Блаватская Елена Петровна » Загадочные племена на «Голубых горах»

Постарайтесь вообразить себе эту картину. Взойдите на этот холм, то есть почти на 9000 футов выше уровня моря, которое, к слову, синеет тонкою ниткой в сорока милях оттуда, на горизонте Малабарских берегов, и взгляните: под ногами у вас миль на двести кругом расстилается пространство, как на ладони! Куда ни взглянешь: направо, налево ли, на юг или на север, перед глазами у вас волнуется безбрежное море зеленых, алых и синих холмов, остроконечных, зубчатых и закругленных вершин скал, самых фантастических и капризных форм: точно иссиня-зеленый, облитый сиянием тропического солнца, бурливый океан во время циклона, покрытый мачтами утопающих и утонувших кораблей. Таким мы видим иногда океан-призрак во время сна.  

Взгляните теперь на север. Хребет Нильгирийской цепи, поднимаясь на 3500 футов выше нагорных плоскостей Майсура, перебрасывается гигантским мостом 15 миль в ширину и 49 в длину, как бы вырастая из пирамидообразного Иелламулая западных гхат, и стремится, сломя голову, отлогими уступами, с сияющими безднами по обеим сторонам, вплоть до утопающих в бархатистой сизой мгле округленных холмов Майсура. Там, наткнувшись на острые скалы Пайкара, чудовищный мост, кроме узенькой полоски, которая соединяет одну цепь с другою, вдруг обрывается перпендикулярно вниз, разбивается на мелкие скалы, превращается в булыжник и начинает шуметь, бурлить потоком, бешено прорываясь вперед, будто догоняя светлую реку, вырвавшуюся из мощных недр его горы.  

А теперь бросьте взгляд на южную сторону «Холма Могил». Там, миль на сто в длину, во всю юго-западную область «Голубых гор» дремлют во всем величии своей недоступной, девственной красоты темные леса, непроходимые болота Куимбатура, замыкаемые красными, как кирпич, холмами Кхунда. Еще далее, левее на восток, извиваясь каменным змеем, уходит вдаль средний хребет Гхат, между двумя рядами высоких, вулканических, почти отвесных скал. Увенчанные, словно растрепанными волосами на макушке, букетами изогнутого во все стороны ветром ельника, эти вереницы отдельных зубчатых вершин представляют самое любопытное зрелище. Можно подумать, будто выбросившая их вулканическая сила имела в виду приготовить каменную модель грядущего человека: до того эти утесы имеют человекообразную форму. Сквозь волнующийся, прозрачный, как дымка, туман, они будто сами волнуются, двигаясь одна за другою, и мнится, будто скачут и бегут они, эти старые, покрытые вековым мохом, скалы. Перепутываясь, толкая, опережая и разбиваясь друг о друга, спешат они, как мальчишки-школьники, скорее вырваться из узкого ущелья на простор и свободу…. А кругом, высоко над ними, под самыми ногами стоящего на «Холме Могил» туриста, расстилается на первом плане картина совсем другого рода: тишь да гладь, да Божья благодать…  

Поистине, весенняя идиллия Вергилия, обрамленная грозными картинами из «Ада» Данте. Изумрудные, испещренные цветами пригорки, рассыпанные, как бородавки, по светлому лику горной долины, с ее длинною шелковою муравой и ароматическими травами. Только вместо белоснежных барашков да пастушков с пастушками стада громадных черных, как смоль, буйволов, а вдали неподвижная, как бронзовая статуя, атлетическая фигура длиннокудрого Тодды-Тералли, или «священнодействующего».  

На этой выси царствует вечная весна. Даже декабрьская и январская морозные ночи не способны изгнать ее отсюда в полдень. Здесь все свежо и зелено, все цветет и благоухает круглый год, и «Голубые горы» являются здесь во всей прелести улыбающегося даже сквозь слезы младенца, прекраснее, быть может, во время сезона дождей нежели в другое время года. Да и все на этих высотах как будто только зарождается, появляется на свет божий впервые. Сердитый горный поток здесь еще в колыбели. Он бьет пока из-под родного камня тонкою струей, убегая далее журчащим ручейком, на прозрачном дне которого лежат атомы будущих грозных утесов. В своем двойном образе природа является здесь полным символом человеческой жизни: чистой и ясной, как само младенчество на этих высотах: суровой и истерзанной, как сама жизнь, в борьбе стихийной – ниже. Но все вверху, как и внизу, цветет во все времена года всеми радужными красками волшебной палитры Индии. В этих горах пришельцу из долин все кажется необычайным, чуждым, диким. На них поджарый, пряничного цвета кули превращается в бледнолицего рослого тодда, который, как привидение древнего римлянина или грека, с гордым профилем, важно драпируясь в белую льняную тогу, подобной которой нет ничего похожего в Индии, глядит на индуса с благосклонным презрением быка, взирающего задумчиво на черную жабу. Здесь желтоногий пестрый ястреб низменностей является могучим горным орлом; а иссохший ковыль и обгорелый репейник кактуса Мадрасских полей вырастает в гигантскую траву, в целые леса тростника, где слон может смело играть в прятки, не страшась людского взгляда. Здесь поет русский соловей, а кукушка кладет яйца в гнездо южной желтоносой майны, вместо гнезда своего северного друга, голубой вороны, которая превращается в этих лесах в свирепого, черного, как смоль, ворона. Здесь всюду контраст: куда ни глянешь, аномалия. Из густой листвы дикой яблони вылетают в светлый полдень мелодичные звуки, чириканье и песнь неизвестных в долинах Индии пернатых; а из темного бора несется подчас зловещий рев тигра и читты, да мычание дикого буйвола… Минутами торжественная тишина, царящая на высотах, прерывается тихими, таинственными звуками, шуршаньем, порою диким, сиплым криком. Затем все снова умолкает, замирает в благоуханных волнах чистого горного воздуха, и опять надолго воцаряется перерываемое ни одним звуком молчание. В такие минуты затишья одно внимательное, любящее природу ухо способно уловить биение ее мощного, здорового пульса, чутко угадывая его непрерываемое движение даже в этом немом заявлении радостной жизни мириадами ее творений, видимых и невидимых.  

Нет, не легко забыть Голубых Нильгири тому, кто пожил в них! В этом чудесном климате мать-природа, собрав свои разбросанные силы, собрала их в одно для произведения всех образчиков своего великого творчества. Она как бы чередуется проявлениями то северных, то южных полос земного шара. Потому-то она то оживляется, просыпаясь к деятельности, то снова замирает, усталая и ленивая… То видишь ее полудремлющую во всем величии облитой ярким солнцем юга красоты, убаюкиваемую согласною мелодией всех ее царств; то встретишь ее гордую и дикую, напоминающую о своей мощи колоссальными растениями тропических лесов и ревом ее великанских зверей. Еще один шаг в другую сторону, и она снова падает, как бы изнеможенная после крайнего усилия, и сладко засыпает на ковре северных фиалок, незабудок и ландышей… И лежит наша великая, мощная мать, тихо и неподвижно, овеваемая прохладным ветерком да нежными крыльями целого роя невиданных, волшебно-красивых мотыльков и бабочек.  

Теперь подножие этого холма обвито тройным поясом рощ эвкалипта. Рощи обязаны своим существованием ранним европейцам-плантаторам. Кто не знаком с этим прекрасным Eucalyptus globulus, австралийским деревом, которое разрастается в три-четыре года, как другое не разрастется и в двадцать, тот не знаком с главной прелестью садов. Служа замечательным средством, очищающим воздух от всяких миазмов, такие рощи делают климат Нильгири еще более здоровым. Все ошалевшие от чересчур монотонно-горячих ласк индийской природы туземцы, как и представители Европы в Мадрасском президентстве, рвутся искать выздоровления и отдыха в лоне ее на этих горах; и она никогда не обманывает этих ожиданий; соединив, как в одни букет, все климаты, все флоры, зоологию как и орнитологию пяти частей света; гений гор подносит все это от имени своей владычицы каждому забравшемуся в Нильгири усталому путнику.  

«Голубые горы» – это визитная карточка с полным исчислением заслуг и титулов, которую природа, злая мачеха европейца в Индии, оставляет в знак полного примирения своему, ею же замученному пасынку.  

Час такого примирения пробил и для наших бедных героев. Совершенно разбитые, они еле могли держаться на ногах. Пострадавший менее Уиша и более сильный Киндерзлей, отдохнув, стал обходить пригорок. Он старался высмотреть с этого холма в расстилавшемся перед ним хаосе скал и лесов удобнейший для возвращения путь. Ему показалось, будто он видел недалеко оттуда дым и поспешно вернулся к товарищу, чтобы сообщить ему новость, как вдруг он был поражен будто громом… Пред ним стоял, повернувшись к нему в полуоборот спиной, бледный как смерть и как в лихорадке дрожащий Уиш. Вытянув руку, он конвульсивно тыкал указательным пальцем в даль. Тогда, взглянув по направлению пальца, всего в несколько сот футов от них, в ложбинке у самого подножия холма Киндерзлей заметил сперва жилье, а немного далее – людей. Вид этих предметов, который в другое время несказанно бы обрадовал их, поразил в то время почему-то обоих ужасом. Правда, дом был какой-то странный, невиданной ими прежде нигде архитектуры. В нем не было ни окон, ни дверей, и он был круглый, как башня, и с совершенно пирамидальною, хотя и закругленною сверху крышей. Что же касается людей, то на первый взгляд оба компанейца даже колебались принять их за людей. Оба инстинктивно бросились за стоящий невдалеке от них куст и, раздвинув ветви, глядели во все глаза на странные двигающиеся перед ними фигуры. То, что они в них узрели, описано Киндерзлеем как «группа великанов, а возле них – несколько групп страшно уродливых карликов!» Забыв всю прошлую удаль и насмешки, они были готовы серьезно принять их за гениев и гномов этих гор; но вскоре оказалось – то были просто огромные тодды, их данники и обожатели баддаги и крошечные слуги этих данников, безобразнейшие в мире дикари муллу-курумбы.  

Истратив весь заряд, потеряв одно из ружей и чувствуя себя в состоянии полного расслабления неспособными противиться нападению даже таких карликов, компанейцы собрались, незаметно скатившись кубарем с холма, улизнуть, как вдруг заметили подошедшего с тыла другого неприятеля. Подкравшиеся к ним и усевшиеся выше их на дереве, обезьяны внезапно открыли по ним пальбу весьма неприятным для них снарядом – грязью. Их стрекотанье и воинственные крики очень скоро привлекли внимание пасшегося невдалеке оттуда стада огромных буйволов. Буйволы замычали в свою очередь, высоко подняв головы к вершине пригорка, а затем и тодды, как видно, заметили их. По крайней мере через несколько минут отвратительные карлы появились перед ними и овладели безо всякого сопротивления двумя полумертвыми героями. С Киндерзлеем сделался, по его показанию, «обморок от одного испускаемого чудовищами-дикарями зловония». К их великому удивлению, однако, карлики их не съели и даже не очень помяли: «Они только прыгали да плясали перед нами, хохоча во всю огромную глотку», – пишет Киндерзлей. Великаны, то есть тодды, оказались совсем джентльменами (sic!). Удовлетворив свое весьма понятное любопытство при виде, как оказалось, первых белых когда-либо виденных ими людей, тодды напоили их превосходным буйволиным молоком, накормили похлебкой из грибов и сыром, а затем уложили отдыхать в замеченном ими пирамидальном домике, где оказалось «темно, но тепло и сухо и где они проспали, как убитые, до другого утра».  

Всю ночь, как потом оказалось, тодды просидели в торжественном совете. Несколько лет спустя, когда мистер Сэлливан, которого они до сих пор называют «отцовским братом», самое почтительное у них после «отца» название, приобрел их искреннюю любовь и доверенность. Рассказывая ему об этой памятной для них ночи, тодды ему говорили, что они уже давно поджидали к себе в горы «людей со стороны заходящего солнца». На вопрос Салливана, как они могли это знать, они отвечали неизменно одною и тою же фразою: так нам доено объявили буйволы, а они всегда и все знают. В эту ночь их старики решили участь англичан, а также и перевернули новую страницу в книге своей собственной истории.  

На другое утро, видя, что англичане еле могли двигаться, тодды приказали своим данникам снарядить для больных нечто вроде носилок, на которых их и понесли баддаги. Англичане заметили, что тодды услали еще с утра куда-то карликов. «С тех пор и до самого дня возвращения в Нильгири, мы их не видели и даже нигде не встречали», – рассказывает Киндерзлей. Как узнано позднее, особенно из рассказов миссионера Метца, тодды не без причины боялись для своих гостей враждебного присутствия карликов муллу-курумбов; они их послали назад в их лесные трущобы, строго запретив им глядеть на белых странников. Такое, немного странное запрещение было ими мотивировано миссионеру тем, что «взгляд курумбы убивает непривыкшего к нему и боящегося его человека», а так как боязливое отвращение англичан к этим карликам было, конечно, подмечено тоддами в первую же минуту их появления, то вследствие этого явилось и запрещение курумбам глядеть на пришельцев.  

Бедные, великодушные тодды! Кто знает, как часто впоследствии раскаивались их старики, что недоброму глазу муллу-курумбов они не предоставили этих людей, от возвращения которых в Мадрас и их доклада зависела дальнейшая участь Нильгири!.. Но «так давно порешили буйволы… а они знают!»  

Тихо медленно несомые на носилках баддагами, удивляясь и, конечно, радуясь своему негаданному счастливому избавлению, англичане имели теперь случай лучше разглядеть дорогу и окружающие их окрестности. Они были поражены громадным разнообразием этой растительности, которая соединяет в себе почти все породы тропиков, а вместе с тем и северных климатов. Нередко им попадались гигантские старые сосны, шероховатые стволы которых совсем исчезали у корней среди алоэ и кактусов. Фиалки цвели у подножия пальм, и белоствольная береза и трепещущая осина отражались в темных тихих водах пруда, рядом с царским цветом Египта и Индии гордым лотосом. По дороге они находили фруктовые деревья всех стран, ягоды всех сортов от бананов до яблонь и от ананасов до малины и клубники. Страна изобилия, благословенная обитель! «Голубые горы» видимо избраны природой одним из пунктов ее всемирной выставки!  

Во все время спуска вокруг путников журчали сотни ручьев; из трещин скал била здоровая ключевая вода, поднимались пары из минеральных источников и всюду веяло прохладой, о которой они давно позабыли в знойной Индии.  

В их первую по дороге ночь, с ними приключилось очень смешное происшествие. Баддаги, после небольшого совещания, вдруг насильно завладев ими, раздели догола и, не обращая внимания на их отчаянное сопротивление, окунули в теплую минеральную воду лужи и обмыли им раны и царапины. После этого, держа их поочередно на скрещенных руках выше уровня воды и прямо над теплым паром, стали петь нечто вроде заклинаний с аккомпанементом таких ужасных кривляний и диких возгласов, – пишет Киндерзлей, – «что нам серьезно почудилось одну минуту, будто они собираются нас принести в жертву одному из лесных богов».  

Но англичане ошиблись, хотя лишь к утру убедились в несправедливости своего подозрения. Натерев им больные ноги каким-то тестом из мягкой глины и сочных трав, баддаги тепло закутали их и «буквально усыпили над теплым паром источника». Проснувшись на другое утро, они почувствовали необычайное облегчение во всем теле и особенно крепость в мускулах. Всякий след боли в ногах и сочленениях, как бы по волшебству, исчез. Они стали совершенно здоровыми и окрепшими. «Нам сделалось положительно совестно перед этими, заподозренными нами так напрасно, дикарями», – рассказывает Уиш в письме к приятелю.