"Полеты во сне и наяву". Образ нарциссической патологии

В советском кинематографе, который сейчас, на мой взгляд, незаслуженно непопулярен даже в психотерапевтических кругах, содержится целый кладезь тонких, наблюдательных и точных социальных, психологических портретов. Признаюсь, я сама больше предпочитаю европейское кино, люблю арт-хаус, когда все сложно-проективно-метафорически, а не прозаично до оскомины. Поэтому в отечественном кино ориентируюсь плохо и открытий мне предстоит еще много.

Вчера по подсказке в одной из тем на форуме (образы нарцисса в художественных произведениях) впервые посмотрела фильм 1982 года “Полеты во сне и наяву”.

Герой Олега Янковского – Сергей Макаров, мужчина накануне своего сорокалетия, избалованный женским вниманием, избегающий всякой ответственности, задыхающийся от жизни в провинциальном советском городке. В течение всей ленты показан его мучительный, компульсивный бег в попытке “заткнуть дыру в душе”, заполнить пустоту.

Люди вокруг Сергея не представляют для него никакой ценности, он пользуется всеми подряд без разбору, жадно и без тени смущения хватаясь за каждого встречного. При этом сам он словно не понимает, чего именно ищет: как бы ни любили его близкие женщины, друзья, он не может принять и усвоить эту любовь, шатаясь по жизни, словно призрак из другого измерения. Он не способен оценить любовь к себе, ведь само это чувство ему недоступно.

Герой вызывает смесь презрения и сочувствия. Не возникает никаких сомнений, что ему действительно очень плохо и тошно, что он переживает тотальное одиночество. Фильм начинается с домашней сцены, когда Сергей просыпается ночью, сидит на кухне, пытаясь начать письмо маме и комкает его, написав только первую строчку. Сказать ему, по сути, нечего… Это письмо, как и вся история его взаимодействий с людьми, – запрашивающая пустота. Просыпается жена и пренебрежительно бросает: “Опять к маме летал?” В комнате начинает плакать ребенок, и герой, переполненный эмоциями, бросает “Не могу больше!”, выбегает из дома, заводит машину и мчится по улицам… Весь фильм он так и ходит в одном свитере, дрожа от холода (похоже, что действие происходит примерно в начале ноября).

С первых же кадров у зрителя включается эмпатия: сопереживание тоске героя, сочувствие его непонятости в семье; проецируется собственное экзистенциальное одиночество, возникает желание поделиться с этим человеком теплом, позаботиться, дать ему понять, что он не один (“может, сейчас он встретит кого-то, кто поймет его и полюбит по-настоящему?!”).

Вскоре становится понятно, что многие окружающие Сергея люди реагируют на него примерно так же, пытаясь позаботиться о нем, посочувствовать, помочь. Однако, для него все они – объекты, недостойные быть на одном уровне, неспособные постичь глубину его тонкого страдания. Что с них, убогих, взять? Можно только пользоваться, обманывать, брать что потребуется. Сергей разъезжает на машине своей сослуживицы, много лет влюбленной в него (героиня Людмилы Гурченко); обманывает всех на работе, включая начальника, по сути своего единственного настоящего друга (герой Олега Табакова) чтобы улизнуть в отгул и встретиться с молодой любовницей; провоцирует, шантажирует, ерничает…

У Сергея будто бы отсутствует чувство вины, но этого не могут понять окружающие его люди. Им очень сложно такое даже представить, поэтому до определенного момента каждый, находясь рядом с таким человеком, ищет и придумывает различные оправдания его тяжелому моральному состоянию. Должно быть, ему очень плохо, раз так себя ведет… - “А я всегда таким был”, - заявляет Сергей своей жене в одном из эпизодов.

Отсутствует у героя также и обычная человеческая эмпатия, способность поставить себя на место другого. Тотальный эгоцентризм, сосредоточенность исключительно на себе и своих переживаниях. Он способен распознать чужие эмоции, но интерпретирует их только в контексте “чем это мне грозит/что я могу с этого получить”. Чужая боль Сергея нисколько не заботит, только портит ему настроение. Разве может еще кто-то страдать, когда мне настолько плохо?

Гениальная актерская находка – характерный мимический жест Сергея, которым он привычно смягчает все сложные моменты в общении с женщинами: многократное причмокивание губами в воздухе, изображающее извиняющиеся поцелуйчики. Невозможно отделаться от ассоциации с младенцем, ищущим материнскую грудь. Весь фильм лейтмотивом идет тема мамы, с которой герой не может встретиться, не может написать письмо, собирается доехать до нее – но попадает в дорожное приключение и возвращается домой… “Мама, мама, где ты?” – словно кричит безмолвно герой, вымокший в пруду, зарываясь в стог сена в финальной сцене фильма. Никто не может восполнить этот дефицит, ни жена, ни любовницы, ни друзья… Да и у них в конце концов заканчивается терпение. Все, кто приближается к Сергею, неизбежно страдают рядом с ним.

Сочувствие, тревогу и боль за героя вызывает его саморазрушительное поведение. Он словно нарочно ищет все больших проблем, бед и болезней на свою голову. В нем будто действует механизм самоуничтожения, отключить который никто не в силах. И “тиканье” этой бомбы становится все оглушительнее. Возможно, он мог бы сказать, что ненавидит себя, ненавидит эту сжирающую изнутри пустоту, ощущает себя никчемным, жалким, убогим созданием, не заслуживающим права жить. Но как только близкий человек, проникнувшись состраданием, протягивает ему руку, то сталкивается с противоположной, грандиозной личиной “пожирающего Младенца”, который надменно “проглотит и выплюнет”, а затем пойдет дальше в поисках новой эмоциональной и материальной “кормушки”.

Подробнее о патологическом нарциссизме можно почитать, например, здесь: http://narcissusrus.ru/lektsiya-o-nartsissizme-otto-kernberga/