О любви и жалости- ценность честности в психотерапии: случай из практики

П., молодая девушка 25 лет, работающая государственным служащим, не замужем, детей нет. Обратилась с жалобами на конфликты, которые возникают у нее на работе и с близкими людьми. Несмотря на то, что она нуждалась в заботе, внимании, теплоте, в жизни она ощущала выраженный их дефицит. 

Бросающимся в глаза был физический дефект П. в виде ампутированной руки, о котором она, однако, ничего не говорила. На первой встрече П. выглядела немного испуганной, встревоженной. По ходу разговора я поинтересовался тем, что произошло с рукой, однако, П. довольно резко бросила мне, что «не хочет и не собирается об этом говорить». Я был удивлен столь резким ответом на мое любопытство, но с уважением относясь к границам П., предпочел не вторгаться в них преждевременно. Тем не менее, подобная реакция сохранила и даже усилила мое любопытство к истории, лежащей в основе.

Отношения П. с окружающими развивались довольно типичным образом – до тех пор, пока они оставались формальными и дистантными, П. не испытывала никакой тревоги, однако, с течением времени в результате сближения с кем-либо тревога П. нарастала. Как правило, вскоре отношения завершались каким-либо скандалом или значительно обострялись в результате какого-либо конфликта. Будучи образованным, начитанным и эрудированным в сфере психологии человеком, П. предполагала наличие какого-то своего вклада в этот процесс, в чем, собственно говоря, и хотела разобраться в процессе терапии.

По ходу терапии мы обсуждали с П. множество аспектов процесса построения ею отношений с другими людьми. Но неизменно табуированной оказывалась тема ее инвалидности. Послание П. как бы звучало следующим образом: «Говори о чем угодно, только не спрашивай меня об ампутированной руке!». Подобное положение вещей вызывало у меня смесь любопытства, жалости к П., а также нарастающего раздражения в ее адрес, связанного с тем, что такое ее послание лишало меня свободы в отношениях с ней. На очередной сессии я решился сообщить ей об этом, что вызвало у нее приступ гнева. Она кричала, что я «вторгаюсь в ее личную жизнь самым вероломным образом».

Я почувствовал себя отверженным и растерянным и даже немного испугался реакции такой силы и интенсивности. Тем не менее, я решил не оставлять этой темы, блокирующей наши отношения и не игнорировать произошедшее. Я разместил описанные мною переживания в контакте с П., а также желание оставаться в отношениях с ней и все же говорить об этой теме, несмотря на столь сильную ее негативную реакцию. П. со слезами в глазах попросила не трогать ее. В этот момент я испытал некоторый страх в ответ на ее слова и сказал, что мне бы не хотелось игнорировать происходящее. Продолжив, я сказал, что полагаю, у нее есть все основания игнорировать свои переживания, связанные с ампутированной рукой, но, похоже, такое положение вещей оказывает значительное негативное влияние ее жизнь. П. сказала, что она такой же человек, как и все остальные. Ее реакция несколько удивила меня – образ ее неполноценности никогда не появлялся в нашем контакте. Более того, слова ее, казалось бы, совершенно очевидные, звучали очень нервно, в фоне интенсивной тревоги, и были похожи скорее на содержание аутотренинга или самовнушения, нежели утверждения, в которое П. верит.

Я попросил П. еще раз повторить эти слова, сказав их лично мне. Начав говорить, П. расплакалась, некоторое время ничего не говорила в рыданиях, а после сквозь слезы прокричала: «Я ничтожество! Я инвалид! Я никому не нужна!»

Эти слова «пронзили меня насквозь» острой болью, которая застряла большим комом в горле.

Я сказал об этом П. и попросил ее не останавливаться в этом процессе появившегося переживания и сохранять при этом контакт со мной. Сквозь слезы П. начала взахлеб говорить о своих чувствах и мыслях, которые были связаны с ее инвалидностью, а также о том, что окружающие «приучили ее не говорить о своем дефекте». Как выяснилось, окружающими были «родители» П., которые воспитали ее в духе «терпения и силы духа», что подразумевало под собой игнорирование не только ее физического дефекта, но и любых других ее слабостей.

Я размышлял о том, что таким образом можно лишь помочь человеку стать инвалидом, а не поддержать его в адаптации к существующему факту реальности. Тем более, что деформированный процесс переживания П. по иронии судьбы формировал представления у нее о себе как инвалиде. Во время этих размышлений я переживал жалость и сочувствие к П., что и попытался разместить в отношениях с ней. В ответ столкнулся с негативной реакцией в свой адрес и требованием «не унижать своей жалостью».

Я сказал, что не могу контролировать свои переживания и хочу быть лишь более или менее правдивым в отношениях, и я слишком уважаю П., чтобы позволить себе лицемерие с ней. П., кажется, удивилась моим словам и выглядела растерянной. После нескольких минут молчания она произнесла: «Какое тебе дело до меня?!» Теперь пришло время удивиться мне.

Я сказал, что воспринимаю наши терапевтические отношения не как игру в терапию, а как пространство, хоть и созданное специально для терапевтических целей, но где я вкладываюсь всем своим сердцем и переживанием. А поскольку она – небезразличный для меня человек, поэтому и переживания ее для меня очень важны. П. сказала, что не помнит¸ чтобы кто-нибудь всерьез интересовался ее переживаниями по поводу ампутированной руки. Отвечая ей, я предположил, что, с таким отношением собственного игнорирования проблемы она вполне может проигнорировать и имеющийся к ней интерес окружающих людей. Да и не каждый человек в силу напуганности ее гневом будет рисковать, интересуясь этим. П. выглядела впечатленной. Далее некоторое время терапии было посвящено рассказу П. о ее переживании факта инвалидности. Я попросил П. оставаться в контакте со мной со своим переживанием и прислушиваться к возникающим в этом процессе желаниям. Минуту спустя П. сказала, что для нее чрезвычайно важным было встретиться с моим желанием заботиться о ней. И после этого произнесла: «Спасибо».

Описанная сессия оказалась переломной в процессе терапии П. Она инициировала собой прогресс в восстановлении П. свободы в отношениях с другими людьми, в результате чего у нее начались появляться близкие и длительные отношения. Через некоторое время она сообщила мне, что выходит замуж, за человека, который заботиться о ней и «понимает с полуслова». Возвращаясь к событиям, иллюстрированным данной виньеткой, стоит обратить внимание на то, что моя интервенция, помещающая в фокус внимания переживание П., относящееся к факту своего физического дефекта, одновременно содержала в себе аспекты и фрустрации, и поддержки.

Фрустрация относилась к попыткам П. игнорировать необходимость отношения к этому факту, а поддержка имела отношение собственно к процессу переживания возникающих в этом процессе феноменов в качестве нового способа организации контакта. Более того, полагаю, что, поддерживая новые способы организации контакта клиентом, невозможно не фрустрировать прежние хронические self-паттерны.