П. Д. Успенский. НОВАЯ МОДЕЛЬ ВСЕЛЕННОЙ | ОГЛАВЛЕHИЕ Глава 9 В ПОИСКАХ ЧУДЕСНОГО Собор Парижской

<<< ОГЛАВЛЕHИЕ >>>

Глава 9

В ПОИСКАХ ЧУДЕСНОГО
Собор Парижской Богоматери. – Египет и пирамиды. – Сфинкс. – Будда с сапфировыми глазами. – Душа царицы Мумтаз-и-Махал. – Дервиши мевлеви.

1. Собор Парижской Богоматери

Когда я смотрел вниз с башен Нотр-Дам, у меня возникало множество странных мыслей. Сколько столетий прошло под этими башнями! Как много перемен – и как мало что-либо изменилось!

Маленький средневековый городок, окруженный полями, виноградниками и лесом. Затем растущий Париж, который несколько раз передвигал свои стены. Париж последних столетий, который, как заметил Виктор Гюго, "меняет свое лицо раз в пятьдесят лет". И люди... Они вечно куда-то идут мимо этих башен, вечно куда-то торопятся – и всегда остаются там же, где были; они ничего не видят, ничего не замечают; это одни и те же люди. И башни одни и те же, с теми же химерами, которые смотрят на город, вечно меняющийся, вечно исчезающий и вечно остающийся одним и тем же.

Здесь ясно видны две линии в жизни человечества. Одна – жизнь всех людей внизу; другая – линия жизни тех, кто построил Нотр-Дам. Глядя вниз с этих башен, чувствуешь, что подлинная история человечества, достойная упоминания, и есть история строителей Нотр-Дам, а не тех, кто проходит мимо. И вы понимаете, что две эти истории несовместимы.

Одна история проходит перед нашими глазами; строго говоря, это история преступлений, ибо если бы не было преступлений, не было бы и истории. Все важнейшие поворотные моменты и стадии этой истории отмечены преступлениями: убийствами, актами насилия, грабежами, войнами, мятежами, избиениями, пытками, казнями. Отцы убивают детей, а дети – отцов; братья убивают друг друга; мужья убивают жен, жены – мужей; короли убивают подданных, подданные – королей.

Это одна история – та история, которую знает каждый, история, которой учат в школе.

Другая история – это история, которая известна очень немногим. Большинство людей вообще не видит ее за историей преступлений. Но то, что создается этой скрытой историей, существует и много позже, иногда веками, как существует Нотр-Дам. Видимая история, та, что протекает на поверхности, история преступлений, приписывает себе то, что создала скрытая история. Но в действительности видимая история всегда обманывается насчет того, что создала скрытая история.

О соборе Нотр-Дам написано очень много; на самом же деле о нем известно так мало! Тот, кто не пробовал самостоятельно о нем что-то узнать, получить нечто из доступного материала, никогда не поверит, как мало сведений имеется о постройке этого собора. На строительство потребовалось много лет; известны имена епископов, которые так или иначе способствовали сооружению собора, а также имена королей и пап того времени. Но о самих строителях не осталось никаких сведений; известны только их имена, да и то не все.* Не сохранилось никаких фактов о школах, которые стояли за тем, что было создано в этот удивительный период, начавшийся приблизительно в 1000 году и продолжавшийся около четырех веков.

* В книге Виолет-Ледюка мы читаем: "В обширных записях церкви Нотр-Дам, восходящих к XII веку, нет ни слова о работе по строительству собора. Согласно хроникам периода, предшествовавшего эпохе готики, в монастырские библиотеки собирались описания строительства зданий, биографии и восхваления строителей. Но с наступлением эпохи готики всё это внезапно прекращается. До XIII столетия нет упоминания ни об одном из архитекторов".

Известно, что в то время существовали школы строителей. Конечно, они должны были существовать, поскольку каждый мастер обычно работал и жил вместе со своими учениками. Так работали живописцы и скульпторы; естественно, так же работали и архитекторы. Но за этими школами стояли другие объединения очень неясного происхождения, и это были не просто школы архитекторов или каменщиков. Строительство соборов было частью колоссального и умно задуманного плана, который позволял существовать совершенно свободным философским и психологическим школам в этот грубый, нелепый, жестокий, суеверный, ханжеский и схоластический период средневековья. Школы оставили нам огромное наследство; но мы почти все утратили, ибо не поняли ни его смысла, ни ценности.

Школы, построившие готические соборы, были столь хорошо скрыты, что сейчас их следы находят только те, кто уже знает, что эти школы должны были существовать. Несомненно, Нотр-Дам построила не католическая церковь XI-XII веков, у которой уже тогда были для еретиков пытки и костер, пресекавшие свободную мысль. Нет ни малейшего сомнения в том, что в то время церковь оказалась орудием сохранения и распространения идей подлинного христианства, т.е. истинной религии и истинного знания, абсолютно чуждых церкви.

Нет ничего невероятного в том, что план постройки соборов и организации школ под покровом строительной деятельности возник вследствие усиления "еретикомании" в католической церкви, а также потому, что церковь быстро утрачивала качества, которые делали ее убежищем знания. К концу первого тысячелетия христианской эры монастыри собрали всю науку, все знание своего времени. Но узаконенная охота на еретиков, их преследования, приближение эпохи инквизиции сделали невозможным пребывание знания в монастырях.

Тогда для знания было найдено, вернее сказать, создано новое подходящее убежище. Знание покинуло монастыри и перешло в школы строителей и каменщиков. Тот стиль, который впоследствии назвали "готическим" (его характерной чертой была стрельчатая арка), в то время считался "новым", "современным" и был принят в качестве отличительного знака школ. Внутреннее устройство школ представляло собой сложную организацию; они разделялись на разные ступени. А это значит, что в каждой так называемой "школе каменщиков", где преподавались все науки, необходимые для архитектора, существовала и "внутренняя школа", где объяснялось истинное значение религиозных аллегорий и символов, где изучалась "эзотерическая философия", или наука об отношениях между Богом, человеком и вселенной, т.е. "магия"; а ведь за одну только мысль об этом людей отправляли на дыбу и сжигали на кострах. Школы продолжали существовать до Возрождения, когда стало возможным возникновение "мирской науки". Новая наука, увлекшись новизной свободного мышления и свободного исследования, очень скоро забыла и о своем происхождении, и о роли "готических" соборов в сохранении и передаче знания.

Но Собор Нотр-Дам остался; до наших дней хранит он идеи школ, идеи истинных "франкмасонов" – и показывает их нам.

Известно, что Нотр-Дам, по крайней мере внешне, сейчас ближе к первоначальному замыслу по сравнению с его обликом в течение последних трех веков. После бесчисленных благочестивых, но невежественных переделок, после урагана революций, разрушившего то, что избежало этих переделок, Нотр_Дам был реставрирован во второй половине XIX века – и реставрирован человеком, глубоко понимавшим его идею. Тем не менее, трудно сказать, что здесь осталось от древнего здания, а что является новым; и не вследствие недостатка исторических данных, а потому что "новое" зачастую на деле оказывается "старым".

Таков, например, высокий, тонкий и острый шпиль над восточной частью собора, с которого двенадцать апостолов, возглавляемых апокалиптическими зверями как бы спускаются по четырем сторонам света. Старый шпиль был разрушен в 1787 году. То, что мы видим сейчас, построено в XIX веке, это работа Виолет-Ледюка, реставрировавшего собор во времена Второй Империи.

Но даже Виолет-Ледюк не мог воссоздать тот вид, который открывался с башен на город, не сумел вызвать тот сценический эффект, который, несомненно, был составной частью замысла строителей; шпиль с апостолами – неотъемлемая часть этого вида. Вы стоите на верхушке одной из башен и смотрите на восток. Город, дома, река, мосты, крохотные фигурки людей... И никто из этих людей не видит шпиля, не видит Учителей, которые нисходят на землю, следуя за апокалиптическими зверями. Это вполне естественно, ибо оттуда, с земли, различить их трудно. Если вы спуститесь на набережную Сены, к мосту, апостолы покажутся оттуда почти такими же крохотными, как люди отсюда. К тому же они теряются в деталях крыши собора. Их можно увидеть только в том случае, если заранее знаешь о них, как это бывает во многих случаях в жизни. Но кто хочет знать?

А химеры? Их принимают или просто за орнаменты, или за произведения разных художников, созданные в разное время. На самом же деле они – один из важнейших элементов замысла всего собора.

Этот замысел был очень сложным. Точнее, не существовало единого проекта, а было несколько, дополняющих друг друга. Строители решили вложить в Нот-Дам все свое знание, все свои идеи. Вы обнаруживаете здесь и математику и астрономию; некоторые необычные идеи биологии (или "эволюции") запечатлены в каменных кустах, на которых растут человеческие головы; они расположены на балюстраде, под летящими контрфорсами.

Химеры и другие фигуры Нотр-Дам передают нам психологические идеи его строителей, главным образом, идею сложного характера души. Эти фигуры представляют собой душу Нотр-Дам, его различные "я": задумчивые, меланхоличные, наблюдающие, насмешливые, злобные, погруженные в себя, что-то пожирающие, напряженно вглядывающиеся в невидимую для нас даль, – как это делает, например, женщина в головном уборе монахини, которую видно над капителями колонн небольшой башенки, высоко на южной стороне собора.

Химеры и все фигуры Нотр-Дам обладают удивительным свойством: около них нельзя рисовать, писать или фотографировать – рядом с ними люди кажутся мертвыми, невыразительными каменными изваяниями.

Объяснить эти "я" Нотр-Дам трудно, их надо почувствовать – но почувствовать их можно. Только для этого следует выбрать время, когда Париж спокоен, а такое бывает перед рассветом, когда в полумраке можно различить некоторых из загадочных существ, которые расположились наверху.

Помню одну такую ночь незадолго перед войной. По пути в Индию я сделал краткую остановку в Париже и последний раз бродил по городу. Рассветало, воздух делался холодным; меж облаков быстро скользила луна. Я обошел вокруг собора. Огромные массивные башни стояли, как бы насторожившись. Но я уже постиг их тайну; я обрел твердое убеждение, которое ничто не могло изменить или поколебать: что это существует, что помимо истории преступлений есть и другая история, что возможно иное мышление – то, которое создало Нотр-Дам и его фигуры. Я хотел отыскать другие следы этого мышления – и был уверен, что найду их.
* * *

Прошло восемь лет, прежде чем я снова увидел Нотр-Дам. Это были годы беспрецедентных потрясений и разрушений. И вот мне показалось: что-то изменилось и в Нотр-Дам, как будто он почувствовал приближение конца. В течение всех этих лет, вписавших блистательные страницы в историю преступлений, на Нотр-Дам падали бомбы, разрывались гранаты; и лишь случайно Нотр-Дам не разделил судьбы Реймского собора, этой дивной сказки XII века, ставшего жертвой прогресса и цивилизации.

Когда я поднялся на башню и вновь увидел спускающихся апостолов, я был поражен сколь напрасны, почти бесполезны все старания научить людей чему-то такому, что они не имеют желания знать.

И снова, как я неоднократно прежде, я сумел отыскать лишь один довод, противящийся этому чувству. А именно: возможно, цель учения апостолов и создателей Нотр-Дам состояла не в том, чтобы научить всех людей, а лишь в том, чтобы передать некоторые идеи немногим через "пространство времени". Современная наука побеждает пространство в пределах нашей маленькой планеты. Эзотерическая наука победила время. Она знает способы передавать свои идеи неизменными, устанавливать общение между школами, которые разделяют сотни и тысячи лет.

2. Египет и пирамиды

Первое необычное чувство Египта, которое я испытал, возникла у меня по пути из Каира к пирамидам.

Уже на мосту через Нил мной овладело странное, почти пугающее чувство ожидания. Вокруг что-то становилось другим. В воздухе, в красках, в линиях – во всем скрывалась какая-то магия, которой я еще не понимал.

Быстро исчез европейский и арабский Каир; я почувствовал, что со всех сторон меня окружает подлинный Египет; я ощутил его в легком дуновении ветерка с Нила, в широких лодках с треугольными парусами, в группах пальм, в изумительных розовых оттенках скал Мукаттама, в силуэтах верблюдов на дальней дороге, в фигурах женщин, облаченных в длинные черные одеяния, со связками тростника на головах.

И этот Египет ощущался как нечто невероятно реальное, как если бы я внезапно перенесся в другой мир, который к моему удивлению, оказался хорошо знакомым. В то же время я понимал, что этот другой мир принадлежит далекому прошлому. Но здесь он уже не был прошлым, проявляясь во всем и окружая меня как нечто настоящее. Это было очень сильное ощущение, непривычное своей определенностью. Оно тем более удивило меня, что Египет никогда особенно меня не привлекал; по книгам и музеям он казался не слишком интересным, даже скучным. Но сейчас я вдруг почувствовал нечто невероятно увлекательное, а главное – близкое и знакомое.

Позднее, анализируя свои впечатления, я сумел найти им объяснения; но тогда они разве что удивили меня; и я прибыл к пирамидам, странно взволнованный всем, что встретил по пути.

Едва мы переехали мост, как вдали появились пирамиды; затем они скрылись за садами – вновь возникли перед нами и стали постепенно расти.

Приблизившись, мы увидели, что пирамиды стоят не на равнине, простирающейся между ними и Каиром; они высятся на огромном скалистом плато, которое резко вздымается над равниной. К плато ведет извилистая дорога; она поднимается вверх и проходит сквозь выемку, прорубленную в скале. Добравшись до конца дороги, вы оказываетесь на одном уровне с пирамидами, перед так называемой пирамидой Хеопса со стороны входа в нее. На некотором отдалении справа находится вторая пирамида, за ней – третья.

Поднявшись к пирамидам, вы попадаете в другой мир, совсем не тот, в котором находились десять минут назад. Там вас окружали поля, кустарники и пальмы, здесь – другая страна, другой ландшафт, царство песка и камней. Эта пустыня, и переход к ней совершается внезапно и неожиданно.

Чувство, которое я испытал в пути, охватило меня с новой силой. Непостижимое прошлое стало настоящим, и я ощутил его совсем рядом, как будто его можно было коснуться; наше настоящее исчезло и сделалось странным, чуждым, далеким...

Я зашагал к первой пирамиде. При ближайшем знакомстве оказалось, что она сложена из огромных каменных глыб, каждая высотой в пол-человеческого роста. Приблизительно на уровне трехэтажного дома расположено треугольное отверстие – вход в пирамиду.
* * *

Как только я взобрался на плато, где стоят пирамиды, увидел их и вдохнул окружающий воздух, я почувствовал, что они живут. Мне не было нужды анализировать свои мысли об этом – я чувствовал, что это реальная, неоспоримая истина. Одновременно я понял, почему люди, которые виднелись возле пирамид, считали их мертвыми камнями. Потому что они сами были мертвыми! Каждый человек, если он вообще живой человек, не может не почувствовать, что пирамиды живут.

Поняв это, я понял и многое другое.

Пирамиды похожи на нас; у них такие же чувства и мысли, но только они очень стары и очень многое знают. Так они и стоят, думают, перебирают свои воспоминания. Сколько тысячелетий прошло над ними? Это известно только им самим.

Они гораздо старше, чем предполагает историческая наука.

Вокруг них царит покой. Ни туристы, ни проводники, ни британский военный лагерь, виднеющийся неподалеку, не нарушают их спокойствия, не нарушают того впечатления невероятно сосредоточенной тишины, которая их окружает. Люди исчезают возле пирамид. Пирамиды огромнее и занимают большее пространство, чем кажется сначала. Длина окружности вокруг основания пирамиды Хеопса составляет почти три четверти мили; вторая пирамида немногим меньше. Люди около них незаметны. А если вы доберетесь до третьей пирамиды, вы окажетесь среди настоящей пустыни.

Впервые попав туда, я провел возле пирамид целый день; на следующее утро снова отправился к ним – и в течение двух-трех недель, которые провел в Каире, ездил к пирамидам почти ежедневно.

Я понял, что меня привлекает сюда особое ощущение, которое я раньше никогда и нигде не испытывал. Обычно я усаживался на песок где-нибудь между второй и третьей пирамидами и старался прервать поток своих мыслей; и вот иногда мне казалось, что я улавливаю мысли пирамид.

Я не рассматривал их, как это делают туристы; я только переходил с места на место и впитывал в себя общее впечатление от пустыни и от этого странного уголка земли, где стоят пирамиды.

Все здесь было мне знакомым. Солнце, ветер, песок, камни – все составляло единое целое, от которого трудно уйти. Мне стало ясно, что я не смогу покинуть Египет так легко, как любое другое место. Здесь было нечто такое, что нужно найти, нечто такое, что нужно понять.
* * *

Вход в Большую пирамиду находился на северной стороне, довольно высоко над землей. Это отверстие треугольной формы; от него идет узкий проход, который круто спускается вниз. Пол очень скользкий, ступеней нет, но на отполированном камне есть горизонтальные, слегка шероховатые зарубки, по которым можно идти, слегка расставив ноги. Кроме того, пол покрыт мелким песком, и на всем пути трудно удержаться, чтобы не скользнуть вниз. Перед вами карабкается ваш проводник-бедуин. В одной руке он держит горящую свечу, другую протягивает вам. Вы, согнувшись, спускаетесь в эту наклонную шахту. Почти сразу же становится жарко – от усилий и непривычной позы. Спуск довольно долог, но вот наконец он прекращается. Вы оказываетесь там, где когда-то вход в пирамиду был завален массивной гранитной глыбой, т.е. примерно на уровне основания пирамиды; отсюда можно продолжать путь вниз, к "нижнему покою", а можно подняться наверх, к так называемым "покоям царя и царицы", расположенным почти в центре пирамиды. Для этого необходимо обойти упомянутую мной гранитную глыбу.

Когда-то, очень давно (согласно одним рассказам, во времена последних фараонов, согласно другим – уже при арабах), завоеватели, пытавшиеся проникнуть внутрь пирамиды, где, по слухам, хранились неслыханные сокровища, были остановлены этой гранитной глыбой. Они не смогли ни отодвинуть ее, ни пробить в ней ход, а потому сделали обход в более мягком камне, из которого построена пирамида.

Проводник поднимает свечу. Вы оказались в довольно просторной пещере; перед вами новое препятствие, которое надо преодолеть, чтобы идти дальше. Это препятствие чем-то напоминает замерзший или окаменевший водопад; вам придется по нему подняться. Двое арабов карабкаются вверх, протягивают вам руки. Взбираетесь наверх и вы. Прижимаясь к "водопаду", пробираетесь вбок по узкому выступу и огибаете среднюю часть "замерзшего" каменного каскада. Ноги скользят, держаться не за что. Наконец вы добрались. Теперь нужно подняться чуть выше, и перед вами появится узкий черный вход в другой коридор, который ведет вверх. Хватаясь за стены, с трудом вдыхая затхлый воздух, обливаясь потом, вы медленно пробираетесь вперед. Свечи проводников, идущих впереди и позади вас, бросают тусклый свет на неровные каменные стены. От согнутого положения начинает болеть спина. К этому добавляется ощущение нависшей над вами огромной тяжести, вроде того, какое испытываешь в глубоких галереях шахт и подземных ходов.

Наконец вы выходите на такое место, где можно стоять выпрямившись. После короткого отдыха вы оглядываетесь по сторонам и при слабом свете свечей обнаруживаете, что стоите перед входом в узкий прямой коридор, по которому можно идти не сгибаясь. Коридор ведет прямо к "покою царицы". Став к нему лицом, вы видите справа черное отверстие неправильной формы; это скважина, проделанная искателями сокровищ. Она сообщается с нижним подземным помещением.

На уровне вашей головы, над входом в коридор, ведущий в "покой царицы", начинается другой коридор, который ведет в "покой царя". Этот коридор не параллелен первому, а образует с ним угол и идет вверх подобно крутой лестнице, начинающейся чуть выше пола.

В устройстве верхнего коридора-лестницы есть много такого, что трудно понять, и это сразу бросается в глаза. Разглядывая его, я вскоре понял, что в нем – ключ ко всей пирамиде.

Оттуда, где я стоял, было видно, что верхний коридор очень высок; по его сторонам, подобно лестничным перилам, возвышались каменные парапеты, которые спускались до самого низа, т.е. до того места, где находился я. Пол коридора не доходит до самого основания пирамиды; как я уже упоминал, он круто срезан на высоте человеческого роста над полом комнаты. Чтобы попасть в верхний коридор, нужно сначала подняться по одному из боковых парапетов, а оттуда спрыгнуть на "лестницу". Я называю этот коридор "лестницей" только потому, что он круто поднимается вверх; но ступеней в нем нет, только стертые углубления для ног.

Чувствуя, что пол позади вас падает, вы начинаете карабкаться, держась за один из "парапетов".

И прежде всего вас поражает то, что все в этом коридоре представляет собой точную и тонкую работу. Линии идут прямо, углы правильны. Вместе с тем, нет никакого сомнения, что коридор сделан не для ходьбы. Тогда для чего же?

Ответ на этот вопрос дают "парапеты", на которых вы замечаете метки, расположенные на одинаковом расстоянии друг от друга. Эти метки напоминают деления линейки, их точность немедленно привлекает ваше внимание. Здесь есть какая-то идея, угадывается какое-то намерение. Внезапно вам становится ясно, что вверх и вниз по этому "коридору" должны были двигаться какие-то камни или металлические пластины, или "повозки", которые, в свою очередь, служили опорой для измерительного аппарата и могли неподвижно закрепляться в любом положении. Метки на парапете ясно показывают, что ими пользовались для каких-то измерений, для вычисления определенных углов.

У меня не осталось никакого сомнения, что этот коридор с парапетами – важнейшее место всей пирамиды. Его нельзя объяснить, не предположив, что какая-то "повозка" двигалась по наклонной плоскости вверх и вниз. А это, в свою очередь, меняет все понимание пирамиды и открывает совершенно новые возможности.

В определенное время года лучи некоторых звезд проникают в пирамиду сквозь отверстие, через которое мы входили. Так было до тех пор, пока эти звезды не сместились в результате протекания длительных астрономических циклов. Если предположить, что на пути лучей были установлены зеркала, тогда, проникая во входное отверстие пирамиды, они отражались в коридор и попадали на аппарат, укрепленный на движущейся платформе. Здесь, несомненно, производились какие-то наблюдения, записывались какие-то циклы, накапливались какие-то данные.

Гранитная глыба, вокруг которой шел так называемый "каменный водопад", закрывает путь этим лучам. Но значение этой глыбы, ее цель и время появления совершенно неизвестны.

Очень трудно определить цель и предназначение пирамиды. Пирамиды была обсерваторией, но не просто "обсерваторией" в современном смысле этого слова, поскольку она была также и "научным инструментом", – и не только инструментом или собранием инструментов, но и целым "научным трактатом", вернее, целой библиотекой по физике, математике и астрономии, а еще точнее – "физико-математическим факультетом" и одновременно "хранилищем мер"; последнее довольно очевидно, если принять во внимание измерения пирамиды, числовые соотношения ее высоты, основания, сторон, углов и т.д.

Позднее я очень конкретно ощутил идею пирамиды; это произошло при посещении знаменитой джайпурской обсерватории Джай Сингх в Раджпутане. "Обсерватория" представляет собой высокий квадрат, окруженный стенами и сооружениями необычного вида: каменными треугольниками высотой с крупный дом, большими кругами с делениями, пустыми резервуарами, похожими на пруды с перекинутыми через них мостами и полированным медным днищем для отражения звезд, таинственным каменным лабиринтом, который служит для нахождения определенных углов и созвездий. Все это не что иное, как гигантские физические и астрономические аппараты, гномоны, квадранты, секстанты и др., т.е. инструменты, которые ныне делают из меди и хранят в ящиках. Если представить себе, что все эти аппараты (и многие другие, неизвестные нам), соединены вместе, если предположить, что размеры и отношения их частей выражают фундаментальные отношения между разными частями, скажем, Солнечной системы, тогда мы получим в результате идею пирамиды.

Я отсылаю проводника в коридор и на несколько минут остаюсь один.

Какое-то очень странное чувство охватывает меня в этой каменной келье, скрытой в глубине пирамиды. Пульсация жизни, пронизывающая пирамиду и излучаемая ею, чувствуется здесь сильнее, чем где бы то ни было. Но кроме того, мне показалось, что "покой" что-то о себе сообщает. Я оказался в окружении разных голосов; их слова как будто звучали за стеной. Я мог расслышать их, но не мог понять. Казалось, стоит сделать небольшое усилие, и я услышу все. Но это усилие мне не удавалось; вероятно, дело было вовсе не в нем – меня отделяло от голосов что-то гораздо более важное...

"Покой царицы" мало отличается от "покоя царя", но по какой-то причине не вызывает таких же ощущений. Нижняя подземная комната, до которой труднее добраться и воздух в которой очень удушлив, немного больше "покоя царя" и тоже наполнена мыслями и неслышными голосами, пытающимися что-то вам передать.

На вершине пирамиды мое внимание привлекла дахшурская пирамида с неправильными сторонами, которая видна вдали в бинокль; вблизи расположена необычная ступенчатая пирамида, а рядом с ней возвышается большая белая пирамида.
* * *

Через несколько дней я поехал верхом из Гизы к дальним пирамидам. Мне хотелось составить общее представление об этой части пустыни, но желания увидеть что-то определенное не было. Проехав мимо пирамиды Хеопса и сфинкса, я оказался на широкой дороге в Абусир. Собственно, это не дорога: передо мною тянулась широкая колея, изрытая следами лошадей, ослов и верблюдов. Слева, по направлению к Нилу, раскинулись распаханные поля. Справа расстилалась каменное плато; за ним начиналась пустыня.

Как только я выехал за Гизой на дорогу, возникло это странное присутствие прошлого в настоящем, которое по какой-то непонятной причине вызывал во мне египетский ландшафт. Но на этот раз я захотел понять свои ощущения лучше – и потому с особой напряженностью взирал на все, что меня окружало, пытаясь разгадать тайну магии Египта. Я подумал, что эта тайна, возможно, заключается в удивительной неизменности египетского ландшафта и его красок. В других странах природа несколько раз в году меняет свой облик; даже там, где она практически не меняется на протяжении веков (как, например, в лесах и степях), внешний покров – трава, листья – полностью обновляется, рождается заново. А здесь и песок, и камни – те же самые, что видели строителей пирамид, фараонов и халифов.

Мне казалось, что в видевших столь многое камнях кое-что из виденного сохраняется благодаря установленной ими связи с той жизнью, что существовала здесь раньше; казалось, она продолжает в них незримо присутствовать.

Мой серый арабский пони быстро бежал галопом по неровной каменной равнине, которая лежала справа от дороги – то ближе к ней, то дальше. Все сильнее и сильнее поглощало меня удивительное чувство освобождения – освобождения от всего, чем мы обычно живем.

Настоящее совершенно отсутствовало; вернее, оно казалось призрачным, подобно туману; и сквозь этот туман прошлое становилось все более видимым; оно не принимало никакой определенной формы, а проникало внутрь меня тысячью разных ощущений и эмоций.

Никогда ранее не ощущал я нереальность настоящего столь явно; здесь же понял: все, что мы считаем существующим, – не более чем мираж, проходящий по лику земли, возможно, тень какой-то другой жизни или ее отражение, возможно мечты, созданные нашим воображением, результат каких-то скрытых влияний и неясных звуков, которые достигают сознания из окружающего нас Неведомого.

Я почувствовал, что все исчезло – Петербург, Лондон, Каир, гостиницы, железные дороги, пароходы, люди; все превратилось в мираж. А пустыня вокруг меня существовала; существовал и я, хотя каким-то странным образом – лишенный всякой связи с настоящим, но невероятно прочно связанный с неведомым прошлым.

И во всех моих чувствах была какая-то не вполне понятная, очень тонкая радость. Я бы назвал ее радостью освобождения от самого себя, радостью постижения невероятного богатства жизни, которая никогда не умирает, а существует в виде бесконечных и разнообразных форм, для нас невидимых и неощутимых.

Проехав через Сахару и миновав ступенчатую пирамиду, я направился дальше, к пирамидам Дахшура. Дороги здесь уже не было. Песок сменился мелким кремнем, образовавшим как бы гигантские волны. Когда я выезжал на ровное место и пони пускался в галоп, мне несколько раз казалось, что я уронил деньги: кремни, вылетавшие из-под копыт, звенели, как серебро.

Уже первая из пирамид Дахшура вызывает очень своеобразное впечатление; кажется, что она была погружена в собственные мысли, а сейчас заметила вас – и явно хочет с вами поговорить. Я медленно объехал вокруг; не видно ни души – только песок да пирамида с неправильными сторонами вдали.

Я направился к ней. Эта пирамида – самая необычная из всех. Я очень пожалел, что нельзя было перенестись из Каира сразу к этой пирамиде и не видеть и не чувствовать ничего другого. Я уже полон был впечатлений и не мог как следует оценить то, что пережил. Но я почувствовал, что камни здесь живые и на них возложена определенная задача. Южная пирамида Дахшура с неправильными линиями поразила меня своей определенностью, в которой скрывалось что-то пугающее.

Вместе с тем, я избегал, даже для себя, каких-либо формулировок того, что почувствовал. Все слишком напоминало игру воображения.

Мои мысли по-прежнему текли, не повинуясь мне: временами казалось, что я просто что-то придумываю. Но ощущение ничуть не было похоже на воображаемое – в нем было нечто необъяснимо реальное.

Я повернул пони и медленно поехал назад. Пирамида смотрела на меня, как будто чего-то ожидая.

"До новой встречи!" – сказал я ей.

В тот момент я не совсем понимал свои чувства. Но я чувствовал, что, если бы я оставался здесь еще, мои мысли и ощущения достигли бы такой степени напряженности, что я увидел бы и услышал то, что невозможно увидеть и услышать. Возникла ли у меня какая-то подлинная связь со странной пирамидой, или мое чувство оказалось итогом целой недели необычных ощущений – трудно сказать. Но я понял, что здесь мое чувство Египта достигло высочайшей напряженности.
* * *

Современные научные представления о пирамидах можно разделить на две категории. К первой принадлежит теория гробниц, ко второй – астрономические и математические теории.

Историческая наука египтология почти полностью связана с теорией гробниц; лишь изредка и с нерешительностью она допускает возможность использования пирамид для астрономических наблюдений. Так, профессор Петри в своей "Истории Египта" говорит о трех глубоких бороздах, высеченных в скале; их длина равняется 160 футам, глубина – 20 футам, а ширина – не более пяти-шести футов. "Назначение этих борозд совершенно непонятно; возможно, существовали какие-то системы наблюдений за азимутами звезд при помощи поверхности воды, находившейся на дне; наверху от одного конца к другому натягивали веревку; отмечая момент перехода отражения звезд через веревку, можно было определить точный азимут."

Но в целом, историческую науку не интересует астрономическое и математическое значение пирамид. Если египтологи когда-либо и касаются этой стороны вопроса, то разве что на любительском уровне; в этих случаях их взгляды особой ценности не имеют. Хороший пример – упоминаемая ниже книга Р.Э. Проктора.

Описание строительства пирамид (главным образом, великой пирамиды), которое мы находим у Геродота, принимается за окончательное. Геродот передает то, что ему рассказывали о постройке Великой пирамиды, которая происходила за две или три тысячи лет до его времени. Он говорит, что на гранитных глыбах, покрывающих пирамиду, были высечены иероглифические надписи, которые относились к разным фактам, связанным с постройкой. Среди прочего, было записано количество чеснока, лука и редиски, съеденных рабами; на этом основании удалось сделать выводы о количестве рабов и продолжительности строительства.

Геродот говорит, что прежде чем построить Великую пирамиду, пришлось для подвоза материала проложить через пустыню временную дорогу к пристани. Он сам видел эту временную дорогу, которая по его словам, представляла собой не меньшее сооружение, чем сама пирамида.

Приблизительная дата постройки, которую дал Геродот, благодаря обилию указанных им мелких деталей, считается в египтологии неоспоримой.

На самом же деле все, что говорит Геродот, ничуть не убедительно. Следует помнить, что сам Геродот иероглифы читать не умел. Это знание тщательно охранялось и было привилегией жрецов. Геродот мог записать лишь то, что ему переводили; иначе говоря, то, что подтверждало и подкрепляло официальную версию строительства пирамиды. Официальная же версия, принятая в египтологии, кажется далека от истины. А истина состоит в том, что так называемая постройка пирамиды была в действительности ее реставрацией. Пирамиды гораздо древнее, чем мы думаем.

Сфинкс, который построен, по-видимому, одновременно с пирамидами или еще раньше, справедливо считается доисторическим памятником. Что это значит? Это значит, что за несколько тысяч лет до нашей эры народ или народы, известные нам под именем "древних египтян", обнаружили в долине Нила пирамиды и сфинкса, наполовину погребенные песком; их смысл и значение казались египтянам непостижимыми. Сфинкс глядел на восток; поэтому его назвали "Хармакути", или "солнце на горизонте". Гораздо позже царь, которому приписывается имя Хеопса (у египтологов есть для него совершенно другое имя), восстановил одну из пирамид и сделал из нее для себя усыпальницу, или мавзолей. Более того, надписи, высеченные на поверхности этой пирамиды, описывают деяния царя в хвалебных и преувеличенных тонах; при этом "восстановление" было названо, разумеется, "строительством". Эти надписи и ввели в заблуждение Геродота, который принял их за точные исторические данные.

Однако реставрация пирамид не была их строительством. Брат Хеопса Хефрен (написание и произношение обоих имен весьма неточны и сомнительны) восстановил вторую пирамиду. Постепенно это вошло в обычай; случалось и так, что одни фараоны строили для себя новые пирамиды (обычно меньших размеров), а другие восстанавливали старые, более крупные пирамиды; вероятно, первыми были реставрированы пирамиды Дахшура и ступенчатая пирамида в Сахаре. И вот мало-помалу все пирамиды превратились в гробницы, поскольку гробницы – важнейшая вещь в жизни египтян того времени. Но в существовании пирамид все это – лишь случайный эпизод, который ни в коей мере не объясняет их происхождения.

В настоящее время открыто много интересных фактов, касающихся Великой пирамиды, но эти открытия принадлежат либо астрономам, либо математикам. Если и случается, что о них упоминают египтологи, такое бывает очень редко, и на их мнения обычно не обращают внимания.

Нетрудно понять причину этого обстоятельства, ибо с исследованием астрономического и математического аспектов пирамид связано немало шарлатанства. Например, существуют теории и издаются книги, которые доказывают, что измерения разных частей коридоров и стен Великой пирамиды представляет собой летопись истории человечества от Адама до "конца всеобщей истории". Если верить автору одной из таких книг, пророчества, запечатленные в этой пирамиде, относятся главным образом, к Англии – и даже дают сведения о длительности правления послевоенных кабинетов министров.

Конечно, существование подобных "теорий" объясняет недоверие науки к новым открытиям, касающимся пирамид. Но это никоим образом не умаляет ценности попыток установить астрономическое и математическое значение пирамид – в большинстве случаев относящихся к Великой пирамиде.

Р.Э. Проктор в книге "Великая пирамида" (Лондон, 1883) видит в пирамиде своего рода телескоп или передаточный аппарат. Он обращает особое внимание на узкие отверстия на парапетах большой галереи и находит, что они сделаны для передвижения вверх и вниз инструментов для проведения наблюдений. Далее, он указывает на возможное существование водяного зеркала в местах соединения восходящего и нисходящего проходов и утверждает, что пирамида была часами египетских жрецов, преимущественно астрономическими часами.

Аббат Моро в книге "Загадки науки" собрал почти весь материал, относящийся к Великой пирамиде как к "хранилищу мер", или "математическому компендиуму". Удвоенная сумма сторон основания пирамиды, деленная на высоту, дает отношение окружности к диаметру – число "пи", играющее очень важную роль в истории математики. Высота пирамиды равняется одной тысячемиллионной части расстояния от Земли до Солнца (что, кстати, было установлено наукой с достаточной точностью лишь во второй половине XIX века) и т.д. и т.п. Это и многое другое доказывает поразительную узость современных ученых, отсутствие элементарной любознательности у египтологов, которые сами погрузились в застой теории гробниц и рассказов Геродота. На деле пирамиды скрывают великую тайну. Они, как ничто иное в мире, свидетельствуют, что мы глубоко заблуждаемся, считая наших предков "волосатыми, хвостатыми четвероногими, обитавшими, судя по их привычкам, на деревьях и жившими в Старом Свете". В действительности наша генеалогия гораздо более интересна. Наши предки были выдающимся народом; они оставили нам огромное наследие, которое мы совершенно забыли, особенно с тех пор, как стали считать себя потомками обезьян.

1914-1925

3. Сфинкс

Желтовато-серый песок, синее небо. Вдали виднеется треугольник пирамиды Хефрена, а прямо передо мной – странное, огромное лицо с устремленным в пространство взглядом.

Я часто приезжал из Каира в Гизу, садился на песок перед сфинксом и глядел на него, стараясь понять его и замысел создавших его художников. И каждый раз я испытывал один и тот же страх: страх перед уничтожением. Я как бы чувствовал себя поглощенным этим взглядом, который говорит о тайнах, превосходящих нашу способность к пониманию.

Сфинкс лежит на плато Гизы, где стоят большие пирамиды и находятся другие памятники, уже открытые и еще не открытые, множество гробниц разных эпох. Сфинкс пребывает в углублении, над которым вырисовываются лишь его голова, шея и часть спины.

Кем возведена статуя сфинкса, когда и зачем – об этом ничего не известно. Нынешняя археология считает сфинкса доисторическим памятником. Это значит, что даже для древнейших египтян первых династий, существовавших в шестом-седьмом тысячелетии до Рождества Христова, сфинкс был такой же загадкой, какой он сегодня является для нас.

На основании каменной таблицы между лапами сфинкса, испещренной рисунками и иероглифами, было высказано однажды предположение, что эта фигура представляет собой изображение египетского божества Хармакути, "солнца на горизонте". Но уже давно все согласны с тем, что это объяснение неудовлетворительно и что надпись, по всей вероятности, относится ко временам реставрации, произведенной сравнительно недавно.

На самом деле, сфинкс старше исторического Египта, старше, чем его божества, старше пирамид, которые, в свою очередь, намного старше, чем это принято считать.

Бесспорно, сфинкс – одно из самых замечательных мировых произведений искусства, если не самое замечательное. Я не знаю ни одного, которое можно поставить рядом с ним. Он принадлежит к совершенно иному искусству, не к тому, которое нам известно. Такие существа, как мы, не могли бы создать сфинкса, наша культура не в состоянии создать ничего подобного. Без сомнения, сфинкс являет собой реликвию другой, очень древней культуры, которая обладала знанием гораздо большим, чем наше.

Существует мнение, или теория, что сфинкс – это огромный сложный иероглиф, каменная книга, которая содержит полный объем древнего знания и открыта лишь для человека, способного прочесть необычный шифр, который воплощен в формах, соотношениях и мерах разных частей сфинкса. Это и есть знаменитая загадка сфинкса, которую с древних времен пытались разгадать многие мудрецы. Раньше, когда я читал о сфинксе, мне казалось, что к нему нужно подойти в полном вооружении знания, отличного от нашего, с новым типом восприятия, с особой математической подготовкой, что без этих вспомогательных средств открыть в нем что-нибудь невозможно.

Но когда я сам увидел сфинкса, я ощутил в нем нечто такое, о чем никогда не читал, никогда не слышал, такое, что немедленно поставило его среди самых загадочных и одновременно самых фундаментальных проблем жизни и мира.

Лицо сфинкса с первого взгляда поражает своей необычностью. Начать с того, что это вполне современное лицо. За исключением орнамента головы в нем нет ничего из "древней истории". По некоторым причинам я как раз боялся "древней истории"; опасался, что у сфинкса будет весьма "чуждое" лицо. Но все оказалось иным. Его лицо просто и понятно. Странным было только то, как оно глядит. И лицо это значительно обезображено. Но если отойти в сторону и долго смотреть на сфинкса, с его лица как бы спадет завеса, станет невидимым треугольный орнамент за ушами и перед вами явственно возникнет полное и неповрежденное лицо с глазами, которые устремлены куда-то в неизвестную даль.

Помню, как я сидел на песке перед сфинксом – на том месте, откуда стоящая за ним в отдалении вторая пирамида кажется правильным треугольником. Я старался понять, прочесть его взгляд. Сначала видел лишь одно: что сфинкс глядит куда-то далеко, поверх меня. Но вскоре почувствовал неясную тревогу; она постепенно возрастала. Еще мгновение – и я осознал, что сфинкс меня не видит, и не только не видит, но и не может видеть; но вовсе не потому, что я слишком мал по сравнению с ним или глуп для той мудрости, которую он вмещает и хранит. Вовсе нет. Это было бы естественно и понятно. Чувство уничтожения, страх перед исчезновением возникли во мне, когда я почувствовал себя слишком преходящим явлением, чтобы сфинкс мог меня заметить. Я понял, что для него не существуют не только эти мимолетные часы, которые я провел перед ним, но что, если бы я стоял перед его взором от своего рождения и до смерти, вся моя жизнь промелькнула бы перед ним так быстро, что он не успел бы меня заметить. Его взор устремлен на что-то другое; это взор существа, которое мыслит веками и тысячелетиями. Я для него не существую и не могу существовать. И я не был способен ответить на собственный вопрос: существую ли я для самого себя? Действительно ли я существую в каком-либо смысле, в каком-либо отношении? И эта мысль, это чувство под странным взглядом сфинкса овеяли меня ледяным холодом. Мы так привыкли думать, что мы есть, что мы существуем. И вдруг я почувствовал, что я не существую, что меня нет, что я не настолько велик, чтобы меня можно было заметить.

А сфинкс передо мной продолжал смотреть вдаль, поверх меня; казалось, его лицо отражает нечто такое, что он видит, но чего я не в состоянии ни увидеть, ни понять.

Вечность! Слово это вспыхнуло в моем сознании и пронзило меня, вызвав холодную дрожь. Все идеи времени, вещей, жизни смешались. Я чувствовал, что в те минуты, когда я стоял перед сфинксом, он жил во всех событиях и происшествиях тысячелетий; а с другой стороны, столетия мелькают для него подобно мгновениям. Я не понял, как это могло быть. Но я чувствовал, что мое сознание улавливает тень возвышенного воображения или ясновидения художников, создавших сфинкса. Я прикоснулся к тайне, но не смог ни определить, ни сформулировать ее.

И только впоследствии, когда эти впечатления начали наслаиваться на те, которые я знал и чувствовал раньше, завеса как будто шевельнулась; я почувствовал, что медленно, очень медленно начинаю понимать.
* * *

Проблема вечности, о которой говорит лицо сфинкса, вводит нас в область невозможного. Даже проблема времени проста по сравнению с проблемой вечности.

Некоторые намеки на решение проблемы вечности можно найти в различных символах и аллегориях древних религий, а также в некоторых современных и древних философских системах.

Круг есть образ вечности – линия, уходящая в пространство и возвращающаяся к исходной точке. В символизме – это змея, которая кусает собственный хвост. Но где же начало замкнутого круга? И наша мысль, охваченная кругом, так и не в состоянии выйти из него.

Героическое усилие воображения, полный разрыв со всем, что логически понятно, естественно и возможно, – вот что необходимо для разгадки тайны круга, для того чтобы найти точку, где конец соединяется с началом, где голова змеи кусает свой собственный хвост.

Идея вечного возвращения, которая связана для нас с именем Пифагора, а в новейшее время – с именем Ницше, как раз и есть взмах меча над узлом Гордия.

Только в идее возвращения, бесконечного повторения мы способны понять и вообразить вечность. Но необходимо помнить, что в этом случае перед нами будет не узел, а лишь несколько его частей. Поняв природу узла в аспекте разделения, мы должны затем мысленно соединить его отдельные обрывки и создать из них целое.

1908-1914

4. Будда с сапфировыми глазами

Зеленый Цейлон. Кружева кокосовых пальм вдоль песчаного побережья океана. Рыбацкие деревушки среди зелени. Панорамы долин и горные ландшафты. Остроконечный Адамов пик. Развалины древних городов. Гигантские статуи Будды под зелеными ветвями деревьев, с которых наблюдают за вами обезьяны. Среди листвы и цветов – белые буддийские храмы. Монахи в желтых одеяниях. Сингалезы с черепаховыми гребнями в волосах, в облегающих тело белых одеждах до самой земли. Смеющиеся черноглазые девушки в легких повозках, которых уносят буйволы, бегущие быстрой рысью. Огромные деревья, густо усыпанные пурпурными цветами. Широкие листья бананов. Снова пальмы. Розовато-рыжая земля – и солнце, солнце, солнце...

Я поселился в гостинице на окраине Коломбо, на берегу моря, и совершил оттуда множество экскурсий. Я ездил на юг, в Галле, на север, к игрушечному городку Канди, где стоит святилище Зуба Будды, белые камни которого покрыты зеленым мхом; далее – к развалинам Анарадхапуры, который задолго до Рождества Христова имел двухмиллионное население и был разрушен во времена вторжения тамилов в начале нашей эры. Этот город давно одолели джунгли; и сейчас там на протяжении почти пятнадцати миль тянутся улицы и площади, поглощенные лесом, заросшие травой и кустарником; видны фундаменты и полуразрушенные стены домов, храмов, монастырей, дворцов, водоемов и водохранилищ, осколки разбитых статуй, гигантские дагобы, кирпичные строения в форме колоколов и тому подобное.

Вернувшись в гостиницу после одной из таких поездок, я несколько дней не покидал номера, пытаясь записать свои впечатления, прежде всего о беседах с буддийскими монахами, которые объясняли мне учение Будды. Эти беседы вызвали у меня странное чувство неудовлетворенности. Я не мог избавиться от мысли, что в буддизме есть много вещей, понять которые мы не в состоянии; я определил бы эту сторону буддизма словами "чудесное", или "магическое", т.е. как раз теми понятиями, существование которых в буддизме его последователи отрицают.

Буддизм предстал передо мной одновременно в двух аспектах. С одной стороны, я видел в нем религию, исполненную света, мягкости и тепла; религию, которая более другой далека от того, что можно назвать "язычеством"; религию, которая даже в своих крайних церковных формах никогда не благословляла меча и не прибегала к принуждению; я видел в буддизме религию, которую можно признавать, сохраняя прежнюю веру. Все это – с одной стороны; а с другой – странная философия, которая пытается отрицать то, что составляет сущность и принципиальное содержание любой религии – идею чудесного.

Светлую сторону буддизма я чувствовал немедленно, входя в любой буддийский храм, особенно в южной части Цейлона. Буддийские храмы – это маленькие зеленые уголки, напоминающие русские монастыри. Белая каменная ограда, внутри – несколько небольших белых зданий и колоколенка. Все очень чисто; много зелени; густая тень; солнечные зайчики и цветы. Традиционная дагоба – сооружение в форме колокола, увенчанное шпилем; дагоба стоит над зарытым сокровищем или мощами. За деревьями – полукруг резных каменных алтарей, на них цветы, принесенные паломниками; по вечерам горят огни масляных светильников. Неизбежное священное дерево бо, напоминающее вяз. Все пронизано чувством спокойствия и безмятежности, уносящих вас от суеты и противоречий жизни.

Но стоит вам приблизиться к буддизму ближе, и вы немедленно столкнетесь с целым рядом формальных препятствий и уверток. "Об этом мы не должны говорить; об этом Будда запретил даже думать; этого нет, никогда не было и быть не может". Буддизм учит только тому, как освободиться от страдания. А освобождение от страдания возможно только преодолением в себе желания жизни, желания наслаждения, всех желаний вообще. В этом начало и конец буддизма, и здесь нет никакой мистики, никакого скрытого знания, никаких понятий чудесного, никакого будущего – кроме возможности освобождения от страдания и уничтожения.

Но когда я слышал все это, я был внутренне убежден, что дело обстоит вовсе не так, что в буддизме есть много вещей, которым я, пожалуй, не могу дать названия, но которые определенно связаны с самим Буддой, т.е. "Просветленным", и именно в этой стороне буддизма, в идее "озарения" или "просветления" – сущность буддизма, а конечно, не в сухих и материалистических теориях освобождения от страданий.

Противоречие, которое я с особой силой ощущал с самого начала, не давало мне писать; мешало формулировать впечатления, даже для самого себя; заставляло спорить с теми буддистами, с которыми я беседовал, противоречить им, возражать, вынуждать их признавать то, о чем они не хотели и говорить, провоцировать их к беседам на эту тему.

В результате моя работа шла совсем плохо. Несколько дней я пробовал писать по утрам, но так как из этого ничего не получилось, я стал гулять у моря или ездить на поезде в город.

В одно воскресное утро, когда наша обычно полупустая гостиница была полна горожан, я рано вышел из дома. На этот раз я пошел не к морю, а зашагал по дороге, которая вела в глубь острова через зеленые луга, мимо рощиц и разбросанных тут и там хижин.

Я шел по дороге, которая вела к главному шоссе к югу от Коломбо. Мне вспомнилось, что где-то здесь находится буддийский храм, в котором я еще не был, и я спросил о нем у старого сингалеза, который продавал зеленые кокосовые орехи в небольшой придорожной лавке. Подошли какие-то люди; и вот общими усилиями им удалось как-то понять, что мне нужно; они рассказали, что храм расположен возле этой дороги, к нему ведет небольшая тропинка.

Пройдя немного, я нашел среди деревьев тропинку, о которой мне говорили, и вскоре заметил ограду и ворота. Меня встретил привратник, очень говорливый сингалез с густой бородой и неизбежным гребнем в волосах. Сначала он ввел меня в новое святилище, где в ряд стояло несколько современных малоинтересных статуй Будды и его учеников. Затем мы осмотрели вихару; там живут монахи, стоит детская школа и зал для проповедей; далее мы увидели дагобу, на шпиле которой укреплен большой лунный камень; его показывают туристам и, насколько я мог понять, считают самой замечательной реликвией храма; потом нашим взорам предстало огромное, раскидистое и, по-видимому, очень древнее дерево бо; его возраст указывал на то, сколь древен сам храм. Под деревом была густая тень; кажется, туда никогда не проникало солнце – стоявшие там каменные алтари были покрыты прекрасным зеленым мхом.

Среди строений и деревьев было несколько необыкновенно живописных мест, и я вспомнил, что видел их раньше на фотографиях.

Наконец мы пошли осматривать старое святилище, довольно древнее здание – длинное, одноэтажное, с колоннами и верандой. Как обычно бывает в таких святилищах, его стены были покрыты изнутри яркой росписью, изображающей эпизоды из жизни принца Гаутамы и других воплощений Будды. Провожатый сказал мне, что во второй комнате находится очень древняя статуя Будды с сапфировыми глазами. Статуи Будды изображают его в разных позах: он стоит, сидит, полулежит; здесь был полулежащий Будда. Во второй комнате святилища оказалось совсем темно, так как сюда от двери, через которую мы вошли, свет не доходил. Я зажег спичку и увидел за решетчатой застекленной рамой огромную, во всю длину стены, статую, лежащую на боку с одной рукой под головой; я разглядел странный взгляд синих глаз: они не смотрели в мою сторону – и все же как будто видели меня.

Привратник открыл вторую дверь; слабый свет проник в помещение, и передо мной возникло лицо Будды. Оно было около ярда длиной, расписано желтой краской, с резко подчеркнутыми темными линиями вокруг ноздрей, бровей и рта – и с большими синими глазами.

– В этих глазах настоящие сапфиры, – сказал провожатый. – Никто не знает, когда была сделана статуя: но наверняка ей больше тысячи лет.

– Нельзя ли открыть раму? – спросил я.

– Она не открывается, – ответил он. – Ее не открывали уже шестьдесят лет.

Он продолжал что-то говорить, но я его не слушал. Меня притягивал взор этих больших синих глаз.

Прошло две-три секунды, и я понял, что передо мной – чудо.

Стоявший позади провожатый неслышно покинул комнату и уселся на ступеньках веранды; я остался наедине с Буддой.

Лицо Будды было совершенно живым; он не смотрел прямо на меня и все-таки меня видел. Сначала я не почувствовал ничего, кроме удивления. Я не ожидал, да и не мог ожидать ничего подобного. Но очень скоро удивление и все иные чувства исчезли, уступив место новым ощущениям. Будда видел меня, видел во мне то, чего я не мог увидеть сам, видел все то, что скрывалось в самых тайных уголках моей души. И под его взором, который как будто обходил меня, я сам увидел все это. Все мелкое, несущественное, трудное и беспокойное вышло на поверхность и предстало перед этим взглядом. Лицо Будды было безмятежным, но не лишенным выразительности; оно было исполнено глубокой мысли и глубокого чувства. Он лежал здесь, погруженный в размышление; но вот пришел я, открыл дверь и стал перед ним; и теперь он невольно давал мне оценку. Но в его глазах не было ни порицания, ни упрека; взгляд был необычайно серьезным, спокойным и понимающим. Когда же я попробовал спросить себя, что именно выражает лицо Будды, я понял, что ответить на этот вопрос невозможно. Его лицо не было ни холодным, ни бесстрастным; однако, было бы неверно утверждать, что оно выражает сочувствие, теплоту или симпатию. Все эти чувства казались слишком мелкими, чтобы приписывать их ему. В то же время такой же ошибкой было бы сказать, что лицо Будды выражает неземное величие или божественную мудрость. Нет, оно было вполне человеческим; и все же чувствовалось, что у людей такого лица не бывает. Я понял, что все слова, которыми мне придется воспользоваться для описания выражения этого лица, будут неправильными. Могу только сказать, что в нем присутствовало понимание.

Одновременно я почувствовал необычное воздействие, которое оказывало на меня лицо Будды. Все мрачное, поднявшееся из глубины моей души, рассеялось, как если бы лицо Будды передало мне свое спокойствие. То, что до настоящего времени вызывало во мне озабоченность и казалось серьезным и важным, сделалось таким мелким, незначительным, не заслуживающим внимания, что я только удивлялся, как оно могло когда-то меня затрагивать. И тут я понял: каким бы возбужденным, озабоченным, раздраженным, раздираемым противоречиями мыслей и чувств ни пришел сюда человек, он уйдет отсюда спокойным, умиротворенным, просветленным, понимающим.

Я вспомнил свою работу, разговоры о буддизме, то, как я выяснял некоторые относящиеся к буддизму вещи, и чуть не рассмеялся: все это было совершенно бесполезно! Весь буддизм заключался вот в этом лице, в этом взгляде. Внезапно мне стало понятно, почему в некоторых случаях Будда запрещал людям говорить – эти вещи превышали человеческий рассудок, человеческие слова. Да и как можно иначе? Вот я увидел это лицо, почувствовал его – и тем не менее не смог сказать, что оно выражает. Если бы я попытался облечь свое впечатление в слова, это было бы еще хуже, ибо слова оказались бы ложью. Таково, вероятно, объяснение запрета Будды. Будду сказал также, что он передал свое учение целиком, что никакой тайной доктрины нет. Не означает ли это, что тайна скрывается не в тайных словах, а в словах, которые известны всем, но которые люди не понимают? И разве невозможно, что вот этот Будда и есть раскрытие тайны, ключ к ней? Вся статуя находится передо мною; в ней нет ничего тайного, ничего скрытого; но и в этом случае можно ли сказать, что я понимаю ее содержание? Видели ли ее другие люди, поняли ли ее хотя бы в той степени, в какой понял я? Почему она до сих пор оставалась неизвестной? Должно быть, ее никто не сумел заметить – точно так же, как не сумели заметить истину, скрытую в словах Будды об освобождении от страдания.

Я заглянул в эти синие глаза и понял, что хотя мои мысли близки к истине, они еще не есть истина, ибо истина богаче и многообразнее всего, что можно выразить словом и мыслью. Вместе с тем, я чувствовал, что лицо статуи действительно содержит в себе всю полноту буддизма. Не нужно никаких книг, никаких философских разговоров, никаких рассуждений. Во взгляде Будды заключено все. Надо только, чтобы вы пришли сюда, чтобы вас тронул этот взгляд.

Я покинул святилище, намереваясь завтра вернуться и попытаться сфотографировать Будду. Но для этого нужно будет открыть раму. Привратник, с которым я опять поговорил об этом, повторил, что открывать ее нельзя. Однако я ушел с надеждой как-то все уладить.

По пути в гостиницу я удивлялся тому, как могло случиться, что эта статуя Будды столь мало известна. Я был уверен, что о ней не упоминается ни в одной книге о Цейлоне, которые у меня были. Так оно и оказалось. В объемистой "Книге о Цейлоне" Кэйва я нашел все же фотографии храма, его внутреннего двора с каменной лестницей, ведущей к колокольне; было и старое святилище, где находится статуя Будды, и даже тот самый привратник, который водил меня по храму... Но ни слова о статуе! Это казалось тем более странным, что, не говоря уже о мистическом значении этой статуи и ее ценности как произведения искусства, здесь, несомненно, находилась одна из самых больших статуй Будды, которую я видел на Цейлоне, да еще с сапфировыми глазами! Я просто не мог понять, как случилось, что ее просмотрели или забыли. Причина, конечно, – в крайне "варварском" характере европейской толпы, которая попадает на Восток, в ее глубоком презрении ко всему, что не служит сиюминутной пользе или развлечению. Вероятно, иногда этого Будду кто-то видел и даже описывал; а впоследствии о нем забывали. Конечно, сингалезы знали о существовании Будды с сапфировыми глазами; но для них он просто есть – так же, как есть горы или море.

Назавтра я вновь отправился в храм.

Я пошел туда, опасаясь, что в этот раз не увижу и не почувствую того, что пережил вчера, что Будда с сапфировыми глазами окажется всего-навсего ординарной каменной статуей с раскрашенным лицом. Но мои опасения не подтвердились. Взор Будды был таким же, как вчера: он проникал в мою душу, освещал в ней все и приводил все в порядок.

Через день или два я опять оказался в храме; теперь привратник встречал меня как старого знакомого. И снова лицо Будды вызвало во мне нечто такое, чего я не мог ни понять, ни выразить. Я собирался выяснить подробности истории Будды с сапфировыми глазами. Но вышло так, что вскоре мне пришлось вернуться в Индию; потом началась война, и лицо Будды осталось вдали от меня – нас разделила пучина человеческого безумия.

Несомненно одно: этот Будда – исключительное произведение искусства. Я не знаю ни одной работы христианского искусства, которая стоит на том же уровне, что и Будда с сапфировыми глазами, иначе говоря, которая выражает идею христианства с такой же полнотой, с какой лицо Будды выражает идею буддизма. Понять его лицо – значит, понять буддизм.

И нет нужды читать толстые тома по буддизму, беседовать с профессорами восточных религий или с учеными бхикшу. Нужно прийти сюда, стать перед Буддой – и пусть взор его синих глаз проникнет в вашу душу. Тогда вы поймете, что такое буддизм.

Часто, когда я думаю о Будде с сапфировыми глазами, я вспоминаю другое лицо, лицо сфинкса, взгляд его глаз, не замечающий вас. Это два совершенно разных лица; но в них есть нечто общее: оба говорят о другой жизни, о сознании, намного превосходящем обычное человеческое сознание. Вот почему у нас нет слов, чтобы их описать. Мы не знаем, когда, кем, с какой целью были созданы эти лица, но они говорят нам о подлинном бытии, о реальной жизни, – а также о том, что есть люди, которые что-то знают об этой жизни и могут передать нам свое знание при помощи магии искусства!

1914

5. Душа царицы Мумтаз-и-Махал

Это было мое последнее лето в Индии. Уже начинался сезон дождей, когда я выехал из Бомбея в Агру и Дели. За несколько недель до отъезда я собирал и читал все, что мог найти, об Агре, о дворце Великих Моголов и о Тадж-Махале, знаменитом мавзолее царицы, умершей в начале XVI века.

Но все, что я прочел тогда и читал раньше, оставило во мне какое-то неопределенное чувство: как будто бы все, кто брался описать Агру и Тадж-Махал, упустили что-то самое важное.

Ни романтическая история Тадж-Махала, ни красота его архитектуры, ни роскошь и богатство убранства и орнаментов не могли объяснить мне впечатление сказочной нереальности, чего-то прекрасного, но бесконечно далекого от жизни, впечатление, которое угадывалось за всеми описаниями, но которое никто не сумел объяснить или облечь в слова. Казалось, здесь скрыта какая-то тайна. У Тадж-Махала есть некий секрет, который чувствуют все, но никто не может дать ему истолкования.

Фотографии ни о чем мне не говорили. Крупное массивное здание с четырьмя высокими тонкими минаретами, по одному на каждом углу. Во все этом я не видел никакой особенной красоты, скорее уж нечто незавершенное. И эти четыре минарета, стоящие отдельно, словно четыре свечи по углам стола, выглядели как-то странно, почти неприятно.

В чем же тогда заключалась сила впечатления, производимого Тадж-Махалом? Откуда проистекает непреодолимое воздействие на всех, кто его видит? Ни мраморные кружева, ни тонкая резьба, покрывающая его стены, ни мозаичные цветы, ни судьба прекрасной царицы – ничто из этого само по себе не могло произвести такого впечатления. Должно быть, причина заключается в чем-то другом. Но в чем же? Я старался не думать об этом, чтобы не создавать заранее определенного мнения. Однако что-то в Тадж-Махале меня очаровывало и приводило в волнение. Я не мог сказать наверняка, в чем здесь дело, но мне казалось, что загадка Тадж-Махала связана с тайной смерти, т.е. с той тайной, относительно которой, по выражению одной из Упанишад, "даже боги сначала были в сомнении".

Создание Тадж-Махала восходит ко временам завоевания Индии мусульманами. Внук падишаха Акбара Шах-Джехан был одним из тех завоевателей, которые изменили лицо Индии. Воин и государственный деятель, Шах-Джехан был вместе с тем тонким знатоком искусства и философии; его двор в Агре привлекал к себе самых выдающихся ученых и художников Персии, которая в то время была центром культуры всей Западной Азии.

Однако большую часть своей жизни Шах-Джехан провел в походах и битвах. И во всех походах его неизменно сопровождала любимая жена, прекрасная Арджуманд Бану, или, как ее называли, Мумтаз-и-Махал, "сокровище дворца". Арджуманд Бану была постоянной советчицей Шах-Джехана в вопросах хитрой и запутанной восточной дипломатии; кроме того, она разделяла его интерес к философии, которой непобедимый падишах посвящал все свое свободное время.

Во время одного из походов царица, по обыкновению сопровождавшая Шах-Джехана, умерла. Перед смертью она попросила мужа построить ей гробницу – "прекраснейшую в мире"!

И Шах-Джехан задумал построить для погребения царицы на берегу Джамны огромный мавзолей из белого мрамора; позже он собирался перекинуть через Джамну мост из серебра и на противоположном берегу построить из черного мрамора мавзолей для себя.

Его планам суждено было осуществиться лишь наполовину; через двадцать лет, когда завершилось строительство мавзолея царицы, сын Шах-Джехана Ауренгзэб, разрушивший впоследствии Варанаси, поднял против отца мятеж. Ауренгзэб обвинил его в том, что он истратил на мавзолей все доходы государства за последние двадцать лет. Ауренгзэб взял Шах-Джехана в плен и заточил его в подземную мечеть в одном из внутренних дворов крепости-дворца Агры.

В этой подземной мечети Шах-Джехан прожил семь лет; почувствовав приближение смерти, он попросил, чтобы его перенесли в так называемый Жасминовый павильон в крепостной стене, в башню кружевного мрамора, где находилась любимая комната царицы Арджуманд Бану. Там, на балконе Жасминового павильона с видом на Джамну, откуда виден был стоящий поодаль Тадж-Махал, Шах-Джехан скончался.

Такова краткая история Тадж-Махала. С тех пор мавзолей царицы пережил много превратностей. Во время войн, которые продолжались в Индии в XVII и XVIII столетиях, Агра многократно переходила из рук в руки и часто оказывалась разграбленной. Завоеватели сняли с Тадж-Махала большие серебряные двери, вынесли драгоценные светильники и подсвечники, сорвали со стен орнаменты из драгоценных камней. Однако само здание и большая часть убранства остались нетронутыми.

В 30-х годах XIX века британский генерал-губернатор предложил продать Тадж-Махал на слом. Ныне Тадж-Махал восстановлен и тщательно охраняется.
* * *

Я приехал в Агру вечером и решил немедленно отправиться к Тадж-Махалу, чтобы посмотреть на него в лунном свете. Полнолуние еще не наступило, но света было достаточно.

Выйдя из гостиницы, я долго ехал европейскими кварталами города по широким улицам, тянувшимся среди садов. Наконец по какой-то длинной улице мы выбрались из города; слева виднелась река. Мы проехали по площади, вымощенной плитами и окруженной стенами из красного камня. Направо и налево в стенах виднелись ворота с высокими башнями; ворота левой башни вели к Тадж-Махалу. Проводник объяснил, что правая башня и ворота ведут в старый город, который был частной собственностью царицы Арджуманд Бану; эти ворота сохранились почти в том же состоянии, в каком содержались при ее жизни.

Уже темнело, но в свете широкого месяца все линии зданий отчетливо вырисовывались на бледном небосводе. Я зашагал к высоким темно-красным башням ворот и горизонтальным рядам характерных белых индийских куполов, оканчивающихся заостренными шпилями. Несколько широких ступеней вели с площади ко входу, под арку. Там было совсем темно. Мои шаги по мозаичной мостовой гулко отдавались в боковых нишах, откуда шли лестницы к площадке на верху башни и ко внутреннему музею.

Сквозь арку виднелся сад – обширное зеленое пространство; в отдалении маячили какие-то белые очертания, напоминающие белое облако, которое, опустившись, приняло симметричную форму. Это были стены, купола и минареты Тадж-Махала.

Я прошел под аркой, поднялся на широкую каменную платформу и остановился, чтобы оглядеться. Прямо передо мной начиналась длинная и широкая аллея густых кипарисов; она шла направо через сад; посреди ее пересекала полоса воды с рядами фонтанов, напоминающих простертые руки. Дальний конец аллеи был закрыт белым облаком Тадж-Махала. По обеим его сторонам и немного ниже под деревьями, виднелись купола двух больших мечетей.

Я медленно направился по аллее к большому зданию, миновал полоску воды с ее фонтанами. Первое, что поразило меня и чего я не ожидал, – это огромные размеры Тадж-Махала. Фактически это очень широкое строение; оно кажется еще шире, чем на самом деле, благодаря искусному замыслу строителей, которые окружили его садом и так расположили ворота и аллеи, что с этой стороны здание видно не сразу; оно открывается постепенно, по мере того, как вы к нему приближаетесь. Я понял, что все вокруг подчинено единому плану и с точностью вычислено, что все задумано с таким расчетом, чтобы дополнить и усилить главное впечатление. Мне стало ясно, почему на фотографиях Тадж-Махал выглядит незаконченным, почти плоским. Его нельзя отделять от сада и мечетей, которые оказываются его продолжением. Кроме того, я понял, почему минареты по углам мраморной платформы, где стоит главное здание, произвели на меня впечатление дефекта: на фотографиях я видел, что очертания Тадж-Махала заканчиваются с обеих сторон этими минаретами. На самом же деле это еще не конец, ибо Тадж-Махал незаметно переходит в сад и примыкающие здания. И опять-таки минареты в действительности не видны во всю свою высоту, как на фотографиях. С аллеи, по которой я шел, над деревьями возвышаются только их верхушки.

Белое здание мавзолея было еще далеко, и по мере моего приближения к нему, оно поднималось передо мной все выше и выше. Хотя в смутном и изменчивом свете месяца я не мог различить деталей, странное чувство ожидания заставляло меня напряженно всматриваться в полумрак, как будто там должно было что-то открыться.

В тени кипарисов царил полумрак; сад наполняли запахи цветов, явственнее всего ощущался аромат жасмина. Кричали павлины. Их голоса странно гармонировали со всем окружением и как-то усиливали охватившее меня чувство ожидания.

Я уже видел прямо перед собой сверкающие очертания центральной части Тадж-Махала, поднимающейся с высокой мраморной платформы. В дверях мерцал огонек.

Я дошел до середины аллеи, ведущей от входа под аркой к мавзолею. Здесь, в центре аллеи, находился четырехугольный водоем с лотосами; на одной его стороне стояли мраморные скамейки.

В слабом свете месяца Тадж-Махал казался сверкающим. На бледном фоне неба были видны белые купола и минареты, изумительно мягкие, но в то же время вполне отчетливые; от них как будто струился собственный свет.

Я сел на одну из мраморных скамеек и стал смотреть на Тадж-Махал, стараясь ухватить и запечатлеть в памяти все детали здания, каким я его вижу, а также все, что меня окружает. Я не мог сказать, что происходило в моем уме в это время; не уверен, что вообще о чем-то думал. Но постепенно во мне возникло непонятное чувство, которое невозможно описать никакими словами.

Реальность, та повседневная реальность, в которой мы живем, казалось, куда-то исчезла, ушла, увяла, отлетела, вернее, не исчезла, а преобразилась, утратив свою действительность; каждый реальный предмет, взятый сам по себе, потерял свое привычное значение и стал совершенно иным. Вместо знакомой реальности открылась реальность другая, та реальность, которой мы не знаем, не видим, не чувствуем, но которая представляет собой единственно подлинную реальность.

Я чувствую и понимаю, что слова не в состоянии передать то, что я имею в виду. Меня поймут только те, кто сам пережил нечто подобное, те, кому знаком "вкус" такого рода переживаний.

Передо мной в дверях Тадж-Махала мерцал огонек. В изменчивом свете месяца белые купола и минареты как будто шевелились. Из сада доносился аромат жасмина, слышался резкий крик павлинов.

У меня было такое чувство, будто я нахожусь в двух мирах одновременно. Обычный мир вещей и людей совершенно изменился, о нем смешно было даже подумать – таким искусственным и нереальным казался он теперь. Все, принадлежавшее этому миру, стало далеким, чуждым и непонятным, и более всего я сам, тот человек, который всего два часа назад приехал в Агру со всевозможным багажом и поспешил сюда, чтобы увидеть Тадж-Махал при лунном свете. Все это – и вся жизнь, часть которой я составлял, – стало кукольным театром, к тому же чрезвычайно топорным и аляповатым, и ничуть не походило на что-либо реальное. Такими же гротескно-нелепыми и грубыми казались теперь все мои прежние мысли о Тадж-Махале и его тайне.

Эта тайна пребывала здесь, передо мной, но она перестала быть тайной. Покров тайны набрасывала на нее та абсурдная, несуществующая реальность, из которой я смотрел на Тадж-Махал. Я переживал изумительную радость освобождения, как если бы вышел из глубокого подземного хода на свет.

Да, это была тайна смерти! – но тайна раскрытая и зримая. И в ней не было ничего ужасного или пугающего. Наоборот, от нее исходили бесконечное сияние и радость.

Теперь, когда я пишу эти слова, мне странно вспоминать то, что было каким-то мимолетным состоянием. От обычного восприятия себя и всего прочего я мгновенно перешел в это новое состояние, находясь в саду, на кипарисовой аллее, разглядывая белый силуэт Тадж-Махала.

Помню, как у меня в уме пронесся быстрый поток мыслей, как бы существующий независимо от меня, движущийся собственным путем.

Какое-то время мои мысли сосредоточились на художественном смысле Тадж-Махала, на тех художниках, которые его построили. Я знал, что они были суфиями, чья мистическая философия, неотделимая от поэзии, стала эзотерическим учением ислама; в блестящих земных формах радости и страсти она выражает идеи вечности, нереальности, отречения. И вот образ царицы Арджуманд Бану и ее "красивейший в мире" памятник своими невыразимыми сторонами оказались связанными для меня с идеей смерти – но смерти не как уничтожения, а как новой жизни.

Я встал и направился вперед, не сводя глаз с огонька, который мерцал в дверях и над которым высилось гигантское очертание Тадж-Махала. И внезапно в моем уме совершенно независимо от меня стало складываться нечто.

Я знал, что свет горит над гробницей, где лежит тело царицы. Над гробницей и вокруг нее стоят мраморные арки, купола и минареты Тадж-Махала, которые как бы уносят ее вверх, в небо, в лунный свет – и растворяют в них.

Я почувствовал, что именно здесь таится начало разгадки. Ибо свет, мерцающий над гробницей, где лежит ее прах, этот свет, который так мал и незначителен по сравнению с мраморной формой Тадж-Махала, – это жизнь, та жизнь, которую мы знаем в себе и в других, противоположная той жизни, которой мы не знаем, которая скрыта от нас тайной смерти.

Этот свет, который так легко погасить, – есть маленькая преходящая земная жизнь. А Тадж-Махал – это будущая вечная жизнь.

Передо мной и вокруг меня пребывала душа царицы Мумтаз-и-Махал!

Душа столь бесконечно великая, сияющая и прекрасная по сравнению с телом, жившим на земле, а теперь заключенным в гробницу.

В это мгновение я понял, что не душа заключена в теле, а тело живет и движется в душе. И тогда я вспомнил мистическое выражение, которое приведено в одной старой книге и когда-то привлекло мое внимание:

"Душа – то же самое, что и будущая жизнь".

Мне показалось странным, что я не сумел понять этого раньше. Конечно, они – одно и то же; жизнь как процесс и то, что живет, – их можно различать только до тех пор, пока существует идея исчезновения, смерти. Здесь же, как и в вечности, все было единым. Измерения растворились, и наш маленький земной мир исчез в бесконечном мире.

Я не могу восстановить все мысли и чувства тех мгновений; сейчас я выражаю лишь ничтожную их часть.

Затем я подошел к мраморной платформе, на которой стоит Тадж-Махал с четырьмя минаретами по углам. Широкие мраморные лестницы по краям кипарисовой аллеи ведут к этой платформе из сада.

Я поднялся по ступеням и подошел к дверям, где горел свет. Меня встретили привратники-мусульмане с медленными, спокойными движениями, в белых одеждах и белых тюрбанах. Один из них зажег фонарь, и я пошел вслед за ним внутрь мавзолея.

Посредине, окруженные резной мраморной решеткой, стояли два мраморных надгробия; в центре – надгробие Мумтаз-и-Махал, около него – надгробие Шах-Джехана. Оба надгробия были усыпаны красными цветами; над ними в фонаре с прорезями горел огонь.

В полутьме неясные очертания белых стен исчезали в высоком своде, куда лунный свет проникал как бы сквозь туман меняющихся оттенков.

Я долго простоял неподвижно; и спокойные, серьезные мусульмане в белых тюрбанах оставили меня в покое – и сами замерли в молчании около решетки, окружающей надгробия.

Сама по себе эта решетка – чудо искусства. Слово "решетка" вообще ничего не говорит, ибо на деле это не решетка, а ожерелье из белого мрамора изумительной работы. Трудно поверить, что цветы и декоративный орнамент этого белого филигранного ожерелья не были отлиты, что их вырезали прямо из тонких плит мрамора.

Заметив, что я рассматриваю решетку, один из привратников бесшумно подошел ко мне и начал объяснять план внутреннего устройства Тадж-Махала.

Каменные надгробия не были настоящими гробницами; гробницы же, в которых покоятся тела, находятся в склепе под полом. Средняя часть мавзолея, где мы стояли, расположена под большим центральным сводом; она отделена от внешних стен широким коридором, который шел между четырьмя угловыми нишами; каждая ниша находилась под одним из малых куполов.

"Здесь никогда нет света, – сказал провожатый, поднимая руку. – Свет входит только сквозь ограду боковых галерей. Послушай, господин!"

Он сделал несколько шагов назад и, подняв голову, медленно и громко прокричал:

"Аллах!"

Голос заполнил все огромное пространство свода у нас над головами; и когда он медленно-медленно стал затихать, внезапно от всех четырех боковых куполов отразилось ясное и мощное эхо;

"Аллах!"

Ему немедленно ответили арки галереи, но не сразу, а по очереди: голоса раздавались один за другим с каждой стороны, как бы перекликаясь друг с другом:

"Аллах! Аллах! Аллах! Аллах!"

А затем, подобно тысячеголосому хору или органу, зазвучал и сам большой свод; все потонуло в его торжественном глубоком басе:

"Аллах!"

После этого опять ответили боковые галереи и купола, но уже тише; еще раз прозвучал голос большого свода, не так громко, и внутренние арки тихо, почти шепотом, повторили его голос.

Эхо умолкло. Но и в наступившем молчании казалось, что какая-то далекая-далекая нота все еще продолжает звучать.

Я стоял, прислушиваясь; с обостренным чувством радости я понял, что это замечательное эхо было заранее рассчитанной частью плана художников, которые дали Тадж-Махалу голос и велели ему вечно повторять Имя Бога.

Я медленно следовал за проводником, а он с поднятым фонарем показывал мне орнаменты на стенах: фиолетовые, розовые, синие, желтые, ярко-красные цветы смешивались с гирляндами зеленых каменных цветов, одни из которых имели размер листа, другие были чуть больше; каменные цветы казались живыми и неподвластными времени; затем следовали стены, целиком покрытые белыми мраморными цветами, далее – резные двери и окна, все из белого мрамора.

Чем дольше я смотрел и слушал, тем яснее и радостнее понимал я замысел художников, которые выразили бесконечное богатство, разнообразие и красоту души, или вечной жизни, по сравнению с мелкой и незначительной земной жизнью.

Мы поднялись на крышу Тадж-Махала, где на углах стояли купола; я посмотрел оттуда на широкую темную Джамну. Справа и слева высились большие мечети из красного камня с белыми куполами. Затем я подошел к той стороне, откуда открывался вид на сад. Внизу все было спокойно, лишь ветерок шелестел в деревьях; время от времени откуда-то издалека доносился громкий и мелодичный крик павлинов.

Все походило на сон, на ту "Индию", которую можно увидеть во сне, так что я ничуть не удивился бы, если бы вдруг обнаружил, что лечу по воздуху над садом к входной башне, темнеющей в конце кипарисовой аллеи.

Затем мы спустились вниз и обошли вокруг белого здания Тадж-Махала по мраморной платформе, на углах которой стояли четыре минарета; при свете месяца мы осмотрели украшения и орнаменты наружных стен.

После этого мы сошли вниз, в белый мраморный склеп. Там, как и наверху, горел медный светильник. На белых гробницах царицы и падишаха лежали красные цветы.
* * *

На следующее утро я поехал в крепость, где до сих пор сохранился дворец Шах-Джехана и царицы Арджуманд Бану.

Крепость Агры – это целый город. Огромные крепостные башни поднимаются над воротами. За стенами толщиной в несколько футов – прямо-таки лабиринт внутренних дворов, казарм, лавок и иных строений. Значительная часть крепости отведена под нужды современной жизни и представляет особого интереса. Я подошел к Жемчужной мечети, которую знал по картине Верещагина. Здесь начинается царство белого мрамора и синего неба. Только два цвета – белый и синий. Жемчужная мечеть гораздо больше, чем я ее представлял. Крупные, тяжелые ворота, обшитые медью; за ними под сверкающим небом ослепительно белый мраморный дворец с фонтаном; далее – зал для проповедей с чудесными резными арками, орнаментированными золотом; его окна с мраморными решетчатыми переплетами выходят во внутреннюю часть дворца; сквозь них жены падишаха и придворные дамы могли глядеть в мечеть.

Затем идет дворец. Это не одно здание, а целый ряд мраморных строений и дворов посреди кирпичных домов и дворов самой крепости.

Трон Акбара, черная мраморная плита на одном уровне с более высокими зубцами; перед ним – "двор правосудия". Далее – "приемная" Шах-Джехана с новыми резными арками, похожими на арки Жемчужной мечети, жилые помещения дворца и Жасминовый павильон.

Дворцовые покои расположены на крепостной стене, откуда видна Джамна. Здесь множество комнат, не очень больших, если судить по современным стандартам; но их стены покрыты редкой и прекрасной резьбой. Все так великолепно сохранилось, как будто еще вчера жили со своими женами все эти падишахи-завоеватели, философы, поэты, мудрецы, фанатики, безумцы, которые уничтожили одну Индию и создали другую. Большая часть жилых помещений дворца скрыта под полами мраморных дворов и проходов, которые тянутся от "приемной" до крепостной стены. Комнаты связаны коридорами, проходами и небольшими двориками с мраморной оградой.

За крепостной стеной находится глубокий внутренний двор, где устраивались состязания воинов, где дикие звери дрались друг с другом или с людьми. Выше находится малый двор, окруженный решеткой, откуда дворцовые дамы наблюдали бои слонов с тиграми или воинские состязания. Сюда же приходили со своими товарами купцы из дальних стран – арабы, греки, венецианцы, французы. В "шахматном" дворе, вымощенном рядами черных и белых плит в шахматном порядке, танцовщики и танцовщицы в особых костюмах изображали шахматные фигуры. Далее комнаты жен падишаха; в стенах еще сохранились резные шкафчики для драгоценностей и небольшие круглые отверстия, ведущие к тайникам, куда могли проникнуть только маленькие ручки. Ванная, выложенная горным хрусталем, благодаря чему стены, когда зажигается свет, искрятся мерцающими красками. Небольшие, почти игрушечные комнатки, похожие на бонбоньерки. Крошечные балконы. Комнаты под полами внутреннего двора, куда свет попадает лишь сквозь тонкие мраморные плиты, и где никогда не бывает жарко; наконец, чудо из чудес – Жасминовый павильон, любимое помещение царицы Мумтаз-и-Махал.

Это круглая башня, окруженная балконом, который висит над крепостной стеной и Джамной. С балкона внутрь ведут восемь дверей. На стенах Жасминового павильона, а также на балюстрадах и на колоннах балкона нет буквально ни одного дюйма пространства, который не был бы покрыт тончайшей, великолепной резьбой. Орнаменты внутри орнаментов, и в каждом из них еще один орнамент; почти ювелирная работа. Таков весь Жасминовый павильон; таковы же небольшой зал с фонтаном и ряды резных колонн.

Во всем этом нет ничего грандиозного или мистического; но в целом возникает впечатление необыкновенной интимности. Я ощутил жизнь обитавших здесь людей; каким-то таинственным образом коснулся ее, словно эти люди все еще живы, и уловил проблески самых глубоких и сокровенных аспектов в их жизни. Во дворе совсем не чувствуется время. Прошлое, связанное с этими мраморными комнатами, кажется настоящим, настолько оно живо и реально; странно даже подумать, что всего этого больше нет.

Когда мы покидали дворец, проводник рассказал мне, что под крепостью есть подземный лабиринт, где, по слухам, хранятся несметные сокровища. Я вспомнил, что читал раньше об этом. Но вход в подземные коридоры закрыт и скрыт много лет назад после того, как в них заблудилась и погибла целая группа любопытных путешественников. Говорят, там водится множество змей, в том числе несколько гигантских кобр; эти кобры, возможно, жили еще во времена Шах-Джехана. Рассказывают, что иногда в лунные ночи они выползают к реке.

Из дворца я снова поехал к Тадж-Махалу, а по пути купил фотографии старых миниатюр с портретами Шах-Джехана и царицы Арджуманд Бану. Стоит однажды увидеть эти фотографии, и их лица навсегда останутся в памяти. Голова царицы слегка наклонена; тонкой рукой она держит розу. Портрет сильно стилизован; но в форме рта и в больших глазах угадывается глубокая внутренняя жизнь, сила и мысль; ее лицо полно непреодолимого очарования тайны и сказочного мира. Шах-Джехан изображен в профиль. У него очень странный взгляд – экстатический и в то же время уравновешенный. На портрете он как будто видит что-то такое, чего нельзя увидеть никому, вернее, то, чего никто не смеет увидеть. Кажется также, что он присматривается к самому себе, наблюдая за каждым своим чувством, за каждой мыслью. Это взор ясновидца и мечтателя – но также и человека необыкновенной силы и храбрости.
* * *

Впечатление от Тадж-Махала при свете дня оказалось не только не слабее ночного, но, пожалуй, усилилось. Белый мрамор среди зелени удивительно контрастирует с синим небом, и вы одним взглядом схватываете больше мелочей и частностей, чем ночью. Внутри здания еще сильнее поражает роскошь украшений и сказочные цветы – красные, желтые, синие вместе с зелеными гирляндами, сплетения мраморных листьев и цветов, узорные решетки, и все это – душа царицы Мумтаз-и-Махал.

Я провел в саду, окружающем Тадж-Махал весь следующий день, до самого вечера. Приятнее всего было сидеть на балконе, на верху башенных ворот. Внизу раскинулся сад, его пересекали кипарисовая аллея и линия фонтанов, доходящая до самой мраморной платформы, на которой стоит Тадж-Махал. Под кипарисами медленно двигались группы посетителей-мусульман в одеждах и тюрбанах мягких тонов и самых разнообразных цветов: бирюзовых, лимонно-желтых, светло-зеленых, желто-розовых. Надев очки, я долго наблюдал за светло-оранжевым тюрбаном бок о бок с изумрудной шалью. Снова и снова мелькали они за деревьями, а затем появились на мраморной лестнице, ведущей в мавзолей. Далее они исчезли у входа в Тадж-Махал; потом их можно было увидеть среди куполов на крыше. По кипарисовой аллее двигалось непрерывное шествие цветных одеяний и тюрбанов – плыли синие, желтые, зеленые, розовые тюрбаны, шали и кафтаны. Не было видно ни одного европейца.

Тадж-Махал – место паломничества и прогулок горожан. Здесь встречаются влюбленные; вы видите детей с большими темными глазами, спокойных и тихих, как все индийские дети; здесь проходят глубокие старики и калеки, женщины с маленькими детьми, нищие, факиры...

Перед вами появляются все лица, все типы мусульманской Индии.

Глядя на них, я испытывал странное чувство: мне казалось, что и это было частью плана строителей Тадж-Махала, частью их мистического замысла соприкосновения души с целым миром, с целой жизнью, которая со всех сторон непрерывно вливается в эту душу.

1914

6. Дервиши мевлеви

Впервые я увидел их в 1908 году, когда Константинополь был еще жив. Позднее он умер. Именно они были душой Константинополя, хотя об этом никто не знал.

Помню, как я вошел во двор одного тэккэ на верхней части "Юксэк Кальдерим", шумной и в те времена типично восточной улицы, которая своими ступеньками поднимается высоко по холму от моста через Золотой Рог к главной улице Пера.

Вертящиеся дервиши! Я ожидал маниакальной яркости безумия – неприятного и болезненного зрелища; и даже колебался, идти ли мне туда. Но двор тэккэ с его старыми зелеными платанами и древними гробницами на старинном, поросшем травой кладбище поразил меня своим дивным воздухом, атмосферой мира и спокойствия.

Когда я подошел к дверям тэккэ, церемония уже началась; я услышал странную, негромкую музыку флейт и приглушенных барабанов. Впечатление было неожиданным и необыкновенно приятным.

Затем последовал разговор у входа – небольшое беспокойство по поводу ботинок и туфель; мы идем направо, потом налево, далее – темный проход... Но я уже понял, что пришел в такое место, где увижу нечто.

Круглая зала устлана коврами и окружена деревянными перилами, доходящими до груди. За перилами, в круговом коридоре – зрители. Идет церемония приветствия.

Мужчины в черных халатах с широкими рукавами, в высоких желтых шапках из верблюжьей шерсти, чуть суживающихся кверху (кула), один за другим приближаются под аккомпанемент музыки к шейху, который сидит в особой ложе, прислонившись к подушке. Они отдают шейху низкий поклон, становятся по правую его руку, затем, сделав несколько шагов, повторяют те же самые низкие поклоны и становятся слева от него. А потом, подобно черным монахам, медленно и спокойно садятся друг за другом вдоль круговых перил в круглой зале. Все время играет музыка.

Но вот она затихает. Молчание. Мужчины в высоких кула сидят, опустив глаза.

Шейх начинает длинную речь. Он говорит об истории мевлеви, о султанах, которые правили в Турции, перечисляет их имена, говорит об интересе и симпатии к ордену дервишей. Странно звучат арабские слова. Мой друг, который долго жил на Востоке, негромко переводит мне слова шейха.

Но я больше смотрел, чем слушал. И вот что поразило меня в этих дервишах: все они были разные.

Когда вы видите вместе много людей, одетых в одинаковую одежду, вы, как правило, не разбираете их лиц. Кажется, что они у всех одинаковые.

Но то, что особенно поразило меня здесь и сразу же приковало к себе внимание, – это необычный факт: все лица были разными. Ни одно не походило на другое, и каждое немедленно запечатлевалось в памяти. Я никогда не встречал ничего подобного. Через десять-пятнадцать минут, в течение которых я наблюдал за церемонией, приветствия окончились, – лица всех дервишей, сидевших в кругу, стали мне близкими и знакомыми, словно лица школьных товарищей. Я уже знал их всех – и с приятным предчувствием ждал, что же последует дальше.

Снова, как будто издали, донеслись звуки музыки. Один за другим, не спеша, несколько дервишей сбрасывают свое одеяние и оказываются в коротких куртках по пояс и в каких-то длинных белых рубахах; остальные остаются в верхней одежде. Дервиши встают; спокойно и уверенно подняв правую согнутую руку, повернув голову вправо и вытянув левую руку, они медленно вступают в круг и с чрезвычайной серьезностью начинают вертеться, одновременно двигаясь по кругу. А в центре, так же согнув руку и глядя вправо, появляется дервиш с короткой седой бородой и спокойным приятным лицом; он медленно вертится на одном месте, переступая ногами какими-то особыми движениями. Все дервиши – некоторые очень молодые люди, другие средних лет, а кое-кто уже совсем старики – вертятся вокруг него. И все они вертятся и движутся по кругу с разной скоростью: старики – медленно, молодые – с такой быстротой, что дух захватывает. Одни, вертясь, закрывают глаза, другие просто смотрят вниз; но никто из них ни разу при этом не коснулся другого.

А в самой середине, не вертясь, как другие, медленно шагал седобородый дервиш в черном одеянии и зеленом тюрбане, закрученном на шапке из верблюжьей шерсти; он прижимал ладони к груди и держал глаза опущенными. Шагал он как-то странно: то вправо, то влево, то делал несколько шагов вперед, то немного отступал назад, как будто все время двигался по какому-то кругу; но временами он как бы переходил с одной орбиты на другую, а затем снова на нее возвращался. Он также ни разу не коснулся никого из окружающих, как и его самого никто не коснулся.

Как это могло быть? Я ничего не мог понять. Но об этом я даже и не думал, потому что в тот момент все мое внимание было обращено на другое: я наблюдал за лицами.

Шейх, сидевший напротив меня на подушках, вертевшийся посредине дервиш, другой, в зеленом тюрбане, медленно двигавшийся среди вертящихся дервишей, очень и очень старый человек, медленно вертевшийся среди молодых, – все они что-то мне напоминали.

Я не мог понять, что именно.

А дервиши продолжали вертеться, двигаясь по кругу. Одновременно вертелись тринадцать человек; то один, то другой останавливался и медленно и спокойно, с просветленным и сосредоточенным лицом, усаживался около стены. Тогда поднимался другой и занимал его место в круге.

Невольно я стал думать, почему же эту церемонию описывают как безумное вращение, которое повергает дервишей в ярость? Ведь если и есть в мире нечто противоположное ярости, то именно это верчение. В нем имелась какая-то система, которую я не мог понять, но которая явно угадывалась; и, что еще более важно, в нем было интеллектуальное сосредоточение, умственное усилие, как будто дервиши не просто вертелись, но и одновременно решали в уме труднейшие задачи.

Я вышел из тэккэ на улицу, полный необычных и беспокойных впечатлений. Я догадывался, что нашел нечто невероятно ценное и важное; но в то же время понимал, что у меня нет средств понять найденное, нет возможности подойти к нему ближе, нет даже языка.

Все, что я раньше прочел и понял о дервишах, не объясняло мне загадку, с которой я столкнулся. Я знал, что орден мевлеви был основан в XIII веке персидским поэтом и философом Джалаледдином Руми, что верчение дервишей схематически изображает Солнечную систему и вращение планет вокруг Солнца, что дервиши пронесли через столетия свой статут, правила и даже одеяние совершенно нетронутыми. Я также знал, что знакомство с существующей литературой о дервишах приносит глубокое разочарование, потому что в ней остается обойденным самое важное. Так что теперь, когда я сам увидел дервишей, я сформулировал для себя важнейшие, относящиеся к ним проблемы. Первая: как им удается не натыкаться друг на друга, даже не касаться друг друга? И вторая: в чем заключается секрет этого напряженного умственного усилия, связанного с верчением, усилия, которое я видел, но не мог определить? Впоследствии я узнал, что ответ на первый вопрос является одновременно ответом и на второй.
* * *

Константинополь исчез, подобно сну. Я побывал в других тэккэ, в Эйюбе, в Скутари; повидал других дервишей. И все это время чувство тайны продолжало усиливаться.

Вертящиеся дервиши мевлеви и "воющие" дервиши в Скутари стояли как-то особняком от всего, что я когда-либо знал или встречал в жизни, отличались от всего этого. Когда я думал о них, я вспоминал слова одного хорошо известного человека в Москве; он посмеялся надо мной, когда я сказал, что Восток хранит многое такое, что еще неизвестно.

"Неужели вы действительно верите, что на Востоке осталось что-то неисследованное? – спросил он. – О Востоке написано столько книг; так много серьезных ученых посвятило ему свою жизнь, изучая каждую пядь его земли, каждое племя, каждый обычай. Просто наивно думать, будто на Востоке осталось что-нибудь чудесное и неизвестное. Мне легче поверить в чудеса на Кузнецком мосту".

Сказанное звучало очень умно, и я почти согласился с ним. Но теперь я сам оказался на Востоке, и первое, что я там встретил, было чудом. И чудо это происходило у всех на виду, почти на улице. Главная улица, Пера, была "Кузнецким мостом" Константинополя. И никто не мог объяснить мне этого чуда, потому что никто ничего о нем не знал.
* * *

Прошло двенадцать лет, прежде чем я снова встретил дервишей.

Я повидал многие страны; за это время случилось много событий. Из тех людей, которые сопровождали меня в первую поездку в Константинополь, уже никого не было. Не было даже России, ибо за последние три года позади меня как бы происходили обвалы. В этот совершенно непостижимый период пути назад не было, и я испытывал к местам и людям то же самое чувство, которое мы обычно испытываем ко времени.

Не было никакой возможности вернуться ни в одно из тех мест, которые я оставлял. Ни от кого, с кем я расставался, не было больше вестей.

Но когда я увидел с корабля в тумане минареты Стамбула, а по другую сторону башню Галаты, мне тут же пришла на ум мысль о том, что скоро я увижу дервишей.

И вскоре я их увидел. Константинополь стал еще более шумным, если это вообще возможно; но, несмотря на новые толпы, он казался опустевшим. За эти годы бедный город наполовину утратил свой восточный колорит и быстро приобретал однообразный и отталкивающий облик европейского города. Однако в тэккэ дервишей на Пера все было так же, как и прежде: те же старые надгробия, те же платаны, та же тихая музыка, те же (или похожие на них) спокойные лица. После двенадцати лет нельзя быть уверенным, но мне показалось, что несколько лиц я узнал.

Теперь я знал о них больше; знал часть их тайны, знал, как они это делают, знал, в чем заключается умственная работа, связанная с верчением. Не детали, конечно, потому что детали знает только тот, кто сам принимает участие в церемониях или упражнениях; но я знал принцип.

Все это не уменьшило чуда; оно лишь приблизилось и стало более значительным. Вместе с тем я понял, почему дервиши не открывают своего секрета. Легко рассказать, что они делают и как делают. Но для того, чтобы вполне это понять, нужно сначала знать, зачем они это делают. А об этом рассказать нельзя.
* * *

Я опять уехал; и вскоре почва за мной снова обвалилась, так что вернуться в Константинополь стало невозможным.

А немного времени спустя исчезли и сами дервиши. Просвещенные правители новой Турции запретили всякую деятельность "астрологов, предсказателей и дервишей". В тэккэ на Пера ныне находится полицейский участок.

1909-1925

<<< ОГЛАВЛЕHИЕ >>>