Дж. Холлис. ДУШЕВНЫЕ ОМУТЫ

Есть старая шотландская баллада, которая называется "Три ворона". Однажды три ворона сильно проголодались, но знали, что скоро найдут недавно погибшего рыцаря, которым смогут поживиться. Его собака уже не гоняла зайцев, его сокол уже сам искал себе добычу, а его возлюбленная уже нашла себе другого кавалера. Поэтому вороны решили, что из костей доблестного рыцаря они построят гнездо, из волос его соорудят мягкую подстилку, а телом воина будут питаться.

Так и нам нередко начинает казаться, что ужасная троица, состоящая из депрессии, отчаяния и ощущения ненужности, находится совсем рядом; словно три ворона, сидящие у нас за окном, эти ощущения будто ждут, чтобы мы оступились, и тогда они полностью овладеют нами. Не эта ли черная птица охотилась за душой главного героя новеллы Эдгара По "Ворон"? Разве не называл Уинстон Черчилль свою депрессию "черным чудовищем"? Не играл ли Кафка, у которого помутился рассудок, со своим именем, называя свою депрессию "вещим вороном"?⁷¹ Не испытывает ли каждый из нас дрожь, едва ощутив где-то поблизости присутствие этой троицы, причем не только в самые мрачные дни своего одиночества, но и в свои самые лучшие часы, когда мы целиком во власти счастья и благополучия?

Эти три ворона хорошо известны всем: они каркают, когда мы хотим спать, закрывают нам кругозор, когда мы оглядываемся вокруг, и напоминают нам о вырытой в земле черной яме, в которой мы рано или поздно окажемся.

В той мере, в которой для нас нормальны соответствующие биоритмам ощущения ежедневных колебаний внутренней энергии, приток и отток гормонов и даже огромный энергетический спад, который мы называем сном, – мы вправе считать нормальными периодические перемены в настроении. Как мы могли бы представить себе сущность наслаждения, если бы не имели возможности сопоставить его с противоположным ощущением. Вместе с тем наше одержимое стремление обрести безграничное счастье, присущее всей современной культуре, исказило реальную жизнь. Такое стремление к счастью может привести прямо в ад.

Когда какая-то вещь, даже очень хорошая, становится односторонней и исключает другую сторону, в нее вселяется дьявол. Под воздействием нашей одержимости даже доброта может оказаться дьявольской. Рассмотрим введенное Юнгом понятие Тени в качестве обязательной темной стороны любого света; как отметил Юнг, в действительности "чем больше света, тем больше мрака"⁷². Стоит задуматься о нравственном пыле пуританства, заполонившем наши церкви, о хунвейбинах, которые с цитатником Мао в руке доводили интеллектуалов до животного состояния, или даже о старой, распространенной в Филадельфии поговорке, что квакеры сюда пришли "делать добро" и "сделали очень много добра"⁷³.

Такие конфронтации с Тенью содержат внутреннее побуждение к расширению сознания и обогащают ощущение реальности, которое иначе останется поверхностным. Поэтому мы можем даже сказать, что депрессия становится Тенью культуры, целью которой является инфантильная фантазия об абсолютном счастье.

Наверное, самым функциональным определением Тени является следующее: Тень – это нечто, вызывающее ощущение дискомфорта в моей культуре или у меня внутри. Тогда депрессия может стать проявлением морального банкротства, космической пропастью или нежелательным посетителем, вызывающим отвращение и отвержение. Осознавая, что такие колебания настроения нормальны, неизбежны и отчасти представляют собой смысл нашего странствия, нам очень важно продолжать жить, не отчуждаясь от себя и от окружающего мира.

Депрессия: бездонный колодец

Слово "депрессия" нуждается в пояснении. Так же, как существуют разновидности рака и шизофрении, существуют и разновидности депрессии. Депрессия бывает "реактивной, или вызванной внешними факторами", "эндогенной" и "интрапсихической". Часто эти формы путают между собой, или же человек может испытывать одновременно все три формы депрессии. Задача терапевта заключается в том, чтобы определить, какая форма или какие формы депрессии имеют место в данном конкретном случае.

Реактивная депрессия – это совершенно нормальная реакция на потерю или разочарование. Если человек не ощущает некоторого снижения уровня либидо при неудачном браке, смерти друга или иной значимой потере, вряд ли можно утверждать, что эта потеря была основной в его жизни. Реактивная депрессия становится патологической лишь в том случае, если приводит к серьезному нарушению нормальной деятельности человека или же если ее блокирующее воздействие продолжается так долго, что превосходит разумные пределы.

Источник эндогенной депрессии неизвестен, но в основном он является биологическим. Как правило, такая депрессия передается по наследству, и обычно на генеалогическом древе человек можно найти членов семьи, страдавших такой же депрессией, хотя диагноз наших дальних предков был гораздо менее точным, чем сейчас. Слишком часто такие люди бранят себя за бремя, которое они на себя взвалили и всегда несли, считая его непосильным. Создается впечатление, что, решая повседневные проблемы, которые есть у каждого из нас, им приходится взбираться на крутую гору, тогда как большинство из нас решает эти проблемы на ровном месте.

Одна моя пациентка полагала, что ее физическое и эмоциональное состояние полностью зависит оттого, насколько правильно она мыслит и действует. Она изучала всевозможные духовные практики, чтобы вступить в контакт с Богом и Вселенной, но продолжала оставаться в депрессии. Хуже всего, что она ненавидела свою депрессию, препятствующую достижению необходимого и постоянного уровня духовной экзальтации. Когда она стала употреблять один из новых антидепрессантов, ее жизненный тонус повысился, и тогда у нее нашелся новый источник внутренней энергии и оптимизма. Новые антидепрессанты, такие, как прозак, паксил, золофт и серзон⁷⁴, существенно улучшили жизнь миллионов людей, которые вследствие своей биологии были приговорены испытывать страдания, связанные с ощущением тяжкого бремени души и тела.

Даже если депрессия имеет биологическую основу, в жизни подверженного ей человека могут быть и "обычные" невзгоды. Один из самых трудных случаев определения формы депрессии в моей клинической практике – случай двадцативосьмилетнего мужчины, который заболел раком. Хотя мне было ясно: само наличие рака и его продолжительное лечение – вполне достаточная причина для появления реактивной депрессии, тяжелое детство этого мужчины позволяло предположить наличие у него интрапсихической депрессии. Узнав, что еще до заболевания у него бывали характерные проявления депрессии, отражавшие определенный тип отношений, сложившихся в родительской семье, я порекомендовал ему принимать антидепрессанты. На двадцать третий день после начала медикаментозного лечения он ощутил прилив бодрости, почувствовал облегчение и осознал, что снова готов окунуться в жизнь со всеми присущими ей неурядицами.

Депрессия может ощущаться как пребывание в бездонном колодце, но, с юнгианской точки зрения, интрапсихическая депрессия – это колодец, имеющий дно, но колодец так глубок, что до дна очень трудно достать. Обратим внимание, что буквально слово депрессия означает давить вниз, подавлять. Так что же конкретно "подавляется"? Подавляется, распадается и растрачивается энергия жизни, присущая ей целеустремленность, ее телеология. Хотя этиологию такого подавления не всегда можно распознать, нечто, находящееся у нас внутри, тайно ему содействует. Мы могли бы даже сказать, что и глубина, и продолжительность депрессии зависят от уровня и качества подавляемой жизненной энергии. Одна часть жизни воюет против другой, а мы волей-неволей становимся полем боя.

Мы по-разному переносим свою депрессию. Учитывая то, что нам неизбежно приходится интериоризировать отношения с окружающими людьми, особенно отношения в родительской семье, мы рефлекторно выражаем совокупность представлений о себе и других и отношений с ними. Например, ребенок, у которого недостаточно удовлетворяется первичная потребность в любви, безопасности и поддержке, интериоризирует эту ошибочную, но неизбежную предрасположенность взрослых. У него появляется ощущение, что он недостоин заботы и внимания, ибо, во-первых, наверное, так считают его родители, а, во-вторых, потому, что эти самые ранние первичные отношения становятся для ребенка моделью всех отношений, которые развиваются у него впоследствии, так как люди, заботящиеся о младенце, фактически становятся посредниками между ним и окружающим его внешним миром.

Многие из нас подвержены так называемой "ходячей депрессии" или даже "улыбающейся депрессии". Мы неплохо справляемся с собой, но остающаяся на душе тяжесть не позволяет появиться ощущению свободы, которое тоже является частью нашего странствия. Такая депрессия встречается повсеместно и часто остается незамеченной. Она не дает почувствовать вкус жизни. Человек может скрыто ей содействовать, считая себя неполноценным и не отвечая на вызов, который бросает ему жизнь.

Задача, которая встает перед человеком, погрузившимся в глубину этого душевного омута, состоит в том, чтобы достичь уровня сознания, достаточного для того, чтобы увидеть различия между тем, какими мы были в прошлом, и тем, что мы представляем собой сейчас. С психологической точки зрения, никто из нас не может пойти вперед, не сказав: "Я уже не тот, над кем имеет власть прошлое, а тот, кто делает собственный выбор". Такой человек может осознать, что в раннем детстве ребенок получает не эмоциональную травму, а интериоризирует внешние отношения, на которые он не может повлиять. А тогда он может начать накапливать необходимую ему для жизни энергию, которая раньше тратилась впустую.

Джекоб был сыном родителей-юристов, считавших, что сын тоже обязательно должен стать юристом. В детстве они постоянно к нему придирались и выражали свое недовольство; если он не был самым лучшим, они его стыдили и унижали. В конечном счете Джекоб стал врачом – не из любви к медицине и не из стремления исцелять людей, а потому что считал: медицина поможет ему заслужить любовь и одобрение родителей. Разумеется, нарциссические потребности родителей Джекобу все равно удовлетворить не удалось, и что бы он ни делал, они не были довольны. Хотя он был хорошим врачом и даже получал от своей работы удовлетворение, в возрасте около сорока лет он оказался в глубокой депрессии.

Депрессия в среднем возрасте очень широко распространена. Оказывается, что в это время ложное Я, рефлекторно сформировавшееся как ответная реакция человека на все злоключения, происходящие с ним в детстве, вступает в конфронтацию с его истинным Я, стремящимся найти свое внешнее выражение, и эта конфронтация оказывается необходимой и неизбежной. В таком случае борьба противоположностей переживается как невроз. Люди, которые решили, что не хотят осознавать смысл и причину своих страданий, заходят в тупик в своем развитии и причиняют страдания тем, кто их окружает.

Депрессия в среднем возрасте, а по существу, в любом возрасте, когда человеческая психика стремится расширить сознание или повысить его уровень, указывает на подавление жизненной силы. Стремясь еще больше отделить свое природное, инстинктивное Я от сформированного, реактивного Я, мы становимся злейшими врагами самим себе. Такое искажение природных побуждений вызывает депрессию независимо от того, осознаем мы ее или нет. Поэтому, кроме нормальных колебаний настроения, всякий человек испытывает депрессию. В каждом конкретном случае следует задать себе ключевой вопрос: что означает моя депрессия? Любой "бездонный" колодец обязательно имеет дно, чтобы его увидеть, нам нужно глубоко нырнуть. Подобно Гильгамешу, мы постоянно слышим внутренний зов отправиться на поиски священного морского растения, которое омолодит человека и спасет его от всех болезней.

Подобно растению, ребенок будет гнуться изо всех сил и даже себя уродовать, чтобы получить тепло и свет. Джекоб уродовал себя всю жизнь, стремясь получить от родителей внимание и заботу, т.е. поддерживающую его энергию, но он никогда ее не ощущал, так как родительский нарциссизм, наоборот, впитывал энергию извне и ничего не возвращал обратно. Может быть, Джекобу, да и нам самим, природой было предназначено стать шоферами-дальнобойщиками, бардами, исполняющими песни в стиле "кантри", или простыми бездельниками, но мы гнулись и изощрялись, чтобы получить необходимый нам "родительский свет". Изучая свои сновидения и проходя терапию, Джекоб пришел к выводу, что у него не было призвания стать врачом, но он стал им прежде всего потому, чтобы получить одобрение родителей. Профессиональные успехи свидетельствовали о его способностях, но вместе с тем – об искажении его внутренних побуждений. Следует ли в таком случае ожидать наступления депрессии? К счастью, Джекоб обладал силой воли, которая позволила ему погрузиться в глубину своей депрессии и оказаться на самом дне колодца. Так он начал исцелять свою душу.

Другой мужчина по имени Эдвард унаследовал семейный бизнес. Путь, который многим кажется вступлением в жизнь с богатством и связями, по его мнению, привел его в западню. Его сновидения служили тому драматическим свидетельством, но Эдвард чувствовал свои обязательства перед женой, семьей, своими подчиненными и считал, что ему на роду написано работать для удовлетворения общих интересов. Ему очень хотелось сочинять музыку и общаться с творческими людьми, но его обязательства перед другими были непреложными. Как только он делал попытку воплотить в жизнь свою мечту, он сразу же ощущал чувство вины. Когда Эдвард писал музыку, он находился в подавленном состоянии, ощущая вину и испытывая депрессию. Как долго он сможет выдержать борьбу между долгом и желанием? Полагаю, достаточно долго, пока не появится трансцендентное третье, и тогда он увидит свой путь, а депрессия останется в прошлом.

Внутреннему конфликту и Джекоба, и Эдварда присущ парадокс, который затрагивает каждого из нас. Джекобу, чтобы стать самим собой, следует расстаться с вполне оправданной детской надеждой на то, чтобы его принимали таким, какой он есть. Отказаться от этой надежды, научившись себя любить и быть в себе уверенным, – значит оставаться в депрессии. Зачастую, чтобы выйти из депрессии, нам следует пойти на риск и открыться тому, чего мы боимся больше всего, что препятствует нашему личностному росту. Если Эдвард откликнется на зов своей души, то скорее всего окажется во власти страха, защитой от которого является чувство вины, – страха перед одиночеством вследствие фрустрирующих его ожиданий окружающих.

Таким образом, перед нами сложный выбор: тревога или депрессия. Вняв зову души и сделав шаг вперед, мы можем испытать очень сильную и острую тревогу. Отказавшись сделать этот шаг и подавив душевный порыв, мы испытаем депрессию. В таком сложном случае следует выбрать тревогу, ибо такой выбор – это, по крайней мере, путь, ведущий к личностному развитию; депрессия – это тупик и неудача в жизни.

Кроме того, мы можем испытывать "групповую" депрессию. Оказавшись вместе со многими другими людьми в исторической ловушке половых, социальных и экономических ограничений и до сих пор пребывая в ней, мы убеждаемся в том, что депрессия – это всеобщее явление. Едва скрытую депрессию можно наблюдать в масштабах целой страны (я об этом говорил в Ирландии). Вполне возможно, что если человек живет в то время, когда мифы не созвучны его душе, он может испытывать некую форму культурной депрессии. Если наши социальные роли не соответствуют нашему внутреннему образу, это несоответствие мы часто будем ощущать как депрессию, не считая ее таковой. Очень трудно спуститься на дно колодца, если не знаешь, существует ли оно вообще.

Юнгианские психологи находят терапевтическую ценность в невротической депрессии. По их мнению, такая психодинамика обусловлена регрессией энергии под воздействием самости и, как ночная регрессия, сон, служит восстановлению равновесия и исцелению души и тела. На языке метафоры это значит, что если некая жизненно важная часть нашей личности осталась позади, очень важно вернуться и найти ее, извлечь на поверхность, интегрировать и прожить. Подобно тому как шаман входит в мир духов, восстанавливает эту отделившуюся часть души и возвращает ее обратно, чтобы с ней воссоединиться, в процессе терапии мы обязаны найти то, что осталось позади, и извлечь это на поверхность.

Терапевты, занимающиеся глубинной психологией, уделяют особое внимание сновидениям, потому что сны приходят к людям не только с самого дна колодца, но даже из более глубокой скважины в его дне. Поэтому мы можем поощрять применение техники активного воображения, которая позволяет активизировать вытесненное психическое содержание. Сумев осознать этот материал, мы, как правило, находим выход из депрессии. Наша психика использует депрессию, чтобы привлечь наше внимание и указать нам на то, что где-то в глубине нас кроется ложь. Поняв терапевтическую ценность депрессии и пройдя через нее, словно по нити Ариадны, через лабиринт психики, в каком-то смысле можно с ней подружиться. В общем, если бы нам не было больно, психика была бы уже мертва. Боль и страдания – явный признак того, что остается нечто живое, ожидающее нашего призыва снова вернуться к жизни.

Разумеется, при каждом погружении в омут перед человеком встает задача. От него требуется немало мужества, чтобы с должным вниманием отнестись к депрессии, не пытаясь избавиться от нее с помощью медикаментов или отвлечься от присущих ей страданий. У нее есть глубинный смысл, существующий отдельно от сознания, но полный жизни и динамики. Хотя депрессия истощает энергию сознания, эта энергия никуда не исчезает. Она уходит в бессознательное, в "мир мертвых", и, подобно Орфею, который туда спустился, чтобы встретиться с силами тьмы, а может быть, очаровать их, нам тоже нужно погрузиться в глубину, оказаться в депрессии и обрести огромные сокровища своей души.

Ощущение ненужности: царство уныния

В чем заключается разница между душой и духом? Если в душе сосредоточена целеустремленность жизни, заложенная в человеке природой, то в духе – энергия, либидо, эрос, предназначенный для совершения странствия. Можно сказать, что, оказавшись в состоянии депрессии, мы лишаемся силы духа и пребываем в унынии, утратив необходимую для странствия энергию. Как мы уже отмечали, энергия никуда не пропадает, а просто "погружается на дно колодца". Уныние характеризуется ощущением опустошенности, отсутствием энергии, необходимой для того, чтобы преодолеть психологическую "пустыню". Отсутствие желаний, радости, наступление апатии, моральное падение – кто не попадал в эти гиблые места на некоторое время, иногда на годы?

Этимологически слово "desuetude" (ненужность) означает "выйти из употребления". Истощение жизненно важной психической энергии может вызвать множество причин: физическое недомогание, последствия многочисленных неблагоприятных внешних воздействий, которые постоянно накапливаются в организме, усталость и, разумеется, воздействие комплексов, "выкачивающих" из сознания энергию. Мы изучаем сновидения и симптомы, чтобы понять, где сосредоточена энергия и куда она направлена, т.е. Дао настоящего момента, чтобы узнать, куда "исчезла" энергия.

В Средние века считали, что время от времени люди переживают духовное оцепенение (acedia), которое называли "болезнью монахов". Согласно средневековой психологии, в душе обязательно должна быть влага, и когда она испаряется, человек испытывает духовное истощение и эмоциональную опустошенность. По всей вероятности, к такому истощению вела уединенная монашеская жизнь, исключительная набожность монахов, их верность клятвам провести всю жизнь в бедности, целомудрии и смирении, не говоря уже об их сером и унылом окружении. Такое духовное истощение не слишком отличалось бы от того, которое испытали бы мы, оказавшись в заключении. По мнению Макса Пайпера, "сущность духовного оцепенения заключается в отказе человека от молчаливого согласия с самим собой"⁷⁵. Отказаться от своей уникальности, пожертвовать своим индивидуальным странствием, независимо от суровых требований Супер-Эго и социальных норм, – значит травмировать свою душу. В результате эмоциональному истощению сопутствует подавление духа.

С ощущением духовного оцепенения сходно ощущение скуки. Куда бы ни направлялась психическая энергия – на продолжительную и монотонную деятельность, на противодействие ей или на осуществление какой-то далекой цели, все равно возникает скука. Многие современные профессии заключаются в однообразном повторении ограниченного набора искусственных действий. Даже профессионалы испытывают напряжение при прохождении строгой системы отбора, совершенно лишенной внимания к уникальности и разносторонности человеческой души. По существу, оказывается: чем больше у человека внешних успехов, чем больше он получает социального одобрения, тем больше он становится заложником этого успеха и постоянно растущих собственных обязательств и ожиданий окружающих. Такой успех может очень сильно ограничить душевные устремления. Как только у нас истощится интерес к работе и начнется спад энтузиазма, сразу появится незваный гость – скука. Чарльз Калеб Колтон заметил: "Скука создала больше азартных игроков, чем жадность, больше пьющих, чем жажда, и, наверное, столько же самоубийств, сколько отчаяние"⁷⁶.

Характерные для нашего времени мифологические искажения, которые слышатся в требованиях производить все больше и все быстрее, приводят к тому, что нас в основном начинают оценивать по внешней продуктивности. Ни сексуальный скандал, ни финансовый крах, ни отсутствие вкуса – ничто для нашего современника не является столь постыдным, как ощущение своей несостоятельности. Нам приходится все время повторяться как актерам, имеющим определенный типаж и вынужденным ограничиваться исполнением единственной роли, отвечающей ожиданиям публики. Все больше и все быстрее, но – увы! – как заметил Жан Поль Рихтер: "Никому жизнь не кажется более унылой, чем людям, которые стараются ускорить ее течение"⁷⁷.

Но для наших дальних предков время текло неспешно, а потому они могли спокойно исследовать каждый его момент. Нам же не хватает времени, чтобы отвечать предъявляемым к нам требованиям. Иллюзорность успеха и навязчивая одержимость ожиданий заставляет нас испытывать скуку и ту душевную пустоту, которая обусловлена ощущением своей бесполезности и ненужности.

Как и в других состояниях душевного омута, здесь возникает психологическая задача. Жизнь дает нам энергию, достаточную для совершения странствия. Допустим, что большая часть этой энергии уходит на то, чтобы выживать, но ощущение своей ненужности заставляет нас признать, что мы жили не в ладах с самими собой. Жизнь может быть проще, чем мы себе представляем, живя в индустриальном обществе. Нам остаются доступными только две независимые психические функции: чувственная и поток энергии.

Этот двойной ресурс становится для нас неизменным руководством к тому, как прожить жизнь. Любой ребенок, любой крестьянин, разумеется, это знает, но большинство из нас это забыли.

Чувственная функция сообщает нам о том, что для нас хорошо, а что – нет. К сожалению, многие из нас очень давно утратили контакт с этой функцией и даже намеренно ею пренебрегают ради того, чтобы быть продуктивными. Мы не выбираем чувства; они – независимые средства анализа качества нашей жизни. Мы лишь можем захотеть их осознать, а потом решить, действовать или нет в соответствии с ними. Точно так же приток и отток энергии, естественная функция живого человека, становится жизненно важной в определении того, насколько правилен совершенный нами выбор. Если наши действия правильны, мы ощущаем приток энергии. Нам слишком часто приходится направлять свои чувства и свою энергию на решение скучных и неинтересных задач. Мы научились это делать, так как нас за это поощряли, и если мы остановимся, нам обязательно станет стыдно.

Но если человек ощущает свою ненужность и отсутствие живого интереса, то усложняется решение стоящей перед ним задачи достижения осознания. Перед каждым из нас стоит вопрос, который поставил Юнг: от решения какой проблемы уклоняется этот человек? В подавляющем большинстве случаев мы избегаем нести ответственность за свою жизнь. В детстве мы хорошо, даже слишком хорошо понимаем свое бессилие; мы интериоризируем образы авторитетных для нас людей и социальные нормы, а позже, став взрослыми и превратившись в "рабочие винтики", мы рабски подчиняемся этим авторитетам и этим нормам. Любая попытка им противоречить вызывает у нас ложное ощущение вины и тревоги. Но ощущение ненужности, потеря привычки направлять свою энергию для достижения духовных целей уводит нас все дальше от нашего истинного Я.

Только точное представление о потере энергии позволит нам определить, где происходит ее расщепление. Потеря энергии является обратимой. Если мы решили исцелить свою душу, то можем вернуть свою энергию и эффективно ее использовать. Мы обязаны взять на себя ответственность за свою жизнь, со всеми ее тяготами и обязательствами перед другими людьми. Ощущение ненужности – это протест души, которая сама лишает нас энергии, так как недовольна тем, как ее использует Эго. Столь серьезную критику бессознательного можно оставить без внимания, но тогда нужно ждать усиления симптомов. Душа не допустит издевательства над собой. Хотя ее ворчание всегда начинается не вовремя, – это по-настоящему дружеское предупреждение, что нам следует изменить свою жизнь. Как только мы попытаемся решить эту задачу, к нам вернется энергия.

Отчаяние: самый мрачный ворон

Отчаяться – значит жить без надежды, без перспективы и без возможности выбора. В иудео-христианской традиции отчаяние – это грех, так как оно посягает на власть Бога, определяет Запредельное, ограничивает Творца. В силу многих причин отчаяние может считаться самым ужасным из всех душевных омутов, ибо из него не видно никакого выхода. Отчаяние сводит на нет даже героический порыв Шелли, который в своей лирической драме "Освобожденный Прометей"⁷⁸ призывает "надеяться, пока надежда не создаст из собственных руин то, чем она нас привлекает". То же самое имел в виду английский премьер-министр Бенджамин Дизраэли, хорошо знавший, что такое поражения, предрассудки и потери, когда заметил, что "отчаяние – это вывод, к которому приходят дураки"⁷⁹.

Но кто же из нас не испытывал отчаяния, когда кажется, что все внутренние или внешние силы, направленные против нас, намного превышают наши скромные ресурсы, которых не хватает даже на то, чтобы перенести поражение, не говоря уже о том, чтобы сопротивляться? Кто из нас не надеялся на избавление от ощущения поражения, даже ценой своей смерти, лишь бы снялось это ужасное напряжение, эта агония, присущая переживанию неоднозначности? Кто, подобно леммингу⁸⁰, не попадал в лапы отчаяния, предпочитая знакомый ужас воображаемому ужасу? Камю в своем эссе "Миф о Сизифе" пришел к выводу, что единственной по-настоящему философской проблемой является самоубийство: быть или не быть – вот в чем вопрос. Поддавшись отчаянию и совершив самоубийство, мы все равно совершаем выбор. Но тогда мы выбираем путь, не позволяющий продолжить жизнь. Продолжать жить, оставшись во власти отчаяния и разрываясь изнутри на части, – это, по крайней мере, означает сохранить возможность решить проблему и как-то продвигаться дальше.

В своей книге "Самоубийство и душа" Джеймс Хиллман утверждает, что даже когда человек испытывает крайнее отчаяние и хочет умереть, в действительности ему не хочется умирать. Наоборот, он надеется на то, что вдруг что-то изменится. Совет, который этот самый мрачный ворон нашептал ему на ухо, состоит в том, что такой решительный поступок разрешит все проблемы, однако на самом деле все, к чему он может привести, – это к концу. Если человек в глубине души может сохранить надежду на трансформацию, – говорит Хиллман, – значит, он сможет ускорить динамику изменений. Иначе он не извлечет никакой ощутимой пользы из мыслей о возможности такого решительного поступка.

Вместе с тем любые слова стоят недорого и безнадежность быстро отвергает любую риторику, на которую способно отчаяние, и опровергает любой его аргумент. Любая альтернатива превращается в бумажного солдатика, который легко опрокидывается под напором неопровержимой логики. Отчаяние тавтологично⁸¹; оно задает вопросы и умоляет об ответе, оно ищет и очень редко находит выход из замкнутого круга безнадежности.

Можно вспомнить о безмолвии отчаяния, о котором говорится в стихотворении Джерарда Мэнли Хопкинса "Мертвая тишина", написанном в 1885 г. Хопкинс был иезуитом; он вел обычную жизнь монаха, проводил богослужения и одновременно испытывал мучительные страдания. Он написал это стихотворение, потому что должен был его написать, стремясь исповедаться перед самим собой, так как нуждался в психологическом пространстве, где бы он мог погрузиться в свой душевный омут. Его эстетическая чувствительность, его виртуозное владение словом и уникальный литературный стиль сделали его одним из предвестников модернистской литературы, хотя в то время очень мало людей читали его стихотворения и понимали происходящую в нем внутреннюю борьбу. Многие его стихотворения, в частности, "Мертвую тишину", сегодня называют "сонетами ужасов", ибо в них показано все самое темное, что есть в человеческой душе:

Нет, мертвая тишина Отчаянья, в честь тебя не будет пира;
Не расплетай нити человеческих судеб – они могут быть слабыми –
Внутри у меня, или же я, утомившись, вскричу: Больше я не могу.
Я могу;
Все же что-то могу: надеяться, желать наступления дня,
решать не сводить счеты с жизнью.
Но! Какой ты ужасный, зачем на меня ты обрушил
Скалу своей правой ноги, сокрушившую мир? зачем эти
львиные кости, что напротив меня? зачем
Ты смотришь своим мрачным ненасытным взором на мои
кровавые кости? Почему наслаждаешься ты
буйством своим, превратив меня в груду обломков; меня,
обезумевшего, чтоб убежать от тебя и спастись?
Почему? Потому что мякина моя может развеяться; зерно же
остается, будучи зрелым и чистым.
Я несу это тяжкое бремя, которое меня удушает⁸², с тех пор
как я целовал брус креста
Вместо руки, мое сердце – и вот! скованы силы, радость
пропала, смех сквозь слезы, ухмылка.
Хотя ухмыляться кому? герою, чья направляемая небесами
рука повергла меня?
И чья нога на меня наступила? или себе, вступившему с ним
в борьбу? с которым из них? или с каждым?
Всю ночь, весь год
Беспросветного мрака, презренный, я лежа сражаюсь (Бог
мой!) с Богом моим⁸³.

В лихорадочной силе и рваном ритме стихотворения Хопкинса ощущается энергия происходящей внутри него борьбы, ее открытость; и у нас появляется чувство, что человеку нельзя одержать побед больше, чем одержал он.

Заметим, как неумолимая логика отчаяния превращает в отрицание даже очевидное утверждение: "Нет... не будет... не расплетай... не могу..." Чувствуется, что автор почти на пределе; едва не разуверясь в своей вере, он почти лишился человеческого облика, но при этом находит в себе силы для последнего сражения. Мы видим: то, с чем он борется, вызывает запредельный ужас и трепет. Существо, с которым борется его душа, феноменологически названо "ты ужасный"; оно обладает силой, способной сокрушить мир, и может проникнуть взором в самую глубину души. Кто может выдержать такую встречу? Кто после нее не останется в холодном поту и трупном окоченении отчаяния и не станет пировать, поглощая духовную мертвечину, оставшуюся после гибели души?

Хопкинс чувствует, что его отчаяние стало еще сильнее после того, как он со смиренной клятвой поцеловал подножие креста. Вместе с тем что-то у него внутри интуитивно знало, что его душа рвется наружу, в страданиях прокладывая себе путь через огромную равнину, через великое пространство, соразмерное его душе. Хопкинс интуитивно ощущает, что обречен выступить в роли Божественного Антагониста против Божественного Протагониста. Его состязание (agon), его борьба происходят в надличностной сфере. Он борется с Богом, с героем, которого направляют небеса; при этом он, мучительно страдая, как и Иов, отчаянно сражается вместо того, чтобы целиком отдаться этому отчаянию, и получает благословение во время своей ужасной встречи с Божеством. Этот "Бог мой!" – его Бог, который его благословляет и губит одновременно, открывая ему масштаб его странствия, который вселяет ужас.

Здесь не идет речь о "дешевой благодати" (выражение Дитриха Бонхоффера)⁸⁴ . Если человек выживает, значит, он благословен, но кто из нас торопится вступить на этот путь? И об этом нам опять же напоминает Хопкинс в другом своем "сонете ужасов":

О разум, вершины разумного; отвесные скалы,
Вселяющие ужас своим совершенным безлюдьем.
Ни в грош их не ставит,
Наверное, тот лишь, кто вовсе над бездною не был⁸⁵.

В состоянии смятения чувств и подлинного отчаяния Хопкинс видит глубинный смысл. Он познал свой ужасный выбор – встретиться с глубинами бытия – и его подтверждает. Мы видим, как, приблизившись во время поединка к границе самоуничтожения, он сохраняет такое достоинство, что обретает спасение. Он испытывает триумф не от того, что одержал победу, а от того, как он ее одержал. Можно вспомнить героическое отчаяние кельтского Кухулина, который пробился к морю, круша своих врагов, вдохновленный отчаянной надеждой, обретенной тогда, когда всякая реальная надежда была уже потеряна. Мы чувствуем такую надежду в стремлении героев отчаянно погибнуть в бою, чтобы заслужить себе Валгаллу⁸⁶. Если не разумом, то сердцем мы соглашаемся с древним скитальцем Теннисона:

Смерть ставит точку на всем; если какой-то благородный поступок
Можно еще совершить, то нельзя не считаться
С теми, кто вел поединок с богами⁸⁷.

В таком героическом порыве человек перестает быть жертвой. Независимо от исхода борьбы, от возможности ее развязки – поражения или победы, – он ощущает в себе способность продолжать борьбу. Прометей Эсхила и Шелли, прикованный к скале мстительным Зевсом, все равно свободен, и величие этой свободы заставляет громовержца трепетать. Сизиф Камю, обреченный богами раз за разом катить на вершину горы каменную глыбу только для того, чтобы каждый раз она снова срывалась вниз, все же гораздо свободнее богов, которые обрекли его на этот бессмысленный и мучительный труд. Сделав выбор, но не повинуясь приговору судьбы, Сизиф побеждает мрачную силу богов и сохраняет свое достоинство. Во время таких душевных волнений у человека возникает ощущение трагедии. Противоположностью трагическому ощущению жизни является pathos, производное от него – "патетика". Трагедия с неизбежным поражением – это активное героическое состязание, присущее жизни. Пассивное страдание – это патетическая жертвенность.

Задача, порожденная отчаянием, состоит в том, чтобы не прекращать бороться, продвигаясь с позиции жертвы на позицию героя, от патетики к трагедии. Разумеется, жизнь человека кончается смертью, которая может восприниматься как поражением, так и природной или божественной мудростью, которая превосходит слабую способность Эго к пониманию. Но задача, порожденная отчаянием, состоит не в отрицании ужасных чувств и не в отказе от смиренного достоинства, присущего человеку, а в перенесении страдания и выходе за пределы бесконечного отчаяния.

Эти ужасные вороны – депрессия, отчаяние и ощущение ненужности – будут всегда где-то рядом, прямо за нашим окном. Независимо от того, насколько осознанно мы хотим от них избавиться, они будут к нам возвращаться снова и снова, а их хриплое карканье будет прерывать наше сонное отрицание. Подумаем о них как о постоянном напоминании стоящей перед нами задачи. Даже слыша их карканье, шум их крыльев, мы все равно сохраняем свободу выбора.