Г. В. Ф. Гегель. ФЕНОМЕНОЛОГИЯ ДУХА

<<< ОГЛАВЛЕHИЕ >>>

[ Обзор нижеследующего отдела. ] – Самосознание нашло вещь в качестве себя и себя в качестве вещи, т.е. для самосознания ясно, что в себе оно есть предметная действительность. Оно уже не есть непосредственная достоверность того, что оно есть вся реальность, а оно есть такая достоверность, для которой непосредственное вообще имеет форму чего-то снятого, так что его предметность считается еще лишь поверхностью, "внутреннее" и сущность которой есть оно само. – Предмет, с которым оно положительно соотносится, есть поэтому некоторое самосознание, он есть в форме вещности, т.е. он самостоятелен; но самосознание обладает достоверностью того, что этот самостоятельный предмет не есть нечто чуждое для него; оно знает тем самым, что оно в себе признано этим предметом; оно есть дух, обладающий достоверностью того, что в удвоении своего самосознания и в самостоятельности обоих он имеет свое единство с самим собою. Эта достоверность должна теперь для него возвыситься до истины; то, что важно для него, [т.е.] то, что оно есть в себе и в своей внутренней достоверности, должно войти в его сознание и открыться для него.

[ 1. Непосредственное направление движения самосознания, царство нравственности. ] – Каковы будут общие этапы этого претворения в действительность, это в общем намечается уже сравнением с пройденным путем. А именно, подобно тому как наблюдающий разум в стихии категории повторял движение сознания, т.е. чувственную достоверность, восприятие и рассудок, так разум в свою очередь пройдет также двойное движение самосознания и перейдет из самостоятельности к своей свободе. Прежде всего этот деятельный разум сознает себя самого только в качестве некоторого индивида и как таковой необходимо требует своей действительности в другом и создает ее; но затем, когда сознание индивида возвышается до всеобщности, оно становится всеобщим разумом и сознает себя в качестве разума, как то, что признано уже в себе и для себя и что объединяет в своем чистом сознании всякое самосознание; оно есть простая духовная сущность, которая, приходя в то же время к сознанию, есть реальная субстанция, куда прежние формы возвращаются как в свою основу, так что по отношению к последней они суть лишь отдельные моменты ее становления; эти моменты хотя и отрываются и выступают в качестве собственных формообразований, на деле, однако, обладают наличным бытием и действительностью, только имея своим носителем эту основу; своей же истиной обладают лишь постольку, поскольку они суть и остаются внутри его самого.

Если мы воспримем эту цель, которая есть понятие, для нас уже возникшее, т.е. признанное самосознание, которое в другом свободном самосознании обладает достоверностью себя самого и именно ее имеет своей истиной, – если мы воспримем эту цель в ее реальности, или: если мы извлечем наружу этот еще внутренний дух как субстанцию, уже достигшую своего наличного бытия, то [мы убедимся, что] в этом понятии открывается царство нравственности. Ибо эта последняя есть не что иное, как абсолютное духовное единство сущности индивидов в их самостоятельной действительности, некоторое в себе всеобщее самосознание, которое для себя столь действительно в некотором другом сознании, что последнее обладает совершенной самостоятельностью, или есть для него некоторая вещь, и что именно тут оно сознает единство с ней, и лишь в этом единстве с этой предметной сущностью оно есть самосознание. Эта нравственная субстанция, взятая в абстракции всеобщности, есть лишь мысленный закон; но столь же непосредственно она есть действительное самосознание, или: она есть нравы. Единичное сознание, наоборот, есть только "это" сущее "одно", так как оно сознает всеобщее сознание в своей единичности как свое бытие, так как его действование и наличное бытие есть общие нравы.

В жизни народа понятие претворения в действительность разума, обладающего самосознанием, на деле имеет свою завершенную реальность – это понятие состоит в том, что разум усматривает в самостоятельности другого полное единство [его] с ним, или в том, что он имеет предметом, в качестве моего для-меня-бытия, "эту", мною уже найденную свободную вещность некоторого другого, которая есть негативное меня самого. Разум наличествует как текучая всеобщая субстанция, как неизменная простая вещность, рассыпающаяся на множество совершенно самостоятельных сущностей, подобно свету в звездах, – бесчисленными для себя сверкающими точками, которые в своем абсолютном для-себя-бытии растворены в простой самостоятельной субстанции не только в себе, но и для самих себя; они сознают, что они суть эти единичные самостоятельные сущности благодаря тому, что они жертвуют своей единичностью, и эта всеобщая субстанция есть их душа и сущность, подобно тому как это всеобщее в свою очередь есть действование их как отдельных лиц или ими созданное произведение.

Чисто единичные действия и поведение индивида связаны с потребностями, которые имеются у него как у природного существа, т.е. как у сущей единичности. То обстоятельство, что даже эти его самые обычные функции не уничтожаются, а обладают действительностью, происходит благодаря всеобщей сохраняющей среде, благодаря мощи всего народа. – Но индивид имеет во всеобщей субстанции не только эту форму устойчивости своего действования вообще, но в такой же мере и свое содержание; то, что он делает, есть всеобщее мастерство и нравы всех. Это содержание, поскольку оно полностью распадается на единицы, в своей действительности вплетено в действование всех. Труд индивида, направленный на удовлетворение его потребностей, в такой же мере есть удовлетворение потребностей других, как и своих собственных, и удовлетворения своих потребностей он достигает лишь благодаря труду других. – Как отдельное лицо в своей единичной работе бессознательно уже выполняет некоторую общую работу, так выполняет оно и общую работу в свою очередь как свой сознательный предмет; целое становится как целое его произведением, для которого оно жертвует собою, и именно поэтому получает от него обратно себя самого. – Здесь нет ничего, что не было бы взаимным, ничего, в чем самостоятельность индивида, растворяя свое для-себя-бытие, подвергая негации самое себя, не сообщала бы себе своего положительного значения, состоящего в том, чтобы быть для себя. Это единство бытия для другого, или превращения себя в вещь, и для-себя-бытия, эта всеобщая субстанция говорит своим всеобщим языком в нравах и законах народа; но эта сущая неизменная сущность есть не что иное, как выражение самой единичной индивидуальности, которая кажется противоположной этой субстанции; законы выражают то, что есть и что делает каждое отдельное лицо; индивид познает эту субстанцию не только как свою всеобщую предметную вещность, но в равной мере и себя в ней или в разъединенном виде в своей собственной индивидуальности и в каждом из своих сограждан. Поэтому во всеобщем духе каждый обладает только достоверностью себя самого, состоящей в том, что он в сущей действительности ничего не находит, кроме себя самого; о других он знает так же достоверно, как о себе. – Я созерцаю во всех, что для себя самих они суть лишь такие же самостоятельные сущности, как и я; я созерцаю в них свободное единство с другими так, что само это единство есть как благодаря мне, так и благодаря другим. Их я созерцаю в качестве себя, себя – как их.

В свободном народе поэтому разум поистине претворен в действительность; разум есть наличествующий живой дух, в котором индивид находит не только высказанным и имеющимся налицо в качестве вещности свое определение, т.е. свою всеобщую и единичную сущность, но он сам есть эта сущность и он также достиг своего определения. Мудрейшие люди древности поэтому решили, что мудрость и добродетель состоят в том, чтобы жить согласно нравам своего народа.

[ 2. Содержащееся в этом направлении обращенное движение, становление морали. ] – Но самосознание, которое прежде всего есть дух лишь непосредственно и согласно понятию, вышло из этого счастливого состояния, когда оно достигло своего определения и живет в нем, – или же оно его еще не достигло, ибо одинаково можно сказать и то и другое.

Разум должен выйти из этого счастливого состояния, ибо лишь в себе или непосредственно жизнь свободного народа есть реальная нравственность, или последняя есть сущая нравственность, а следовательно, и сам этот всеобщий дух есть дух единичный, нравы и законы, взятые в целом, – определенная нравственная субстанция, которая лишь в более высоком моменте, а именно в сознании о своей сущности, убирает ограничение и лишь в этом познавании, а не непосредственно в своем бытии, имеет свою абсолютную истину; в бытии же она, с одной стороны, есть ограниченная субстанция, а с другой стороны, абсолютное ограничение именно в том и состоит, что дух есть в форме бытия.

Далее, единичное сознание, поскольку оно непосредственно существует в реальной нравственности или в народе, есть поэтому подлинное доверие, для которого дух не разложился на свои абстрактные моменты и которое, следовательно, не знает также, что оно есть для себя как чистая единичность. Но раз оно пришло к этой мысли, – а оно должно к ней прийти, – то это непосредственное единство с духом или его бытие в нем, его доверие потеряно; для себя изолированное, единичное сознание видит себя теперь сущностью, но уже не всеобщим духом. Хотя момент этой единичности самосознания – в самом всеобщем духе, но лишь как исчезающая величина, которая в том виде, в каком она выступает для себя, столь же непосредственно растворяется в нем и осознается только как доверие. Закрепляясь таким образом (а всякий момент, так как он есть момент сущности, сам должен достигнуть проявления себя как сущности), индивид противопоставлен законам и нравам; они – только мысль, лишенная абсолютной существенности, абстрактная теория, лишенная действительности; индивид же как "это я" видит себя живой истиной.

Или же самосознание еще не достигло этого счастья – быть нравственной субстанцией, духом какого-нибудь народа. Ибо, возвратившись из наблюдения, дух на первых порах еще как таковой не претворен в действительность им самим; он установлен лишь как внутренняя сущность или как абстракция. – Другими словами, он есть лишь непосредственно; но будучи непосредственно сущим, он единичен; он есть практическое сознание, вступающее в мир, который он застает, с целью удвоить себя в этой определенности отдельного лица, создать себя в качестве "этого", в качестве своего сущего антитипа, и достигнуть сознания этого единства своей действительности с предметной сущностью. Практическое сознание обладает достоверностью этого единства; ему ясно, что в себе это единство есть или что это согласование его и вещности уже имеется налицо, но должно еще возникнуть для него и через него, или же что его делание в такой же мере есть нахождение этого единства. Так как последнее называется счастьем, то дух этого индивида тем самым посылает его в мир искать своего счастья.

Если, стало быть, истина этого разумного самосознания есть для нас нравственная субстанция, то для него здесь – начало его нравственного опыта в мире. Поскольку оно еще не стало нравственной субстанцией, это движение устремляется к ней; и преодоленным в нем оказываются единичные моменты, которые для этого самосознания имеют значение изолированных. Они имеют форму непосредственного хотения или естественного влечения, достигающего своего удовлетворения, которое само есть содержание нового влечения. – Но поскольку самосознанием утеряно счастье быть в субстанции, эти естественные влечения связаны с сознанием их цели как истинного определения и существенности; нравственная субстанция низведена до лишенного самости предиката, живые субъекты которого суть те индивиды, которые должны самими собою заполнить всеобщность субстанции и заботиться о ее определении из себя. – В первом из этих значений, стало быть, указанные формы составляют становление нравственной субстанции и предшествуют ей; во втором они следуют за ней и растворяют для самосознания то, что может составлять его определение; в первом случае в движении, в котором на опыте узнается, в чем их истина, утрачивается непосредственность или грубость влечений и содержание их переходит в более высокое, а во втором – утрачивается ложное представление сознания, усматривающего в них свое определение. В первом случае цель, которой они достигают, есть непосредственная нравственная субстанция; во втором же – цель есть сознание ее, и притом такое сознание, которое знает ее в качестве собственной сущности; и постольку это движение было бы становлением морали, некоторой более высокой формы, чем первая. Однако эти формы составляют в то же время только одну сторону становления морали, а именно ту, которая относится к для-себя-бытию, или в которой сознание снимает свои цели, – не ту сторону, с которой мораль проистекает из самой субстанции. Так как эти моменты еще не могут иметь значения, при котором они в противоположность утерянной нравственности могли бы быть возведены в цели, то они расцениваются здесь по их наивному содержанию, и цель, к которой они устремляются, есть нравственная субстанция. Но так как для наших времен ближе та форма ее, в которой они являются после того, как сознание потеряло свою нравственную жизнь и в поисках ее повторяет те первые формы, то они в большей степени могут быть представлены этим последним способом выражения.

Самосознание, которое есть всего лишь понятие духа, начинает этот путь в определенности – быть для себя сущностью в качестве единичного духа; и его цель, следовательно, претворить себя в действительность как единичное и как таковое наслаждаться собою в ней.

В определении – быть для себя сущностью как для-себя-сущее – оно есть негативность другого; в своем сознании поэтому оно само как положительное противостоит такому, которое хотя и есть, но для него имеет значение некоторого не в-себе-сущего; сознание выступает раздвоенным на данную уже найденную действительность и на цель, которую оно осуществляет путем снятия этой действительности и которую оно, напротив, делает действительностью на место первой. Но его ближайшая цель есть его непосредственное абстрактное для-себя-бытие, или: она – в том, чтобы созерцать себя как данное единичное в некотором другом, либо некоторое другое самосознание как себя. Опыт, показывающий, в чем истина этой цели, поднимает самосознание на более высокую ступень, и теперь оно для себя есть цель, поскольку оно в то же время есть всеобщее самосознание и поскольку закон заключается непосредственно в нем. Но, исполняя этот закон своего сердца, оно на опыте узнает, что единичная сущность при этом не может сохраниться, а добро может быть осуществлено лишь путем пожертвования ею, и самосознание становится добродетелью. Опыт, который добродетель совершает, может состоять только в том, что ее цель в себе уже осуществлена, счастье находится непосредственно в самом действовании, а само действование есть добро. Понятие всей этой сферы, заключающееся в том, что вещность есть для-себя-бытие самого духа, обнаруживается для самосознания в ее движении. Так как самосознание нашло это понятие, то оно есть для себя, следовательно, реальность в качестве непосредственно выражающей себя индивидуальности, которая более не находит сопротивления в какой-нибудь противоположной действительности и для которой предмет и цель – лишь само это выражение.

a. Удовольствие и необходимость

Самосознание, которое есть для себя (sich) вообще реальность, имеет свой предмет в самом себе, но как такой предмет, который оно имеет лишь для себя и который еще не обладает бытием; бытие противостоит ему как некоторая иная действительность, нежели его действительность; и она стремится к тому, чтобы, осуществляя свое для-себя-бытие, созерцать себя как другую самостоятельную сущность. Эта первая цель состоит в том, чтобы осознать себя в другом самосознании как единичную сущность, или: это "другое" сделать самим собою; оно обладает достоверностью того, что в себе уже это "другое" – оно само. – Поскольку оно поднялось из нравственной субстанции и покоящегося бытия мышления до своего для-себя-бытия, постольку оно оставляет позади себя закон нравов и наличного бытия, знания, полученные от наблюдения, и теорию как серую, тотчас же исчезающую тень; ибо это есть скорее знание о чем-то таком, для-себя-бытие и действительность чего – иные, чем для-себя-бытие и действительность самосознания. Вместо небесно сияющего духа всеобщности знания и действования, где умолкает чувство и наслаждение единичности, в него вселился дух земли, для которого имеет значение истинной действительности только то бытие, которое составляет действительность единичного сознания.

Презирает оно рассудок и науку, Наивысшие дары человека, – Чёрту оно отдалось И обречено на погибель [27].

Итак, оно погружается в жизнь и осуществляет чистую индивидуальность, в которой оно выступает. Оно не создает себе своего счастья, а скорее непосредственно берет его и наслаждается им. Тени науки, законов и принципов, которые одни только стоят между ним и его собственной действительностью, исчезают как безжизненный туман, который оно не может воспринять с достоверностью своей реальности; оно берет себе жизнь, как срывают зрелый плод, который в такой же мере сам падает к нам в руки, как и мы берем его.

[ 1. Удовольствие. ] – Его действование только со стороны некоторого момента есть действование вожделения; оно направлено не на уничтожение предметной сущности в целом, а лишь на форму ее инобытия или на её самостоятельность, которая есть лишенная сущности видимость, ибо в себе она имеет для него значение той же сущности или его самостности. Стихия, где вожделение и его предмет друг к другу равнодушны и самостоятельны, есть живое наличное бытие; удовлетворение вожделения снимает это бытие, поскольку оно принадлежит предмету вожделения. Но стихия, которая сообщает тому и другому обособленную действительность, здесь есть, напротив, категория, некоторое бытие, которое по существу есть представляемое бытие; поэтому оно есть сознание самостоятельности, – будь то сознание естественное или развившееся в систему законов, – сознание, которое сохраняет индивидов каждого для себя. Этого разделения в себе нет для самосознания, знающего другое самосознание как свою собственную самостность. Оно достигает, стало быть, удовлетворения от наслаждения, сознания своего претворения в действительность в некотором выступающем как самостоятельное сознании, или: – созерцания единства обоих самостоятельных самосознаний. Оно достигает своей цели, но тут-то и узнает на опыте, в чем ее истина. Оно составляет о себе понятие как об "этой" единичной для-себя-сущей сущности, но само осуществление этой цели есть снятие ее; ибо оно не становится для себя предметом в качестве "этого единичного", а, напротив, в качестве единства себя самого и другого самосознания, следовательно, как снятое единичное или как всеобщее.

[ 2. Необходимость. ] – Испытанное удовольствие имеет, конечно, положительное значение, заключающееся в том, что оно открылось себе самому в качестве предметного самосознания, но в такой же мере оно имеет и негативное значение, состоящее в том, что оно сняло себя само; и так как оно поняло своё претворение в действительность лишь в первом значении, то его опыт входит и его сознание как противоречие, в котором достигнутая действительность его единичности видит, что она уничтожается негативной сущностью, которая, будучи лишена действительности и содержания, противостоит указанной действительности и тем не менее составляет поглощающую мощь этой сущности. Эта сущность есть не что иное, как понятие того, что есть эта индивидуальность в себе. Но последняя есть еще беднейшая форма духа, претворяющего себя в действительность; ибо она есть для себя лишь абстракция разума или непосредственность единства для-себя-бытия и в-себе-бытия; ее сущность есть, следовательно, лишь абстрактная категория. Однако она не имеет более формы непосредственного простого бытия, как [она имела ее] для наблюдающего духа, где она есть абстрактное бытие, или, будучи установлено как нечто чуждое, есть вещность вообще. Здесь в эту вещность вошло для-себя-бытие и опосредствование. Она выступает поэтому как круг, содержание которого есть развитое чистое отношение простых существенностей. Достигнутое претворение этой индивидуальности в действительность состоит поэтому лишь в том, что она выбросила этот круг абстракций из замкнутости простого самосознания в стихию для-него-бытия, или [в стихию] предметного распространения. Следовательно, для получающего удовольствие самосознания предметом как его сущностью становится распространение указанных пустых существенностей – чистого единства, чистого различия и их соотношения; другого содержания предмет, который индивидуальность узнает на опыте как свою сущность, не имеет. Он есть то, что называется необходимостью, ибо необходимость, судьба и т.п. и есть как раз то, о чем не умеют сказать, что оно делает, каковы его определенные законы и положительное содержание, потому что оно – само абсолютное, созерцаемое как бытие чистое понятие, соотношение простое и пустое, но непреодолимое и нерушимое, произведение которого есть лишь "ничто" единичности. Необходимость есть эта прочная связь, потому что связующее – это чистые существенности или пустые абстракции; единство, различие и соотношение суть категории, из которых каждая, будучи ничем в себе и для себя, есть лишь в соотношении с противоположным ей и которые поэтому не могут быть разъединены. Они друг с другом соотнесены своим понятием, ибо они сами суть чистые понятия; и это абсолютное соотношение и абстрактное движение составляют необходимость. Единичная лишь индивидуальность, которая своим содержанием имеет сначала только чистое понятие разума, вместо того чтобы покинуть мертвую теорию и погрузиться в жизнь, скорее, таким образом, погрузилась только в сознание собственной безжизненности и достается себе лишь в качестве пустой и чуждой необходимости, в качестве мертвой действительности.

[ 3. Противоречие в самосознании. ] – Переход совершается из формы "одного" в форму всеобщности, из одной абсолютной абстракции в другую, из цели чистого для-себя-бытия, отбросившего общность с "другими", в чистую противоположность, которая в силу этого есть столь же абстрактное в-себе-бытие. Это проявляется, следовательно, так, что индивид только гибнет, а абсолютная хрупкость единичности рассыпается в прах, наткнувшись на столь же твердую, но непрерывную действительность. – Будучи в качестве сознания единством себя самого и своей противоположности, индивид еще видит эту гибель; он видит свою цель и свое претворение в действительность, точно так же как и противоречие того, что было сущностью для него и что есть сущность в себе; – он узнает на опыте двоякий смысл, заключающийся в том, что он делал, а именно в том, что он взял себе свою жизнь; он брал жизнь, но тем самым он, напротив, схватывал смерть.*

* Гегель имеет в виду двойной смысл выражения sich das Leben nehmen, – буквальный: взять себе жизнь, и обычный идиоматический: лишить себя жизни (отнять у себя жизнь). – Прим. пер.

Этот переход его живого бытия в безжизненную необходимость кажется ему поэтому чем-то извращенным (Verkehrung), ничем не опосредствованным. Опосредствующим должно было бы быть то, в чем обе стороны составляли бы одно, где сознание, следовательно, узнавало бы один момент в другом, свою цель и действование – в судьбе и свою судьбу – в своей цели и своем действовании, свою собственную сущность – в этой необходимости. Но это единство есть для этого сознания именно само удовольствие или простое единичное чувство, и для него переход от момента этой его цели в момент его истинной сущности есть прямой скачок в противоположное, ибо эти моменты содержатся и связаны не в чувстве, а лишь в чистой самости, которая есть некоторое всеобщее или мышление. Поэтому сознание благодаря своему опыту, в котором для него должна была обнаружиться его истина, стало для себя скорее загадкой: последствия его действий для него не есть сами его действия; то, что с ним случается, не есть для него опыт того, что оно есть в себе; переход не есть просто изменение формы одного и того же содержания и одной и той же сущности, представленных в одном случае как содержание и сущность сознания, в другом – как предмет или созерцаемая сущность самого себя. Абстрактная необходимость считается, таким образом, той лишь негативной непостигнутой в понятии мощи всеобщности, о которую разбивается индивидуальность.

Здесь кончается явление этой формы самосознания; последний момент существования этой формы есть мысль о ее потере в необходимости, или мысль о себе самой, как о некоторой абсолютно чуждой себе сущности. Но самосознание в себе пережило эту потерю; ибо эта необходимость или чистая всеобщность есть его собственная сущность. Эта рефлексия сознания в себя – знание того, что необходимость – это оно само, – есть его новая форма.

b. Закон сердца и безумие самомнения

То, что поистине есть необходимость в самосознании, тем она является и для его новой формы, в которой оно есть для себя самого "необходимое"; оно знает, что непосредственно обладает внутри себя всеобщим или законом, который в силу определения, согласно которому он есть непосредственно в для-себя-бытии сознания, называется законом сердца. Это форма, как и предшествующая, будучи единичностью, есть для себя сущность; но она богаче определением, согласно которому она считает это для-себя-бытие необходимым или всеобщим.

Следовательно, закон, который непосредственно есть собственный закон самосознания, или сердце, содержащее в себе однако закон, есть та цель, которую самосознание старается осуществить. Посмотрим, соответствует ли ее осуществление такому понятию и узнает ли оно внутри себя на опыте этот свой закон как сущность.

[ 1. Закон сердца и закон действительности. ] – Этому сердцу противостоит некоторая действительность, ибо в сердце закон есть прежде всего лишь для себя, еще не претворенный в действительность, и, следовательно, он в то же время есть нечто иное, нежели понятие. Это "иное" определяется в силу этого как некоторая действительность, которая есть противоположное тому, что подлежит претворению в действительность, – следовательно, есть противоречие закона и единичности. Таким образом, эта действительность, с одной стороны, есть закон, которым подавляется единичная индивидуальность, насильственный миропорядок, противоречащий закону сердца, а с другой стороны, страждущее под этим порядком человечество, которое не следует закону сердца, а подчинено чуждой необходимости. – Эта действительность, которая противостоит теперешнему формообразованию сознания, есть, как это явствует, не что иное, как прежнее раздвоенное отношение индивидуальности и ее истины, отношение жестокой необходимости, которой подавляется индивидуальность. Для нас прежнее движение противостоит новой форме потому, что последняя в себе возникла из него, – момент, из которого оно проистекает, следовательно, необходим для него; но ему кажется, что оно находит этот момент наличным, так как оно не сознает своего происхождения, и видит свою сущность в том, что оно, напротив, есть для себя самого или есть "негативное" по отношению к этому положительному в-себе[-бытию].

Таким образом эта индивидуальность направлена на то, чтобы снять противоречащую закону сердца необходимость, равно как и причиняемое ею страдание. Она, следовательно, уже более не есть легкомыслие прежней формы, которая желала только единичное удовольствие, а есть серьезность некоторой высокой цели, ищущая своего удовольствия в проявлении своей собственной превосходной сущности и в созидании блага человечества. То, что она претворяет в действительность, само есть закон, и ее удовольствие поэтому есть в то же время общее влечение всех сердец. То и другое для нее нераздельно: ее удовольствие закономерно, и осуществление общечеловеческого закона есть приуготовление ее единичного удовольствия. Ибо внутри себя самой индивидуальность и необходимость – непосредственно одно, закон есть закон сердца. Индивидуальность еще не тронулась с своего места, и единство индивидуальности и необходимости получилось не в результате их опосредствующего движения и не в результате воспитания. Претворение в действительность непосредственной, невоспитанной сущности считается проявлением некоторого превосходства и созиданием блага человечества.

Напротив того, закон, который противостоит закону сердца, отделен от сердца и свободен для себя. Человечество, которое ему принадлежит, живет не в осчастливливающем единстве закона с сердцем, а или в жестоком разладе и страдании, или по меньшей мере лишенным наслаждения самим собою при соблюдении закона и в недостатке сознания собственного превосходства при нарушении его. Так как упомянутый властительный божественный и человеческий порядок отделен от сердца, то он для последнего есть видимость, долженствующая потерять то, что ей еще приписывается, а именно власть и действительность. При случае он, конечно, может в своем содержании согласоваться с законом сердца, и тогда последнее может принять его; но не просто закономерное как таковое составляет для него сущность, а то, что оно сознает в нем себя само, что оно в нем себя удовлетворило. Но там, где содержание всеобщей необходимости не согласуется с сердцем, она и по содержанию своему есть ничто в себе и должна отступить перед законом сердца.

[ 2. Претворение сердца в действительность. ] – Итак, индивид осуществляет закон своего сердца; этот закон становится общим порядком, а удовольствие – некоторой в себе и для себя закономерной действительностью. Но в этом претворении в действительность закон сердца на деле ускользнул от индивида; он непосредственно становится только отношением, которое должно было быть снято. Закон сердца именно благодаря своему претворению в действительность перестает быть законом сердца. Ибо он получает при этом форму бытия и является теперь общей мощью, для которой "это" сердце безразлично, так что индивид, устанавливая свой собственный порядок, тем самым уже не считает его своим. Претворяя в действительность свой закон, он создает этим не свой закон, а (так как в себе это претворение есть его претворение, для него же – чуждое) создает лишь то, что он вовлекается в действительный порядок, и притом вовлекается в него как в некоторую ему не только чуждую, но и враждебную превосходящую его мощь. – Своим действием он включает себя в общую стихию или, вернее, проявляет себя как всеобщую стихию сущей действительности, и само его действие должно по своему смыслу иметь значение некоторого общего порядка. Но этим он предоставил себе свободу от самого себя, крепнет как всеобщность для себя и очищается от единичности; индивид, который хочет познать всеобщность только в форме своего непосредственного для-себя-бытия, не узнает себя, следовательно, в этой свободной всеобщности, хотя в то же время принадлежит ей, ибо она есть его действование. Это действование приобретает поэтому обратное значение: оно противоречит общему порядку; ибо действие индивида должно быть действием его единичного сердца, а не свободной всеобщей действительностью; и в то же время он на деле признал ее, ибо действование имеет тот смысл, что оно утверждает его сущность как свободную действительность, т.е. признает действительность его сущностью.

Понятием своего действования индивид точнее определил тот способ, каким против него обращается действительная всеобщность, к которой он приобщился. Его действие в качестве действительности принадлежит всеобщему; но содержание этого действия есть собственная индивидуальность, которая хочет сохранить себя в качестве "этой" единичной индивидуальности, противоположной всеобщему. Не какой-нибудь определенный закон, об установлении которого могла бы идти речь, а непосредственное единство единичного сердца со всеобщностью есть возведенная в закон и долженствующая обладать значимостью мысль, что каждое сердце должно познать себя само в том, что есть закон (Gesetz). Но лишь сердце "этого" индивида установило (hat gesetzt) свою действительность в своем действии, выражающем для него его для-себя-бытие или его удовольствие. Это действие должно непосредственно иметь значимость всеобщего; это значит, что на самом деле оно есть нечто особенное и имеет только форму всеобщности: его особенное содержание как таковое должно иметь значимость всеобщего. Другие поэтому находят осуществленным в этом содержании не закон своего сердца, а скорее закон некоторого "иного"; и именно согласно всеобщему закону, гласящему, что в том, что есть закон, каждый должен найти свое сердце, они обращаются против действительности, которую установил индивид, точно так же как последний обращался против их действительности. Таким образом, индивид находит, что, как прежде только жесткий закон, так теперь сами сердца людей противятся его превосходным намерениям и отвращаются от них.

Так как это сознание знает всеобщность еще лишь как непосредственную всеобщность, а необходимость – как необходимость сердца, то для него природа претворения в действительность и действенности неизвестна, [т.е. неизвестно], что она, как сущее, в своей истине, напротив, есть всеобщее в себе, в котором единичность сознания, вверяющаяся ей, чтобы быть в качестве "этой" непосредственной единичности, напротив, погибает; вместо "этого" своего бытия сознание достигает, стало быть, в бытии отчуждения от себя самого. Но то, в чем оно не узнает себя, уже не есть мертвая необходимость, а есть необходимость, в которую всеобщая индивидуальность вдохнула жизнь. Оно принимало этот божественный и человеческий порядок, который оно застало действующим, за мертвую действительность, в которой не могли бы обладать сознанием самих себя ни оно само, фиксирующее себя как "это" для себя сущее сердце, противоположное "всеобщему", ни сердца, принадлежащие этой действительности; но оно находит, что в нее, напротив, вдохнуло жизнь сознание всех и что она – закон всех сердец. Оно узнает на опыте, что действительность есть порядок, в который вдохнули жизнь, и притом на деле именно в силу того, что оно претворяет в действительность закон своего сердца, ибо это значит только то, что индивидуальность для себя становится своим предметом в качестве "всеобщего"; но в этом предмете оно себя не узнает.

[ 3. Бунт индивидуальности или безумие самомнения. ] – Таким образом, то, что для этой формы самосознания вытекает как истинное из его опыта, противоречит тому, что она есть для себя. Но то, что она есть для себя, само имеет для нее форму абсолютной всеобщности, и это есть закон сердца, который непосредственно составляет с самосознанием одно. В то же время устойчивый и живой порядок точно так же есть его собственная сущность и произведение; ничего другого, кроме этого порядка, оно не создает; он в одинаково непосредственном единстве с самосознанием. Таким именно образом последнее, принадлежа двойной противоположной существенности, в себе самом противоречиво и потрясено до самой глубины. Закон "этого" сердца есть только тот закон, в котором самосознание познает себя само; но общепризнанный порядок в силу претворения в действительность названного закона точно так же стал для него его собственной сущностью и его собственной действительностью; таким образом, то, что противоречит себе в его сознании, в обоих случаях есть для него в форме сущности и его собственной действительности.

Выражая этот момент своей сознающей себя гибели и в ней результат своего опыта, сознание выказывает себя как это внутреннее извращение себя самого, как помешательство того сознания, для которого его сущность (Wesen) непосредственно есть не-сущность (Unwesen), его действительность непосредственно – недействительность (Unwirklichkeit). – Помешательство нельзя понимать в том смысле, что вообще нечто лишенное сущности принимается за существенное, нечто недействительное – за действительное; так что то, что существенно или действительно для одного, для другого не было бы таковым, и сознание действительности и недействительности, или существенности и несущественности распалось бы. – Если что-нибудь в самом деле для сознания вообще действительно и существенно, для меня же не действительно и не существенно, то в сознании его ничтожества я обладаю в то же время (так как я есмь сознание вообще) сознанием его действительности, и когда то и другое фиксировано, то это есть единство, которое в общем есть безумие. Но в этом безумии для сознания помешан только некоторый предмет, а не само сознание как таковое внутри себя и для себя. Но в результате опыта, который здесь оказался, сознание в своем законе сознает себя само как "это" действительное; и в то же время, так как именно та же существенность, та же действительность отчуждена от него, то оно как самосознание, как абсолютная действительность сознает свою недействительность, или: обе стороны в своем противоречии непосредственно имеют для него значение его сущности, которая, следовательно, до самой глубины своей безумна.

Биение сердца для блага человечества переходит поэтому в неистовство безумного самомнения, в яростные попытки сознания сохранить себя от разрушения тем, что оно выбрасывает из себя извращенность, которая есть оно само, и старается рассматривать и провозгласить ее некоторым "иным". Таким образом, оно провозглашает общий порядок извращением закона сердца и его счастья, измышленным фанатическими жрецами, развратными деспотами и их прислужниками, вознаграждающими себя за собственное унижение унижением и угнетением нижестоящих – извращением, практикуемым с целью причинить невыразимое бедствие обманутому человечеству. – В этом своем безумии сознание провозглашает индивидуальность тем, что приводит к безумию и извращено, но [это] чуждая и случайная индивидуальность. Однако сердце или единичность сознания, непосредственно желающая быть всеобщей, есть само это приводящее к безумию и извращенное, и результатом его действования является только то, что это противоречие открывается для его сознания. Ибо истинное для него есть закон сердца, нечто просто мнимое, которое не вынесло дневного света, как его выносит устойчивый порядок, а, напротив, гибнет, как только оно показывается при дневном свете. Этот закон сердца должен был обладать действительностью: здесь закон как действительность, как действующий порядок, есть для него цель и сущность; но точно тал же для него действительность, т.е. закон как действующий порядок, напротив, есть непосредственно "ничтожное". – Равным образом его собственная действительность, оно само как единичность сознания есть для себя сущность; но свою цель оно видит в том, чтобы выявить эту единичность как сущую; таким образом, для него непосредственно, напротив, его самость как не-единичное есть сущность или цель в качестве закона, и именно поэтому – в качестве некоторой всеобщности, каковою оно само было бы для сознания. – Это его понятие благодаря его действованию становится его предметом; свою самость оно, напротив, узнает на опыте как недействительное, и недействительность – как свою действительность. Следовательно, не некоторая случайная и чуждая индивидуальность, а именно "это" сердце со всех точек зрения есть внутри себя то, что извращено и что извращает.

Но так как непосредственно всеобщая индивидуальность есть то, что извращено, и то, что извращает, то сам этот всеобщий порядок, будучи законом всех сердец, т.е. законом того, что извращено, не в меньшей мере есть в себе то, что извращено, как это было выражено буйным помешательством. – Из-за сопротивления, которое закон одного сердца встречает в других сердцах, этот порядок когда-нибудь оказывается законом всех сердец. Существующие законы защищаются от закона одного индивида, потому что они не бессознательная пустая и мертвая необходимость, а духовная всеобщность и субстанция, где те, в ком эта субстанция имеет свою действительность, живут как индивиды и сознают самих себя; так что хотя они и жалуются на этот порядок, будто он противоречит внутреннему закону, и противополагают ему мнения сердца, на деле они сердцем своим преданы ему как своей сущности, и если у них отнимается этот порядок или они сами нарушают его, они теряют всё. Так как именно в этом состоит действительность и мощь общественного порядка, то последний, следовательно, выступает в качестве себе самой равной всеобще-оживотворенной сущности, а индивидуальность – в качестве ее формы. – Но этот порядок есть также то, что извращено.

Ибо в том, что этот порядок есть закон всех сердец, в том, что все индивиды непосредственно составляют это всеобщее, он есть некоторая действительность, которая есть лишь действительность для себя сущей индивидуальности или сердца. Сознание, которое устанавливает закон своего сердца, испытывает, таким образом, сопротивление других, ибо оно противоречит столь же единичным законам их сердца, и эти другие действуют в своем сопротивлении не иначе, как устанавливая свой закон и заставляя с ним считаться. Всеобщее, которое имеется налицо, есть поэтому лишь некоторое всеобщее сопротивление и борьба всех друг против друга, в которой каждый заставляет считаться со своей собственной единичностью, но в то же время не достигает этого, потому что эта единичность испытывает то же сопротивление и взаимно растворяется другими. То, что кажется общественным порядком, есть, следовательно, эта всеобщая вражда, в которой каждый прибирает к рукам, что может, учиняет суд над единичностью других и утверждает свою, которая точно так же исчезает благодаря другим. Этот порядок есть общий ход вещей (Weltlauf), видимость непрерывного процесса, который есть лишь мнимая всеобщность и содержание которого есть, напротив, лишенная сущности игра утверждения единичностей и их растворения.

Если мы рассмотрим обе стороны всеобщего порядка в их взаимном отношении, то [мы убедимся, что] последняя всеобщность имеет своим содержанием непокойную индивидуальность, для которой мнение или единичность есть закон, действительное – недействительно, а недействительное – действительно. Но в то же время она есть сторона действительности порядка, ибо к ней относится для-себя-бытие индивидуальности. – Другая сторона – это всеобщее как покоящаяся сущность, но именно поэтому лишь как нечто внутреннее, которое хотя не совсем не существует, новое же не есть действительность и только через снятие индивидуальности, присвоившей себе действительность, само может стать действительным. Формообразование сознания, которое открывается себе в законе, в истинном и добром в себе, не как единичность, а только как сущность, но в то же время знает индивидуальность как то, что извращено и извращает, и потому оно должно пожертвовать единичностью сознания, – это формообразование [сознания] есть добродетель.

c. Добродетель и общий ход вещей

[ 1. Связанность самосознания со всеобщим. ] – В первой форме деятельного разума самосознание есть для себя чистая индивидуальность, и ему противостояла пустая всеобщность. Во второй форме обе стороны противоположности, каждая из них заключала в себе оба момента – закон и индивидуальность; но одна сторона, сердце, была их непосредственным единством, другая – их противоположением. Здесь в отношении между добродетелью и общим ходом вещей оба члена составляют каждый единство и противоположность этих моментов или движение закона и индивидуальности друг по отношению к другу, но движение противоположное. Для сознания добродетели закон есть то, что существенно, а индивидуальность – то, что подлежит снятию и притом как в самом ее сознании, так и в общем ходе вещей. В сознании собственная индивидуальность должна подчиниться дисциплине всеобщего, в себе истинного и доброго; но сознание остается при этом еще личным сознанием: истинная дисциплина, однако, есть пожертвование всей личностью как подтверждение того, что оно на деле уже рассталось с единичностями. В этом единичном пожертвовании индивидуальность в то же время уничтожается в общем ходе вещей, ибо она есть также простой момент, общий обеим сторонам. – В общем ходе вещей индивидуальность ведет себя обратно тому, как она выявлена в добродетельном сознании, а именно, она стремится возвести себя в сущность и, напротив, подчинить себе доброе и истинное в себе. – Общий ход вещей, далее, для добродетели точно так же есть не только это всеобщее, извращенное индивидуальностью; абсолютный порядок в равной мере есть общий момент, лишь в общем ходе вещей имеющийся налицо для сознания не в качестве сущей действительности, а составляя внутреннюю сущность сознания. Поэтому названный порядок не должен быть впервые создан, собственно говоря, добродетелью, ибо созидание, будучи действованием, есть сознание индивидуальности, а эта последняя, напротив, должна быть снята; но благодаря этому снятию как бы очищается только место для в-себе[-бытия] общего хода вещей, дабы оно вступило в существование в себе самом и для себя самого.

Всеобщее содержание действительного общего хода вещей уже обнаружилось; рассматривая его ближе, мы находим, что он опять-таки есть не что иное, как оба прежние движения самосознания. Из них возникла [новая] форма – добродетель; так как они – ее источник, то они ей предшествуют; но она стремится к тому, чтобы снять свой источник и реализовать себя, иначе говоря, стать для себя. Таким образом, общий ход вещей есть, с одной стороны, единичная индивидуальность, которая ищет своего удовольствия и наслаждения, хотя находит в них свою гибель и тем самым удовлетворяет всеобщее. Но само это удовлетворение, точно так же как и прочие моменты этого отношения, есть извращенная форма и движение всеобщего. Действительность есть только единичность удовольствия и наслаждения, всеобщее же противоположно ей; это – необходимость, которая есть лишь пустая форма всеобщего, лишь негативная реакция и бессодержательное действование. – Другой момент общего хода вещей – это индивидуальность, которая в себе и для себя хочет быть законом и, воображая это, нарушает установившийся порядок; всеобщий закон, правда, сохраняется вопреки этому самомнению и более не выступает как нечто противоположное сознанию и пустое, [т.е.] выступает не как некая мертвая необходимость, а как необходимость в самом сознании. Но существуя как сознательное соотношение абсолютно противоречивой действительности, оно есть помешательство; а будучи предметной действительностью, оно есть извращенность вообще. Следовательно, всеобщее проявляется, конечно, на обеих сторонах как мощь их движения; но существование этой мощи есть лишь всеобщее извращение.

[ 2. Общий ход вещей как действительность всеобщего в индивидуальности. ] – Теперь всеобщее должно получить от добродетели свою подлинную действительность путем снятия индивидуальности, принципа извращения; цель добродетели в том, чтобы этим путем вывернуть обратно извращенный ход вещей и восстановить его истинную сущность. Эта истинная сущность заключена в общем ходе вещей сначала лишь как его "в себе", она еще не действительна; и добродетель поэтому только верит в нее. Добродетель старается поднять эту веру до созерцания, не вкушая, однако, плодов своего труда и жертвы. Ибо поскольку она есть индивидуальность, она есть ведение борьбы с общим ходом вещей; цель же ее и истинная сущность – это победа, одержанная над действительностью общего хода вещей; вызванное этим существование добра есть тем самым прекращение ее действования или сознания индивидуальности. – Как бы ни велась сама эта борьба, что бы в ней ни испытала добродетель, будет ли – благодаря жертве, которую она принимает на себя, – общий ход вещей побежден и победит ли добродетель – это должна решить природа того живого оружия, которое пускают в ход участники борьбы. Ибо это оружие есть не что иное, как сущность самих борющихся, которая лишь для них обоих проявляется взаимно. Каково их оружие – это явствовало, следовательно, уже из того, что в этой борьбе наличествует в себе.

Для добродетельного сознания всеобщее подлинно в вере или в себе; оно – не действительная еще, а абстрактная всеобщность; самому этому сознанию оно присуще как цель, общему ходу вещей – как внутреннее. В этом именно определении всеобщее проявляется для общего хода вещей как то, что присуще также добродетели, ибо это определение хочет лишь осуществить добро и само еще не выдает его за действительность. Эту определенность можно рассматривать и в том смысле, что добро, вступая в борьбу с общим ходом вещей, тем самым проявляется как то, что есть для некоторого "иного", как нечто, что не есть в самом себе и для себя самого, ибо иначе оно не хотело бы сообщить себе свою истину лишь путем подавления своей противоположности. Добро есть еще только для некоторого "иного", значит то же самое, что обнаружилось прежде при противоположном рассмотрении его, а именно: оно есть лишь абстракция, обладающая реальностью только в отношении, а не в себе и для себя.

Таким образом, добро или всеобщее, как оно здесь выступает, есть то, что называется дарованиями, способностями, силами. Оно есть некоторый модус бытия духовного, где оно представляется как некоторое всеобщее, которое для своего оживотворения и движения нуждается в принципе индивидуальности и в этой последней имеет свою действительность. Этот принцип, поскольку он присущ сознанию добродетели, находит этому всеобщему хорошее применение, поскольку же он присущ ходу вещей, он злоупотребляет всеобщим – оно есть пассивное орудие, управляемое рукою свободной индивидуальности, безразличное к тому употреблению, которое она делает из него, и поддающееся злоупотреблению даже для порождения действительности, которая есть его разрушение; безжизненная, лишенная собственной самостоятельности материя, которой можно придать ту или иную форму, даже ведущую к ее гибели.

Так как это всеобщее одинаково находится в распоряжении как сознания добродетели, так и общего хода вещей, то нельзя понять, достаточно ли вооружена добродетель, чтобы одержать победу над пороком. Оружие [у них] – одно и то же; это указанные способности и силы. Правда, добродетель из своей веры в первоначальное единство своей цели и сущности общего хода вещей устроила засаду, откуда во время борьбы должно быть произведено нападение на врага с тыла, и цель в себе должна быть осуществлена; так что в силу этого на деле для рыцаря добродетели его собственное действование и борьба есть, строго говоря, притворство, которое он не может принимать всерьез, потому что свою подлинную силу он полагает в том, что добро есть в себе самом и для себя самого, т.е. само осуществляет себя, – притворство, которого он и не смеет допустить всерьез. Ибо то, что он обращает против врага и видит обращенным против себя и что он рискует попортить и повредить как у самого себя, так и у своего врага, не должно быть само добро; ведь борется-то он за сохранение и осуществление добра; то, чем он рискует, – это только равнодушные дарования и способности. Однако на деле последние суть не что иное, как именно само то лишенное индивидуальности всеобщее, которое должно быть получено и претворено в действительность путем борьбы. – Но в то же время оно непосредственно уже претворено в действительность самим понятием борьбы: оно есть в-себе[-бытие], всеобщее; и его претворение в действительность значит только то, что оно в то же время есть для некоторого "иного". Обе вышеуказанные стороны, с каждой из которых оно стало абстракцией, более не разделены, а в борьбе и путем борьбы добро установлено одновременно в том и другом виде. – Но добродетельное сознание вступает в борьбу против общего хода вещей как против того, что противоположно добру; то, с чем общий ход вещей предстает тут перед добродетельным сознанием, есть всеобщее, не только как абстрактное всеобщее, но и как сущее, которое оживлено индивидуальностью, и есть для некоторого "иного", или есть действительное добро. Таким образом, там, где добродетель прикасается к общему ходу вещей, она всегда наталкивается на такие места, которые суть существование самого добра, неотделимо вплетающегося во все явления общего хода вещей как его "в себе" и имеющего в его действительности также и свое наличное бытие; общий ход вещей, следовательно, для добродетели неуязвим. Именно такие [виды] существования добра и, следовательно, такие неприкосновенные отношения суть все те моменты, которые должны были быть подвергнуты риску и принесены в жертву самой добродетелью, поскольку они ей присущи. Процесс борьбы поэтому может быть только колебанием между сохранением и пожертвованием, или, лучше сказать, не может иметь места ни принесение в жертву своего, ни нанесение ущерба чужому. Добродетель уподобляется не только тому воину, для которого в борьбе все дело в том, чтобы содержать свой меч во всем его блеске, но она и в борьбу вступила только затем, чтобы сохранить оружие; и она не только не может пользоваться своим оружием, но должна также сохранить в целости оружие врага и оберегать его от себя самой, ибо все оружие составляет благородную сторону добра, за которое добродетель вступила в борьбу.

Для этого врага, напротив, сущность составляет не в-себе[-бытие], а индивидуальность; его сила, следовательно, в негативном принципе, для которого нет ничего постоянного и абсолютно священного, но который может решиться на риск потери чего угодно и может перенести такую потерю. Вследствие этого он уверен в победе как благодаря самому ее характеру, так и благодаря противоречию, в которое вовлекается его противник. То, что для добродетели есть в себе, общему ходу вещей предстает только для него; он свободен от всякого момента, который для добродетели обладает прочностью и с которым она связана. Вследствие того, что для него такой момент имеет значение лишь как такой момент, который может как снять его, так и дать ему существовать, в его власти находится этот момент, а тем самым и укрепившийся в нем добродетельный рыцарь. Последний не может скинуть этот момент с себя, как накинутый на плечи плащ, и, сбросив, освободиться от него, ибо он для него сущность, от которой ему нельзя отказаться.

Что касается, наконец, засады, из которой доброе "в себе" должно хитростью напасть на общий ход вещей с тыла, то эта надежда в себе ничтожна. Общий ход вещей есть бодрствующее, уверенное в себе самом сознание, которое не позволит подойти к себе сзади, а всегда грудью встречает противника, ибо общий ход вещей таков, что всё – для него, что всё – перед ним. Но доброе "в себе", если оно есть для своего врага, оно находится в борьбе, которую мы видели; поскольку же оно есть не для него, а в себе, – оно пассивное орудие дарований и способностей, лишенная действительности материя; если представить его наличным бытием, то оно было бы сознанием, погруженным в сон и остающимся позади, неизвестно где.

[ 3. Индивидуальность как реальность всеобщего. ] – Итак, добродетель побеждается общим ходом вещей, потому что на деле ее цель – абстрактная недействительная сущность и потому что применительно к действительности ее действование основывается на различениях, которые заключаются только в словах. Она хотела состоять в том, чтобы, жертвуя индивидуальностью, воплотить добро в действительность, но эта сторона действительности сама есть не что иное, как сторона индивидуальности. Добро должно было быть тем, что есть в себе и противоположно тому, что есть, но в-себе[-бытие] со стороны своей реальности и истины, напротив, есть само бытие. В-себе[-бытие] есть прежде всего абстракция сущности по сравнению с действительностью; но абстракция есть именно то, что не подлинно, а есть только для сознания; но это значит, оно само есть то, что называется действительным; ибо действительное есть то, что по существу есть для некоторого "иного", или оно есть бытие. Но сознание добродетели покоится на этом различии в-себе[-бытия] и бытия, на различии, которое лишено истины. – Общий ход вещей должен был быть извращением добра, потому что его принципом была индивидуальность; однако последняя есть принцип действительности, ибо именно она есть сознание, благодаря которому в-себе-сущее в такой же мере есть и для некоторого "иного"; общий ход вещей осуществляет превращение неизменного, но на деле он этим превращает его из "ничто" абстракции в бытие реальности.

Итак, общий ход вещей одерживает победу над тем, что составляет добродетель в противоположенности ему; он одерживает победу над добродетелью, сущностью которой является лишенная сущности абстракция. Но он одерживает победу не над чем-либо реальным, а над созданием различий, которые не есть различия, над этими пышными речами о благе человечества и об угнетении его, о жертве во имя добра и о злоупотреблении дарованиями; такого рода идеальные сущности и цели поникают как пустые слова, которые возвышают сердце, но оставляют разум пустым, назидают, но ничего не созидают; это декламации, содержание которых определенно выражает только то, что индивид, который выдает себя за деятеля, преследующего такие благородные цели, и который произносит такие превосходные фразы, считает себя превосходным существом; это напыщенность, которая набивает голову себе и другим, но набивает пустым чванством. – Античная добродетель имела свое определенное несомненное значение, ибо у нее была своя наполненная содержанием основа в субстанции народа и ее целью было некоторое действительное, уже существующее добро; она поэтому и не была направлена против действительности как всеобщей извращенности и против общего хода вещей. Рассматриваемая же добродетель – вне субстанции, она есть лишенная сущности добродетель, добродетель только в представлении и на словах, в которых нет такого содержания. – Эта пустота риторики, борющейся с общим ходом вещей, сразу обнаружилась бы, если бы пришлось сказать, что означают ее фразы; поэтому предполагается, что они известны. Требование рассказать об этом известном было бы выполнено или путем нового нагромождения фраз или ему было бы противопоставлено апеллирование к сердцу, которое внутренне говорило бы, что они означают, т.е. была бы признана неспособность сказать это на деле. – В ничтожестве этой риторики, хотя и бессознательно, убедилась, по-видимому, образованность нашего времени, так как все нагромождение этих фраз и манера чваниться этим потеряли всякий интерес, и это выражается в том, что они наводят только скуку.

Итак, в результате этой противоположности получается, что сознание сбрасывает, как пустую оболочку, представление о каком-либо добре в себе, еще не обладающем действительностью. В своей борьбе сознание узнало на опыте, что общий ход вещей не так плох, как он выглядел, ибо его действительность есть действительность всеобщего. С этим опытом отпадает средство создать доброе путем пожертвования индивидуальностью, ибо индивидуальность есть как раз претворение в действительность в-себе-сущего; и извращение перестает считаться извращением (Verkehrung) добра, ибо это извращение есть, напротив, именно превращение (Verkehrung) добра как простой цели в действительность: движение индивидуальности есть реальность всеобщего.

Но тем самым на деле побеждено и исчезло точно так же и то, что в качестве общего хода вещей противостояло сознанию в-себе-сущего. Для-себя-бытие индивидуальности в нем противополагалось сущности или всеобщему и выступало как действительность, отделенная от в-себе-бытия. Но так как обнаружилось, что действительность находится в нераздельном единстве со всеобщим, то оказывается, что для-себя-бытия общего хода вещей, подобно тому как в-себе[-бытие] (das Ansich) добродетели есть только некоторый взгляд (eine Ansicht), – также уже нет. Пусть индивидуальность общего хода вещей считает, что она совершает поступки только для себя или своекорыстно: она лучше, чем она мнит о себе, ее действование есть в то же время в-себе-сущее, всеобщее действование. Когда она поступает своекорыстно, то она лишь не ведает, что творит; и когда она уверяет, что все люди поступают своекорыстно, то она только утверждает, что ни один человек не сознает, что такое действование. – Когда она совершает поступки для себя, то это-то и есть воплощение в действительности только еще в-себе-сущего; таким образом, цель для-себя-бытия, мнящая себя противоположной тому, что есть в себе, – ее пустое лукавство, как и ее утонченные объяснения, умеющие во всем раскрыть своекорыстие, исчезли точно так же, как исчезли цель в-себе[-бытия] и ее риторика.

Итак, поступки индивидуальности суть цель в себе самой; именно применение сил, игра их внешних проявлений сообщает им жизнь, иначе они были бы мертвым "в-себе"; в-себе[-бытие] не есть неосуществленное, лишенное существования и абстрактное всеобщее, наоборот, оно само есть непосредственно наличность и действительность процесса индивидуальности.