откровение-открывание светила родило тот же восхитительный подъем в объединенных душах, а значит, в общей душе рожденного в этот миг сообщества, и выразилось в возгласе-вдохе, во вдохновении.

Светило взошло, другие нужды увлекли лю­дей к заботам повседневности, но это общее, породнившее всех вмес­те переживание, запало в память, и даже глубже, так как отныне любой не просто был один, а был с другими через связь этой совместности. Теперь, чтобы вернуться в это состояние единства, для которого нет еще ни слов, ни жестов, им придется снова встать в полукруг, обратившись лицом одновременно и на Восток и друг к другу. Так родился ритуал — и теперь полукруг порождал это вдохновенное единство, даже если солнце оставалось скрытым за облаками.

Полукруг стал означать рождение вдохновенного единства, он привлекал людей и заражал своей притягательной силой. Новые поколения, которые не ведали истоков этого единства, также стали занимать места тех, кто выбывал из полукруга, и стали приобщаться к единству, но уже через ритуал. Они спрашивали изначальных: а что значит этот ритуал и откуда приходит это единство? Но что могли им ответить, что могли рассказать? Ведь не было тогда еще слов, только и остался ритуальный «жест» полукруга, и только и остался вдохновенный возглас-вдох — он и стал именем породителя этого единства. «Он» собрал нас вместе, говорили они, и это было правдой, но это стало в ушах профанов мифом о «том, кто» собрал нас вместе.

Полукруг стал символом, Имя-вдох, способное породить единство (человечество, по сути) стало мифологемой. Тот, кто посягал на взаимоцелостность полукруга людей и солнца, нарушая тем самым порождаемое единство, оказывался вне этого хоровода-солнцевода. И на вопрос любопытствующего «кто вы?» они отвечали: мы те, кто составляет полукруг, взаимодополняющий полукруг восходящего солнца, — и это уже идеологема.

Такой процесс порождения мифа и идеологии из ритуала более понятен, чем «генетическое» объяснение архетипа, но в то же время, и для нас это важно, не разрушает тайну, не разоблачает несказанное «содержание» «довременного подлинника». Ведь речь в нашем ар­хетипе идет, как вы наверняка поняли, не о солнце, для которого не нужен символ или миф, потому что на него можно указать пальцем. Речь идет о том, на что нельзя указать — о вдохновенном единстве, породившем человечество. А солнце тоже становится символом. И «объясняя» смысл текста, действия, поступка, мы можем сколь угод­но долго идти вглубь его, но только до тех пор, пока есть слова для обозначения нашего нисхождения (восхождения). А после того как слова закончатся, у нас останется только один шаг, последний — шаг через ритуал, потому что после этого если наш собеседник не поймет, о чем идет «речь», то мы будем бессильны, средств для выражения смысла у нас больше не останется.

Нетрудно заметить, что, хотя М.М. Бахтин не артикулирует сим­волистскую методологию в своих работах, тем не менее, он соверша­ет тот же ход. Ведь он идет сколь угодно глубоко, но дальше «смеховости», дальше этой мифологемы истоков телесной жизни он пойти не может. У нас остается единственная возможность это «пережить», приобщившись к карнавальному ритуалу, но так как традиция эта, почти полностью деградировав, утрачена, то это возможно с большим трудом. Остается ждать гениального «интерпретатора», который, стоя в полукруге скучающих людей, вдруг увидит отражение людско­го полукруга в полукруге восходящего солнца, и его спонтанный возглас-вдох сольется с отрепетированным ритуальным возгласом — и он «поймет». Вот оно, понимание через совместность, но не между двумя участниками диалога, а в триаде «собеседник, другой собеседник и сам диалог», где двухголосие настраивается по камертону «довременного подлинника». Вот такова наша символическая интерпре­тация архетипа из «русской герменевтики».

При всем безусловном авторитете Юнга, его архетип остается «темным», а его якобы генетическая природа кажется сомнительной. Но мы «вынуждены» пользоваться этим понятием, так как признаем нечто исходное, доязыковое и дорефлексивное, что задает жизнь как отдельного человека, так и человечества в целом. «Довременной подлинник» Иванова в предлагаемой интерпретации оказывается более понятен, убедителен и даже научен. Особенно хорошо, что при этом не исключается «тайна» архетипа, его несказанность. Несовпадение нашего использования с теми смыслами и ценностями, которые полагал автор-символист, является проблемой, но в истории науки такие прецеденты были. Деконструкция философем символизма, которую предпринял М.М. Бахтин и которая не снижает остроту и глубину его идей, является одним из прецедентов. В этом контексте мы, получа­ется, не совершаем ничего особо нового. Мы к идее «двухголосого слова» диалога добавляем «совместное действие» ритуала как выражение совместного переживания.

Важным следствием концепта «довременного подлинника» является возможность возникновения новых архетипов практически прямо сейчас. Реальность массовых коммуникаций этому, кажется, способствует. Генетическая природа юнговского архетипа консерви­рует его архаичность, гены изменяются медленно: если трудно сдер­жать скепсис по поводу нового генотипа «поколения индиго», то легко принять, что в новом поколении действует новое видение мира, новое самоощущение — ведь их глобальная интернет-масс-медиа совместность безусловно иная.

Сейчас много говорят о чем-то новом, возникающем в самоощущении культуры (маркируя это словом «постмодернизм»). Невольно думаешь, что параллели этому состоянию нужно искать не в Возрождении, не в первых веках нашей эры и даже не в «осевом времени» К. Ясперса. Параллель нужно искать в том времени, когда человечество вступило в исторический этап. Ничего не осталось от того времени, кроме языка, мифа и чего-то такого, что трудно выразить словами, что есть «довременной подлинник» нашего человечества. А какой миф останется после нас? Глобальный «атомный гриб» как архетип ежесекундной возможности гибели планеты? Невидимый, но до обидного сильный враг — грипп вирусный? Или образ детей, обучающих своих родителей? Наверное, им будут непонятны наши шутки. Но в наследство можно ведь оставить и сам смех. 

Литература

1. Силард Л. Герметизм и герменевтика. СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2002. - 328 с.

2. Поиск идентичности – экзистенциальный опыт в образовании. Лукьянов О.В,, Дрёмов С.В., Уткин А.В., Золотовский А.В., Писаренко Н.В., Тюлюпо С.В., Гумерова Р.В., Тарасова А.Г, Сметанова Ю.В. – Томск, 2001 – 440 с.

Статья «Довременной подлинник русской герменевтики» и специфическая функция понимания» опубликована в сборнике «Понимание: опыт мультидисциплинарного исследования»/ Под общ. ред. А.А. Брудного, А.В. Уткина, Е.И Яцуты. – М.: Смысл, 2006. – 199 с.

https://www.ozon.ru/context/detail/id/2712352/

 Текст: https://vk.com/doc163881927_473314094

    
В сборнике представлены тексты участников семинаров по проекту «Психология развивающего понимания», проходивших в г. Кемерово. Демократичный состав участников, от академиков до студентов, и формат мультидисциплинарности обеспечили разнообразие материалов по объему, проработанности и тематике: философия, философия науки, психология, вопросы образования и психологических практик, личный опыт. 
Адресованный в первую очередь специалистам в тех областях, в которых понимание является значимым компонентом, сборник также будет интересен тем из читателей, кому важно понять и понимать: мир, себя, другого.