|
|
М. Мюллер. ШЕСТЬ СИСТЕМ ИНДИЙСКОЙ ФИЛОСОФИИГлава Восьмая НЬЯЯ И ВАЙШЕШИКА Отношения между ньяей и вайшешикой В рассмотренных нами до сих пор системах, особенно в веданте, санкхьи и йоге, имеется сильное религиозное и даже поэтическое настроение, а теперь нам надо рассмотреть две системы – ньяю и вайшешику – совершенно скучные и непоэтические и очень похожие на схоластические философские системы, на деловые изложения того, что может быть узнано об окружающем нас мире или о мире внутреннем, то есть о наших способностях восприятия, составления понятий и рассуждений, с одной стороны, и об объектах, представляемых нам этими нашими способностями – с другой. Мы должны при этом помнить, что сами индусы считали ньяю и вайшешику составляющими одну дисциплину, подобно санкхье и йоге и до известной степени пурве и уттара-мимансе. Правда, имеются совершенно отдельные сутры ньяи и сутры вайшешики, и они вместе с предполагаемыми их авторами давно признаются первоначальными источниками, давшими начало этим двум направлениям древней индийской философии. Но теперь нам известно, что литературный стиль, естественно появившийся в то время, которое я называю периодом сутр – периодом, к которому могут быть отнесены первые попытки письменности, заменившей литературу мнемоническую, совсем не был достоянием только этого древнего периода, что ему подражали и в позднейшие времена так удачно, что им пользовались с большим успехом не только в сутрах санкхьи, которые позднее времени Мадхавы (1350 г. после н.э.), но и в новых сочинениях. Всегда следует иметь в виду, что сутры, приписываемые Готаме и Канаде, предполагают продолжительное предшествующее им развитие философского мышления; вместо того чтобы рассматривать эти два направления философии как независимые, кажется гораздо более вероятным признать, что сначала существовало недифференцированное мышление – наполовину философское, наполовину народное, – относящееся к вещам, которые могут быть познаваемы – к падартхам (omne scibile) и к средствам приобретения такого знания, и что в позднейшее время из такого недифференцированного мышления выделились две системы – вайшешика и ньяя, соответствующие преобладанию или того или другого предмета. Конечно, в обеих этих системах много общего и поэтому понятно, что в позднейшее время они снова соединяются и трактуются как одна система, как мы видим в Шаптападартхи Шивидитьи (около 1400 г. н.э.), в Бхаше Паричачхеда с ее комментарием Муктвали, в Таркасанграхе, в Таркакаумуди, в Таркамрите и т.д. Для практических целей, несомненно, было бы полезнее последовать их примеру и избежать, таким образом, необходимости говорить об одном и том же два раза. Могла существовать какая-нибудь древняя Тарка, похожая на существующую Таркасанграху; первая существовала до разветвления старой системы анвикшики, а вторая после слияния двух систем. Но все это только догадки и навсегда останутся только догадками, так что при настоящем состоянии наших знаний, опираясь по необходимости главным образом на существующие сутры как на авторитет, признанный в самой Индии, мы не можем излагать предмет исторически, а должны излагать каждую систему отдельно, несмотря на неизбежность при этом повторений. Очень усердный туземный ученый, Махадео Раджарам Бодас, во введении к изданной им Таркасанграхе обещает дать нечто вроде истории философии ньяи в Индии. Но, к несчастью, тот период в историческом развитии ньяи, который всего интереснее для нас – именно период, предшествовавший составлению сутр ньяи, остался незаполненным и им по той простой причине, что о ньяе до Готамы ничего неизвестно. Позднейший период, напротив, излагается у Бода прекрасно, и я могу отослать своих читателей к нему за подробными сведениями об этом предмете. Бода признает сутры Готамы и Канады относящимися к V или IV векам до н.э. и уверен, что вайшешика и даже санкхья как системы мышления предшествовали Будде, но при этом он не приводит никаких новых и достоверных доказательств.
Датировка – вообще слабая сторона истории индийской литературы, и потому для историка при современном состоянии наших знаний любая датировка, даже очень поздняя, была бы приятна. В недавнее время относить сутры Капилы к XIV или даже к XV векам считалось бы настоящей ересью. Ведь даже Калидасу относили ко времени, много предшествовавшему началу нашей эры. Теперь же, кажется, все признают, что Калидаса в действительности жил в XVI веке, и эта дата Калидасы может помочь определению даты сутр Готамы, даты для нас важной, хотя ее могут и отвергать люди, воображающие, что ценность санскритской литературы зависит главным образом от ее глубокой древности. Я уже и раньше указывал,* что, по мнению туземных толкователей, Калидаса в одном стихе своей Мегхадуты** намекает на логика Дигнагу. Можно поэтому предполагать, что этот Дигнага считается современником Калидасы. А Вачаспати Мишра в его Ньяя-варттика-татпарьятике говорит, что Дигнага толковал афоризмы Готамы в еретическом или буддийском направлении, Уддьйотакара написал свой комментарий для опровержения его толкований и восстановления толкований Пакшиласвамина. Если Вачаспати Мишра прав, то мы можем отнести Дигнагу к V в. и признать ту же или несколько более раннюю дату сутр Готамы, объясняемых им и другими философами, последователями ньяи. Такая поздняя дата может казаться не особенно ценной, но все-таки, по моему мнению, и это что-нибудь да значит. Некоторые другие даты могут быть установлены при помощи того Дигнаги, как я пытался доказать в вышеупомянутом месте (Индия, ст. 307). * М.М. Индия, с. 307. Более широкое изучение буддийской литературы, может быть, еще лучше уяснило бы хронологию позднейшей брахманской литературы, если только я прав, предполагая, что сначала последователи Будды не порывали полностью, как обыкновенно полагают, с литературными традициями брахманов. Совершенно понятно, почему буддисты из всех различных систем индийской философии обращали мало внимания на обе мимансы, так как обе эти системы занимались ведами, авторитет которых буддисты отвергали. Но решительно не было никакой причины, чтобы буддисты отказывались от изучения систем ньяи или вайшешики и даже санкхьи, хотя они и могли при этом делать некоторые оговорки, например, по поводу существования Ишвары, признаваемого последователями ньяи и отрицаемого Буддой. Мы знаем, что брахманы, буддисты и джайны одинаково приветствовались при дворе Харши (Индия, с. 307). Из китайских путешественников, вроде Сюань-цзана, мы знаем, что например, Васубандху раньше, чем сделаться буддистом, читал со своим учителем Винаябхадра (Сангхабхадра)* не только книги восемнадцати буддийских школ, но и шесть философий тиртхьи, то есть, очевидно, шесть брахманских систем. Этот Васубандху уже в старости был учителем Сюань-цзана, путешествовавшего по Индии с 629 по 648 год. Поэтому в те времена уже должны были существовать все шесть систем индийской философии в форме сутр или в форме карик. У нас имеется, по крайней мере относительно одной системы, комментарий Пакшиласвамина (Ватсьяяны) на сутры, которые нам известны: и мы знаем, что позже те же сутры объяснялись и буддистом Дигнагой. На это буддийское толкование нападал в VI в. брахман Уддьйотакара, а в начале VII в. буддист Дхармакиртти защищал Дигнагу** и писал критику Ньяя-варттики Уддьйотакары. В IX в. опять-таки буддист Дхармоттара защищал Дхармакиртти, а косвенно и толкование сутр ньяи Дигнагой, и только в X в. Вачаспати Мишра окончательно восстановил брахманское направление ньяи в его Ньяя-варттика-татпарьятике. Это совпадает с периодом брахманской реакции и с общим упадком буддизма от VI в. до X в., тогда как возрождение ньяи идет от Гангесы Упадхьяя, жившего в Митхиле в XIV в. * См. также JBTS, 1896, с. 16. Благодаря трудам Сарат Чандра Даса и Сатиш Чандра Видьябхушаны мы в последнее время познакомились с очень интересными сутрами буддийских философских школ. Из четырех больших школ буддистов (мадхьямика, йогачара, саутрантика и вайбхашика) первая (мадхьямика) известна нам теперь из Мадхьямика-вритти Чандракиртти, и можно надеяться, что и другие философские трактаты (например, Ньяя-самуччая) сделаются доступными благодаря трудам этих неутомимых ученых. Сутры или, вернее, карики школы мадхьямики, конечно, следует отличать от той системы мышления, которую они объясняют. Характерная черта этой системы шуньявада, то есть простой и чистый нигилизм. На него ссылаются и его опровергают сутры ньяи Готамы (IV, 37-40), санкхья-сутры Капилы (I, 43, 44) и веданта-сутры Бадараяны (II, 2, 28), причем Шанкара указывает ясно на учение, согласно которому мы знаем не объекты, а только восприятия их, и приписывает его Сугате (Будде). Автор Паньчадаши называет по именам последователей мадхьямики как учителей всеобщего нигилизма (сарва шунья). Если Нагарджуна действительно был автором сутр мадхьямики, то они должны быть отнесены к I в. н.э., и его карики, объясняемые Чандракиртти, тогда были бы самым древним памятником систематической философии в Индии и требовали бы поэтому очень внимательного исследования. Хотя эта система, без сомнения, отличается от всех шести признанных философских систем, тем не менее она имеет и много общих с ними идей и даже терминов. Если она и учит о шуньятве, то есть пустоте мира, то ведь это, в конце концов, не особенно отлично от авидьи веданты и авивеки санкхьи; если она учит о пратитьятве всего, то это обозначает просто зависимость всего от чего-нибудь.* Отличие, делаемое последователями мадхьямики между парамартхикой (реальным в высшем смысле) и санвритикой (скрытым под завесой), почти то же самое, как и отличие в позднейшей веданте того, что действительно реально (реально реально – парамартхатах) от вьявахарики (феноменального или результата майи), иногда называемого и санврити – завесы, закрывающей ниргуну брахмана или тада, и опять-таки не особенно отличается от того, что буддисты первоначально называли шуньей (пустой), потому что они полагали, что даже шунья – не вполне ничто. Некоторые из терминов, употребляемых последователями мадхьямики, – те же самые, с которыми мы познакомились в других системах. Например, дукха (страдание) делится на адхьятмику (внутреннее), адхибхаутику (внешнее) и адхидайвику (божественное или сверхъестественное). Мы встречаем пять восприятий цвета, вкуса, запаха, осязания и звука и их пять причин: свет, воду, землю, воздух и эфир; имеется также и та известная уже нам идея, что манас (ум) составляет шестое чувство. Специфика буддизма лишь в том, что для них ни объекты чувств, ни ощущения не предполагают лежащей в основе их субстанции или реальности. * Пратитья в пратитья-самутпаде и тому подобных словах всего лучше перевести как зависимый или обусловленный. Например, сын есть сын (питарам пратитья), зависимый от отца, и отец невозможен без сына. Точно так же и все зависит от чего-нибудь другого. Мы должны быть очень благодарны ученым Сарат Чандра Дасу и Шри Сатиш Чандра Видьябхушану за их работы в Тибете и ожидаем от них многих ценных вкладов, и в особенности переводов с тибетских переводов. Я более, чем когда-либо, сомневаюсь в том, что у буддийской философии больше, общего с санкхьей, чем с ньяей и вайшешикой. Такое фундаментальное положение санкхьи, как саткарьявада, совершенно противоположно буддийскому мировоззрению.
В 1852 году я опубликовал свой первый вклад в изучение индийской философии в Zeitschrift der Deutschen Morgenlândischen Gesellschaft. Но в этих статьях трактовалось о философии вайшешики и ньяи только на основании Таркасанграхи, а более настоятельные занятия, связанные с изданием Ригведы, помешали мне вовремя окончить то, что я уже приготовил для издания о других системах индийской философии. Правда, с этого времени появилось на свете много новых и важных материалов, в особенности благодаря опубликованию сутр вайшешики в Bibliotheca Indica благодаря полному их переводу Гау в 1873 году и исследованиям европейских ученых, в особенности профессоров Дейссена и Гарбе; но я нахожу, что в моем старом отчете о философских системах Готамы и Канады, напечатанном в немецком журнале, и в моей статье об индийской логике, приложенной к сочинению архиепископа Томсона "Законы мышления", изменять приходится немногое. Индийская философия имеет то огромное преимущество, что каждое из ее положений излагается в сутрах с крайней точностью, так что не может быть почти никаких сомнений в том, что именно думали Канада или Готама о природе души, о реальности человеческого знания, об отношении между причиной и следствием, о значении создания и об отношениях между Богом (или Высшим существом) и человеком. Поэтому совершенно понятно, что статьи, напечатанные так давно (1824), как статьи Кольбрука о ньяе, вайшешике и других системах индийской философии, можно и теперь рекомендовать всем желающим получить достоверные сведения об индийской философии. Эти статьи иногда называли устарелыми, но есть большое различие между старым и устаревшим. Трудность дать отчет об этих системах европейскому читателю состоит гораздо более в решении о том, что без всякой потери может быть выпущено, так чтобы выделились выдающиеся стороны каждой системы, чем в повторении всех их положений. Книги, по которым можно изучать системы ньяи и вайшешики людям, не знакомым с санскритом, кроме статей Кольбрука, следующие: Баллантайн. Афоризмы философии ньяи (Гаутамы), по-санскритски и по-английски. Аллахабад, 1850 г. (Гаутама то же, что и Готама, только вообще по молчаливому согласию Готама употребляется как имя философа, а Гаутама как имя Будды – оба, кажется, принадлежали к семье Гаутамов или Готамов – в рукописях не везде стоят одинаковые гласные). Гау (Gough). Афоризмы вайшешики (Канады). Бенарес, 1873. Manilal Nabubhai Dvivedi, Tarka-Kaumudi (введение к принципам философии ньяии и вайшешики) Лаугакши Бхаскара. Бомбей, 1886 г. Тому же автору мы обязаны ценным изданием Йогасарасанграхи. Виндишман. Über das nyaya bhashya. Лейпциг. Кешава Шастри. Ньяя даршана (с комментарием Ватсьяяны в Pundit, 1877 неполная); см. также Bibliotheca Indica. Махадео Раджарам Бодас. Таркасанграха Аннабхатты, с Дипикой автора и с Ньяя-бодхини Говардханы, приготовленная покойным Rao Bahadur Yashavanta Vasadeo Athalya и изданная с объяснительными и критическими примечаниями в Бомбее в 1897 году. Эту книгу я получил уже после того, как были написаны главы о ньяе и вайшешике, но до их напечатания, так что я имел возможность воспользоваться некоторыми из приводимых в ней объяснений и критических замечаний.
Слово ньяя всегда переводится как логика, но мы не должны полагать, что сутры ньяи представляют что-нибудь подобное нашим трактатам о формальной логике. Несомненно, что в них отводится более значительное место вопросам логики, чем в каких-либо сутрах других систем индийской философии; но первоначально название ньяя было совершенно столько же применимо и к пурва-мимансе, которую действительно называли так в некоторых сочинениях, например, в изданной Гольдштюкером Ньяя-мала-вистаре Саяны. Логика – не единственная и не главная цель философии Готамы. Главная ее цель так же как и других систем (даршан) – спасение, высшее благо (summum bonum), обещанное всем. Готама называет это высшее благо нихшреясой – буквально то, лучше чего ничего нет, non plus ultra блаженства. Это блаженство, по словам старого комментатора Ватсьяяны, описывается как состоящее в отречении от всех наслаждений этой жизни и в неприятии наград в жизни будущей или в равнодушии к ним – в сущности, в таком же бытии, как сам Брахман, без страха, без желания, без падений и без смерти. Но даже и такое брахманство не должно быть объектом желания, так как такое желание немедленно же породило бы некоторое рабство и помешало бы той полной свободе от всякого страха или надежды, которая должна последовать сама собой, но к которой не следует стремиться или которой не следует желать. Это совершенное состояние свободы или резиньяция, может, по Готаме, быть осуществлено только единственным путем – посредством знания и в этом случае посредством знания шестнадцати великих предметов философии ньяи.
В этом отношении все шесть философских систем одинаковы; они все обещают своим последователям или верующим достижение высшего блаженства, какое только достижимо для человека. Луга, ведущие к этому блаженству, различны, не всегда одинаков и характер обещаемого; но в каждой из шести систем философия рекомендуется не ради знания, как у нас, а ради высшей цели, к какой может стремиться человек в этой жизни ради его спасения. Мы видели, что веданта признает истинное спасение, или мокшу, в познании Брахмана, познание которого равнозначно отождествлению с ним. Этот Брахман, или Бог, признается уже в Упанишадах невидимым и недоступным для обыкновенных способностей нашего ума. Но он может быть познаваем при посредстве откровения, содержащегося в ведах; как Шветакету говорил: "То есть ты" (tat twam asi), так и всякий последователь веданты должен, в конце концов, понять это и осуществить свое тождество с Брахманом, как осуществление всех своих желаний и как прекращение всех страданий (дукхаанта). Прекращение всех страданий – также цель философии санкхьи, хотя достигается она иным путем. Капила, как дуалист, допускает объективный субстрат рядом с субъективным духом или, вернее, духами; он видит причину всех страданий в том, что духи отождествляются с чисто объективным или вещественным. Поэтому он признает истинным средством уничтожения всяких уз и достижения полной свободы духа наше ясное различение между духом и материей, между субъектом и объектом, между пурушей и пракрити. Кайвалья (одиночество) – таково настоящее название блаженства, обещаемого философией санкхьи. Философия йоги придерживается того же взгляда на душу, получающую свободу, и при этом она сильно настаивает на некоторых духовных упражнениях, при посредстве которых душа всего лучше может достигать и сохранять мир и спокойствие и таким образом действительно освободиться от иллюзий и страданий жизни. Она также сильно настаивает на преданности Духу, высшему среди всех других духов, само бытие которого, по мнению Капилы, не может быть установлено никаким из признанных средств познания (праман). Мы уже видели, что из двух миманс одна брахма-миманса, или веданта, признает спасение обусловливаемым знанием Брахмана, и это знание немедленно производит признание себя как действительного Брахмана: Brahmavid Brahma eva bhavati (тот, кто знает Брахмана, есть сам Брахман). Любопытно отметить, что в то время, как санкхья настаивает на отличии между пурушами (субъектами) и пракрити (всем объективным) как на единственном средстве окончательного блаженства, веданта, наоборот, постулирует уничтожение всякого различия между Я и миром и между Я и Брахманом как единственное средство достижения мокши. Пути различны, но достигаемая цель одна и та же. Другая миманса (система Джаймини) значительно расходится с мимансой Бадараяны. Она настаивает главным образом на делах (карма) и на их правильном совершении; она утверждает, что спасение может быть достигнуто совершением таких дел, если только они совершаются без всякого желания вознаграждения, как на земле, так и на небесах. Наконец, системы ньяя и вайшешика, хотя их цель тоже спасение, довольствуется указанием пути к нему, состоящего в правильном знании, которое может быть получено при посредстве ясного понимания шестнадцати предметов, обсуждаемых Готамой или шести или семи категорий, выставляемых Канадой. Эти две философские системы, согласные одна с другой, мне кажутся очень характерно отличающимися от всех других тем, что они не признают ничего невидимого или трансцендентального (авьякта), соответствующего Брахману или пракрити. Они довольствуются учением, что душа отлична от тела, и Канада и Готама думают, что если оставить веру в тело как наше собственное, то наши страдания, всегда достигающие нас при посредстве тела, прекратятся сами собой. Хотя мы и можем понять, что каждая из шести систем индийской философии могла иметь успех в деле уничтожения страдания, очень трудно понять, в чем именно после такого устранения будет состоять действительное счастье. Веданта говорит об ананде (блаженстве), пребывающем в Брахмане; но счастье, которым души наслаждаются близ трона Брахмана, в некоем раю, не считается окончательным; оно признается счастьем низшего рода. Этот рай не привлекает и не дает действительного удовлетворения людям, достигшим знания высшего Брахмана. Их блаженное состояние описывается как единение с Брахманом, но никаких подробностей не приводится. Блаженство, в которое верят последователи санкхьи, также очень смутно и неопределенно. Оно может проистекать только от самого пуруши, предоставленного вполне ему самому, в стороне от всех иллюзий и препятствий, происходящих от объективной природы или от дел пракрити. Наконец, апаварга (блаженство) систем ньяи и вайшешики, по-видимому, совершенно отрицательна и происходит просто от устранения ложного знания. Даже различные названия, даваемые высшему блаженству, обещаемому каждой из философских систем, очень мало говорит нам. Мукти и мокша означают освобождение, кайвалья – одиночество или оторванность, нихшреяса – non plus ultra, выше чего нет ничего, амрита – бессмертие и апаварга – освобождение. Известный буддийский термин нирвана тоже немного помогает нам. Мы знаем от Панини (VIII, 2, 50), что это слово добуддийское, существовало и в его время. Он говорит нам, что если бы оно употребллось в смысле "угасания", надлежащая форма его была бы nirvatah, как например, nirvato vatah – ветер улегся, а не nirvano-jnih – огонь угас. Но мы не можем доказать, что во времена Панини слово нирвана употреблялось как термин для обозначения высшего блага; в классических Упанишадах оно, кажется, не встречается. То обстоятельство, что оно употреблено как заглавие одной из новейших Упанишад, доказывает, вероятно, то, что тут оно было заимствовано из буддийских источников. Есть только одно место в кратком тексте Майтрея-упанишаде,* где встречается выражение nirvanam anushasanam, что, может быть, обозначает nirvanaanushasanam, то есть учение о нирване. Ясно пока только одно, а именно, что и в первых буддийских сочинениях нирвана означает не угасание индивидуальной души, а скорее угасание и подчинение всех человеческих страстей и вытекающие из этого мир и спокойствие. Полное уничтожение есть позднейшее и чисто философское значение, придаваемое нирване, и, конечно, никто не может составить представления, что значит нирвана в буддийской нигилистической (шуньята) философии. Я сомневаюсь даже, чтобы Упанишады давали когда-нибудь описание того, что понималось под выражением высшей мукти (совершенной свободы). Действительно, мы встречаем в них признание (Тайтт.-уп, II, 4, 1), что "всякий язык отвращается от блаженства Брахмана как недостижимого,** невыразимого им; а когда язык не может выразить, тогда и мышление не может постичь. * SBE, XV, с. 61. Обращаясь теперь к средствам, которыми философия ньяи думает обеспечить достижение высшего блага (апаварга), мы находим, что они перечислены в таком порядке: Шестнадцать предметов или падартх 1) Прамана – средства познания, 2) прамея – объекты познания, 3) саншая – сомнение, 4) прайоджана – цель, намерение, 5) дриштанта – пример, 6) сиддханта – установленная истина, 7) аваява – посылки, 8) тарка – рассуждение, 9) нирная – заключение, 10) вада – аргументация, 11) джалпа – софистика, 12) витанда – борьба, полемика, 13) хетвабхаса – заблуждения, ложные выводы, 14) чхала – игра словами, ухищрения, 15) джати – ложные аналогии, 16) ниграхастхана – неспособность к аргументации. Довольно странный список предметов для философского исследования, и в особенности для такой философской системы, которая носит название ньяя (логика). Ясно, что в действительности главы о прамане (средствах познания) и о прамее (объектах познания) составляют всю философию.
По мнению Готамы, четыре праманы таковы: пратьякша – чувственное восприятие, анумана – вывод, упамана – сравнение и шабда – слово. Первым будет восприятие, так как вывод может начать свое дело только после того, как восприятие откроет ему дорогу и доставит материалы, к которым можно применить вывод. Сравнение есть только подчиненный род вывода; а шабда, (слово), в особенности слово вед, зависит от предшествующего вывода, которым сначала устанавливается авторитет слова, и в частности слова откровения. Как ни совершенен подобный анализ наших орудий знания, мне все-таки кажется, что индийским философам делает большую честь то обстоятельство, что они поняли необходимость такого анализа при самом подступе к созданию любой философской системы. Скольких недоразумений избежали бы мы, если бы все философы признавали необходимость подобной вступительной главы. Если все наши знания должны основываться прежде всего на наших чувствах и потом на наших способностях комбинировать и рассуждать, то вопрос о том, подходит ли откровение под ту или другую из этих рубрик, может ли оно считаться независимым авторитетом или независимым источником знания, решается гораздо легче, чем тогда, когда подобные вопросы не ставятся, и к ним обращаются случайно и попутно при обсуждении трансцендентальных вопросов.
Объекты знания, как они излагаются в ньяе, охватывают все познаваемое (omne scibile): тело, душу, органы чувств, свойства, познание, ум, волю, смерть, наслаждение, страдание и конечную свободу. В дальнейшем они обсуждаются порознь, но, конечно, это имеет мало отношения к логике. Сомнение и цель составляют первые шаги к философскому обсуждению, примеры и установленные истины доставляют материалы, а посылка и рассуждения приводят к заключению, к которому хотят прийти спорящие. От номера 10 до 16 даются правила, скорее, диалектики, а не логики. Нас учат тут, каким образом отвечать на уловки наших противников в их длинной аргументации, каким образом избегать софистики или бороться с возражениями, заблуждениями, ухищрениями, ложными аналогиями и прямо неверными утверждениями – одним словом, как защищать истину против недобросовестных противников. Если, с нашей точки зрения, мы не соглашаемся называть логикой обсуждение таких проблем, мы, конечно, совершенно правы, но пример греческой философии указывает нам, что раньше, чем логика сделалась независимой отраслью философии, она тоже смешивалась с диалектикой и с вопросами совершенно специальными, обсуждение которых и привело постепенно к выработке общих правил мышления, применимых ко всякому рассуждению о каком бы то ни было предмете. Совершенно ясно, что эти шестнадцать предметов обсуждения никоим образом не составляют шестнадцать категорий, как по большей части переводили слово падартхи. Категории суть praedicabilia – то, что может иметь предикаты; и как бы ни изменяли значение этого термина европейские философы, он никогда не может быть расширен настолько, чтобы охватывать полемику, заблуждения, ухищрения и тому подобное. Мы увидим, что шесть или семь падартх вайшешики более соответствуют категориям Аристотеля и европейской философии.
Ничто лучше не указывает на философский характер санскрита, как слово падартха, которое переводят словом категория. В обыкновенном санскрите оно означает просто вещь, но буквально оно значит артха – значение, объект, пада – слова. То, что мы называем объектами мышления, индусы гораздо вернее называли объектами слова, и это доказывает, что они с древнейших времен понимали, что мышление возможно только в слове и что невозможны никакие объекты нашего знания до тех пор, пока они не получили названия, не выражены словом. Этот язык проходил процесс, противоположный процессу развития латинского языка. В латинском языке всякое знание или все познаваемые вещи назывались gnomina от gnosco (знать); но через известное время, после того как начальная буква g исчезла, и мы невольно опускаем ее в слове gnat, gnomina превратилась в nomina; и тогда стали предполагать, что это не старое и забытое gnomina, а просто nomina (имена, названия).
В вайшешике признается шесть падартх, то есть шесть общих значений, категорий или предикатов, под которые могут быть подведены все слова, то есть все вещи. Все известные вещи должны быть или субстанциями (9), или свойствами (24), или движениями; но чем-то большим, чем чисто местными движениями, чем-то соответствующим нашей деятельности и даже нашей будущей деятельности (нашему "созданию", werden). Знание (буддхи) тут признается одним из свойств души, которая сама есть одна из субстанций, поэтому то, что мы относим к психологии и к логике, обсуждается последователями вайшешики как относящееся к этой категории. Следующие две категории – общее и частное – охватывают то, что общо многим предметам и что свойственно одному и отличает его от всех других. Самавая (близкая связь) – название, очень полезное для обозначения связи между вещами, которые не могут существовать одна без другой, каковы, например, причина и следствие, целое и части и тому подобное. Это очень близко к авинабхаве, то есть к небытию без того-то, и его следует отличать от связи простого сосуществования или последовательности. Седьмая категория – абхава (отрицание) – прибавлена, по-видимому, позднее и может быть применена к предшествующему, к настоящему или к последующему несуществованию или даже к абсолютной абхаве.
Для того чтобы уяснить, как понимали цель философии ньяи туземные ученые, будет небесполезно привести отчет о ней, даваемый великим Мадхавачарьей в его Сарвадаршане-санграхе – изложении всех систем философии. "Ньяя-шастра, – говорит он, – состоит из пяти книг, и каждая книга из двух ежедневных порций (ахника). В первой ахнике первой книги достопочтенный Готама обсуждает определения девяти предметов, начиная с "доказательства" (прамана), а во второй – определения остальных семи предметов, начиная с обсуждения (вада). В первой ежедневной порции второй книги он рассматривает сомнения (8), обсуждает четыре рода доказательств и опровергает все возражения, которые могут быть сделаны против рассматривания их как орудий правильного знания; во второй порции он показывает, что "презумпция", предложение и другие праманы действительно включены в вышеупомянутые четыре рода "доказательств". В первой ежедневной порции третьей книги он рассматривает душу, тело, чувство и их объекты; во второй – "понимание", разум (буддхи) и ум (манас). В первой ежедневной порции четвертой книги он исследует деятельность (правритти), заблуждения (доша), переселение душ (претьябхава), плод или награду (пхала), страдание (дукха) и окончательное освобождение (апаварга); во второй он исследует истину относительно причин заблуждений, а также вопрос "целого" и "частей". В первой ежедневной порции пятой книги он обсуждает различные роды ничтожества, пустоты (джати), а во второй – различные роды непозволительных поступков (ниграхастхана)". Дав в первой сутре обещание вечного спасения всем, изучающим надлежащим образом его философию, Готама сразу приступает к описанию средств, которыми может быть достигнуто обещаемое высшее счастье (нихшреяса); а именно – последовательного уничтожения ложного знания, ошибок, деятельности и, вследствие этого, рождения и страдания. Когда уничтожено страдание, то ipso facto следует свобода или блаженство (апаварга), буквально вычистка (например, раны) или очищение. Этот процесс сильно напоминает о звеньях патичча самуппады буддистов. Патичча самуппаду вообще переводят как "цепь причинности", в ней суммируются причины существования или несчастий, двенадцать нидан. В действительности это обозначает происхождение, основанное на чем-либо ином. Первый шаг – авидья – космическое неведение, идея о котором так полно разработана в философии веданты. В теории буддистов за авидьей следуют санкары,* все различия бытия; за ними – виджняна (ощущение), потом – намарупа (имена и формы), шадаятана (шесть органов восприятия). Далее последовательно идут спарша (соприкосновение), ведана (чувствование), тришна (желание), упадана (привязанность), бхава (состояние существования), джати (рождение), гарамана (падение и смерть), шока (грусть), паридева (печаль, сожаление), дукха (страдание), даурманасья (огорчение) и упаяса (отчаяние).** * См. Гарбе. Философия санкхьи, с. 269 и далее. ** См. Чайльдерс. Эта цепь последовательных состояний, провозглашенная Буддой, была предметом множества толкований, из которых ни одно не было вполне удовлетворительным. Цепь Готамы короче цепи Гаутамы, но общее сходство между ними несомненно. Кто из них старше, Готама или Гаутама, остается еще спорным вопросом, но каков бы ни был возраст наших сутр (шестнадцати предметов), сама философия ньяи, очевидно, существовала до появления буддизма.
После этого Готама приступает к рассмотрению каждого из шестнадцати предметов. Первый предмет (падартха) есть прамана (средства познания). Эти средства четырех родов; как в ньяе, так и в вайшешике они следующие: 1) пратьякша – чувственное восприятие, 2) анумана – вывод, 3) упамана – сравнение и 4) шабда – слово. Пратьякша (восприятие) 1. Восприятие (пратьякша) объясняется как знание, производимое действительным соприкосновением между органом чувства и соответствующим ему объектом, причем этот объект предполагается реальным. Каким образом простое пассивное впечатление, предполагая, что соприкосновение органов чувств с внешними предметами установлено, превращается в ощущение или в представление (Vorstellung) или в то, что обыкновенно называется материальной идеей – этот вопрос Готама даже и не ставит. Анумана (вывод) 2. Вывод (анумана), предшествуемый восприятием, бывает трех родов: пурвават – происходящий от того, что было раньше, то есть антецедент; сешават – происходящий от того, что было после, то есть последующий, и саманьято дришта – происходящий от того, что замечается постоянно существующим вместе. Хотя, как мы видели, чарвака отвергает всякий вывод (анумана) всех трех родов, он, как очень остроумно замечает Вачаспати Мишра (карики), нападая на своих противников за их ложную веру в вывод, в действительности-то сам основывает свои рассуждения на выводе, без которого он не мог бы даже догадаться, что его противники держатся ошибочных мнений, так как эти мнения ведь никогда не приходят в соприкосновение с его органами чувств, а предполагаются существующими на основании ануманы (вывода). Значение трех родов вывода у разных комментаторов значительно различается. Вообще они объясняют, что пурвават, предшествуемый чем-либо, относится к взаимному отношению между знаком и тем, что им обозначается, так что наблюдение знака приводит к наблюдению или, вернее сказать, к выводу о том, что им обозначается, или с чем он обыкновенно ассоциируется. Такая безусловная ассоциация впоследствии называлась вьяпти – буквально проникновение одной вещи в другую. Это будет понятнее, если привести примеры. Когда мы видим, что река вздувается, мы из этого выводим как ее пурву (предшествующую причину), что шли дожди. Когда мы видим, что муравьи тащат свои яйца или павлины кричат, мы выводим как шеша (последующее явление), что будет дождь (Сутры ньяи, II, 5, 37). Правда, что во всех таких случаях основание вывода может оказаться колеблющимся, то есть может оказаться или чересчур многим, или чересчур малым. В этом случае ошибка происходит от условности вьяпти (проникновения). Так например, поднятие уровня реки может произойти и оттого, что ее запрудили, тасканье муравьями их яиц может иметь причиной какое-нибудь случайное повреждение муравьиной кучи, а крику павлинов могли подражать люди. Но в таких случаях ошибка влияет не на сам вывод, а только на вьяпти; и когда отношение между знаком (признаком) и обозначаемой вещью проверено, вывод будет правильным. Каждая вьяпти, то есть каждая индуктивная истина, состоит из знака (линга) и носителя знака (лингин). Носитель знака называется вьяпака (влекущим за собой), а сам знак – вьяпья (влекомым). Так например, дым есть знак, признак (линга, вьяпья), и огонь есть то, что "влечет" за собой дым, что всегда существует, когда есть дым, есть необходимое условие дыма и потому есть лингин или вьяпака. Но тут все зависит от того, каковы отношения между этими двумя знаками – абсолютные или условные. Эти условия называются упадхи. Так например, отношения между огнем и дымом обусловлены сырым деревом; бывают и другие случаи, когда огонь возникает без дыма, как например, в раскаленном докрасна железном шаре. Третий род вывода – саманьято дришта – основывается на том, что постоянно замечается вместе; примером будет вывод, что солнце движется, потому что оно видимо в разных местах, так как известно, что все, видимое в разных местах, движется. Тут вьяпти, на котором основываются древние логики, должно было ждать его исправления Коперником. Даже глухой может сделать вывод о существовании звука, если он видит особое взаимоотношение барабана и барабанной палочки. Требуется только известный опыт, чтобы сделать вывод о присутствии ихневмона при виде возбужденной змеи или вывод об огне, замечая, что вода горяча, или даже вывод о существовании органа осязания, когда мы чувствуем прикосновение живого тела. Во всех таких случаях правильность вывода – одно дело, а верность заключения – совершенно другое, последняя всегда обусловливается присутствием или отсутствием известных упадхи. Отлично от этого вполне естественного объяснения трех родов ануманы другое объяснение, по которому шеша не обозначает последующего следствия, позволяющего нам делать вывод о его неизменной причине, а должно считаться чем-то оставшимся. Это объясняется таким примером: земля отлична от всех других элементов, так как она одна обладает свойством иметь запах, то есть земля остается, отделяясь от всех других элементов своим особым свойством. Из того факта, что элемент земля обладает свойством пахнуть, можно сделать вывод, что и все элементы обладают этим свойством. Но такой вывод будет ложным, так как он апрасакта (неприменим). Это было бы то же самое, как если бы мы сделали вывод, что запах должен принадлежать всем другим свойствам, а также и действиям – то есть просто нелепость. Но так как земля отлична от всех других субстанций, то мы можем сделать вывод, что запах не принадлежит ничему, кроме земли, за исключением искусственно надушенных предметов. Это будет выводом или методом остатков (residues). Точно так же говорится, что пурва (предшествующее) не должно приниматься в смысле предшествующей причины, а как общее понятие, свойства которого были прежде признаны известными. Так например, из дыма, который мы видим на холме, мы делаем вывод о присутствии на этом холме огня, подходящего под общее понятие огня как относящегося к роду (genus) огня. Третий род вывода – саманьято дришта – объясняется таким примером: мы делаем вывод о существовании чувств, которые сами по себе незаметны (индрияни атиндрияни), потому что мы замечаем цветы и т.п., и так как никакое действие не может иметь места без орудий, то мы можем сделать вывод о существовании чувств как орудий для нашего действия зрения и т.п. Таким образом, саманьято дришта представляется чем-то очень похожим на составление общих понятий. Это вывод от чувственного к сверхчувственному. При всем моем уважении к туземным комментаторам (как к древним, так и к новым) я должен сознаться, что предпочитаю более естественное объяснение трех родов вывода как основанного на причине, следствии и ассоциации; я даже полагаю, что трудно понять, почему такие взгляды усвоены современными последователями ньяи (наяйиками). Первый и третий из этих трех родов вывода называются вита (прямыми) и второй – авита (непрямым, косвенным); но это так только в том случае, если мы примем второе объяснение трех родов ануманы. Нам снова придется говорить об анумане, когда будем рассматривать седьмую падартху – аваявы (посылки) или то, что мы называли бы членами силлогизма. Упамана (сравнение) 3. Далее следует сравнение (упамана), или признание подобия, объясняемое как орудие для определения того, что нужно определить, сходство с чем-либо, раньше хорошо известным. Например, когда говорят, что гавая (bos gavaeus) подобна корове, и когда человек видит животное, подобное корове, но не корову, он может сделать вывод, что это гавая. Шабда (слово) 4. Слово (шабда) объясняется или как высказывание человека, достойного доверия, или как верное высказывание. Оно может относиться к видимым или невидимым объектам. Любопытно, что в числе людей, достойных доверия (апта), комментатор упоминает не только риши и арьев, но также и млеччхов (варвары), лишь бы они обладали надлежащими сведениями. Строго говоря, веды не подходят под определение шабды, если не доказано, что они аптавачана, то есть достойные доверия.
Вторая падартха (предмет обсуждения) – все, что может быть установлено при посредстве четырех праман или что мы назвали бы omne scibile. Упоминается о двенадцати таких предметах: 1) Я, или душа, 2) тело, 3) чувства, 4) чувственные объекты, 5) понимание, разумение, 6) ум, 7) деятельность (воля), 8) ошибки, 9) переселение душ, 10) вознаграждение дел, 11) страдание, 12) конечное блаженство. Первые шесть называются причиняющими, каузативными, следующие шесть – причиненными, следствиями Далее Готама переходит к определению каждой из этих прамей, перечисляя свойственные каждой характерные черты:
Рассмотрев таким образом все, что может быть объектом нашего знания, праманами (критериями познания) и прамеями, перейдем теперь к третьему из шестнадцати предметов.
Саншая (сомнение). Оно происходит от признания различных атрибутов, один другому противоположных, в одном и том же объекте, как например, когда мы в отдаленном от нас объекте признаем и свойства человека и свойства столба. Далее определение сомнения указывает, что древние логики Индии много думали о различных причинах сомнения, так что признавали три или даже пять родов его.
Все эти разъяснения, так же как и разъяснения, относящиеся к IV) прайоджане – цели и мотиву, V) дриштанте – примеру или известному всем казусу и к VI) сиддханте – положениям, не содержат в себе ничего, что представляло бы какой-либо интерес для историка философии, кроме того разве, что они еще раз с поразительной ясностью доказывают продолжительное и непрерывное изучение логики в древних школах Индии.
Гораздо важнее следующий предмет – так называемые члены, то есть члены силлогизма. Нам силлогизм и его строение настолько знакомы, что мы не чувствуем никакого удивления, встречаясь с ним в школах логики в Индии. И тем не менее, если мы не хотим допустить влияния греческой философии на индийскую или, наоборот, индийской на греческую, – влияние, которое ничем не доказано, – то совпадение между ними, несомненно, покажется нам поразительным. Что касается меня лично, то, признаюсь, я не вижу никаких доказательств какого-либо прямого влияния с той или другой стороны, хотя и не отрицаю совершенно его возможности; я продолжаю держаться убеждения, высказанного мною уже давно, что тут мы должны признать существование совпадений в большей степени, чем были склонны допускать наши предшественники. Мы не должны никогда забывать, что возможное в одной стране возможно также и в другой. В то время, когда европейские ученые впервые познакомились с различными системами индийской философии, все, приходившее к нам с Востока, считалось достоянием крайней древности. Смутные предания о древней индийской философии существовали еще до времен Аристотеля. У самого Александра Великого, как утверждают, представление о ней было глубоко укрепившимся, как мы можем заключить из его желания войти в сношения с гимнософистами Индии.
Одним из таких гимнософистов или дигамбаров был, по-видимому, знаменитый Kalanos (Кальяна?), умерший добровольно, сгорев на глазах у македонской армии. Поэтому европейские ученые признавали, будто индусские системы философии, и в частности индусская логика, были древнее греческой и что греки заимствовали первые основания их философии у индусов. Мнение, что Александр действительно посылал в Грецию своему учителю некоторые индийские философские трактаты, и притом в такое время, когда, насколько нам известно теперь, рукописи в Индии были еще неизвестны, и что Аристотель только систематически обрабатывал их, теперь представляется нам прямо-таки непонятным, но оно было принято и горячо отстаивалось такими людьми, как Геррес и другие. Гёррес доказывал даже, что греки удержали некоторые из технических терминов, взятых из санскритского языка. Например, так как индийские философы признавали пять элементов и пятый – эфир – называли акаша, то Гёррес, не делая никаких ссылок, прямо цитирует одно место из Аристотеля, где тот якобы говорит о пятом элементе и называет его akat-onomaton, то есть akas-nominatum... В самом деле, одно такое терминологическое совпадение решило бы вопрос, но даже это одно до сих пор не найдено. Несомненно было немало совпадений в греческой и в индийской логике, но таких совпадений в терминах не имеется; а только такое совпадение, подобно совпадениям собственных имен в сравнительной мифологии, раз и навсегда решило бы вопрос. Но с другой стороны, было ли проявлением высшей способности исторической критики, когда Нибур и другие выставили противоположное положение и пытались производить индийскую философию от греческой? Нибур говорил в своих лекциях о древней истории: "В индийской философии мы видим следы большего сходства с философией греков. Так как теперь уже оставили гипотезу, будто греческая философия образовалась после индийской, то мы можем объяснить это сходство не иначе, как теми сношениями, которые индусы поддерживали с греко-македонским царством, Бактрией". Действительно ли это так? Для Нибура и для большинства эллинистов естественно представлялось почти невозможным, чтобы греческая философия, изучать которую возможно с самого ее детства, была чужестранного происхождения, ввозным из Индии продуктом. Им известно, что греческая философия развивалась постепенно, что рост ее шел параллельно с развитием греческой поэзии, религии, искусства и цивилизации. Они понимают, что это продукт домашний и что Платон и Аристотель, несомненно, были греками, а не брахманами. Но они не должны удивляться, что и санскритские ученые чувствуют то же самое и по отношению к индийской философии. Они ведь также могут доказать, что в Индии первые философские идеи, хотя и в очень еще смутной и неопределенной форме, появились в гимнах древних поэтов вед. Они могут доказать, что эти идеи породили обсуждение, и публичное и частное, что они принимали все более и более определенную форму и что они, наконец, стали достоянием философских школ в том виде, в каком дошли до нас. При этом они столь же уверены в том, что эта философия была туземной в Индии, как и в том, что Канада и Готама были брахманами, а не греками. Что же останется? Мне кажется, что до тех пор, пока невозможно доказать исторически, что греки могли свободно общаться с индусами на греческом или санскритском языках по вопросам метафизическим, или, наоборот, до тех пор, пока мы не найдем в греческой философии терминов санскритского происхождения или в индийской философии терминов греческого происхождения, будет всего лучше принять факты таковыми, каковы они есть, и считать греческую и индийскую философии продуктами умственной жизни Греции и Индии; а на основании их часто поразительного сходства прийти к такому простому убеждению, что в философии имеется сокровищница истин, составляющих общее достояние всего человечества, – истин, которые могут быть открыты всеми нациями, если они будут искать их упорно и честно. Выучившись этому, мы будем менее склонны, встречая совпадения какого-либо рода, немедленно заключать из этого, что объяснить их нельзя иначе, как допустив историческое соприкосновение и заимствование с той или другой стороны.* Несомненно имеются категории вайшешики – падартхи, имеются дравья – субстанция; гуна – свойство; род – саманья; вид – вишеша; есть даже силлогизм – аваява, есть индукция – вьяпти и дедукция – упаная. Для всего этого есть и греческие и санскритские термины. Но почему бы им и не быть? Если они могли естественно возникать в Греции, почему они не могли так же естественно возникать и в Индии? Как бы то ни было, мы должны ждать и не препятствовать прогрессу исследования преждевременными утверждениями. * См. M.M. "О совпадениях" – статью, читанную в Королевском литературном обществе в 1896 г.
Но раньше, чем входить в обсуждение всех тонкостей индийского силлогизма, будет лучше закончить сначала то, что нам остается сказать о шестнадцати предметах ньяи. После пяти членов силлогизма следует тарка (VIII), которая объясняется как опровержение или рассуждение от пригодности данного случая – например, когда человек, видя на холме дым, не видит, что там должен быть огонь, и потому ему надо указать, что если бы на холме не было огня, то не было бы и дыма. Это равнозначно нашему reductio ad absurdum.
Следующая, подлежащая рассмотрению топика (или предмет), есть нирная (удостоверение, определение).
За этим идут параграфы, относящиеся скорее к риторике, чем к логике: вада (X) – аргументация, состоящая из возражений и ответов, при этом оба спорящих заботятся об истине; джалпа (IX) – софистическая полемика или нападение на то, что установлено при посредстве обманных оборотов; джати (XIV) – пустота, происходящая от ложных аналогий; чхала (XV) – ухищрения, тонкости; ниграхастхана (XVI) – непригодность для обсуждения. В этих последних пяти случаях предполагается, что спорящие заботятся только о победе, а не об истине. Если эта борьба не связана ни с какой попыткой действительно установить противоположное мнение, то это называется витанда (XII) – крючкотворство. Далее идет хетвабхаса (XIII) – ложные аргументы, то есть паралогизмы и софизмы. Таковы: савьябхичара – аргументы, доказывающие слишком много; вируддха – аргументы, доказывающие слишком мало; пракаранасама – аргументы, которыми можно доказать противоположные мнения; садхьясана – то, что само требует доказательства; и калатита – аргументы не своевременные, неуместные. Что касается чхалы (XV) – обмана при употреблений слов в смысле, отличном от того, в котором они обыкновенно понимаются, и джати (XIV) – ничтожества, происходящего от перемены класса, то о них уже упоминалось раньше. Трудно понять, почему джати (рождение или род) обозначает ничтожный, пустой аргумент, если только этот термин первоначально не обозначал transitio in alterum genus (переход к другому роду), как например, когда на аргумент, что человек не может идти, потому, что у него лихорадка, отвечают, что он может идти, потому что он солдат. Тут один и тот же человек относится сначала к классу людей, страдающих лихорадкой, и потом – к классу солдат, которые, как предполагается, всегда способны маршировать. Последний пример ниграхастхана (XVI) – непригодность для обсуждения; когда человек не может понять предмета и, однако, продолжает говорить о нем и таким образом подвергается неодобрению. Список, приведенный нами, достаточно длинен, хотя мы еще выпустили многие подразделения и, однако, в конце его Готама еще извиняется за его неполноту и говорит, что есть еще много родов ничтожества и т.д., которые пропущены им и о которых он будет говорить потом.
Рассматривая этот список шестнадцати предметов как сокращение всей философии Готамы, как это делали некоторые из европейских философов, или признавая его, как другие, таблицей категорий, несомненно, мы имели бы право сказать то, что сказал Риттер в его "Истории философии", а именно, что изложение ньяи скучно, бессвязно и не методично. Конечно, в ней мы встречаем вопросы, не имеющие никакого отношения к чистой логике, но такой была и греческая логика вначале, например в школе Зенона она может казаться нам слишком подробной и слишком мелочной, но ее все-таки нельзя никоим образом назвать бессвязной. Точно так же несправедливо обвинять ньяю и все другие системы индийской философии в непрактичности и в полном игнорировании всех проблем этики Мы должны помнить, что у индийской философии были совсем иные антецеденты, чем у нашей. Мы не в состоянии даже понять такой философии, которая в конце концов не имела бы в виду пользы и которая игнорирует все вопросы нравственности. Но нам приходится брать философов такими, каковы они есть. У брахманов нравственность зависит или от предписаний священного писания (дхарма), или от того, что называется самая – согласие добрых людей. Но сильнейшая ее опора – в твердой вере в солидарность здешней и будущей жизни и в твердом убеждении, что ничто и никогда не пропадает. Народное мышление в Индии, по-видимому, никогда не сомневалось в том, что всякие добрые и дурные мысли и дела вырастают и приносят плоды и что никто и никогда не может избежать последствий своих действий и мыслей. Вопрос не в том, справедливо или нет подобное верование, а в том, что оно во всяком случае порождает глубокое чувство ответственности. Вместо того, чтобы жаловаться на несправедливость и жестокость Бога, людей учили думать, что несчастья, казавшиеся им незаслуженными, были вполне заслужены ими, что они в действительности – естественные последствия прошлых действий и в некотором отношении лучшее средство уплаты всех своих долгов. И в то же время философия поддерживала надежду, что в конце концов эта цепь последствий будет порвана и что Я, просвещенное истинным знанием, возвратится туда, откуда оно пришло, – к себе самому и будет самим собой, то есть что оно снова будет Всемирным Я, навсегда свободным от цепей и страданий этого преходящего эпизода его земной жизни. Эта высшая свобода и блаженство, по мнению индусов, зависели от философии и знания, они не могли быть достигнуты одними только добрыми делами или хорошими мыслями. И опять-таки это может быть верно или неверно, но я не вижу ни в этой, ни в индийской философии вообще бессвязности мышления. Мы не должны забывать, что, с точки зрения индусов, земная жизнь есть только эпизод, может быть, и очень важный сам по себе, но ничтожный по сравнению с тем, что было за ним и будет после него, по сравнению с вечной жизнью души. Неужели индийские философы были уж так неправы, утверждая, что для истинной свободы и истинного счастья необходимо познание истинного отношения между человеком и миром и между человеком и Создателем Мира? И что верно по отношению к философским системам веданты, санкхьи и йоги, то в известном смысле верно также и по отношению к системе ньяи. Можно сказать, что основные пункты этой философии содержались в том, что может быть познаваемо (прамея) и в средствах знания (прамана), то есть Готама считал необходимым установить границы их, совершенно так же, как Кант начинает свою философию с критики чистого разума, определения границ чистого разума. Но сделав это подробно под своими шестнадцатью заголовками, Готама, подобно Бадараяне и Капиле, начинает объяснять процесс, которым только и возможно уничтожить неведение (митхьяджняна), составляющее, по его мнению, истинную причину ошибок или греха, "который есть причина деятельности, которая есть причина рождения, которое есть причина страдания" (I, 2). Будет ли это верно или нет, во всяком случае это вполне последовательно, и в том нет никакой бессвязности рассуждения, когда вся философия ньяи называется причиной конечной свободы и конечного блаженства. Современная ньяя почти совершенно ограничивается средствами знания (прамана).
Таким образом, первая книга Ньяя-сутр дает нам полный обзор всей философии Готамы, и следующие три книги входят в подробное исследование деталей. Так, вторая книга более подробно трактует о праманах, а третья и четвертая – о прамеях, пятая книга трактует обо всем, что подходит под заголовок паралогизмов. Некоторые из вопросов, обсуждаемых в этих книгах, вполне ясно показывают, что они должны были составлять предмет живой и продолжительной полемики, потому что, хотя некоторые из возражений представляются нам не имеющими особой важности, они во всяком случае доказывают сознательное к ним отношение древних последователей ньяи.
Нам кажется навряд ли нуждающимся в доказательствах то положение, что чувственное восприятие есть прамана, или источник знания, авторитет. Но Готама или его оппонент ставит вопрос, на каком основании показания чувств могут считаться таким авторитетом, или что, или кто есть авторитет их авторитетности. Это такая идея, которая предвосхищает важный элемент современной философии. Как весы могут взвешивать, но и сами должны быть взвешены или проверены, так можно сказать, что авторитет чувств тоже нуждается в установлении его другим авторитетом; и так далее до бесконечности. Отвечая на это замечание, Готама прибегает к аргументу, который мы считали бы аргументом ad hominem, а именно: если вообще нет авторитета, то его не может быть и на стороне противника. Возражающий сам себе роет яму, рубит ветку, на которой сидит, и потому не имеет точки опоры для своих возражений (II, 13). Но, допуская, что чувственное восприятие имеет авторитет, как лампа имеет свет, освещающий окружающие предметы, является следующий вопрос о том, что определение чувственного восприятия как происходящего от соприкосновения чувств с его объектом, не полно, так как для действительного восприятия должно быть соприкосновение не только с органом чувств, но также и между чувствами и умом (манас) и между умом и Я (атманом). Готама и не отрицает этого, он только защищается, говоря, что нельзя связать всего одновременно и что его определение восприятия, хотя и останавливающееся только на том, что существенно (на соприкосновении чувства и объекта), отнюдь не исключает соприкосновения между умом и Я, а, наоборот, признает его за доказанное. Он допускает также, что соприкосновение между чувством и объектом не всегда производит восприятие (представление), что в действительности может быть ощущение (чувствование, sensation) без представления, как например, когда мы настолько поглощены слушанием музыки, что не воспринимаем, вследствие отсутствия внимания, окружающие предметы. Это опять-таки напоминает нам о современной философии. Даже такие вопросы, как вопрос о том, имеется ли какой-нибудь промежуток времени между моментом, когда мы слышим звук слова, и моментом, когда мы понимаем его значение, задаются Готамой и его школой, и на вопрос о том, могут ли одновременно восприниматься несколько впечатлений, получают отрицательный ответ, причем указывается на прокалывание иголкой нескольких листов бумаги. Тут прокалывание кажется одновременным, но нам известно, что оно может быть только последовательным. Другой вопрос, в последнее время занимавший наших психологов и физиологов, о том, не включает ли восприятие и вывод, обсуждается Готамой (II, 31), в особенности в применении к тем случаям, когда наши чувства могут воспринимать только часть их объекта, когда они, например, воспринимают дерево, от которого одновременно мы можем видеть только одну сторону, тогда как все остальные его части даются нам памятью и выводом. Это приводит Готаму к другому вопросу о том, действительно ли существует такая вещь, как целое, и так как в действительности мы можем видеть только одну сторону, то он и пытается объяснить процесс, в силу которого мы принимаем часть за целое. Никто, например, никогда не видел больше одной стороны Луны, и однако, принимая ее за целое и за шар, мы постулируем и убеждены, что у Луны есть и другая сторона. Пример, приводимый Готамой, что дерево есть целое потому, что, когда мы трясем его за одну ветку, оно все трепещет, может казаться нам детским, но мне кажется, что настоящий интерес древней философии заключается именно в этих простых и так называемых детских мыслях.
Следующей проблемой, занимавшей Готаму, была проблема времени – настоящего, прошедшего и будущего. Возражающий – и на этот раз, по-видимому, возражающий действительный, так как он высказывает мнение буддистов – отрицает существование и настоящего времени, так как в момент, когда мы видим плод, падающий с дерева, мы видим только то, что он уже упал или что он упадет, и никогда не видим, что он падает. Готама отвечает, что если бы не существовало настоящего, было бы невозможно ни прошлое, ни будущее; и на признание противником такой возможности Готама замечает, что в этом случае восприятие и все, от него происходящее, были бы совершенно невозможны, так как восприятие может основываться только на настоящем.
Опуская здесь то, что говорится о ценности вывода, так как к этому мы возвратимся потом, мы видим, что Готама рядом с выводом (анумана), ставит другое орудие знания – упамана (аналогию или сравнение). Тут, по-видимому, Готама сталкивается с Канадой, который, как мы сейчас увидим, не признает сравнения (упамана) независимым авторитетным свидетельством и, во всяком случае, не считает его существенно отличным от вывода (анумана). Из этого обстоятельства мы, пожалуй, будем склонны заключить, что Готама жил позднее Канады. Но, во-первых, тут не упоминается ни имени Канады, ни названия его системы (вайшешика); а во-вторых, нам известно, что вопрос о средствах знания (праманы) постоянно обсуждался во всех школах индийской философии, так что простое указание на него никоим образом не может служить для определения старшинства оппонента или защитника. Мы можем только сказать, что, когда ссылаются на упаману как на средство настоящего знания, мы знаем, что имеем дело с последователями школы ньяи; но и вайшешика, отказывая сравнению в независимом и отдельном месте среди других праман, отнюдь не отвергает его как один из родов вывода (анумана).
Теперь мы приступим к различным родам свидетельства слова. Свидетельство передается словами и выражением, состоящим из многих слов, определяющим значение каждого слова в его отношении к другим словам. Хотя и допускается, что значение слов условно, но некоторые полагают эти условности вечными и божественными, а другие считают их невечными; большинством признается как главный авторитет для определения значения слова обычай достойных доверия людей, при этом, однако, утверждают: поскольку высший авторитет есть Брахман, или Бог, и Веды есть Слово Брахмана, то каждое слово вед обладает высшим авторитетом. Это, однако, как мы уже знаем, не удовлетворяло последователей мимансы, приписывающих вечность самой шабде (слову или звуку слова). При рассмотрении значения слова (шабда) снова ставится тот же вопрос, как и раньше: заслуживает ли оно само по себе имени источника знания или его следует рассматривать только как один из родов вывода Готама, показав различие между высказывающими "я знаю" и "я вывожу", между принятием слова авторитета (аптопадеша) и доверием к выводу, ставит на обсуждение новый вопрос об ассоциации чувства со звуком – вопрос, тесно связанный с вопросом об авторитете вед как Слова по преимуществу. Тут мы встречаем множество аргументов для защиты высшего авторитета вед, с которыми мы уже познакомились из пурва-мимансы, но которые опять-таки, хотя и ясно ссылаются на Джаймини, не могут служить доказательством первенства во времени сутр Джаймини сравнительно с сутрами Готамы и, конечно, дают нам право признать только одновременную деятельность различных школ индийской философии в течение веков, прошедших от конца периода вед до появления и распространения буддизма.
После защиты учения ньяи, что всех праман только четыре – ни больше, ни меньше, – Готама переходит к критике четырех добавочных праман последователей мимансы и показывает, что эти добавочные праманы излишни. Эти праманы, как мы видели: айтихья (предание), не всегда авторитетное, артхапатти (предположение), самбхава (вероятность) и даже абхава, (несуществование), так как последователи мимансы полагали, что может быть знание, происходящее от небытия или от отсутствия, как например, когда из того факта, что Девадатта не дома, мы заключаем, что он должен был выйти. Первую из этих четырех праман (предание) Готама относит к шабде (слову), а остальные три – к анумане (выводу), тогда как чешта (простой жест, дающий знание) может быть подведена или под рубрику слова как писанные буквы, или под рубрику ануманы. По-видимому, философы, последователи ньяи, особенно сильно интересовались вопросом о средствах познания (праманы); в настоящее же время этот вопрос поглотил всю ньяю. Утверждают, что Нагарджуна раньше, чем сделаться буддистом, усердно изучал философию ньяи. Он написал сочинение под названием Прамана-самуччая, которое считалось утерянным, пока Сарат Чандра не открыл в библиотеке Великого Ламы в Лхассе его тибетский перевод (JBTS, IV, ч. III, IV).* * Это доказывало бы изучение философии ньяи в I в. н.э. Далее идет длинное рассуждение о природе слова, о различии звуков (дхвани) и слов и, наконец, мы подходим к вопросу о том, вечно ли слово и, стало быть, есть ли оно само по себе праманы или нет. Подобные вопросы встречаются в большинстве индийских философских систем, а так как раньше я не говорил о них, то теперь, когда мы снова встречаемся с ними в разработке их Готамой, необходимо рассмотреть их подробнее. Хотя тут дело идет о чисто грамматических вопросах, вроде того, может ли гласная i заменяться полугласной у, вообще, может ли какая-либо буква сделаться другой; но эти разъяснения обыкновенно захватывают более широкую сферу мышления, и мы с удивлением видим, как близко они были связаны в уме индийских философов с величайшими задачами философии, например, с вопросом о бытии Создателя и об отношениях между причиной и следствием нашего мира. Чем чаще мы читаем эти рассуждения о вечности звука, о словах и их истинной природе и, наконец, о божественном или даже трансцендентальном характере языка, тем более мы сознаем всю разницу между восточной и западной философией. Истинная проблема языка почти совершенно пренебрегалась греческими философами и их учениками в Европе, потому что все рассуждения о physei или thesei происхождения языка касались только одной части вопроса, как он представлялся индийским философам. Способ изложения ими проблемы языка, несомненно, будет отвергнут современными философами как детский, и я не намерен отрицать, что действительно некоторые из их заметок о языке детские. Но мы увидим, что весь вопрос исследуется индийскими философами в совершенно серьезном духе. Изучающие философию должны уметь не обращать внимания на то, что может показаться им странным в манере обсуждения и всегда устремлять свое внимание на то, что важно и что часто просматривалось даже величайшими из наших мыслителей. Язык для большинства из нас – предмет не столь знакомый, что мы едва ли замечаем, что стоит за ним; мы не задаем себе тех вопросов, ответ на которые стоил индийским философам стольких усилий и такого труда. Мы уже раньше рассматривали некоторые из их взглядов относительно языка, как эти взгляды отразились в философских гимнах, Брахманах и Упанишадах ведического периода. Теперь нам нужно проследить эти взгляды, излагаемые в более систематической форме в период сутр
Если я прав, приводя слово брих (речь) в брихас-пати, к тому же корню, как и корень брахман, то связь двух идей, Слово и Творец, приведет нас к периоду, гораздо более древнему, чем даже тот, который мы называем периодом вед. Во всяком случае идея, что Брахман был Слово и что мир создан Словом, существовала, как мы видим, задолго до появления философских систем. Она выразилась в самом языке Индии, но полное развитие она получила только в сутрах, и в особенности в сутрах веданты, к которым для наших настоящих целей нам и надо возвратиться. В сутре (I, 3, 28) мы читаем: "Мы отвергаем его возражение на том основании, что он (мир) происходит, берет свое начало от слова, как это доказывается восприятием и выводом". Восприятие здесь употребляется в смысле шрути (откровения), а вывод в смысле смрити (предания). Предъявлялось возражение, что Веду нельзя считать вечной, так как в ней содержатся имена вещей невечных, и даже боги (девы) не считаются вечными, так как доказано, что они подвержены рождению и возрождению и, следовательно, Веда, в которой содержатся имена, не может быть одновременной или вечной. На это возражение Шанкара, допуская невечный характер – дев (богов), отвечает, что несмотря на это боги и другие существа, и даже весь мир, должны быть признаны имеющими свое начало в слове или Веде и что это слово есть Брахман. Но, прибавляет он, не индивидуальные девы, не тот или другой бог, не та или другая корова или лошадь ведут свое происхождение, свое начало от слова, а род, к которому они принадлежат, то есть eide (акрити). Слова имеют связь с родом, а не с индивидуумами, ибо эти последние, как бесконечно многие, не способны вступать в такую связь. Поэтому признается, что индивидуальные вещи и индивидуальные боги имеют начало, но не род, к которому они принадлежат, так как этот последний мыслим и высказан сначала Брахманом. Не следует, однако, предполагать, что слово составляет материальную причину вещей; она, как указано выше, состоит только в одном Брахмане, который поэтому есть нечто большее, чем слово. Слово веды есть просто выражение того, что постоянно и вечно во всех вещах (universalia in rebus), и так как все индивидуальные вещи созданы согласно этому слову, то и верно сказано, что они имеют свое истинное начало в Веде и в Брахмане. После это же подтверждается местами из шрути и смрити, как например, в Бр.-уп. (1, 2, 4): "И тогда своим умом он соединился с речью". Стало быть, слово, или речь, существовало до создания, как мы читаем также и в смрити, то есть в Махабхарате (XII, 85, 34): "Тот, кто существует сам собой, испускает первый поток, Слово, вечное, без начала и конца, божественное слово, которое мы читаем в Ведах, и откуда произошло развитие мира". И потом там же (XII, 85, 35): "Бог вначале создал имена и формы вещей и непрерывный процесс их дел". Внимательно прочитав подобные места, легко понять, что Веда, отождествляемая с творческими словами или с идеями (logoi) мира, обозначала нечто большее, чем то, что в последствии называли тремя ведами, самхитами и брахманами. Веда тут означает Логос или Софию (Слово или Премудрость) и обнимает все названные, то есть получившие название, высказанные понятия, необходимые для создания всего созданного. Для того чтобы показать, что тут нет ничего странного, Шанкара замечает, что даже мы сами, когда намереваемся сделать что-нибудь, сперва думаем о слове для обозначения того, что мы хотим сделать. Точно так же и слова веды должны были быть присущими уму Творца (Праджапати) раньше, чем он мог создать соответствующие им вещи. Поэтому и сказано в Веде (Тайтт.-уп. II, 2, 4, 2): "Это есть земля, – сказал он, – и создал землю". Это покажется странным многим из читателей и, признаюсь, казалось странным и мне, когда я в первый раз встретил такие идеи, столь полные неоплатонических воспоминаний или даже близких к идее Ветхого Завета: "Бог сказал – да будет свет – и был свет". Конечно, если мы решимся сказать, что Логос александрийских философов не имеет антецедентов в древней греческой мифологии,* то и конец всяким вопросам и мы тогда должны будем просто допустить, что брахманы приходили в Александрию и обучили языческих и христианских философов своим идеям о Вач, или Речи. Но так как всякому эллинисту известно, что это совсем неверно, – и я неоднократно пытался доказать это – то вопрос требует решения, совершенно отличного от предложенного профессором Вебером, если только он вообще допускает какое-либо решение. Почему бы в самом деле не признать, что гораздо более соответствует достоинству ученого сознание в своем неведении, чем отвечать, хотя бы и нерешительно, на такой вопрос, и таким образом помешать дальнейшему исследованию? * См. Anathon Aall. Geschichte der Logosidee, 1896, pp. 218 seq. Индусские философы с таким вниманием относились к этому вопросу, потому что, видимо, сильно интересовались им и вполне понимали его близкую связь с некоторыми из самых важных религиозных и философских проблем, особенно близких их сердцу. Они начинали с самого начала и прежде всего пытались уяснить себе, что такое шабда. Шабда означает слово, но оно обозначает также и звук, и потому они начинали с вопроса: что такое звук? Мы уже видели, что они постулировали пятый элемент, акаша – слово, которое мы переводим в эфир, – который должен был быть носителем звука и только одного звука. Материалисты, последователи Бархаспати, отрицали существование такого пятого элемента, потому что он сверхчувствительный; но все другие школы мышления, даже буддисты, признавали его как независимый элемент, так как они полагали, что воздух не может быть носителем звука. От воздуха может зависеть сила звука, но не его свойства. Философия вайшешики, например, особенно интересовавшаяся вопросом об элементах, объясняла звук как объект, воспринимаемый чувством слуха (II, 2, 21). Далее она объявляла, что звук – это ни субстанция, ни действие, а свойство и сущность его (субстанция) акаша (эфир). Мнение, что звук существует всегда и вечен и только проявляется каждым говорящим, – мнение, которого придерживались последователи мимансы, – отвергается Канадой, признающим звук и слова временными проявлениями только вечного звука. Это объясняется примером барабана и барабанной палочки, из которого ясно видно, что звук производится соединением их и что он проводится только воздухом. Вся эта аргументация направлена, очевидно, против последователей мимансы, которые по своим особым причинам признавали, что шабда (звук или слово) должна быть вечной. Нужно, однако, отдать им справедливость, что они внимательно относились к возражению Пурвапакшина, отвергавшего вечность звуков и слов. "Нет, – говорит он,* – звук не может быть вечным, так как мы видим: 1) что он есть продукт, 2) что он проходит, исчезает, 3) что он сделан (сами буквы называются А-кара, Ка-кара и т.д., то есть делание А, делание К, и т.д.). Мы видим далее, 4) что он воспринимается одновременно несколькими лицами, 5) что он изменяется (как например, dadhi atra изменяется на dadhy atra) и 6) что он увеличивается от увеличения числа его производящих. Но на все эти возражения у последователей мимансы имеются готовые ответы. Слово вечно, говорят они, и хотя восприятие звука одинаково, но мы имеем право смотреть на звук как на вечный и навсегда присущий и только не всегда проявляющийся вследствие отсутствия производящего его, заявляющего. Буква к, которую мы слышим теперь, та же самая, которую люди всегда слышали. Утверждают, что звук делается, производится, что он воспринимается одновременно многими; но то же самое применяется и к солнцу. Видоизменяется не одна и та же буква как видоизменение звука, а вместо одной буквы появляется другая; что же касается увеличения шума, усиления звука, то оно обусловливается числом соединений и разъединений воздуха. * См. Баллантайн. Миманса-Сутры, с. 8; Мюир. OST, III, с. 70 и далее. Причина, приводимая Джаймини, в защиту мнения о вечности звука, состоит в том, что хотя звук и может исчезать, он оставляет следы в уме слушателя, что он есть везде одновременно, что при повторении он один и тот же и что мы не имеем права предполагать, чтобы он когда-нибудь уничтожился. На предположение, что звук есть простое видоизменение воздуха, отвечают, что ухо не просто слышит воздух, но что оно чувствительно только к неосязаемому в букве, к его свойству. А помимо того, в ведах есть определенные слова, говорящие нам о вечном Гласе. Установив таким образом вечность звука, Джаймини переходит к защите звуков или слов вед против всех возможных возражений. Его аргументацию мы рассматривали раньше, когда обсуждался вопрос об авторстве вед и когда было указано, что автором их не могла быть одна личность, что веды могли быть рассматриваемы вдохновенными мудрецами (риши) как открытые им, а не созданные ими. Поэтому мы можем сразу перейти к следующему вопросу о том, что составляет слово, и каков его действительный характер, по мнению индийских философов. Хотя эти рассуждения скорее грамматические, чем философские, все же они заслуживают внимания, как показывающие, насколько сильно древние индийские философы интересовались наукой о языке, насколько ясно они понимали близкую связь между языком и мышлением, и вследствие этого – между наукой об языке и наукой о мышлении, или философией. Насколько индусы понимали, что изучение языка составляет неотделимую часть философии, это мы можем видеть из того факта, что они причислили своего великого грамматика Панини к сонму своих философов. Очевидно, они сознавали, что язык есть только феноменальная форма мышления и что, так как люди не имеют средств воспринимать мысли других и даже свои собственные иначе, как в форме слов, то обязанность исследователя мышления исследовать природу слов прежде, чем приступить к анализу мышления, чистой мысли, даже как довольно верно выражаются, ободранной, лишенной кожи мысли, то есть лишенной ее естественной оболочки, слова. Они понимали то, что не всегда понимали даже современные философы: есть различие между Vorstellung (представлением или восприятием) и Begriff (понятием); истинное мышление имеет дело только с понятиями, выраженными в словах, и слово и мысль нераздельны и при разделении погибают оба. Мадхава в его обзоре всех философских систем отводит место даршане Панини, то есть тому, что мы назвали бы грамматической системой Панини, между пурва-мимансой Джаймини и санкхьей Капилы. Другие системы тоже очень подробно трактуют вопросы лингвистики, как делает, например, пурва-миманса, обсуждая вопрос о том, вечен или нет звук – материальный элемент слова.
Индийские философы выработали идею, не существующую ни в какой другой философии, – идею спхоты. Правда, в сутрах Панини слово спхота не встречается, но имя цитируемого им (VI, 1, 123) грамматика Спхотаяны указывает, что оригинальное слово спхота существовало до времен Панини. Слово спхота (от корня спхут) первоначальное должно было обозначать то, что взрывается, вскрывается. Его переводили как выражение, понятие или идея, но ни одно из них не может считаться удачной передачей этого слова. В действительности оно обозначает звук слова как целое и как носителя значения, помимо составляющих его букв. Вопрос о спхоте подробно трактуется Мадхавой в его Сарвадаршана-санграхе. Тут, рассмотрев даршану Панини, он прежде всего указывает, что шабда (слово), которому учит Панини в его грамматике шабданушасане, в действительности есть то же, что Брахман. "Вечное слово, пишет он, – которое называют спхота и которое без частей, есть истинная причина мира, то есть Брахман". И прибавляет несколько строк из Брахмаканды Бхартрихари, в которых этот грамматик (умер в 650 г. н.э.) говорит: "Брахман без начала и конца, неразрушимая сущность языка,
Что же больше можно было бы сказать о Логосе неоплатоников? В ответ тем, кто отрицает существование подобной спхоты, утверждают, что она есть действительный объект восприятия, ибо все люди, слыша слово корова, знают, что оно отлично от составляющих его букв. Это показывает, что индусы выработали идею о буквах, и даже гласных, задолго до того времени, как познакомились с буквами семитической азбуки; я могу только удивляться тому, что люди, верившие в старый туземный алфавит, никогда не ссылались в защиту своего мнения на рассуждения о спхоте. Если говорят, продолжает Мадхава, что признание (cognitio) происходит от отдельных букв слова, то спрашивается: предполагается ли, что эти буквы производят признание в их коллективной форме или в отдельности? В коллективной их форме это невозможно, так как каждая буква, раз признанная, исчезает и потому не может составлять целого; в отдельности тоже невозможно, так как ни одна одинаковая буква не имеет силы произвести признание значения какого-либо слова. И так как буквы (ни в их отдельности, ни в их соединении) не могут произвести признание значения какого-либо слова, то должно существовать что-нибудь другое, посредством чего производится знание, это и есть спхота – звук, отдельный от букв, хотя и открываемый (revealed) ими. Далее он цитирует из Махабхашьи Патанджали: "Что такое слово корова? Это слово, будучи произнесенным, производит в нас одновременно признание отвисшего подгрудка, хвоста, горба и рогов". Кайята объясняет это подробнее, говоря: "Грамматики утверждают, что это – слово, отличное от букв, выражающее значение; если бы его выражали буквы, то было бы бесполезно произносить вторую и следующие буквы (так как уже первая передала бы нам все, что нужно). Поэтому это – нечто отличное от отдельных букв, передающее значение; вот то, что мы называем спхотой". Возражающий, однако, не уступает сразу. Он, в свою очередь, задает вопрос, есть ли эта спхота проявляемое или непроявляемое. Если оно не требует проявления, то оно существует всегда, а если требует, то проявляться оно может только в буквах, когда они произносятся; таким образом снова появляются те же затруднения, которые были указаны раньше по отношению к коллективному или отдельному действию букв. Эта дилемма ставится Бхаттой в его Миманса-шлокаварттике: "Грамматик, утверждающий, что спхота проявляется в буквах при отдельном их произнесении и восприятии, хотя само по себе оно есть единое и невидимое, не избегает этим ни одного из затруднений". Тут Панини (I, 4, 14), кажется, дает верное решение задачи, устанавливая принцип, что буквы не могут составлять слова, если у них нет на конце приставки (affix), тогда как буквы, как они воспринимаются, просто помогают передавать значение при посредстве условной ассоциации. Это показывает, что условность отношений между звуком и значением вполне признавалась в Индии: называли ли этот звук шабда или спхота. Недостаточно, чтобы буквы были одинаковыми, они должны кроме того следовать одна за другой в известном порядке, иначе слова vasa и sava, nava и vana и т.д. передавали бы то же значение, а это не так. Все это говорится затем, чтобы доказать, что допущение существования спхоты не есть необходимость; но на это мы получаем ортодоксальный ответ, что допущение спхоты необходимо, что все возражения есть не что иное, как хватание утопающего за соломинку, так как отдельные буквы никогда не составляют еще слова, как цветы без перевязки не составляют венка или букета. И так как буквы не могут комбинироваться в силу того, что они исчезают, как только их произносят, то мы и должны признать спхоту и принять первые буквы открывающими нам невидимую спхоту, тогда как следующие буквы служат только к тому, чтобы сделать спхоту более и более ясной и проявленной
Установив таким образом свою теорию спхоты для каждого слова, философ-грамматик идет дальше и пытается доказать, что в конце концов значение всех слов – это summum genus (высший род – сатта), именно чистое бытие, характер которого есть сознание высшей реальности. На замечание, что в этом случае все слова обозначали бы одно и то же, а именно Брахмана или бытие, он отвечает, что в известном смысле это действительно так; но как кристалл окрашивается цветом окружающих предметов, так и Брахман, связываемый различными вещами и отдельно отождествляемый с каждой, потом заменяется различными видами, например, корова, лошадь и т.д.; эти виды прежде всего есть "существование", бытие, сатта, или высший род, как он существует в индивидуумах, да и то только тогда, когда они пребывают в этом феноменальном мире. В защиту такого взгляда приводится другое место из Бхартрихари: "Так как бытие разделяется, как оно существует в коровах и т.д., то оно и называется тем или этим видом в силу его связи с различными объектами; и от этого зависят все слова. Это называют значением стебля и значением корня. Это есть бытие, это есть великий Атман (или Брахман), выражаемый такими приставками (affixes), как тва, тал и т.п., образующими абстрактные существительные, как например го-тва – вид, корова и т.д. Ибо бытие как summum genus находится во всех вещах – в коровах, лошадях и т.д., и поэтому все слова, выражающие определенное значение, в конце концов основываются на summum genus, на бытии, дифференцируемом различными мыслями и словами, в которых оно пребывает, как например, словами "коровы", "лошади" и т.д. Если слово-ствол (пратипадика) выражает бытие, то корень выражает состояние (бхава) или, как говорят другие, действие (крия)". Это напоминает нам рассуждения греков и средневековых логиков. Мой покойный друг Нуаре также пытался доказать, что все слова первоначально выражали действие; к чему я сделаю поправку: они выражали действие или состояние. Если это истинное зерно всякого слова называлось отдельными философами великим Атманом (махан атма) и summum genus, сатта, то мы должны вспомнить, что Брахман, согласно веданте, есть истинная сущность, субстанция всего. Это опять-таки констатирует Бхартрихари, говоря: "Истинная реальность известна за ее обманчивыми формами, в словах – за неистинным одеянием; истинная реальность называется, получает название на время, например название дом Девадатты имеет зыбкое основание и верно до той поры, пока Девадатта владеет этим домом; но слово дом выражает только чистое домохозяйство".* * Читай grihatvam вместо grihitam?
Признавая, что значение всех слов есть Брахман, мы встречаем в индийской философии две школы: школу Ваджапьяяны, утверждающую, что наши обыкновенные слова обозначают род, и школу Вьяди, утверждающую, что они обозначают индивидуальные вещи. Панини считает оба мнения верными, так как в одном месте (I, 2, 58) он указывает, что "брахман" может обозначать многих брахманов (например, мы говорим, что надо брахмана чтить), а в другом он говорит (I, 2, 64), что "Рама" во множественном числе всегда означает Рама, Рама и Рама, то есть несколько отдельных Рам.
Идея, что все слова в конце концов обозначают Брахмана (одно высшее бытие), была необходима вследствие самого характера философии веданты, допускавшей дуализм только как следствие неведения. Поэтому говорится: высшее бытие есть вещь, обозначаемая всеми словами, и оно тождественно со словом; но отношения их, хотя они в конце концов и тождественны, изменяются, как они изменяются в случае двух атманов: параматмана (высший или всемирный атман) и дживатмана (живая и индивидуальная душа); различие между этими двумя бытиями обусловливается временным неведением (авидья). Еще в древности (в Майтраяна-упанишаде) мы встречаем стихи, указывающие на это (VI, 22): "Два Брахмана подлежат созерцанию: слово и не-слово и только словом открывается неслово". Таким образом, философы-грамматики пытались доказать, что грамматика, изложение слов, – Шабданушасана, как ее называл Патанджали, есть, подобно всякой другой философской системе, "средство конечного блаженства, дверь освобождения, очиститель всех наук, наука наук, она первая грядет по лестнице, ведущей к конечному блаженству, она – прямой путь среди многих, ведущих к освобождению". Эта тирада может считаться выражающей взгляды, если не самого Панини, то его последователей, и следует сказать, что если принять его объяснение слова как известного числа букв, заканчивающихся приставкой, то не будет никакой необходимости допускать существование спхоты. Изобретатели спхоты не поняли того, что сами буквы не имеют независимого существования и могут считаться только результатом научного анализа и что слова существовали задолго до того, как составилась сама идея о буквах. Буквы сами по себе не имеют raison d'etre. Спхота действительно есть слово прежде, чем его разложили на буквы, – слово, вырывающееся, высказываемое как целое и нераздельное высказывание, заявление; например, го – корова, передающее значение, независимое от какой-нибудь одной буквы или от какой-либо комбинации букв. Хотя с нашей точки зрения идея о такой спхоте представляется ненужной, мы не можем не удивляться остроумию древних философов Индии, выдумавших такой термин и видевших затруднения, на которые европейские философы никогда не обращали внимания. Совершенно верно, что буквы как таковые не имеют ни реальности, ни силы и что всякое слово вполне отлично от составляющих его букв, что оно есть нечто нераздельное и неделимое. В таком слове, как вач (голос), мы имеем комбинацию трех букв в, а, ч – комбинацию, которая ничего не выражает, но имеем и неделимое высказывание, выражающее значение только в его нераздельности, и оно может получить статус слова посредством грамматического суффикса, который и делает его органическим целым. Все это верно и теперь признается всеми филологами, хотя философы всех стран, кроме Индии, никогда и не подозревали этого. Еще важнее идея, что все слова первоначально обозначали Брахмана или бытие (το ον) и получили свое специальное значение от их отношения к родам или logoi в уме Брахмана как творческие типы. Слова не суть названия индивидуумов, а всегда классов и родов, и в качестве названий родов они вечны. Эти logoi (типы) существовали до создания мира; мало того, именно они сделали создание возможным. Такова столь многими презираемая философия неоплатоников, основа христианской теории создания; и, конечно, тот факт, что мы находим ее вполне выработанной уже в древней Индии, есть неожиданность и, должен прибавить, неожиданность приятная. Можем ли мы предполагать, что идеи, которые в Греции потребовали такого продолжительного развития мышления, пока они не получили ту форму, в которой мы их знаем в Александрии и позже в Палестине, появились в Индии внезапно и, так сказать, случайно? Не видим ли мы, наоборот, ясно, что и тут, к югу от Гималайских гор, должно было иметь место продолжительное и непрерывное развитие мышления раньше, чем могли созреть подобные плоды? Решится ли хоть один эллинист утверждать, что эти идеи заимствованы у греков? Будет ли хоть один санскритолог так смел, чтобы говорить, будто греки переделали свой логос из ведического vach? Даже если мы не захотим признать этих последних результатов индийского мышления, закончившего свое развитие тем же, чем закончила свое развитие и греческая философия и чем начала христианская философия, если мы даже устраним, как непонятные, слова, которыми начинается четвертое Евангелие: "В начале было Слово", мы все же можем удивляться тому стремлению, которое привело к подобному взгляду на мир, к попытке установить истину, что существует Логос (мысль), что есть смысл и причина в мире, что вся вселенная полна Брахманом, Вечным и Божественным, не видимым для человеческого глаза, но видимым для человеческого ума. Этот ум, согласно индийской философии, имеет свое истинное бытие в Божественном уме, в котором он живет и двигается, в котором он имеет истинное Я, своего Атмана; и этот Атман есть Брахман. Восхождение на подобную высоту, хотя бы нам и пришлось снова спускаться с нее с трепетом и с закружившейся головой, должно было укрепить человеческий ум, должно было оставаться в памяти как зрелище, забыть о котором невозможно, даже в тех низших сферах, в которых нам приходится двигаться в нашей ежедневной жизни и среди наших обыденных занятий. Что касается меня самого, то я обязан заявить, что со дней моей юности я считал знакомство с общим духом индийской философии благословением, блаженством, что оно укрепляло меня в борьбе со всеми противоречиями бытия и мышления, что оно закаляло меня при встрече с скептицизмом и материализмом нашей эфемерной философии. Несомненно, очень легко открывать пробелы в форме и в стиле индийской философии – я имею в виду особенно веданту – и приводить выражения, с первого взгляда представляющиеся нелепыми. Но такие пробелы и нелепости есть во всех философских системах, даже самых современных. Многие смеются над идеями Платона, над атомами Демокрита или над локализацией души в спинном мозгу или в известных частях головного мозга; но все это принадлежит истории и имело свое надлежащее место в свое время. Историк философии прежде всего обязан попытаться понять мысли великих философов, потом отделить в них постоянное от временного и открыть, если это возможно, ту жилу золота, которая идет в кварцах, удержать золото и отделить мусор. Почему не произвести той же операции и с индийской философией? Почему не приблизить ее к нам, как бы далеко она ни казалась нам с первого взгляда? Во всех других странах философия боролась с религией и религия боролась с философией. В одной только Индии они работали согласно; религия получала свободу от философии, а философия заимствовала свою духовность от религии. Нет ли тут чего-нибудь, заставляющего нас думать, напоминающего нам о часто повторяемых словах Теренция: Humani nihil a me alienum puto? Великолепное зерно часто скрыто в грубой оболочке, и истинная мудрость часто может скрываться там, где мы всего менее ожидаем ее.
Теперь нам нужно узнать, что говорят о спхоте другие философские системы, потому что совершенно понятно, что идея, известная всем им, не всеми ими признавалась. Шанкара как представитель философии веданты совершенно отказывается признать необходимость спхоты. Он признает, что земля и все остальное созданы согласно словам: земля и т.п., присущим уму создателя, и при этом задает вопрос, как были присущи эти слова. Начиная, как обычно, с возражений пурвапакшина* (оппонента), он приводит аргумент в пользу признания спхоты. Буквы не могут передавать значения: только что произнесенные, они исчезают; они различаются при произнесении их каждым говорящим; не коллективно, ни порознь они не обладают способностью обозначать; последняя буква вместе с впечатлением, оставленным в нашей памяти предшествующей, не передадут нам значения слова. Потому должно признать нечто, отличное от буквы, высказывание целого слова, представляющегося сразу как объект нашего умственного понимания. Спхота – вечная, отличная от изменяющихся и исчезающих букв, от спхоты произошло, создано то, что обозначается им, при разговоре она передает другим то, что находится в нашем уме, но всегда облеченное в звуки. * Веданта-сутры, I, 3, 28 Это один из тех случаев, когда мнение оппонента (пурвапакшина) принималось за собственное окончательное мнение Шанкары или за сиддханту. Шанкара, однако, считает признание такой спхоты совершенно не обязательным и, чтобы доказать это, возвращается назад и призывает к себе на помощь старого ведантиста Упаваршу, на которого он ссылается также и в других местах (III, 3, 55).* Этот Упаварша доказывает, что буквы сами по себе составляют слово, так как, хотя они и исчезают немедленно после их произнесения, их всегда можно снова признать как те же самые, т.е. не только как относящиеся к одному и тому же классу, а как действительно те же самые. Так например, когда слово "корова" произносится два раза, мы не думаем, что произнесены два слова, а что одно и то же слово произнесено два раза. Хотя, несомненно, две личности могут различно произносить одно и то же слово, такие различия происходят от органов произношения, а не от внутренних свойств букв. Он считает, что восприятие различия зависит от внешних факторов, но признание его зависит только от внутренних свойств букв. Звук, входящий в ухо (дхвани), может быть различен, сильный или слабый, высокий или низкий, но при всем этом различии буквы признаются теми же самыми. И если скажут, что буквы слова, будучи отдельными, не могут составлять объекта нашего умственного акта, то это не так, так как идеи, которые мы имеем о ряде, о лесе, об армии, доказывают, что вещи, охватывающие отдельные единицы, могут быть объектом одного и того же акта познания. Если спросят, почему группы букв, например Пика и Капи, передают различные значения (кукушка и обезьяна), то нам стоит только взглянуть на массу муравьев, которые, пока они двигаются друг за другом в известном порядке, передают нам идею о ряде, но не передают такой идеи, когда они рассеяны без всякого порядка. * Тут Шанкара обвиняет Шабарасвамина, знаменитого комментатора пурва-мимансы (I, 1, 5) в заимствовании этого аргумента у Бадараяны. Не приводя дальнейших аргументов, Шанкара в конце концов утверждает, что признание спхоты не нужно и что гораздо проще признать, что буквы слова вступают в постоянные связи с определенным значением и что всегда они представляются в определенном порядке нашему разуму, который, сначала замечая, воспринимая отдельные буквы, наконец понимает весь агрегат их, слово как передающий определенное значение. Мы никогда не воспринимаем спхоту, говорит он, и если предполагать, что буквы проявляют эту спхоту, то эта последняя в свою очередь проявляла бы смысл, значение. Это было бы даже предпочтительнее допущения, что буквы составляют род и как таковой вечны, но в обоих случаях мы ничего не выигрываем от признания спхоты, от признания вечных слов, которыми произведены все невечные вещи, каковы боги, коровы и лошади. Итак, мы видим, что хотя теория спхоты и отвергается ведантой, вечные свойства слов упорно удерживаются, так как, по-видимому, это считали существенно необходимым для признания тождественности Брахмана и Слова и признания сотворения мира Брахманом согласно с вечными словами.
Философия йоги принимала теорию спхоты; предполагают даже, что она первая выработала ее,* потому что, согласно комментарию, возражения Капилы по поводу спхоты были направлены, скорее, против философов йоги, чем против мимансы. Рассуждения Капилы о спхоте имеют почти тот же характер, что и его рассуждения о Господе (Ишваре): существование спхоты не может быть доказано, но это не значит, что она не существует. "Если спхота, – говорит он, – обозначает группу букв, составляющих слово, то почему не удовольствоваться этим и не говорить просто о слове (пада) как проявляющем свое значение? Зачем изобретать нечто такое, что никогда не было воспринято и что столь же мало существует отдельно от букв, как лес от деревьев; это в действительности совершенно произвольно предполагается (V, 57)?" * Гарбе. Философия санкхьи, с. 111. Буквы, с точки зрения Капилы, не вечны (V, 58), так как мы сами свидетели их производства, что заметил также и Бадараяна; то обстоятельство, что мы в состоянии признать их как те же самые, доказывает их принадлежность к одному и тому же роду, а совсем не их вечность. Любопытно, с какой подробностью и логичностью обсуждался в различных школах индийской философии вопрос, который представляется нам чисто грамматическим. Но для индийских мыслителей спхота была проблемой не просто грамматической; вопрос о ней непосредственно связывался с вопросом о вечности вед. Такая вечность отрицалась Капилой (Санкхья, V, 46), так в самих ведах говорится, что они произведены: "Он разгорелся и, разгоряченный, произвел три веды". Поэтому, по мнению Капилы, вечность вед может обозначать только не имеющую начала непрерывность, так что даже в начале нового создания порядок слов в ведах остается тем же, как и прежде. Но если, как утверждают последователи ньяи и вайшешики, веды были делом личного существа, вроде Ишвары, то это признается Капилой невозможным, так как бытие такого Ишвары, по его словам, никогда не было доказано. Он утверждает, что Господь (Ишвара) мог бы быть только пурушей – освобожденным или неосвобожденным. Освобожденный пуруша – такой, например, как Вишну, не мог бы составить эту громадную Веду, так как он свободен от всех желаний, деятельный же и неосвобожденный пуруша не мог бы быть автором вед, так как он не обладает всеведением, необходимым для подобного дела. Но из того, что веды не могли иметь личного автора, не следует делать заключения, что они вечны. То, что называется делом личности, всегда предполагает личность физическую, стало быть, и волю. Простое дыхание личности во сне мы не можем назвать личным делом. А веды, как утверждают, появились внезапно и естественно, как выдыхание высшего Существа, не вследствие какого-либо усилия воли, а вследствие некоторой чудесной силы. Не следует предполагать, что слова веды проявляются, подобно пению птиц, без всякой цели и значения. Нет, они есть средства настоящего знания, и присущая им сила доказывается удивительными действиями, производимыми, например, медицинскими формулами, взятыми из Аюрведы. Это тот же аргумент, который употребляется в сутрах ньяи (II, 68) как очевидное и неопровержимое доказательство действенности вед. Тут все зависит от доказательства опыта, и индусам, древним и современным, трудно представить подобное доказательство; но раз они сами удовлетворяются такими рассуждениями, то мы не имеем оснований возражать им.
Обращаясь к философии ньяи, мы видим, что Готама тоже отрицает вечность звука, так как, говорит он, у него есть начало и причина, так как он есть объект чувственного восприятия и так как известно, что он бывает обманчивым. Кроме того, если бы звук был вечным, мы были бы в состоянии всегда воспринимать его даже раньше его проявления, так как нет, насколько известно, никакой преграды между эфиром и нашим ухом (II, 3, 86). Этот эфирный субстрат звука, несомненно, неосязаем (II, 3, 104); но тем не менее он есть нечто, воспринимаемое нашим чувством, чувством слуха, и, следовательно, он должен быть невечным. Истинная вечность вед, по мнению Готамы, состоит в непрерывности их традиции, изучения и пользования, как в прошлых, так и в будущих манвантарах и югах, тогда как их авторитетность зависит от авторитетности наиболее компетентных личностей. То же самое можно сказать и о мирских словах.* Это последнее положение, конечно, отрицалось философами веданты и возбуждало в них негодование, но оно во всяком случае доказывает, как свободно все индийские философы могли толковать древние священные книги. * Комментарий на ньяю Ватсьяяны изд. Biblioth. Indica, с. 91; Мюир. OST, III, с. 115.
Последователи вайшешики не особенно сильно расходятся с последователями ньяи в вопросе о вечности и авторитетности вед, но метод их рассуждения иной. В последней сутре Вайшешика-сутры (X, 9, 9) говорится. "Объявляется, что авторитетность принадлежит амнае (ведам), ибо они были заявлены Им". То же провозглашается и в третьей сутре первой книги, на которую ссылается последняя сутра. Но хотя эта сутра повторяется два раза, относительно ее значения имеются некоторые сомнения, так как слова "ибо они заявлены Им", как указывают туземные комментаторы, можно перевести и так: "ибо это объявляется", то есть "ибо учит долгу (дхарма)". Но в обоих случаях могут быть возражения, те самые, какие предъявлял оппонент (пурвапакша) в веданте и в Мимансака-сутре, – вроде того, что имеются противоречия, тавтология и тому подобные вещи в тексте вед, открываемые некоторыми критиками Вследствие этого вечность вед оспаривается, и кто бы ни был их автор – человек или божество – сомнительно, чтобы он мог иметь притязания на авторитетность В ответ на такое общее осуждение вайшешика указывает (VI, 1, 1), "что во всяком случае в ведах построение сентенций согласно с разумом", то есть, как выразились бы мы, следует по крайней мере признать, что веды – дело разумного автора, а не человека с ограниченным разумом, так как неразумный автор не мог бы предложить такого правила: "Тот, кто желает рая, должен приносить жертвы". Такие вещи не могли быть познаваемы в их причинах и следствиях людьми с ограниченным знанием, каковы мы сами. Что бы мы ни думали о подобной аргументации, она во всяком случае уясняет нам, каково было умственное состояние древних защитников откровения. Они доказывали, что так как автор должен быть, по крайней мере, признан разумным существом, то он не мог провозглашать о том, что находится вне сферы познания обыкновенных разумных существ, например, о награде за жертвоприношение в другом мире и вообще о всем, выходящем за пределы опыта. Последователи вайшешики признавали личного автора вед (Ишвару), но это еще не означало признания вечности вед. Для них вечность вед, так же как и для последователей ньяи, есть только их непрерывная традиция (сампрадая); но дальнейшая поддержка мнения об авторитетности вед находится в том факте, что, будучи делом разумного существа – в данном случае Господа (Ишвары), – веды, помимо того, признаны высшим авторитетом длинным рядом великих и величайших людей, которых, без сомнения, можно назвать, если не непогрешимыми, то по крайней мере достойными доверия и авторитетными.
Если теперь, после рассмотрения различных мнений философов ньяи и других школ индийской философии относительно силы слов, мы возвратимся к сутрам Готамы, то найдем, что в третьей книге он занимается главным образом объектами познания (прамеями), как они устанавливаются средствами знания (праманы); первый вопрос, с которым мы встречаемся тут, будет таков: следует ли считать чувства (индрии) орудиями объективного познания, отличными от Я (атмана) или нет?
Готама утверждает, что чувства отличны от атмана; для того, чтобы доказать это, он аргументирует, что если бы каждое чувство могло воспринимать само по себе, то оно воспринимало бы только свой собственный объект, то есть ухо – звук, глаз – цвет, кожа – теплоту и т.д. и что поэтому то, что воспринимает все эти впечатления в их совокупности одновременно в том же объекте, должно быть нечто отлично от отдельных чувств, а именно это должен быть атман или, по другим философским системам, манас (ум).
Далее идет вопрос о том, не есть ли тело то же самое, что атман, – вопрос, который никак не мог бы задать себе ведантист. Но Готама задает его, по-своему отвечает на него. Этого не может быть, говорит он, так как раз тело уничтожается при посредстве сжигания, последствия добрых и злых дел уже не преследовали бы я в бесконечном ряду рождений и возрождений. Далее идет множество подобных же возражений и ответов на них; и все они показывают, насколько этот вопрос занимал умы философов ньяи. Некоторые из них указывают на затруднения, доказывающие низкий уровень философского мышления, но другие затруднения такого рода и в наше время не перестают смущать умы философов. Мы встречаем, например, вопрос о том, почему при двойном органе зрения нет двойственности восприятия; далее вопрос о том, почему, если память есть свойство или модус Я, при одном воспоминании о кислом веществе у нас текут слюни. После того как Готама внимательно исследовал эти вопросы, хотя и не решил их, он показывает, что если тело не есть атман, то и манас (ум) не может быть понимаем как атман.
Я есть познающий, знающий, тогда как ум (манас) есть только орудие (карана) знания, и при его посредстве внимание устремлено на один только объект одновременно. Я вечно, не принадлежит только этой жизни, оно без начала и потому без конца. Тут приводится очень любопытный аргумент, отличный от обычных индийских аргументов, в защиту мнения о нашем предшествующем существовании; для доказательства того, что наше Я не начинается с нашего рождения на земле, Готама говорит, что улыбка новорожденного могла появиться только при воспоминании о предшествующем опыте. Наши современные психологи и физиологи видят в улыбке и в криках новорожденного просто рефлекторное движение мускулов, а индийский философ объявляет, что подобные движения представляют собой открытие и закрытие цветка лотоса. Когда на подобное мнение замечают, что ребенок не состоит только из пяти элементов, он не есть, так выразились бы мы, тело растительное, то приводится новый аргумент в том же роде: готовность ребенка к сосанию, которая может быть объяснена только тем, что ребенок в прежней жизни приобрел желание молока. Когда это отвергается как не составляющее доказательства, так как и железо движется по направлению к магниту, Готама опять-таки отвечает, что на ребенка нельзя смотреть как на кусок железа. Когда, наконец, оппонент прибегает к последнему своему ресурсу и ссылается вообще на проявляемое ребенком желание как указывающее на прежнее существование ребенка и когда на это еще раз замечают, что ребенок, подобно всякой другой субстанции, должен обладать свойствами, Готама окончательно отделывается от всех этих оппонентов, утверждая, что желание не есть просто свойства, что они могут происходить только от опыта и от предшествующих впечатлений (санкальпа). Рассуждения о теле и о субстанциях, из которых оно состоит, – только из земли, или из трех элементов (земли, воды и огня), или из четырех (земли, воды, огня и воздуха), или, наконец, из пяти, так как оно проявляет свойства всех пяти элементов, – естественно не представляют для нас никакого интереса. Внимания заслуживает только окончательное решение, так как оно ясно указывает, что в некоторых случаях и ньяя также признает авторитет вед, как высший; так например, говорится, что тело сделано из земли – почему? "Потому, что так гласит писание" – шрутипраманьят. Следующее далее рассуждение о зрении или о луче, исходящем от глаза, и вопрос о том, имеем ли мы одно общее чувство или многие, могут быть довольно интересными для физиологов и психологов, но истинно философского содержания в них немного. Свойства, приписываемые объектам восприятия, не особенно отличны от тел, которые приписываются им в других философских системах, но об этом подробнее мы будем говорить при рассмотрении системы вайшешики. Гораздо интереснее рассуждение, занимающее остальную часть третьей книги. Она посвящена главным образом природе атмана (Я), ума (манас), различиям между ними и их отношениям к знанию. Тут мы должны припомнить, что буддхи (разум), упалабдхи (понимание) и джняна (знание) употребляются как синонимы. Хотя имеется много проявлений манаса – память, вывод, устное свидетельство, сомнение, воображение, мечта, признание, познавание, догадка, чувство удовольствия, желание – но его отличительной чертой мы назвали бы внимание, или, по объяснению Готамы (I, 16), "предупреждение, чтобы знание не появлялось сразу". Это обусловливается вниманием и в некоторых случаях словом. Внимание лучше всего передает слово манас. Поэтому часто манас называют сторожем у двери, не позволяющим ощущениям вторгаться в сознание без всякого порядка и всем сразу. Поэтому, когда мы переводим манас словом ум, мы не должны упускать из виду его значение в индийской философии; мы не должны забывать, что первоначально манас был отличен от буддхи (разума), который лучше всего переводить как свет – внутренний свет, превращающий темные и неясные впечатления в ясные и светлые ощущения, в восприятие и вообще в знание, или как разум, или понимание, поскольку оно позволяет нам преобразовывать и понимать смутные впечатления чувств. Различие философской номенклатуры в английском и санскритском языках по отношению к манасу и его разным функциям настолько велико, что перевод почти невозможен, и я отнюдь не могу быть доволен своим переводом. Следует также помнить и то, что один и тот же санскритский термин часто имеет различные значения в различных философских системах. Например, буддхи у философов школы ньяи совершенно отличен от буддхи философов школы санкхьи. У последних буддхи вечен, тогда как Готама прямо говорит, что буддхи не вечен. У последователей санкхьи буддхи – космический принцип, независимый от Я, и им объясняется существование света разума в целой вселенной, тогда как в философии ньяи буддхи означает субъективную деятельность мышления при приобретении знания или при освещении и присвоении инертных впечатлений, получаемых чувствами. Это знание может иметь конец, может исчезнуть и быть забыто, тогда как вечная субстанция, подобная буддхи последователей санкхьи, может быть игнорируема, непознана, но никогда не может уничтожиться.
Отвечая на вопрос, что есть знание, Готама совершенно ясно говорит в этом месте, что действительное знание принадлежит атману (Я, душе). Оно не может принадлежать чувствам и их объектам (индрияртха), так как знание остается даже тогда, когда чувства подавлены и воспринимаемое ими исчезает. Знание не принадлежит манасу который только орудие знания; оно происходит только от соединения атмана (Я) с манасом (вниманием), с одной стороны, и от соединения манаса с индриями (чувствами) – с другой. Манас – орудие, а владеющий этим орудием, подобно владеющему топором, должен быть отличен от самого орудия; этот владеющий орудием, по мнению философа ньяи, может быть только Я, которое, в конце концов, одно знает, вспоминает, чувствует страдание и удовольствие, желает и действует.
Индийские философы не обратили на память (смрити) того внимания, которого она заслуживает. Если ее трактуют как средство знания, то подводят под рубрику анубхавы, которая бывает непосредственная или опосредованная, и тогда ее называют смрити. Предполагается, что всякая анубхава оставляет впечатление или видоизменение ума, которое может восстанавливаться, оживать. Существует и другое проявление памяти в акте воспоминания или признания; например, когда мы видим человека и говорим: это он, это Девадатта. Тут мы имеем анубхаву – знание этого, соединенное с чем-то иным, именно с ним, Девадаттой, восстановленным впечатлением, санскарой или смрити. Вопрос о памяти рассматривается подробно, перечисляются различные ассоциации, возбуждаемые или пробуждаемые памятью как то:
Подобные перечисления очень характерны для индийской философии и в то же время доказывают, что было бы ошибкой приписывать их исключительно философии санкхьи. Ничего не прибавляя к нашему знанию об основных положениях индийской философии, они еще раз показывают нам, сколько труда и умственной деятельности расходовалось на разработку деталей. И при этом, как говорят комментаторы, главным образом имелось в виду возбудить мышление учащихся (шишьявьютпаданая) к независимой деятельности.
Самый важный пункт, который желает установить Готама, состоит в том, что знание, хотя оно и принадлежит вечному Я, само по себе не вечно, а исчезает, подобно всякому другому акту. Готама также предостерегает против предположения, что мы должны признать несколько манасов, так как мы, по-видимому, воспринимаем одновременно несколько ощущений, как например, когда мы едим лепешку с разнообразными сладкими приправами; он объясняет, что такая одновременность восприятия только кажущаяся, совершенно так же, как огненный круг, производимый нами, когда мы очень быстро вращаем горящим факелом или когда мы воображаем, что иголка прокалывает одновременно, а не последовательно, один за другим несколько пальмовых листов. Наконец, он говорит, что манас есть aнy (бесконечно малый, или, как сказали бы мы, атом).
Третья книга занимается первыми шестью познаваемыми и подлежащими исследованию объектами (прамеями), включающими весь аппарат знания, как то: атман, Я (душа), индрии (чувства), манас (ум, центральное чувствилище), буддхи (разум) и шариру (тело), и потому в ней излагаются некоторые важные вопросы не только метафизические, но и психологические. Четвертая книга, посвященная остальным шести прамеям: 7) правритти – деятельность, 8) доша – ошибки, 9) претьябхава – переселение душ, 10) пхала – награды, 11) дукха – страдание и 12) апаварга – конечное блаженство. Эта книга, естественно, имеет более практический характер и менее интересна для изучающих проблемы бытия и мышления, но в ней все-таки излагаются некоторые вопросы, о которых следует сказать несколько слов, если мы хотим вполне понять характер и практическое значение философии ньяи. Хотя и предполагают, что эта система была просто системой индийской логики, но мы уже достаточно говорили о ней, чтобы читатель понял, что она занималась почти всеми вопросами, входящими в сферу религии и философии и что главная ее цель та же самая, что и у других систем философии, а именно – спасение.
Один из семи интересных предметов, рассматриваемых здесь, – претьябхава – буквально существование после ухода из этой жизни; такое существование доказывается, по словам Готамы (IV, 10), очень просто. Из того, что Я вечно, следует, что оно будет существовать и после того, что называется смертью. Потом он очень легко расправляется с некоторыми возражениями против такого положения, но ничего не говорит для определения того, что понимается под термином "переселения души", то есть возрождение в другом мире как человек, как какое-либо другое животное существо или даже как растение.
Другой важный вопрос обсуждается Готамой, так же как и Капилой, только попутно; я говорю о существовании Божества. Вопрос этот появляется при обсуждении одной из проблем буддистов, а именно: произошел ли мир из ничего, и предполагает ли проявление чего-либо уничтожение его причины. Приводится пример: семя должно погибнуть, для того чтобы мог появиться цветок. Готама отрицает это; он напоминает противнику, что когда семя действительно уничтожается, сгорает или перемалывается, цветок не появится. Нельзя также сказать, что цветок, если он не существовал раньше, уничтожает семя, так как если бы это было так, то он был бы обязан своим существованием простому разрушению семян. Следовательно, продолжает Готама, так как ничего не может произойти из ничего или из чего-либо уничтоженного, подобно семени, то и мир также не мог возникнуть из ничего, и требует признания Господа (Ишвары) как его действительной причины. Такое признание Ишвары, хотя, скорее, в качестве правителя, чем в качестве Творца мира, подтверждается и тем, что, очевидно, рассматривается Готамой как прочно установленная истина, а именно: каждый акт человека неизменно производит свои следствия, хотя и не сам по себе, а под надзором и наблюдением кого-нибудь, то есть Ишвары. Тут мы видим новый аргумент, отличный от аргументов последователей мимансы, а именно: если бы дело продолжало действовать всецело само по себе, то оставался бы необъясненным тот факт, что некоторые добрые и злые дела людей, по-видимому, не получают возмездия. Это, конечно, любопытный способ доказывать бытие божие именно аргументом, который вообще-то употребляется людьми, желающими доказать несуществование Бога. Но истинная цель Готамы состоит в опровержении буддийской теории пустоты (шунья), небытия как причины мира, и потом в опровержении идеи, будто следствия могут быть случайными. И как Готама не согласен с Гаутамой (Буддой) в том отношении, что он отрицает происхождение мира из ничего, так он не согласен и с последователями санкхьи, утверждающими, что все развившееся из пракрити реально только до тех пор, пока оно замечается пурушей. Он утверждает, наоборот, что некоторые вещи реальны и вечны, а другие нет, так как мы действительно видим и их происхождение и их уничтожение. Если мы будем сомневаться в этом, значит, мы сомневаемся в том, что установлено авторитетом всех; и тогда, стало быть, не было бы ни истины, ни лжи. Такой аргумент* для индийского философа некоторая новость, доказывающая, что при всей смелости рассуждений индийских философов они уже не настолько отличаются от нас и не совершенно равнодушны к Securus judicat orbis terrarum. * Survalaukikapramatva.
Если мы и называем философию ньяи теистической, то мы должны всегда помнить, что такие термины, как теистический и атеистический, навряд ли применимы к индийской философии в том смысле, в каком они употребляются христианскими теологами. У нас атеизм обозначает отрицание высшего и абсолютного Существа; а мы видели, что даже так называемый атеизм философии санкхьи не доходил до этого. Он был просто отрицанием Ишвары как деятельного и личного творца и управителя мира. Но даже и такой личный бог не вполне отрицается последователями санкхьи; они отрицают только то, что при посредстве человеческих аргументов можно доказать его существование; а если он существует, то для философа, по их словам, он был бы только феноменальным проявлением Божества, подлежащим изменению и даже временному исчезновению в конце каждого эона и новому появлению в начале нового эона. Такое божественное Существо, личный Господь (Ишвара) признается доказанным философами ньяи и, можно прибавить, философами вайшешики.* * Баллантайн. Christianity contrasted with Hindu Philosophy, p. 12; Мюир. OST, III, с. 133. Например, в Тарка-санграхе прямо говорится, что атман (я) – это одновременно дживатман (личное Я) и параматман (Высшее Я). Не следует предполагать, однако, что Ишвара (всеведущий Господь) – параматман, который есть единый, тогда как дживатман – отдельный для каждого индивидуального тела, вечный и всепроникающий. Хотя параматман и есть Ишвара, но Ишвара – не параматман, а только феноменальное проявление его. Аргумент, который мы встречали и раньше, вполне изложен в сутрах Готамы (IV, 19-21). Действия человека, говорится там, не всегда производят следствия. Добрые дела не всегда производят хорошие результаты, а дурные дела – дурные, как должно было бы быть, если бы всякий акт продолжал действовать (карма). Поэтому должна существовать другая сила, видоизменяющая постоянное действие дел, и такой силой может быть только один Ишвара. Этим совсем не отрицается то, что человеческие действия требуются и что никаких следствий не произойдет без действия людей; утверждается только, что эти действия не суть единственная причина всего случающегося и что необходимо признание другой силы, Ишвары, для объяснения таких результатов человеческих действий, которые иначе представлялись бы нерациональными.
Теперь скажем несколько слов о десятом объекте знания, о десятой из прамей – о воздаянии (пхала); этот предмет тут излагается еще раз, хотя и с другой точки зрения. Задается вопрос, каким образом в другой жизни возможны следствия дел, награды и наказания? Так как и добрые и дурные дела совершаются в этой, здешней жизни, то причина, то есть эти дела, перестают существовать задолго до того времени, как получаются их плоды. На это возражение отвечают примером дерева, приносящего плоды долго после того, как его перестали поливать. Но оппонент этим ответом не удовлетворяется, а, наоборот, становится смелее и отрицает, что какое-нибудь следствие могло быть или не быть в одно и то же время. Готама не пугается такой аргументации, по-видимому, буддийской, и снова апеллирует к так называемому здравомысленному взгляду на дело; он говорит, что мы действительно видим процесс производства и уничтожения. Мы каждодневно видим, что ткань, раньше чем она соткана, не существует, потому что никто не будет утверждать, что нитки есть ткань или что ткань есть нитки. Если будут говорить, что производимый деревом плод отличен от плода наших дел, так как нет воспринимающего (ашрая) или, как выразились бы мы, нет субъекта, то на это можно ответить, что по отношению к добрым и дурным делам есть постоянный воспринимающий, а именно – Я, который один только может воспринимать страдание или радость в этой или в другой жизни.
Рассмотрев значение страдания и высказав убеждение, что все, даже и удовольствие, полно страдания, Готама, наконец, говорит о последнем из объектов знания – освобождении (апаварга). Как обычно, он начинает с возражений: в этой жизни невозможно уплатить все наши моральные долги, некоторые из жертвенных обязанностей предписываются нам как необходимые до конца нашей жизни и, если скажут на это, что человек освобождается от них к старости, то еще не значит, что, не способный уже исполнять свои ежедневные обязанности, он не должен исполнять некоторые из них хотя бы только мысленно. Поэтому, если добрые дела продолжаются, длятся, то за них будет награда, будет в действительности рай, хотя бы мы смотрели на это как на препятствие для действительного освобождения. Остается поэтому только одно средство – полное уничтожение всех желаний, что может быть достигнуто только знанием истины. Стало быть, знание истины и устранение всех ложных желаний есть начало и конец всякой философии, в частности философии ньяи. Первый шаг к этому – прекращение аханкары; термин этот тут употребляется в смысле личного чувства, например желания прекрасных объектов и отвращение к безобразным. Стало быть, и желание, и отвращение одинаково могут быть вырваны с корнем; но Готама раньше объяснения, каким образом можно искоренить желание, происходящее от ложного понимания (митхьяджняна), возвращается к вопросу, обсуждаемому раньше, а именно: существуют ли объекты желания как целое или как части. И тут он излагает учение, характеризующее обе системы, ньяю и вайшешику, – об ану (атомах). Если целое постоянно делится и подразделяется, то в конце концов мы придем к нигилизму, а этого не должно быть. Уничтожения быть не может, потому что ану (мельчайшие части) – реальность (IV, 8-82) и согласно их природе не могут быть уменьшены или вытеснены из бытия. Против такого существования атомов приводятся потом обычные аргументы, а именно: эфир (или пространство) везде, и если атом имеет фигуру или внутреннюю и внешнюю стороны, то он по необходимости делим. Ответ на это таков: эфир не осязаем и не представляет сопротивления или препятствия, то есть он не занимает пространства и не мешает другим телам занимать его; в конце концов Готама ссылается на признанное правило индусской философии, что никогда не должно быть regressio in infinitum, каковое было бы при попытке разделить атом.
Оппонент – по-видимому, буддист – снова делает смелое обобщение, отрицая существование каких-либо внешних вещей. Он говорит: "Все, что мы имеем, есть знание, а не вещи; ничего отличного от нашего знания или от него независимого для нас не существует". Готама возражает на такое учение (видьяматра) прежде всего потому, что если бы было невозможно доказать существование внешних вещей, то столь же невозможно доказать и их несуществование. Если мы сошлемся при этом на сны или на образы, производимые миражом или фокусником, то следует помнить, что и сны, подобно воспоминанию, предполагают предшествующее восприятие вещей; даже в том случае, когда мы принимаем что-нибудь за другое, когда мы ошибаемся, мы все-таки принимаем это за что-нибудь; так что ложное знание всегда может быть устранено истинным. Если мы признаем это, то нам остается еще только один вопрос: как сохранить это истинное знание, раз оно приобретено; так как нам известно, что знание не вечно, а исчезает. И тут ньяя внезапно обращается за помощью к йоге и учит, что самадхи – упорное, напряженное созерцание – будет верным обеспечением знания вопреки всем внешним препятствиям, причем сама философия ньяи сохраняет свою специальную полезность, так как ею можно пользоваться для зашиты истины против всех на нее нападающих; и в этом случае оказываются полезными даже такие средства, как полемика и ухищрения (софизмы). Это очень скромное признание для философской системы, с самого начала обещавшей изучающим ее конечное блаженство как высшее вознаграждение. Но принимая во внимание ту грандиозную философскую деятельность, указания на которую мы находим как в древней, так и в новой истории Индии, мы поймем, что философы, опытные во всех искусствах и ухищрениях рассуждения, хотели обеспечить за своими системами то положение, которое несомненно занимала и еще теперь занимает* ньяя среди признанных систем ортодоксальной философии. Было бы бесполезно снова повторять рассуждения о предметах знания (см. XIV-XVI), джати (бесплодие, ничтожество) – ниграхастхана (неодобрительные поступки), о которых подробно трактуется в пятой книге. * Коуэлл. Report on the Toles of Nuddea, 1867.
Есть, однако, один предмет, требующий специального рассмотрения, а именно – силлогизм, или пять членов (см. №VII). Этот предмет всегда возбуждал особый интерес европейских логиков вследствие поразительного сходства, несомненно существующего между ним и силлогизмом Аристотеля и схоластиков. Но с точки зрения индусов силлогизм, и даже вообще логика, отнюдь не составлял главной цели философии ньяи, да и не составлял ее исключительного достояния. Этот предмет подробно обсуждался в системах веданты и санкхьи и потом также в системе вайшешики, но так как он составляет некоторую гордость ньяи, то говорить о нем именно здесь будет всего более уместно.* * См. М.М. Приложение к Законам мышления архиепископа Томсона; Garbe R. Die Theorie des indischen Rationalisten von den Erkenntnissmitteln, 1888 Как цвет считался отличительным свойством света, так и знание выдвигалось на первый план как самая характерная черта Я. Ньяя смотрит на знание как на нераздельно связанное с Я, так как это Я есть в широком смысле слова причина всякого понятия, выражаемого в речи. Знание, согласно ньяе, есть восприятие или воспоминание. Восприятие опять-таки двоякое: верное или ложное. Верное восприятие представляет вещь такой, какова она есть: серебро, например, как серебро. Это и называется истиной (прама). Ложное восприятие представляет вещь такой, какова она не есть: например, перламутр как серебро. Верное восприятие по философии ньяи бывает, как мы видели, четырех родов: чувственное, выводное, сравнительное и авторитетное, и производится чувством, выводом, сравнением и откровением авторитета. Тут мы снова возвращаемся к средствам знания (праманам), обсуждавшимся в начале; и тут специально обсуждается одна из этих праман, а именно: анумана (вывод). Таким образом, следуя сутрам, нам приходится возвращаться назад. Различные системы философии, как мы видели, различаются по числу праман, признаваемых ими единственными достоверными путями к знанию.
Одна прамана (восприятие) – школа чарвака. Две праманы (восприятие и вывод) – вайшешика и буддисты. Три: восприятие, вывод и слово (откровение) – санкхья. Четыре: восприятие, вывод, откровение и сравнение – ньяя. Пять: восприятие, вывод, откровение, сравнение и предположение – Прабхакара (последователь мимансы). Шесть: восприятие, вывод, откровение, сравнение, предположение и небытие – последователи мимансы. Некоторые признают еще айтихью (предание), самбхаву (равновесие) и кешту (жест). После рассмотрения чувственного знания, познающего субстанции, свойства и действия, появляется вопрос: каким образом мы можем познавать вещи, не открываемые нам чувствами? Как знаем мы, например, что в горе есть огонь, которого мы не можем видеть, что гора эта вулкан, когда мы видим только то, что гора дымится? Нам нужно запомнить, что существуют три рода ануманы (вывод), называемые Ньяя-сутры, II, 34), 1) пурвават – вывод из причины, 2) шешават – вывод из следствия и 3) саманьятодришта – вывод из сосуществования. При первом роде вывода признаком прошлого дождя было вздутие рек, при втором – признаком будущего дождя были муравьи, таскающие свои яйца, а при третьем – признаком движения солнца было то, что мы видели его в разных местах. Знание невидимого, приобретаемое такими тремя способами, называется выводным знанием (анумана); для того чтобы получить его, мы должны, как утверждают, обладать тем, что называется вьяпти. Это, как мы видели, наиболее важный термин индийского силлогизма. Слово это буквально обозначает проникание, проникновение (pervasion). Вьяпта значит проникаемый, вьяпья – то, что проникается, и то, что проникнуто, а вьяпака – проникающий. Это выражение (проникать) употребляется логиками в смысле неизменного, неразделимого или всеобщего сопутствования. Так, например, морская вода всегда проникнута соленостью, нераздельна с ней, и в этом смысле вьяпья (проникнутая) употребляется как то, что мы называем средним членом силлогизма. Вьяпти (неизменное сопутствование) может иногда считаться общим правилом или общим законом, а в некоторых случаях это просто необходимое условие, sine qua non. Таково, например, вьяпти: дым проникнут или неизменно связан с огнем или, как сказали бы индусы, дымность проникнута огненностью, но не огненность – дымностью. При посредстве индукции мы приходим к вьяпти: там, где есть дым, есть и огонь, а не наоборот, где есть огонь, есть и дым. Эта последняя вьяпти, для того чтобы быть верной, требует условия (упадхи), а именно: дерево было сырым. Если мы обладаем истинной вьяпти, вроде того что дымность проникнута огненностью, то нам необходимо только рассмотрение (парамарса), чтобы сделать дым, который мы видим поднимающимся из горы, пакшей – членом нашей вьяпти: где есть дым, есть и огонь. Тогда является и заключение: та гора, на которой показывается дым, имеет в себе огонь. Все это может показаться европейским логикам очень неуклюжим, но было бы не трудно перевести это на наш философский язык. Мы легко переоденем Капилу в греческий костюм и сделаем его почти похожим на Аристотеля. Вместо того чтобы сказать, что выводное знание происходит от открытия в объекте чего-нибудь, всегда проникнутом чем-нибудь другим и что проникающий предикат применяется ко всему, предикат чего есть проникаемое, мы можем сказать, что наше знание о том, что S есть Р, происходит от того, что мы узнали или открыли, что S есть M, a M есть Р. То, что Капила называет пакшей (членом проникания): например, дымящая гора, можно перевести как субъект или terminus minor (малая посылка); то, что проникает – вьяпака или садхья – огненность, можно перевести как предикат или terminus major (большая посылка); а то, что проникается – вьяпта – дымность, будет terminus medius. Но что мы этим выиграем? Все оригинальное в индийской логике исчезает, а остальное можно будет считать неуклюжим подражанием Аристотелю. Multa fiunt eadem, sed aliter (многие делают то же, но каждый по-своему) – и именно это-то по-своему aliter и составляет главную прелесть сравнительного изучения философии. Даже такие термины, как силлогизм или заключение, здесь неудобны, так как они для нас имеют известную историческую окраску и могут дать предмету неверное освещение. Санскритская анумана, не совсем то же самое, что греческое symperasma, что означает измерение чего-нибудь при посредстве чего-нибудь другого. Это измерение производится посредством того, что мы называем силлогизмом, а индусы описывают как парамарсу – попытку найти в объекте что-нибудь, что может быть измеряемо чем-нибудь другим или что может сделаться членом проникновения. В действительности это соответствует отысканию среднего члена terminus medius. В системе Капилы (I, 61) главной целью вывода признается трансцендентальная истина, то есть та истина, которая выходит за пределы наших чувств. Вещи, которые нельзя видеть глазами, познаются посредством вывода: как например, познается огонь, когда виден только дым. Поэтому Готама определяет результат вывода (I, 101) как знание связного, то есть как знание, происходящее от перцепции связи или закона. Но опять-таки отношения между проникающим и проникаемым отличны от того, что мы называем отношениями сосуществования между двумя понятиями. Дальше это будет еще более очевидным. В настоящее же время мы должны помнить, что акт доказательства при посредстве ануманы в нашем случае состоит в том, что мы знаем, что в горе есть нечто, всегда проникнутое чем-то другим и неотделимое от чего-то другого: в нашем случае дым всегда проникнут огнем, и, стало быть, гора, дымящаяся, имеет в себе огонь. Таким процессом мы приходим к анумити – результату ануманы, или выводному знанию; наша гора огнедышащая, вулкан. Это все говорится о выводе для нас самих. А далее идет вывод для других.
Все последующее взято из учебника Аннанбхатты. "Акт вывода, составления заключения, – говорит он, – двоякий: он совершается или для себя самого или для пользы других. Первый есть средство приобретения знания для себя, и процесс этот таков. Повторяя наблюдения, как в случае кухонной печи и тому подобных случаях, мы вспоминаем правило (вьяпти), что когда виден дым, мы видим и огонь. Потом мы подходим к горе и соображаем, есть в ней огонь или нет. Мы видим дым, вспоминаем правило и непосредственно воспринимаем, что сама гора огненная. Таков процесс, когда мы рассуждаем для себя самих. Но если нам нужно убедить кого-нибудь другого в том, что на основании вывода мы знаем истину, процесс будет иным. Тогда мы отправляемся от утверждения: гора огненная. Нас спрашивают: почему? И мы отвечаем: потому что она дымится. Потом мы приводим свое основание или большую посылку: все, что дымится, есть огненное, как мы видим, например, в кухонной печи и тому подобное. Теперь вы замечаете, что гора дымится, и из этого вы заключаете, что я был прав, говоря, что гора огненная. Это называется пятичленной формой изложения и каждый из пяти членов называется так*:
* Ньяя-сутры, 1, 32. В обоих случаях процесс вывода одинаков, но второй процесс считается более риторическим, более убедительным и потому более полезным в полемике. То, что Аннанбхатта называет заключением для себя самого, буквально соответствует первой форме силлогизма Аристотеля: все, что дымится, – огненное;
Мы не должны, однако, забывать, что вся эта формальная логика для Готамы имела только одну цель – описать знание как одно из свойств Я, и, так как это знание не ограничивается чувственными восприятиями, Готама признает себя обязанным объяснить характер выводного знания и доказать его законность. Его интересует не столько логика, сколько теория познания. Он совершенно ясно понимает нераздельность индуктивного и дедуктивного рассуждения. Формальный логик от времен Аристотеля до наших дней проявляет чисто технический интерес к механизму человеческого мышления; он собирает, распределяет и анализирует функции наших способностей рассуждения, наблюдая за ними. Готаму же занимает такой вопрос: каким образом мы знаем то, что не воспринимаем и не можем воспринимать нашими чувствами; каким образом мы можем оправдать выводное знание. С этой точки зрения вполне понятно, что его не могут удовлетворять ни индукция, ни дедукция сами по себе. Дедуктивное рассуждение само по себе может быть полезным для составления вьяпти, оно может значительно разнообразить наше знание, но оно ничего не может прибавить к нему. И если, с одной стороны, Готама не может пользоваться дедукцией, так как она не учит ничему новому, то, с другой стороны, он не может вполне полагаться и на индукцию, так как она не может учить ничему достоверному или необусловленному. Единственный объект познания, по мнению Готамы, есть абсолютная истина (прама). (...) Заключение, к которому приходит путем индукции Аристотель, что животные, имеющие мало желчи, долговечны, может быть названо вьяпти. Он приходит к такому заключению таким образом: человек, лошадь и мул (С) долговечны (А); у человека, лошади и мула (С) мало желчи (В); стало быть, все животные, у которых мало желчи, долговечны. Рассуждение Готамы не особенно сильно отличается от этого, но он выразился бы иначе. Он сказал бы так: там, где мы видим атрибут малой желчи, мы видим также и атрибут долголетия, как например, у человека, лошади, мула и т.д. Но он не остановился бы на этом. Он считал бы эту вьяпти только средством для того, чтобы установить новое правило; он воспользовался бы ею как средством дедукции и сказал бы: "Теперь нам известно, что у слона мало желчи, и потому мы знаем также, что он долговечен". Или возьмем другой пример, когда Аристотель говорит, что все люди смертны; Канада сказал бы, что человечество проникнуто смертностью или что мы никогда не видели человечества без смертности; и если Аристотель заключает, что цари смертны, потому что они принадлежат к классу людей, то Канада, рассуждая для себя, а не для других, сказал бы, что царственность проникнута человечеством, а человечество проникнуто смертностью и что, стало быть, цари смертны. Было бы нетрудно привести возражения против подобного рода рассуждений, и мы увидим, что и сами индийские философы не замедлили выставить эти возражения и ответить на них. Одно только можно сказать в пользу индийского метода. Если мы будем собирать примеры для составления индукции, если, как в вышеприводимом случае, мы будем говорить о лошадях, мулах людях и тому подобном, то мы, несомненно, все более и более будем приближаться к общему правилу, но мы никогда не будем в состоянии устранить все реальные, а тем более все возможные исключения. Индус, наоборот, утверждая, что там, "где мы видим атрибут малой желчи, мы видим также и атрибут долговечности" и "никогда не наблюдаем долговечности без атрибута малой желчи" и приводя известное количество примеров и притом только ради уяснения, не допускает реальные, хотя и возможные исключения. Он утверждает как факт, что то, что видит он, видит и другой и таким образом переносит onus probandi противного на другую сторону. Индус настолько хорошо знаком с характером индукции, что может сказать словами европейских философов, что из того, что в девяносто девяти случаях правило (вьяпти)* оказалось верным, совсем не следует, что оно было верным и в сотом случае. Если, однако, можно доказать, что никогда не бывало, чтобы дым был виден без огня, то взаимосуществование и нераздельная связь дыма и огня устанавливается более прочно, чем их можно было установить каким угодно количеством примеров, когда дым и огонь видимы вместе. * Shatashah sahacharitayor api vyabhicharopalabheh. Ануманакханда Татва-чинтамани. Условия (упадхи), при которых позволительно составить вьяпти, – общее и даже всеобщее универсальное правило, сильно занимали умы индусских философов. Множество томов было написано по этому предмету, и не добавляя ничего нового к вопросу о происхождении, они во всяком случае представляют любопытную параллель попыткам европейских философов защитить индуктивное и дедуктивное мышление. Теперь, по-видимому, навряд ли будет уместно критиковать индуктивный и дедуктивный методы, выработанные индусскими философами. И прежде всего, конечно, следует более подробно их изучить. Возражения, которые выставлялись против них до сих пор, были, конечно, известны и Готаме и Канаде. Следуя своей системе выводить на сцену пурвапакшу и уттарапакшу (возражающего и утверждающего), они выставляли сами всевозможные возражения и подробно анализировали их и отвечали на них. Так, например, европейские ученые указывали, что предложение "где есть дым, есть и огонь", в действительности утрачивает свой универсальный характер* введением примера, "как в кухонной печке". Но индусские логики прекрасно знали, что такой пример не является существенным для силлогизма. Они смотрели на пример просто как на полезное напоминание для целей полемических, как на иллюстрацию, помогающую памяти, а не как на существенную часть доказательства. Этот пример должен напоминать нам, что мы должны искать вьяпти относительно дыма, который мы видим, и огня, который не виден, но предполагается. Поэтому пример является уместным только в риторическом силлогизме или в силлогизме для других. В сутре (I, 35) Готама говорит: "Третий член или пример есть какой-нибудь знакомый факт, который в силу того, что он имеет свойство (характер), неизменно сопутствуемое тем, что должно быть установлено, устанавливает (в соединении с основанием) существование того свойства, которое должно быть установлено". Поэтому индийская риторика, а не индийская логика ответственна за введение этого третьего члена, то есть возбуждающего возражения примера; а риторика, хотя и не есть логика, но, как замечает Уотли (Whately), есть отпрыск логики. * Риттер говорит, что "два члена аргумента Канады, очевидно, излишни, так как введением примера в третьем универсальность заключения уничтожается" – Риттер. История философии, т. IV, с. 365. Дело в том, что Готама гораздо более заботится о составлении вьяпти (проникновения), чем о том, как эта вьяпти будет потом служить основой силлогизма, что уже зависит от характера вьяпти. Школа Готамы признавала вьяпти тройной: анвая-вьятиреки, кеваланвайи и кевала-вьятиреки. Первая (анвая-вьятиреки) – присутствующая и отсутствующая – объясняется таким примером: "Где есть дым, там есть и огонь" и "где нет огня, там нет и дыма". Вторая (кеваланвайи) – только присутствующая – объясняется таким примером: "То, что познаваемо, то и выражаемо, называемо, а то, чего невозможно выразить, не познаваемо". Третий случай (кевала-вьятиреки) объясняется таким примером: "Земля отлична от других элементов, ибо она имеет запах". Туг мы не можем идти дальше, не можем сказать: все, отличное от других элементов, имеет запах, ибо единственным таким случаем (удахарана) будет опять-таки только земля. Но можно сказать, что то, что не отлично от других элементов, не имеет запаха, например вода. Но эта земля не такова, она не непахучая, а стало быть, не неотлична от других элементов, а отлична от них. Индусские философы обращали также особое внимание на действие упадхи (условия), приписываемых вьяпти. Так например, в обычной, знакомой нам вьяпти: есть в горе дым, потому что есть огонь, – присутствие сырого топлива было бы упадхи, или необходимым условием. Упадхи (условие) проникает то, что должно быть установлено (садхья-вьяпака) – в этом случае огонь; но оно не проникает того, что устанавливается (садхана-вьяпака), то есть дым, так как огонь не проникается или не сопровождается непременно сырым топливом, как например, в случае раскаленного докрасна железного шара, когда действительно имеется огонь без дыма. Стало быть, из того, что есть дым, не необходимо следует, что есть и огонь; или из того, что нет дыма, не следует, что нет и огня. Насколько индусы были способны заниматься такими мелочными рассуждениями, видно из примера, приводимого Баллантайном в его лекциях о философии ньяи, основанных главным образом на Таркасанграхе: "Постоянно сопровождать то, что должно быть установлено (садхья-вьяпакатва), значит не быть противосущностью (апратийогитва) какого-нибудь абсолютного небытия (атьянтабхава), имеющего тот же субъект присущности (subject of inhesion – Samanadhikarana), как и тот, который должен быть установлен. Не быть таким постоянно сопровождающим аргумент (садхьяна-вьяпакатва) – значит быть противосущностью (пратийогитва) некоего абсолютного небытия (не невозможно), пребывающего в том, что владеет свойством, предъявляемым как аргумент". Перевод этот принадлежит не мне, а покойному д-ру Баллантайну, которому помогали распутывать эту паутину логики ньяи пандиты ньяи (ученые, занимающиеся ньяей) санскритской коллекции в Бенаресе. Для такого подвига действительно необходима подобная помощь туземных ученых. <<< ОГЛАВЛЕHИЕ >>> Категория: Библиотека » Учения Другие новости по теме: --- Код для вставки на сайт или в блог: Код для вставки в форум (BBCode): Прямая ссылка на эту публикацию:
|
|