Черная Луна. Под властью Лилит. Часть 2.

Оставим ненадолго легенду о Лилит. Далее я собираюсь рассказать небольшую иносказательную историю. Она взята и переработана мною на основе рассказа одной женщины, которая долгое время состояла, в одной из теософских сект. Рассказ совершенно замечательный, но кроме имени автора, которое может быть вымышленным, ссылаться собственно не на кого. Просто нужно учитывать две реальные вещи: автор – женщина, она оккультистка, и что события данной истории литературные, т.е. – это плод ее фантазии.  Время создание рассказа предположительно 70-ые или 80-ые года прошлого века.

В одной украинской деревни жила девица и звали ее, Смела. Она росла смирной, только говорить любила. Мать с отцом россказни ее не слушали, так она к подругам побежит. Они ее послушают, послушают, да побьют за неправду, а может за то, что некрасивой росла Смела. В восемнадцать лет родители ее умерли, и, похоронив их, оставила она родительскую чистую и светлую хату, и поселилась поближе к лесу.

Нехорошее это было место. Сразу за колодцем – кладбище, а сама мазанка по окна в землю провалилась. Летом гонят хлопчики коней в ночное, за кладбищем караульщиков ставят, а потом по траве назад крадутся  к окошку. А там лампадка светлится, и с потолка сухие травы свисают. Стукнут в окошко, на крыльце появится темная фигура, застынет от свежести и ожидания, а потом исчезнет. Бабы по ночам в эту мазанку ходили: девица им травы давала и сны разгадывала.

Накануне Ивана Купалы, как и другие девчата, опустила Смела свой венок в воду. У кого венок уплыл, у кого – потонул, у кого к берегу прибился, а ее постоял, постоял на месте, да вдруг медленно поплыл против течения. С того вечера стали все шептаться о ней: платье – темное, ни подруг, ни парубка, молчит, а если слова говорит, то без улыбки, мудреные.

Днем Смела по хате бродила, да слушала бабьи разговоры, которые доносились от тропинки, когда они ходили на работу в поле. Вечером на болото ходила, травы нарезала, чтобы зелье варить. Время от времени приходила к ней Ганя – отвораживать от вольной жизни мужика, господина своего. «Нет уж», - думала Смела, - «лучше смотреть на воду у берега, да  к колодцу ходить тропинкой». Тропка та обросла с двух сторон такой высокой и жгучей крапивой, что пройти можно только боком. 

Однажды утром вышла она на крыльцо и призадумалась.

- Чего задумалась? – раздался надменный голос.

- Сон вспоминаю, - от неожиданности она сказала правду.

- Снилось что?

- Не помню.

Незнакомая старуха стояла совсем близко и разглядывала ее.

- Говорят, ты гадаешь и лечишь?

- Лечу и гадаю, - ответила Смела, - я знаю про травы и падающие звезды…

-Знаешь, знаешь, - перебила старуха, усмехаясь, - в словах вся… Видишь, тополь? – она показал на молодой тополь у хаты, - а вот другой, - обернулась на один из засохших тополей у кладбища, - видишь?

- Вижу.

- На ветру шумит, трещит, стучит ветками, что дерево оно – он, слышишь?

- Не слышу, - обиделась Смела: обычно это она мудрено говорит, но чтобы с ней…

- Ты что, глухая? – рассердилась старуха. – Или гордая? Говорю ж тебе: только мертвое дерево кричит, что дерево оно, живое же молчит и растет. А ты, как лист высушенный – звенишь, звенишь, а ломаешься легко. Помолчать бы тебе, пропасть немного.

- Да, пропасть…Ой, пропасть – я вспомнила, - заговорила Смела, - я сон вспомнила! Видела я как бабы наши шли по наклонному берегу к морю. Темно было, только издали видела я белые плечи и спины. И вот бабы – одна за одной стали в море заходить, а море было темным.  И я тоже пошла за ними в море. Вдруг колыхнулось оно, стало большим и потянуло в себя, и бабы стали в нем исчезать. Страшно стало мне, а море тянуло к себе, и вскоре всех затащило. Тут мне стало гневно до крика, напряглось в ярости сердце, не хотела я погибать вместе с бабами… Неожиданно начался отлив…

- Достойный сон, -  сказала старуха, - не станет мудрою орлица, пока море не испробует…

- Солоно море, - ответила Смела. Она вспомнила, как вечером вернуться с поля бабы, разойдутся по хатам, прясть, варить, кормить, и только к ночи прошелестят по садам одна-две песни, потому что изболелось бабье сердце, истратило, и себя забыло…

- Трудно, девка?- улыбнувшись как-то очень по-доброму, ответила старуха, - Пожить боишься? Голубицей – сподручней? Но ты сердись, девка, сердись…

Опустила глаза Смела, а когда подняла – от старухи и след простыл, будто и не было ее вовсе…

Наступил август. Пошли по селу разговоры, что возле Смелы мельник Васыль похаживает, что когда все в поле, она ходит по воду по своей крапивной тропке, и тут ее встречает Васыль. Не смогла однажды Смела отойти от широкой груди. Склонила голову всего один раз. И все слова мудрые забыла.

Время шло. Однажды поспорил Васыль со старостой, что Смела до конца уборки не девкой будет. Да что тут говорить, он и еще двое мужиков видели, как она ночью на мельницу прибегала. Был грех.

С тех пор стали в селе Смелу звать бабой крапивной. А Васыль больше не глядел на нее, и никто не приходил за травами. Мужики оглядывались с ухмылкой, а девчата обходили молча, соображая что-то про себя и гордясь девичеством. Чем жила она, что ела, никто не знал. Видели ее все реже. А весной она кричала три ночи подряд и звала на помощь, но бабы только крестились, а когда из хаты запищал ребёнок, Смела умолкла.

Пришла зима. Каждый день ночами мир кончался сразу за черным окном. Тихо просил жить хлопчик. Смела давала ему грудь, он засыпал от слабости, а когда совсем не стало хлеба, она пошла стучать во все дворы. Добрые люди, разглядев бесстыдницу, выпускали на веревках собак, как раз так, чтобы доставали до подворотни, и собаки, натягивая веревки, лаяли ей вслед.

Но однажды, выбивая во льду прорубь (к своей люди не пускали). Смела посреди снежных сумерек вдруг услышала, как прошла по ней живая радость и сила! Как  это случилось, она не поняла, только знала твёрдо: что бы ни  случилось с сердцем, никакое горе ни склонит его, оно выровняется этой силой!

Летом нашла на село напасть: кто-то стал по ночам коней распутывать и на волю выпускать. Как бы мужики, да хлопцы, их всю ночь не караулили, а как пойдет густой туман, да тень чья-то мелькнет, так разбегутся кони по всей округе. В селе догадались, кто распутывает коней. Порешили словить. Петро, муж Ганы, той самой бабы, которой Смела приворотное зелье варила, лег поперек тропки, положив подле себя осиновый кол.

И вот увидели они, как она вступила нагая на берег, ступила осторожно, будто пробуя землю ногою, раздвинула ивы и пошла по тропе. Остановившись недалеко от Петра, принялась отжимать волосы, а потом подняла голову, постояла, растрепала их, и они вдруг распушились.

- Ведьма! – поежились мужики, - На луне волосы сушит.

Она тихо коснулась ступней травы и пошла не по тропе, а по траве. Мужики загляделись.

Половина коней пропало на селе. Всполошились все, хотели было судить миром, но бабы побоялись, а с мужиками вовсе началось неладное. По утрам то тут, то там стали находить их по одному: кого из колодца вытянули, кого на болоте разбудили, кого прямо перед церковью. Трезвый проснется, вскочит, озирается, креститься и на расспросы не отвечает.

Как-то явился к Смеле Петро, гулящий мужик, тот, что Ганин муж. Пришел за полночь. Она его впустила, на столе две чарки поставила, да песню запела. Разглядел Петро хозяйку, решив точно – баба в силу вошла – подбодрил усы и сел на лавку. Выпил чарку одну, потом другую. Смела замолчала, сидит и только в глаза смотрит.

- Чур меня, нечистый дух – зачем мне твои глаза? – сказал он, да придвинулся ближе. И тут в глазах  у него все помешалось, закрутилось.

 - Ведьма,- только успел подумать мужик, и как в яму провалился.

Очнулся он и впрямь в яме, на кладбище. Как раз в той, что выкопали для старого Тараса, что наутро хоронить собирались… Неизвестно, как Петро выбрался, но только после того случая перестал по бабам гулять напрочь.

Пришел черед и мельника Васыля. Долго не решался зайти он в хату, но уж больно сладко пела Смела. Как и Петро выпил он пару чарок, притянули его глаза бездонные, а он ладони свои, так и забылся в сладости объятий.

С того самого дня стал он жить со Смелой. Только жизнь эта была ему не по нраву. Судачили бабы между собой: «Ты смотри, сам вернулся, прижала бы хвост, да радовалась, а она за свое… То в грозу пропадет, то Васылю о дальних странах толкует. Ох, глядите, курицу-то режут, если петухом закричит»…

Тоска на Васыля напала: ни горилки не попей, ни чужой бабы не тронь, да и устал бояться.

- Что мужик твой, - спросят Смелу.

- Молчит и дышит, - ответит она с усмешкой.

Васыль устал от такой жизни. На волю бы ему! Мешки кидать, мять чужих баб у мельницы и спать без снов и песен…

Ушел от нее Васыль. И ослабла Смела. А потом и вовсе исчезла.

Вернулась она через три лета. Небоязливая, гордая. Когда шла через село, никому не кланялась. Если грозились, смотрела быстро и равнодушно.

Хлеб сама пекла, огород вскопала, с первой ярмарки привела годовалую тёлку. Все молчала, как закаменела. Только с сынишкой говорила. А если где увидит Васыля, уставит глаза на него,  а вокруг глаз – подпалины темные. Словно баба через много пожаров прошла, и на все с открытыми глазами смотрела…

Зима легла рано. Старую хату замело, и только небо над ней колыхалось от слабого дыма. Хлопчик похудел, жил на теплой печи и просыпался, когда печь остывала. Он заглядывал в глаза матери, утешался, что не один на свете, а она бормотала ему что-то без начала и конца потерявшим силу голосом.

Однажды Смеле почудилось, что в хату постучали. Она не вставала, потому что больше не хотела вставать. Но когда она открыла глаза, посреди хаты стояла та самая старуха, что говорила с ней когда-то давно.

- Ну что, орлы и орлицы разве вместе летают? – сказала старуха, пристально посмотрев ей в глаза.

- Тише, бабушка, - прошептала Смела, - хлопец спит. А про орлов – сама знаешь, с горлицами все…

Усмехнулась старуха.

- А ты не смейся над горлицами, я теперь не меньше твоего знаю. Орлы с ними сильнее делаются… А орлицы? Ни себе, ни другим счастья…

- Да знаю я все про тебя, - перебила старуха, - далеко была. Для чего?

- Искала что-то.

- Нашла?

- Нет, смеялись надо мной. Бранили. Зачем я, баба, хожу по земле просто так….

- Про мужика твоего слышала. Чем не орёл был?  Чем не умелец?

- Умелец, слова  да песни за два года впрок пошли. А как почуял силу, так горлица приглянулась слабая и себе на уме….

- Знаю, знаю, - улыбнулась старуха, - жил мужик, дело знал – чего полезла? Чего заклинала, чтоб орлом сделался?!

- Я баба, - рассердилась Смела,-  и радости хочу. Чтоб защитил. Чтоб не одна.

- А сон свой помнишь? – вдруг спросила старуха, - там бабы шли в море, а ты гневалась и прилива ждала… Вот оно и выносит тебя само, одну. Вот и живи одна. Чтобы душа полая стала, чтобы много вмещала.

Знала бы старуха, что со словами своими опоздала. Когда прошла Смела до моря и обратно, душа стала такой большой, что все умещалось в ней. Только отдала бы она этот постылый свет за одну-единственную бабью радость. Она вдруг заплакала и заговорила жалобно:

- Знаю я, непростая ты старуха. Помоги мне, ну ради хлопчика. Какая я ему мать? Если нет мне жизни на этой земле. Забери от меня эту муку небабью, дай покой, дай душу одну рядом – зрячую… Может, кто и выдержит меня, а ?

- Спокойна будешь – не запоешь, - ответила ворчливо старуха.- Ишь, чего задумала!? Не пожилось на свете!? А чего коней гоняла? Чего по свету шлялась, песни да слова перед мужиками кидала!?

Совсем обессилила Смела, закрыла глаза, а голос старухи стал ватным и растворялся в тишине, оставляя последние слова:

- Ты в море была, и на берегу осталась, а баб море забрало. Ты там была и вернулась, судьба такая твоя….

Синие сумерки перешли в ночь, и Смела уснула.