Г. В. Ф. Гегель. ФЕНОМЕНОЛОГИЯ ДУХА

<<< ОГЛАВЛЕHИЕ >>>

С постигнутой им мыслью, что единичное сознание в себе есть абсолютная сущность, сознание уходит обратно в само себя. Для несчастного сознания в-себе-бытие есть потустороннее его самого. Но движение несчастного сознания завершило в нем то, что единичность в ее полном развитии или единичность, которая есть действительное сознание, была установлена как негативное его самого, т.е. как предметная крайность или, иными словами, его для-себя-бытие было исторгнуто из себя и превращено в бытие; здесь для сознания обнаружилось также его единство с тем всеобщим, которое для нас (так как снятое единичное есть всеобщее) более уже не оказывается вне его и которое (так как сознание сохраняет себя само в этой своей негативности) в нем как таковом есть его сущность. Его истина есть то, что в умозаключении, где крайние термины выступали абсолютно раздельно, является средним термином, который говорит неизменному сознанию, что единичное отреклось от себя, а единичному – что неизменное уже не есть для него крайний термин, а примирено с ним. Этот средний термин есть единство, которое непосредственно знает оба [крайних термина] и устанавливает их соотношение, и есть сознание их единства, о котором он говорит сознанию и тем самым себе самому, есть достоверность того, что в нем вся истина.

[ 1. Идеализм. ] – Тем самым, что самосознание есть разум, его доселе негативное отношение к инобытию обращается в положительное отношение. До сих пор для него все дело сводилось к его самостоятельности и свободе, к тому, чтобы спасти и сохранить себя для себя самого за счет мира (der Welt) или своей собственной действительности, которые выступают для него как негативное его сущности. Но в качестве разума, уверенное в самом себе, оно успокоилось в отношении их и может переносить их, ибо оно удостоверилось в самом себе как в реальности, или в том, что вся действительность есть не что иное, как оно; его мышление непосредственно само есть действительность: оно, следовательно, относится к ней как идеализм. Когда он постигает себя таким образом, ему кажется, что мир лишь теперь возник для него; до этого оно не понимает мира, оно вожделеет и обрабатывает его, уходит из него внутрь себя и искореняет его для себя и себя само в качестве сознания – и в качестве сознания мира как сущности, и в качестве сознания его ничтожности. Только тут, после того как потеряна могила его истины, искоренено само искоренение его действительности, и единичность сознания для него есть в себе абсолютная сущность, оно открывает мир как свой новый действительный мир, в постоянстве которого оно заинтересовано, как прежде было заинтересовано только в его исчезновении; ибо устойчивость мира становится для сознания его собственной истиной и его собственным наличием; оно уверено, что на опыте узнает в нем только себя.

Разум есть достоверность сознания, что оно есть вся реальность; так идеализм провозглашает свое понятие. Как сознание, выступая в качестве разума, непосредственно обладает в себе этой достоверностью, так и идеализм непосредственно провозглашает ее: "я есмь я", в том смысле, что "я" есть для меня предмет не так, как в самосознании вообще, и не так, как в свободном самосознании, [т.е.]в первом случае – лишь пустой предмет вообще, во втором – лишь предмет, который удаляется от других предметов, еще обладающих значением рядом с ним, а так, что "я" есть предмет, наделенный сознанием небытия какого бы то ни было другого предмета, единственный предмет, вся реальность и всё, что имеется налицо. Но самосознание есть вся реальность не только для себя, но и в себе лишь благодаря тому, что оно становится этой реальностью или, лучше сказать, выказывает себя таковой. Оно выказывает себя таким на том пути, на котором в диалектическом движении мнения, воспринимания и рассудка инобытие прежде всего исчезает как бытие в себе, и на котором затем – в движении через самостоятельность сознания в господстве и рабстве, через мысль о свободе, через скептическое освобождение и борьбу абсолютного освобождения раздвоенного внутри себя сознания – инобытие, поскольку оно есть только для самосознания, исчезает и для него самого. Одна за другой выступили две стороны – в одной сущность или истинное обладало для сознания определенностью бытия, в другой – сущность или истинное обладало определенностью бытия только для сознания. Но обе сводились в одну истину: что то, что есть, или то, что в себе, есть лишь постольку, поскольку оно есть для сознания, и что то, что есть для него, есть также в себе. Сознание, которое есть эта истина, прошло этот путь и забыло о нем, выступая непосредственно как разум, или [иначе говоря] этот непосредственно выступающий разум выступает лишь как достоверность указанной истины. Разум таким образом заверяет только, что он – вся реальность, но сам этого не понимает, ибо названный забытый путь есть понимание этого непосредственно выраженного утверждения. И равным образом тому, кто не прошел этого пути, это утверждение, когда он слышит его в этой чистой форме, непонятно, хотя в конкретном виде он, быть может, сам его высказывает.

Идеализм, который не воспроизводит названного пути, а начинает с этого утверждения, также есть поэтому чистое заверение, которое само себя не понимает и не может сделать себя понятным для других. Он провозглашает непосредственную достоверность, которой противостоят другие непосредственные достоверности, пропавшие, однако, на названном пути. Поэтому заверения этих других достоверностей имеют такое же право занимать место рядом с заверением первой достоверности. Разум ссылается на самосознание каждого сознания: "я есмь я", мой предмет и моя сущность есть "я"; и ни одно сознание не станет оспаривать у него этой истины. Но основывая эту истину на этой ссылке, разум санкционирует истину другой достоверности, а именно: для меня есть "иное"; "иное", нежели "я", есть для меня предмет и сущность, или, будучи для себя предметом и сущностью, я таков, только удаляясь от "иного" вообще и выступая рядом с ним в качестве некоторой действительности. – Лишь когда разум выступает из этой противоположной достоверности как рефлексия, его утверждение о себе выступает не только как достоверность и заверение, но и как истина; и не рядом с другими, а как единственная истина. Непосредственное выступление [разума] есть абстракция его наличности, сущность и в-себе-бытие которой есть абсолютное понятие, т.е. движение того, чем он стал. – Сознание по-разному определит свое отношение к инобытию или к своему предмету в зависимости от того, на какой именно ступени осознающего себя мирового духа оно стоит. Какими на каждой ступени мировой дух непосредственно находит и определяет себя и свой предмет, или как он есть для себя, – это зависит от того, чем он уже стал или что он уже есть в себе.

[ 2. Категории. ] – Разум есть достоверность того, что он есть вся реальность. Но это "в себе" или эта реальность есть еще нечто безусловно всеобщее, чистая абстракция реальности. Это первая положительность, которая есть для себя самосознание в себе самом, и поэтому "я" есть только чистая существенность сущего или простая категория. Категория, значение которой прежде состояло в том, что она есть существенность сущего – неопределенно: сущего вообще или сущего по отношению к сознанию, – теперь есть существенность или простое единство сущего лишь как мыслящей действительности; иначе говоря, категория означает, что самосознание и бытие есть одна и та же сущность, та же не в сравнении, а сама по себе. Только односторонний, дурной идеализм позволяет этому единству вновь выступать в качестве сознания на одной стороне, а на противоположной некоторое "в себе". – Но эта категория или простое единство самосознания и бытия имеет в себе различие, ибо ее сущность состоит именно в том, что в инобытии или в абсолютном различии она непосредственно равна себе самой. Поэтому различие есть, но есть совершенно прозрачно, и как различие, которое в то же время не есть различие. Оно является в виде множественности категорий. Так как идеализм провозглашает простое единство самосознания всей реальностью и непосредственно выдает это единство за сущность, не достигая понятия этого единства как абсолютно негативной сущности – только последней самой присуща негация, определенность или различие, – то еще непонятнее первого [утверждения] второе – будто в категории есть различия или виды. Это заверение, точно так же как заверение, что есть какое-то определенное число видов категории, есть вообще некоторое новое заверение, которое, однако, в самом себе содержит то, что им нельзя более довольствоваться как заверением. Ибо тем самым, что различие берет свое начало в чистом "я", в самом чистом рассудке, установлено, что здесь отказываются от непосредственности, заверения и нахождения и начинается приведение к понятию. Но снова принимать так или иначе множественность категорий за какую-то находку (отправляясь, напр., от суждений) и в таком виде ими довольствоваться, – это на деле выглядит как позор для науки [22]: где же еще рассудок был бы в состоянии показать необходимость, если он не в состоянии это сделать по отношению к себе самому, чистой необходимости?

Так как, далее, чистая существенность вещей, как и их различие, принадлежит разуму, то, собственно говоря, более уже вообще не могло бы быть речи о вещах, т.е. о чем-то таком, что для сознания представляло бы собой только негативное его самого. Ибо если все многочисленные категории суть виды чистой категории, то это значит, что она есть еще их род или сущность, а не противоположна им. Но они суть уже то двусмысленное, которое в то же время само по себе имеет в его множественности инобытие по отношению к чистой категории. Они на деле ей противоречат этой множественностью, и чистое единство должно снять их в себе, благодаря чему оно конституируется как негативное единство различий. Но как негативное единство оно исключает из себя в равной мере и различия как таковые, и упомянутое первое непосредственное чистое единство как таковое и есть единичность – новая категория, которая есть исключающее создание, т.е. сознание того, что для него есть некоторое "иное". Единичность есть переход категории из своего понятия к некоторой внешней реальности, чистая схема, которая в такой же мере есть сознание, в какой она благодаря тому, что она – единичность и исключающее "одно", есть намек на "иное". Но это "иное" этой категории – только другие первые категории, т.е. чистая существенность и чистое различие; и в ней, т.е. именно в установленности "иного" или в самом этом "ином", сознание точно так же – оно само. Каждый из этих разных моментов отсылает к другому; но в то же время сознание не приходит в них ни к какому инобытию. Чистая категория отсылает к видам, которые переходят в негативную категорию или в единичность; но последняя отсылает назад к видам, она сама есть чистое сознание, которое в каждом из них остается для себя этим ясным единством с собой, но единством, которое точно так же относят к "иному" – исчезнувшему, когда оно есть, и возрожденному, когда оно исчезло.

[ 3. Познание пустого (субъективного) идеализма. ] – Мы видим, что чистое сознание установлено здесь двояким образом: то как неспокойное блуждание, проходящее через все его моменты, в коих видит перед собой инобытие, снимающееся в процессе постижения; то, напротив, как покоящееся единство, уверенное в своей истине. Для этого единства названное движение есть "иное"; а для этого движения названное покоящееся единство есть "иное"; и сознание и предмет сменяют друг друга в этих взаимных определениях. Сознание, следовательно, есть для себя то блуждающее искание, а его предмет – чистое "в себе" и сущность, то оно есть для себя простая категория, а [его] предмет – движение различий. Но сознание как сущность само есть весь этот процесс перехода из себя как простой категории в единичность и предмет и созерцания этого процесса в предмете, снятия предмета как различенного, присвоения его себе и провозглашения себя достоверностью того, что оно есть вся реальность – как оно само, так и его предмет.

Его первое провозглашение есть лишь абстрактная пустая фраза, гласящая, что все принадлежит ему (sein ist). Ибо лишь достоверность того, что оно есть вся реальность, есть чистая категория. Этот первый познающий себя в предмете разум находит свое выражение в пустом идеализме, который видит разум только таким, как тот есть для себя на первых порах, и который воображает, что, показывая во всяком бытии это чистое "мое" (in allem Sein dies reine Mein) создания и объявляя вещи ощущениями или представлениями, он показал это "мое" [сознание] как завершенную реальность. Он должен быть поэтому в то же время абсолютным эмпиризмом, ибо для заполнения этого пустого "мое", т.е., для различия и всего его развития или формирования, его разум нуждается в некотором постороннем толчке в котором-де только и заключается многообразие процесса ощущения или представления. Такой идеализм становится поэтому столь же противоречащей себе двусмысленностью, как и скептицизм, с той только разницей, что скептицизм выражает себя негативно, а идеализм – положительно, но он столь же мало согласует свои противоречивые мысли о чистом сознании как всей реальности, а равным образом и о постороннем толчке или чувственном ощущении и представлении как такой же реальности, а бросается из стороны в сторону от одного к другому и впадает в дурную, а именно в чувственную, бесконечность. Так как разум есть вся реальность в значении абстрактного "мое" (Mein), а "иное" для него – равнодушное "постороннее", то в этом установлено именно то знание разума об "ином", которое оказалось тем, о чем составлено мнение (Meinen), процессом восприятия и рассудком, постигающим "мнимое" (das Gemeinte) и воспринимаемое. В то же время самим понятием этого идеализма утверждается, что такое знание не есть истинное знание, ибо только единство апперцепции есть истина знания. Чистый разум этого идеализма, следовательно, для того чтобы достигнуть этого "иного", которое для этого разума существенно, т.е., следовательно, есть "в себе", но которого этот разум не имеет внутри себя самого, сам возвращается к тому знанию, которое не есть знание истинного; таким образом разум, заведомо зная, что делает, добровольно осуждает себя на неистинное знание и не может отказаться от мнения и процесса восприятия, которые для него самого не обладают истиной. Он пребывает в непосредственном противоречии, утверждая нечто двойственное, прямо противоположное, в качестве сущности: единство апперцепции и в то же время вещь, которая, как бы она ни называлась – посторонним толчком, или эмпирической сущностью, или чувственностью, или вещью в себе, – остается в понятии своем тем же "посторонним" упомянутому единству.

Этот идеализм впадает в это противоречие, потому что он утверждает в качестве истины абстрактное понятие разума; поэтому для него столь же непосредственно возникает реальность как такая, которая, напротив, не есть реальность разума, тогда как разум между тем должен был быть всей реальностью; такой разум остается беспокойным исканием, которое в самом искании объявляет совершенно невозможной удовлетворенность процессом нахождения. – Однако действительный разум не столь непоследователен; будучи лишь достоверностью того, что он есть вся реальность, он в этом понятии сознает, что как достоверность, как "я" он еще не есть поистине реальность. И он движим побуждением поднять свою достоверность до истины и заполнить пустое "мое".

A. НАБЛЮДАЮЩИЙ РАЗУМ

Мы видим теперь, что это сознание, для которого бытие (das Sein) имеет значение своего (des Seinen), хотя и входит опять в мнение и воспринимание, но входит не как в достоверность некоторого лишь "иного", а располагая достоверностью того, что оно само – это "иное". Прежде с ним бывало лишь так, что оно воспринимало кое-что в вещи и узнавало на опыте; теперь оно само делает наблюдения и производит опыт. Мнение и воспринимание, которые раньше устранялись для нас, теперь устраняются сознанием для него самого; разум стремится знать истину, найти как понятие то, что для мнения и воспринимания есть вещь, т.е. обладать в вещности только сознанием себя самого. Разум теперь проявляет общий интерес к миру потому, что он есть достоверность того, что он наличествует в мире, или что наличность – разумна. Он ищет свое "иное", зная, что обладает в нем не чем иным, как самим собой; он ищет только свою собственную бесконечность.

На первых порах только предчувствуя себя в действительности или зная ее лишь как "свое" вообще, разум вступает в этом смысле в общее владение гарантированной ему собственностью и на всех высотах и во всех глубинах водружает знак своего суверенитета. Но это поверхностное "мое" не есть его конечный интерес; радость этого общего вступления во владение наталкивается в его собственности еще на постороннее "иное", которого нет в самом абстрактном разуме. Разум предчувствует себя как более глубокую сущность, ибо чистое "я" есть, и должен требовать, чтобы само различие, [т.е.] многообразное бытие, открылось ему как "свое", чтобы оно, это "я", созерцало себя как действительность и находило себя в наличии как форма и вещь. Но если бы разум перерыл все внутренности вещей и вскрыл им все жилы, чтобы хлынуть оттуда себе навстречу, он не достиг бы этого счастья, а должен был бы сначала в себе самом найти свое завершение, чтобы потом иметь возможность узнать на опыте свою завершенность.

Сознание наблюдает, т.е. разум хочет найти и иметь себя в качестве сущего предмета, как действительный, чувственно-наличный модус. Сознание этого процесса наблюдения мнит и говорит, конечно, что оно хочет узнать на опыте не себя само, а, напротив, сущность вещей как вещей. То обстоятельство, что это сознание мнит и говорит так, объясняется тем, что оно есть разум, но разум как таковой еще не есть его предмет. Если бы оно знало разум как одинаковую сущность вещей и себя самого и знало также, что разум может наличествовать в специфическом для него виде только в сознании, то оно, напротив, спустилось бы в свою собственную глубину и искало бы его здесь, а не в вещах. Если бы оно нашло его в этой глубине, то оттуда он снова был бы отослан к действительности, чтобы созерцать в ней свое чувственное выражение, но тотчас же по существу истолковало бы его как понятие. Разум, как он непосредственно выступает в качестве достоверности сознания, что оно есть вся реальность, понимает свою реальность в смысле непосредственности бытия и точно так же единство "я" с этой предметной сущностью – в смысле непосредственного единства, в котором разум еще не разделил и не соединил снова моменты бытия и "я", или, другими словами, которое разум еще не познал. Поэтому разум как наблюдающее сознание подходит к вещам, придерживаясь того мнения, что он поистине приемлет их как вещи чувственные, противоположные "я", но его действительный образ действия противоречит этому мнению, ибо он познает вещи, он превращает их чувственность в понятия, т.е. именно в бытие, которое в то же время есть "я", превращает мышление тем самым в сущее мышление, или бытие – в мысленное бытие, и на деле утверждает, что вещи обладают истиной только как понятия. Для этого наблюдающего сознания тут обнаруживается только то, что является вещами, а для нас – что есть оно само; но результатом его движения будет то, что оно станет для себя самого тем, что оно есть в себе.

Деятельность наблюдающего разума следует рассмотреть в моментах ее движения – как воспринимает разум природу, дух и, наконец, соотношение того и другого в качестве чувственного бытия и как он ищет себя в качестве действительности, обладающей бытием.

a. Наблюдение природы

[ 1. Наблюдение природы вещей. (α). Описание. ] – Когда сознание, не дошедшее до мысли, объявляет наблюдение и опыт источником истины, то его слова могут звучать, пожалуй, так, словно оно должно иметь дело только с ощущением вкуса, обонянием, осязанием, слышанием и видением; в усердии, с которым оно рекомендует ощущение вкуса, обоняние и т.д., оно забывает сказать, что на деле оно в такой же мере уже определило для себя по существу предмет этого ощущения, и это определение имеет для него по меньшей мере такое же значение, как и указанные ощущения. И оно сразу же согласится, что для него дело вообще не только в процессе восприятия, и не признает за наблюдение, например, восприятие того, что этот перочинный нож лежит рядом с этой табакеркой. Воспринимаемое должно иметь, по меньшей мере, значение чего-то всеобщего, а не чувственного "этого".

Это всеобщее, таким образом, есть вначале лишь то, что остается равным себе; его движение есть только однообразное повторение одних и тех же действий. Сознание, поскольку оно находит в предмете только всеобщность или абстрактное "мое", должно принять на само себя подлинное движение предмета и, не будучи еще рассудочным его пониманием, должно быть по крайней мере памятью о нем, которая выражает всеобщим образом то, что в действительности наличествует только как единичное. Это поверхностное извлечение из единичности и столь же поверхностная форма всеобщности, где чувственное только принимается, не становясь в себе самом всеобщим, – это описание вещей еще не имеет движения в самом предмете; движение это, напротив, только в самом описании. Предмет, как он описан, потерял поэтому интерес; если описан один, то нужно приняться за другой и не прекращать поисков, дабы описание не исчерпалось. Если дальше не так легко найти новые целостные вещи, то нужно вернуться к уже найденным, чтобы делить их дальше, разложить на части и отыскать у них еще новые стороны вещности. Для этого неутомимого, беспокойного инстинкта никогда не может не хватить материала; найти какой-нибудь новый отличный род или тем более какую-нибудь новую планету, которой, хотя она – индивид, свойственна природа всеобщего, – это может выпасть на долю только счастливцам. Но граница того, что отличается как слон, дуб, золото, что есть род и вид, переходит через множество ступеней в бесконечное обособление хаотически разбросанных животных и растений, горных пород или металлов, земель и т.д., подлежащих обнаружению лишь путем применения силы и искусства. В этом царстве неопределенности всеобщего, где обособление в свою очередь приближается к раздроблению на отдельные единицы и опять-таки кое-где полностью доходит до него, открыт неисчерпаемый запас для наблюдения и описания. Но здесь, где перед ним открывается необозримое поле, на границе всеобщего оно может вместо неизмеримого богатства найти, напротив, только предел природы и своих собственных действий; оно не может уже знать, не есть ли случайность то, что кажется сущим в себе. То, что носит на себе печать хаотического или незрелого, слабого и из элементарной неопределенности едва развившегося образования, не может претендовать на то, чтобы его хотя бы только описали.

[(β). Указание признаков. ] – Если этому исканию и описанию кажется, что они имеют дело только с вещами, то мы видим, что фактически они простираются не на чувственное воспринимание, а то, по чему вещи познаются, для них важнее, чем остальной объем чувственных свойств, без которых сама вещь, правда, не может обойтись, но от которых сознание избавляет себя. Благодаря этому различению существенного и несущественного из чувственного рассеяния подымается понятие, и познавание заявляет этим, что для него, по крайней мере, столь же существенно иметь дело с самим собою, как и с вещами. В этой двойной существенности оно начинает колебаться, присуще ли и вещам то, что существенно и необходимо для познавания. С одной стороны, признаки призваны к тому, чтобы служить только познаванию – благодаря им оно различает вещи друг от друга; но с другой стороны, познанию подлежит не то, что несущественно в вещах, а то, благодаря чему они сами вырываются из всеобщей взаимосвязанности бытия вообще, отделяются от "иного" и суть для себя. Признаки должны быть не только в существенном соотношении с познаванием, но должны быть также существенными определенностями вещей, и искусственная система должна согласоваться с системой самой природы и должна выражать только ее. Это необходимо вытекает из понятия разума, и его инстинкт (ибо в этом процессе наблюдения разум ведет себя только как инстинкт) достиг и в своих системах того единства, где сами предметы разума именно таковы, что им присуща некоторая существенность или для-себя-бытие и они не представляют собой только случай "этого" мгновенья или "этого" "здесь". Например, отличительные признаки животных устанавливаются по когтям и зубам; ибо на деле не только познавание этим отличает (unterscheiden) одно животное от другого, но само животное этим отделяет (abscheiden) себя: пользуясь этим оружием, оно сохраняет себя для себя и обособляет себя от всеобщего. Растение, напротив того, не достигает для-себя-бытия, а лишь соприкасается с границей индивидуальности; поэтому оно берется и различается у этой границы, где оно обнаруживает видимость раздвоения пола. А то, что стоит на еще более низкой ступени, само уже не может отличить себя от другого, а теряется, переходя в противоположность. Покоящееся бытие и бытие в отношении вступают друг с другом в коллизию, вещь, стоящая в отношении, есть нечто иное, чем покоящаяся, тогда как индивид, напротив, есть сохранение себя в отношении к другому. Но то, что к этому неспособно и что химически становится другим, чем оно есть эмпирически, запутывает познавание и ввергает его в ту же коллизию: держаться ли одной и другой стороны, так как сама вещь не есть нечто, что остается равным себе, и эти стороны в ней распадаются.

В таких системах того, что всеобщим образом остается себе равным, последнее имеет то значение, что оно остается себе равным как в познавании, так и в самих вещах. Однако это расширение остающихся равными определенностей, из коих каждая спокойно описывает все свое поступательное движение и обретает пространство, чтобы оставить за собой свободу действия, – это расширение в такой же мере по существу переходит в свою противоположность – в хаос этих определенностей; ибо признак, всеобщая определенность, есть единство противоположного – определенного и того, что в себе всеобще; она должна, следовательно, раздвоиться в эту противоположность. Если же теперь, с одной стороны, всеобщее, в котором содержится сущность определенности, побеждается определенностью, то, с другой стороны, напротив, всеобщее точно так же сохраняет за собою свое господство над определенностью, оттесняет ее к границе, смешивает там ее различия и существенные моменты. Наблюдение, которое тщательно разделяло их и считало, что располагает в них чем-то твердым (etwas Festes zu haben), видит, что один принцип перекрывается другими, что образуются переходы и хаос и что тут связано вместе то, что оно сперва принимало за совершенно раздельное, и разделено то, что оно считало связанным; так что наблюдение, твердо придерживающееся (dies Festhalten) спокойного, остающегося себе равным бытия, должно убедиться, что здесь именно в самых всеобщих своих определениях, в том, каковы, например, существенные признаки животного, растения, оно высмеивается при помощи примеров, которые отнимают у него всякое определение, приводят к молчанию всеобщность, до которой оно поднялось, и сводят его вновь к безмысленному наблюдению и описанию.

[(γ). Нахождение законов, (αα) Понятие и опыт закона.] – Это наблюдение, ограничивающееся простым или ограничивающее чувственное рассеяние всеобщим, убеждается, следовательно, на своем предмете в путаности своего принципа, потому что то, что определено, по природе своей должно потерять себя в противоположном себе; поэтому разум, напротив, должен уйти от косной определенности, обладавшей видимостью постоянства, и перейти к наблюдению ее в том виде, в каком она поистине есть, т.е. в соотношении ее с тем, что ей противоположно. То, что называют существенными признаками, суть покоящиеся определенности, которые в том виде, в каком они выражаются и понимаются в качестве простых определенностей, не показывают того, что составляет их природу – быть исчезающими моментами движения, принимающего себя обратно в себя. Так как теперь инстинкт разума приходит к тому, чтобы отыскать определенность сообразно с ее природой, состоящей в том, что она по существу не обладает бытием для себя, а переходит в противоположное, то он ищет соответственно закону и понятию закона, правда, соответственно им как сущей действительности, но последняя на деле исчезнет для него, и стороны закона станут чистыми моментами или абстракциями, так что закон выступает в природе понятия, которое уничтожило в себе равнодушное состояние чувственной действительности.

Для наблюдающего сознания истина закона состоит в опыте как в способе [убедиться], что чувственное бытие есть для сознания, а не в себе самом и не для себя самого. Но если закон имеет свою истину не в понятии, то он есть нечто случайное, не необходимость, или: на деле он – не закон. Но то обстоятельство, что закон по существу есть в виде понятия, не только не противоречит тому, что он имеется налицо для наблюдения, но скорее в силу этого он обладает необходимым наличным бытием и есть для наблюдения. Всеобщее в смысле разумной всеобщности всеобще также и в смысле, присущем понятию и состоящем в том, что всеобщее проявляется для данного сознания как наличествующее и действительное, или что понятие проявляется в модусе вещности и чувственного бытия, но не теряя вследствие этого своей природы и не опускаясь до косной устойчивости или до равнодушного чередования. То, что общезначимо (allgemein gültig), то и имеет всеобщую силу (allgemein geltend); то, что должно быть, то и на деле есть, а то, что только должно быть, но не есть, не обладает истиной. Инстинкт разума, с своей стороны, с полным основанием крепко держится за это и не дает ввести себя в заблуждение мысленными вещами, которые только должны быть и как долженствование должны обладать истиной, хотя бы они уже не встречались ни в каком опыте, – оно столь же мало дает ввести себя в заблуждение гипотезами, как и всякими другими иллюзиями (Unsichtbarkeiten) неиссякающего долженствования, ибо разум есть именно достоверность того, что он обладает реальностью, и то, что для сознания не существует в качестве самодовлеющей сущности, т.е. то, что не является, есть для сознания полное ничто.

Правда, для этого сознания, не идущего дальше наблюдения, то обстоятельство, что истина закона по существу есть реальность, становится опять противоположностью по отношению к понятию и по отношению к всеобщему в себе; иначе говоря, такой закон, как его закон, для сознания не есть какая-то сущность разума; по его мнению, оно получает здесь нечто чуждое. Однако оно опровергает это свое мнение действием, в котором оно само понимает свою всеобщность не в том смысле, будто явление закона должно быть показано ему на всех единичных чувственных вещах, дабы можно было утверждать истину его. Для того, чтобы утверждать, что камни, поднятые с земли и выпущенные из руки, падают, вовсе не требуется, чтобы этот эксперимент был произведен над всеми камнями; быть может, скажут, что это должно быть испробовано по крайней мере на очень большом количестве камней, откуда потом по аналогии можно было бы сделать заключение, с наибольшей вероятностью или с полным правом, относительно всех других камней. Однако аналогия не только не дает ни малейшего права, но в силу своей природы так часто опровергает себя, что аналогия, напротив, не позволяет делать никакого заключения о том, что можно заключить по аналогии. Вероятность, к которой можно было бы свести результат аналогии, теряет перед истиной всякое различие между меньшей и большей вероятностью; как бы ни была она велика, она ничто перед истиной. Но инстинкт разума на деле принимает такие [основанные на вероятности] законы за истину; и лишь по отношению к их необходимости, которой он не познает, он прибегает к этому различению и низводит истину самой сути дела до вероятности, дабы обозначить тот несовершенный способ, каким истина имеется налицо для сознания, еще не достигшего проникновения в чистое понятие, ибо всеобщность имеется налицо лишь как простая непосредственная всеобщность. Но в то же время в силу этой всеобщности закон обладает для сознания истиной: то, что камень падает, для него истинно потому, что для него камень тяжел, т.е. потому, что в тяжести само по себе камень имеет существенное отношение в земле, выражающееся в падении. Сознание, следовательно, в опыте имеет бытие закона, но точно так же оно имеет его и как понятие, и только в силу обоих обстоятельств, вместе взятых, закон для него истинен; закон имеет силу закона потому, что он проявляется в явлении и в то же время в себе самом есть понятие.

[(ββ) Эксперимент.] – Так как закон есть в себе в то же время понятие, инстинкт разума в этом сознании необходимо, но не зная того, что он этого хочет, сам стремится к тому, чтобы очистить закон и его моменты до понятия. Он производит опыты над законом. В том виде, в каком закон выступает сначала, он проявляется нечисто, окутанный единичным чувственным бытием, а понятие, составляющее его природу, представляется погруженным в эмпирический материал. В своих опытах инстинкт разума старается найти, что воспоследует при тех или иных обстоятельствах. Благодаря этому кажется, будто закон еще больше окунается в чувственное бытие, однако последнее, напротив, теряется в нем. Внутреннее значение этого изыскания состоит в том, что оно находит чистые условия закона; а это значит лишь то (хотя бы сознание, которое так выражается, имело в виду сказать этим нечто другое), что закон целиком возводится в форму понятия и всякая связанность его моментов с определенным бытием уничтожается. Отрицательное электричество, например, которое сперва объявляется, скажем, электричеством смолы, точно так же как положительное – электричеством стекла, полностью теряют благодаря опытам это значение и становятся просто положительным и отрицательным электричеством, из коих каждое уже не принадлежит какому-либо частному виду вещей, и уже нельзя говорить, что одни тела бывают положительно электрические, а другие – отрицательно электрические. Точно так же отношение кислоты и основания и их движение друг по отношению к другу составляет закон, в котором эти противоположности выступают как тела. Однако у этих обособленных вещей нет никакой действительности; сила, которая их расторгает, не может помешать им тотчас же снова вступить в процесс, ибо они суть только это соотношение. На них нельзя указать как на существующие для себя подобно зубу или когтю. То, что их сущность состоит в непосредственном переходе в нейтральный продукт, делает их бытие снятым в себе или чем-то всеобщим; и кислота и основание обладают истиной только как то, что всеобще. Подобно тому, следовательно, как стекло и смола могут быть электрическими и положительно и отрицательно, так и кислота и основание не связаны как свойства стой или другой действительностью, а каждая вещь является кислотой или основанием лишь относительно; то, что кажется явным основанием или кислотой, получает в так называемых синсоматиях противоположное значение по отношению к другому. – Результат опытов таким именно образом снимает моменты или одушевления как свойства определенных вещей и освобождает предикаты от их субъектов. Эти предикаты, как они поистине суть, могут быть найдены только как всеобщие предикаты; вследствие этой самостоятельности они получают название материй, которые суть не тела и не свойства, и, конечно, справедливо избегают называть телом кислород и т.д., положительное и отрицательное электричество, теплоту и пр.

[(γγ). Материи.] – Материя, напротив того, не есть сущая вещь, а есть бытие как всеобщее бытие или [бытие] в модусе понятия. Разум, который еще остается инстинктом, проводит это правильное различие, хотя не сознает того, что, испытывая закон на всяком чувственном бытии, он именно этим снимает лишь чувственное бытие закона, и что, когда он постигает его моменты как материи, существенность их стала для него "всеобщим" и провозглашена в этом выражении как некое нечувственное чувственное, как бестелесное и все же предметное бытие.

Посмотрим теперь, какой оборот для инстинкта разума принимает его результат и в какой новой форме выступает, таким образом, его наблюдение. В качестве истины этого экспериментирующего сознания мы видим чистый закон, который освобождается от чувственного бытия, мы видим его как понятие, которое, будучи налицо в чувственном бытии, но двигаясь в нем самостоятельно и независимо, погружено в него свободно от него и есть простое понятие. То, что поистине есть результат и сущность, само выступает теперь для этого сознания, но выступает как предмет, и притом (так как он именно для этого сознания не есть результат и не стоит ни в каком соотношении с предшествующим движением) как особый вид предмета, а отношение этого сознания к последнему выступает как некоторый иной [вид] наблюдения.

[ 2. Наблюдение органического. (α) Общее определение органического.] – Такой предмет, в котором процесс происходит в простоте понятия, есть органическое. Оно есть та абсолютная текучесть, в коей растворена определенность, благодаря которой оно было бы только для другого. Если неорганическая вещь имеет своей сущностью определенность и в силу этого только вместе с некоторой другой вещью составляет полноту моментов понятия и потому пропадает, вступая в движение, – то, напротив, в органической сущности все определенности, благодаря которым она открыта для другого, подчинены органическому простому единству; ни одна определенность не выступает как существенная определенность, которая свободно относилась бы к другому, и поэтому органическое сохраняет себя в самом своем отношении.

[(αα) Органическое и стихийное.] – Те стороны закона, на наблюдение которых здесь направляется инстинкт разума, суть прежде всего, как вытекает из этого определения, органическая природа и неорганическая в их соотношении друг с другом. Последняя для органической природы есть именно противоположная ее простому понятию свобода предоставленных самим себе определенностей, в коих в то же время растворена индивидуальная природа и из непрерывности коих в то же время она обособляется и есть для себя. Воздух, вода, земля, зоны и климат суть такие общие стихии, которые составляют неопределенную простую сущность индивидуальностей и в которых последние в то же время рефлектированы в себя. Ни индивидуальность не есть просто в себе и для себя, ни стихийное; в самостоятельной свободе, в которой они для наблюдения выступают друг по отношению к другу, они относятся вместе с тем как существенные соотношения, но так, что самостоятельность того и другого и равнодушие друг к другу есть то, что господствует, и только частично переходит в абстракцию. Здесь, следовательно, закон имеется налицо как соотношение некоторой стихии с образованием органического, которому, с одной стороны, противостоит стихийное бытие и которое, с другой стороны, воспроизводит это бытие в своей органической рефлексии. Однако такие законы, что, мол, животные, принадлежащие к воздушной стихии, обладают свойствами птиц, а принадлежащие к водной стихии, обладают свойствами рыб, что северные животные покрыты густой шерстью и т.д., сразу обнаруживают бедность, которая не соответствует многообразию органического мира. Помимо того, что органическая свобода умеет вновь отнять у этих определений их формы и на каждом шагу необходимо дает [примеры] исключения из таких законов или правил, как бы их ни называли, – помимо всего этого даже в тех [случаях], которые подходят под эти правила, это остается столь поверхностным определением, что и выражение их необходимости не может быть иным и не выводит закон за пределы "большого слияния"; при этом неизвестно, что, собственно, относится к этому влиянию и что не относится. Такого рода соотношения органического со стихийным действительно не следует поэтому называть законами, ибо, с одной стороны, как упомянуто, такое соотношение по содержанию своему далеко не исчерпывает объема органического, а с другой стороны, и моменты самого соотношения остаются равнодушными друг к другу и не выражают никакой необходимости. В понятии кислоты заключается понятие основания, как в понятии положительного электричества – отрицательное; но сколько бы ни встречалось сочетание густой шерсти с севером, или строения рыб – с водой, строения птиц – с воздухом, в понятии севера не содержится понятия густой шерсти, в понятии моря – понятия строения рыб, в понятии воздуха – понятия строения птиц. В силу этой свободы обеих сторон по отношению друг к другу бывают животные и на суше, обладающие существенными характерными чертами птицы, рыбы и т.д. Так как необходимость нельзя понять как внутреннюю необходимость сущности, она перестает также обладать чувственным наличным бытием и ее нельзя уже наблюдать в действительности – она вышла за ее пределы. Таким образом, не находясь в самой реальной сущности, необходимость есть то, что называется телеологическим соотношением – соотношением, внешним к соотносимому и представляющим собой поэтому скорее противоположность закону. Оно есть мысль, целиком освобожденная от необходимой природы, мысль, которая покидает ее и для себя движется за ее пределами.

[(ββ) Телеология и инстинкт разума.] – Если только что упомянутое нами соотношение органического со стихийной природой не выражает сущности органического, то, напротив того, в понятии цели эта сущность содержится. Правда, для этого наблюдающего сознания понятие это не есть собственная сущность органического, оно оказывается для него вне этого последнего и в таком случае составляет лишь упомянутое внешнее, телеологическое соотношение. Однако, согласно ранее приведенному определению органического, оно на деле есть сама реальная цель, ибо, сохраняя себя само в соотношении с другим, оно есть именно та природная сущность, в которой природа рефлектируется в понятие, и [есть] разрозненные моменты необходимости, моменты причины и действия, активного и пассивного, соединенные в одно, – так что здесь нечто выступает не только как результат необходимости, но, так как оно ушло обратно в себя, то конечное или результат в такой же мере есть первое, с чего начинается движение, и собственная цель, претворяемая им в действительность. Органическое не порождает чего-либо, а лишь сохраняет себя; иначе говоря, то, что порождается, в такой же мере уже имеется налицо, как и порождается.

Уясним себе ближе это определение, как оно есть в себе и как оно есть для инстинкта разума, чтобы посмотреть, как этот инстинкт находит в нем себя, но не узнает себя в том, что им найдено. Итак, понятие цели, до которого поднимается наблюдающий разум, поскольку это – его сознательное понятие, точно так же имеется налицо и как нечто действительное и составляет не только внешнее отношение последнего, но и его сущность. Это действительное, которое само есть некоторая цель, находится в целесообразном отношении с другим, т.е. его отношение есть случайное отношение, в зависимости от того, что есть непосредственно то и другое; то и другое непосредственно – самостоятельны и равнодушны друг к другу. Но сущность их отношения другая, чем та, которую они как будто составляют, и их действование имеет иной смысл, чем тот, который оно непосредственно имеет для чувственного воспринимания; необходимость скрыта в том, что совершается, и обнаруживается только в конце, но так, что именно этот конец и обнаруживает, что она была и началом (das Erste). Но конец обнаруживает этот приоритет самого себя в том, что благодаря изменению, произведенному действованием, ничего иного не происходит, кроме того, что уже было. Или если начать с начала, то оно в конце своем или в результате своего действования приходит лишь обратно к себе самому; и именно благодаря этому оно оказывается чем-то таким, что имеет своим концом себя само, следовательно, как начало оно уже вернулось к себе, или: оно есть в себе и для себя самого. Следовательно, то, чего органическое достигает благодаря движению своего действования, есть оно само; и то, что оно достигает только себя самого, и есть его чувствование себя. Правда, тем самым имеется налицо различие между тем, что оно есть, и тем, чего оно ищет, но это только видимость различия, и благодаря этому оно само по себе есть понятие.

Но точно так же обстоит дело с самосознанием – оно различает себя от себя таким способом, при котором в то же время не обнаруживается различия. Поэтому в наблюдении органической природы оно находит только эту сущность, оно находит себя как некоторую вещь, как некоторую жизнь, но между тем, что есть оно само, и тем, что оно нашло, оно проводит еще различие, которое однако не есть различие. Подобно тому как инстинкт животного разыскивает и потребляет пищу, но этим ничего не извлекает, кроме себя, так и инстинкт разума в своем искании находит только самый разум. Животное кончает чувствованием себя. Инстинкт разума, напротив того, есть в то же время самосознание; но так как он – только инстинкт, он теряет значение рядом с сознанием и имеет в нем свою противоположность. Поэтому его удовлетворение раздвоено этой противоположностью, он находит, конечно, себя самого, т.е. цель, и точно так же находит эту цель как вещь. Но цель, во-первых, оказывается для него вне вещи, которая представляется целью. Во-вторых, эта цель как цель в то же время предметна, поэтому она оказывается также не внутри себя как сознание, а в некотором другом рассудке.

Если присмотреться ближе, то в понятии вещи точно так же содержится определение, что она в самой себе есть цель. А именно,. она сохраняет себя; это значит, что по своей природе она в одно и то же время скрывает необходимость и проявляет ее в форме случайного соотношения; ибо свобода вещи или ее для-себя-бытие именно в том и состоит, что к своей необходимости она относится как нечто равнодушное; она, следовательно, себе самой представляется как такая вещь, понятие которой оказывается вне ее бытия. Точно так же разуму необходимо созерцать свое собственное понятие оказавшимся вне его, следовательно, как вещь, как такую вещь, по отношению к которой он равнодушен и которая, следовательно, равнодушна к нему и к своему понятию. В качестве инстинкта он остается также внутри этого бытия или равнодушия, и вещь, выражающая понятие, остается для него чем-то иным, нежели это понятие, а понятие – чем-то иным, нежели вещь. Таким образом, для него органическая вещь есть цель в самой себе лишь в том смысле, что необходимость, которая проявляется в ее действовании как скрытая необходимость (так как то, что действует в ней, ведет себя как равнодушное для-себя-сущее), оказывается вне самого органического. – Но так как органическое как цель в себе самом не может вести себя иначе, как таковое, то и то обстоятельство, что оно в самом себе есть цель, выступает в явлении и чувственно наличествует и в таком виде наблюдается. Органическое выказывает себя как нечто, что само себя сохраняет и что в себя возвращается и возвратилось. Но в этом бытии это наблюдающее сознание не узнает понятия цели, другими словами, не узнает того, что понятие цели существует не где-либо в рассудке, а именно здесь, и есть в качестве некоторой вещи. Между понятием цели и для-себя-бытием и самосохранением оно проводит различие, которое не есть различие. Оно не видит, что это не есть различие; действование, которое является случайным и равнодушным к тому, что благодаря ему осуществляется, и единство, все же связывающее то и другое, – это действование и эта цель для него распадаются.

[(γγ). Самостоятельность органического, его внешнее и внутреннее.] – То, что в этом аспекте присуще самому органическому, есть действование, находящееся посредине между его началом и концом, поскольку это действование носит характер единичности. Поскольку же действование обладает характером всеобщности и то, что действует, приравнено к тому, что порождается благодаря этому, целесообразное действование как таковое не могло бы быть присуще органическому. Названное единичное действование, которое есть только средство, в силу своей единичности подходит под определение необходимости всецело единичной или случайной. Действия органического, направленные на сохранение его самого как индивида или его как рода, со стороны этого непосредственного содержания целиком находятся поэтому вне закона, ибо всеобщее и понятие не относятся к этому содержанию. Его действование было бы, следовательно, пустыми действиями, лишенными внутреннего содержания; они не были бы даже действиями машины, ибо у машины есть какая-то цель и ее действия благодаря этому имеют определенное содержание. Покинутые таким образом всеобщим, они были бы лишь деятельностью чего-то сущего как сущего, т.е. деятельностью, которая в то же время не рефлектирует в себя, подобно действию какой-нибудь кислоты или основания; это были бы действия, которые не могли бы отделиться от своего непосредственного наличного бытия и не могли бы отказаться от этого бытия, пропадающего в соотношении со своей противоположностью, и в то же время сохранить себя. Бытие же, действия которого и рассматриваются здесь, установлено как некоторая вещь, сохраняющаяся в своем соотношении со своей противоположностью; деятельность как таковая есть не что иное, как чистая, лишенная сущности форма для-себя-бытия вещи, и субстанция деятельности, которая есть не одно лишь определенное бытие, а есть всеобщее, цель деятельности, не находится вне ее; она сама по себе есть деятельность, которая возвращается в себя, а не направляется обратно в себя чем-нибудь посторонним.

Но это единство всеобщности и деятельности не существует для наблюдающего сознания потому, что названное единство есть по существу внутреннее движение органического и может быть постигнуто только как понятие; но наблюдение ищет моментов в форме бытия и постоянства и так как органическое целое по существу состоит в том, что этих моментов в нем таким именно образом нет и их таким именно образом нельзя найти в нем, то сознание, согласно своей точке зрения, превращает противоположность в такую, которая соответствует этой точке зрения.

Таким способом для сознания возникает органическая сущность как соотношение двух сущих и постоянных моментов – некоторой противоположности, обе части которой, следовательно, с одной стороны, кажутся ему данными в наблюдении, а с другой стороны, по своему содержанию, выражают противоположность между понятием органической цели и действительностью. Но так как понятие как таковое при этом исключено, то названная сущность возникает способом темным и поверхностным, при котором мысль низведена до уровня представления. Таким образом, мы видим, что под внутренним приблизительно подразумевается понятие цели, а под внешним – действительность; и их соотношением порождается закон, гласящий, что внешнее есть выражение внутреннего.

Если ближе присмотреться к этому внутреннему вместе с тем, что ему противоположно, и к их взаимному отношению, то окажется, во-первых, что обе стороны закона уже не звучат так, как в прежних законах, где они являлись самостоятельными вещами, каждая сторона – как некоторое особенное тело, а во-вторых, не говорят они и о том, что всеобщее должно иметь свое существование где-то еще вне сущего. Наоборот, органическая сущность вообще прямо положена в основу как содержание внутреннего и внешнего, и для обеих сторон эта сущность – одна и та же; противоположность поэтому остается лишь чисто формальной противоположностью, реальные стороны которой имеют своей сущностью одно и то же "в себе", но в то же время, так как внутреннее и внешнее суть также противоположная реальность и для наблюдения они выступают как различное бытие, то наблюдению кажется, будто каждое из них имеет особенное содержание. Но это особенное содержание, поскольку оно есть одна и та же субстанция или органическое единство, на деле может быть только разной формой их; наблюдающее сознание намекает на это тем, что внешнее есть только выражение внутреннего. – Такие же определения отношения мы видели в понятии цели, а именно равнодушную самостоятельность разных моментов и в ней – их единство, в котором они исчезают.

[(β) Облик органического. (αα) Органические свойства и системы.] – Посмотрим теперь, какой облик имеют внутреннее и внешнее в своем бытии. Внутреннее как таковое должно в такой же мере обладать внешним бытием и обликом, как и внешнее как таковое, ибо оно есть предмет, или: оно само установлено как сущее и как наличествующее для наблюдения.

Органическая субстанция, будучи внутренней, есть простая душа, чистое понятие цели или всеобщее, которое в своем делении остается точно так же всеобщей текучестью и поэтому в своем бытии является действованием или движением исчезающей действительности, тогда как, напротив того, внешнее, будучи противоположно названному сущему внутреннему, состоит в покоящемся бытии органического. Закон как соотношение названного внутреннего с этим внешним выражает, следовательно, свое содержание то в изображении общих моментов или простых существенностей, то в изображении претворенной в действительность существенности или форм. Указанные первые простые органические свойства – назовем их так – суть чувствительность, раздражимость и воспроизведение. Эти свойства, по крайней мере первые два, относятся, правда, как будто не к организму вообще, а только к животному организму. И действительно, растительный организм выражает лишь простое понятие организма, которое не развивает своих моментов; поэтому относительно этих моментов, поскольку они должны быть доступным наблюдению, мы должны придерживаться того понятия организма, которое представляет их развитое наличное бытие.

Что же касается самих этих свойств, то они вытекают непосредственно из понятия самоцели. Ибо чувствительность выражает вообще простое понятие органической рефлексии в себя или общую текучесть этого понятия; раздражимость же выражает органическую эластичность – способность реагировать одновременно с рефлектированием – и претворение в действительность, противоположное первому покоящемуся внутри-себя-бытию, претворение, в котором названное абстрактное для-себя-бытие есть бытие для другого. Воспроизведение же есть действие этого рефлектированного в себя организма в целом, есть деятельность организма в качестве цели в себе или в качестве рода, когда индивид, следовательно, отталкивает себя от себя самого, снова производит или свои органические части или целый индивид. Понимаемое в смысле самосохранения вообще, воспроизведение выражает формальное понятие органического или чувствительность; но, собственно говоря, оно есть реальное органическое понятие или целое, которое возвращается в себя либо в качестве индивида через порождение отдельных частей себя самого, либо в качестве рода через порождение индивидов.

Другое значение этих органических элементов, а именно их значение в качестве внешнего, есть способ обретения ими наружного вида, благодаря которому они имеются налицо как действительные, но в то же время и как общие части или органические системы, – чувствительность, скажем, в виде нервной системы, раздражимость – в виде мускульной системы, воспроизведение – в виде внутренних органов сохранения индивида и рода [23].

Специфические законы органического касаются поэтому отношения органических моментов в их двойном значении: в одном случае они – часть органического формообразования, а в другом – всеобщая текучая определенность, которая проникает все названные системы. Следовательно, в выражении такого закона определенная чувствительность как момент организма в целом получала бы, например, свое выражение в определенно образовавшейся нервной системе или она была бы связана также с определенным воспроизведением органических частей индивида или размножением целого и т.д. – Обе стороны такого закона могут быть наблюдаемы. Внешнее, по понятию своему, есть бытие для другого; чувствительность имеет, например, в своей системе свой непосредственно претворенный в действительность модус; а как общее свойство она в своих внешних проявлениях точно так же есть нечто предметное. Та сторона, которая называется "внутренним", имеет свою собственную внешнюю сторону, которая отлична от того, что в целом называется внешним.

Итак, хотя наблюдению, конечно, доступны обе стороны органического закона, но не [доступны] законы соотношения их; и наблюдения не достаточно не потому, что оно как наблюдение слишком близоруко и что ему следовало бы пользоваться не эмпирическими приемами, а исходить из идей (ибо такие законы, если бы они были чем-то реальным, должны были бы действительно иметь место и, следовательно, подлежали бы наблюдению), а потому, что мысль о такого рода законах, как оказывается, не содержит в себе истины.

[(ββ). Моменты внутреннего в их взаимном отношении.] – Законом оказалось отношение, которое состоит в том, что всеобщее органическое свойство может становиться вещью в органической системе и иметь в ней свой оформленный отпечаток, так что то и другое были бы одной и той же сущностью, имеющейся налицо в одном случае в качестве всеобщего момента, а в другом – в качестве вещи. Но помимо того и сторона внутреннего для себя есть отношение многих сторон, и потому прежде всего напрашивается мысль о законе как соотношении общих органических деятельностей или свойств.

Возможен ли такой закон, это должно быть решено, исходя из природы такого свойства. Но последнее, как общая текучесть, с одной стороны, не есть нечто, что подобно вещи ограничено и содержится в различии некоторого наличного бытия, которое должно было бы составлять его форму, – чувствительность же выходит за пределы нервной системы и пронизывает все другие системы организма; с другой стороны, это свойство есть всеобщий момент, который по существу неразделен и неотделим от реакции или раздражимости и воспроизведения. Ибо как рефлексия в себя оно просто заключает в себе реакцию. Только рефлектированность в себя есть пассивность или мертвое бытие, нечувствительность, точно так же, как действие, что то же самое, что реакция, без рефлектированности в себя не есть раздражимость. Рефлексия в действии или реакции и действие или реакция в рефлексии есть именно то, единство чего составляет органическое, – единство, которое равнозначно органическому воспроизведению. Из этого следует, что во всяком модусе действительности должна иметься налицо та же величина чувствительности, что и раздражимости – так как мы в первую очередь рассматриваем взаимное отношение чувствительности и раздражимости, – и что органическое явление может быть понято и определено, или, если угодно, объяснено, в такой же мере со стороны чувствительности, как и со стороны раздражимости. То, что один считает, скажем, высокой степенью чувствительности, другой с таким же успехом может рассматривать как высокую степень раздражимости – и раздражимость той же степени. Если их назвать факторами и если это слово не должно оставаться пустым, то именно этим выражено, что они суть моменты понятия, следовательно, в реальном предмете, сущность коего это понятие составляет, эти моменты одинаково имеются, и если он, с одной стороны, определяется как очень чувствительный, то точно так же, с другой стороны, его можно назвать в такой же мере раздражимым.

Если между ними проводят различие, как это необходимо, то они различны по понятию, и их противоположность – качественная. Но когда помимо этого истинного различия между ними еще устанавливается разница со стороны их бытия и для представления того, как они могли бы быть сторонами закона, то они проявляются в количественном разнообразии. Их специфическая качественная противоположность, следовательно, входит в величину, и возникают законы такого рода, как, например, то, что чувствительность и раздражимость находятся в обратном отношении своих величин, так что насколько одна возрастает, настолько же другая убывает; или лучше еще, если самое величину отнести к содержанию, – что величина чего-либо возрастает настолько, насколько его малость убывает. – Но если этому закону сообщается определенное содержание, скажем, что величина дыры возрастает по мере того, как убывает то, что ее заполняло, то это обратное отношение точно так же может быть превращено в прямое и выражено так, что величина дыры возрастает в прямом отношении к количеству отнимаемого – это тавтологическое положение, которое – будет ли оно выражено как прямое или как обратное отношение – в своем специфическом выражении означает лишь то, что некоторая величина настолько возрастает, насколько эта величина возрастает. Подобно тому, как дыра и то, что заполняет ее и отнимается, качественно противоположны, но реальное [содержание] их и определенная величина его в том и другом одна и та же, и равным образом прирост величины и убыль малости одно и то же, а их лишенное смысла противопоставление сводится к тавтологии, – точно так же и органические моменты одинаково нераздельны в своей реальности и в своей величине, которая есть величина этой реальности; один убывает только вместе с другим и возрастает только вместе с ним, ибо один имеет смысл просто лишь постольку, поскольку имеется налицо другой; или, лучше сказать, безразлично: рассматривать органическое явление как раздражимость или как чувствительность, будет ли речь идти о них вообще или об их величине. Таким образом, безразлично, говорится ли о расширении дыры как об увеличении ее как пустоты или как об увеличении изымаемого заполнения. Или какое-нибудь число, например три, остается равной величины, возьму ли я его в качестве положительного или отрицательного; и если я увеличу три до четырех, то четырьмя станет как положительное число, так и отрицательное; – подобно тому как южный полюс магнита обладает ровно той же силой, что и его северный полюс, или положительное электричество или кислота совершенно так же сильны, как отрицательное по отношению к нему электричество, или как основание, на которое воздействует кислота. – Органическое наличное бытие и есть такая же величина, как эта тройка или как магнит и т.д.; оно есть то, что увеличивается и уменьшается, и если оно увеличивается, то увеличиваются оба фактора его, точно так же, как оба полюса магнита или как оба [вида] электричества возрастают, когда магнит и т.д. усиливаются. – Под то же понятие пустого противопоставления подпадает и то, что оба [фактора] столь же мало различаются по своей интенсивности и экстенсивности, одно не может убывать в экстенсивности и, напротив, прибывать в интенсивности, тогда как другое, наоборот, должно было бы уменьшать свою интенсивность и, напротив, увеличивать экстенсивность; реальная интенсивность просто столь же велика, как и экстенсивность, и наоборот.

Как видно, при этом законоустановлении получается собственно так, что сперва раздражимость и чувствительность составляют определенную органическую противоположность; но это содержание теряется, и эта противоположность превращается в формальную противоположность возрастания и убывания величин или разной интенсивности и экстенсивности – противоположность, которой далее уже не касается природа чувствительности и раздражимости и которая ее больше не выражает. Поэтому такая пустая игра в законоустановление не связана с органическими моментами, а ею можно заниматься везде применительно ко всему, и вообще она покоится на незнакомстве с логической природой этих противоположностей.

Наконец, если вместо чувствительности и раздражимости устанавливают связь той или другой с воспроизведением, то отпадает всякий повод к этому законоустановлению; ибо воспроизведение не находится в отношении противоположности с названными моментами, как они находятся по отношению друг к другу; и так как это законоустановление покоится на такой противоположности, то здесь отпадает даже видимость того, что оно имеет место.

Только что рассмотренное законоустановление содержит различия организма в их значении моментов его понятия и, собственно говоря, должно было бы быть априорным законоустановлением. Но в нем самом по существу заключена та мысль, что они имеют значение налично данного, и наблюдающему только сознанию остается лишь держаться их наличного бытия. В органической действительности необходимо имеется такая противоположность, какую выражает ее понятие и которую можно определить как раздражимость и чувствительность, подобно тому как обе они в свою очередь кажутся отличными от воспроизведения. – Внешнее проявление, в котором здесь рассматриваются моменты органического понятия, есть собственное непосредственное внешнее проявление внутреннего, а не то внешнее, которое есть внешнее в целом и форма и в соотношении с которым должно быть ниже рассмотрено внутреннее.

Но если противоположность моментов постигается в том виде, в каком она существует в наличном бытии, то чувствительность, раздражимость, воспроизведение низводятся до обыкновенных свойств, которые по отношению друг к другу суть столь же равнодушные всеобщности, как удельный вес, цвет, твердость и т.д. В этом смысле можно, конечно, наблюдать, что одно органическое [существо] обладает большей чувствительностью или раздражимостью или большей воспроизводительной силой, чем другое, точно так же, как и то, что чувствительность и т.д. одного по роду своему разнится от чувствительности и т.д. другого, что одно относится к определенным раздражениям иначе, чем другое, подобно тому как лошадь иначе относится к овсу, чем к сену, а собака в свою очередь иначе, чем лошадь к тому и другому и т.д. – все это можно наблюдать точно так же, как то, что одно тело тверже другого и т.д. – Однако эти чувственные свойства – твердость, цвет и т.д., равно как и явления восприимчивости к овсу, раздражимости от тяжести груза или рождаемости детенышей по количеству и видам, будучи соотносимы и сравниваемы друг с другом, по существу противоречат какой-либо закономерности. Ибо определенность их чувственного бытия состоит именно в том, что они существуют совершенно равнодушно друг к другу и в большей мере выражают не связанную понятием свободу природы, чем единство некоторого соотношения, в большей мере ее неразумные скачки то в одну, то в другую сторону на шкале случайных [отношений] величин между моментами понятия, чем сами эти моменты.

[(γγ) Соотношение сторон внутреннего и внешнего.] – Закон в собственном смысле, выражающий истинное внешнее как отпечаток внутреннего, могла бы дать лишь другая сторона, с которой простые моменты органического понятия сравниваются с моментами формообразования. – Так как, далее, названные простые моменты суть всепроникающие текучие свойства, то у них нет в органической вещи особого реального выражения, наподобие того, что называется отдельной системой формообразования. Другими словами, если абстрактная идея организма подлинно выражена в названных трех моментах лишь потому, что они суть не нечто неподвижное, а только моменты понятия и движения, то, напротив, организм как формообразование не охватывается тремя такими определенными системами, как их разлагает анатомия. Поскольку такие системы должны быть найдены в их действительности и благодаря этому нахождению узаконены, необходимо также напомнить, что анатомия показывает не только три подобного рода системы, но еще много других. – Затем независимо от этого чувствительная система должна вообще означать нечто совершенно иное, чем то, что называется нервной системой, так же как раздражимая система – нечто иное, чем мышечная система, воспроизводительная система – нечто иное, чем внутренние органы воспроизведения. В системах формообразования как такового организм охватывается с абстрактной стороны мертвого существования; его моменты, воспринятые таким именно образом, принадлежат анатомии и трупу, а не познанию и живому организму. В качестве таких частей они, напротив, перестали быть, ибо они перестают быть процессами. Так как бытие организма по существу есть всеобщность или рефлексия в себя самого, то бытие организма в целом, как и его моменты, не могут состоять в анатомической системе; действительное выражение и внешние проявления их скорее имеются налицо только в качестве движения, которое проходит через различные части формообразования и в котором то, что выхватывается и закрепляется в качестве отдельной системы, по существу выступает как текучий момент, так что не названная действительность в том виде, в каком ее находит анатомия, должна считаться реальностью последней, а только эта действительность как процесс, в котором только и имеют смысл анатомические части.

Таким образом, получается, что моменты органического внутреннего, взятые сами по себе, не способны составить сторон закона бытия, так как, будучи выражены в таком законе о наличном бытии, эти стороны отличаются друг от друга, и нельзя было бы любую из них одинаково назвать вместо другой; точно так же они, будучи установлены по одну сторону, не имеют своей реализации в другой в какой-либо устойчивой системе, ибо последняя столь же мало есть нечто, что обладало бы вообще органической истиной, как мало она есть выражение названных моментов внутреннего. Так как в себе органическое есть всеобщее, то существенно в нем скорее вообще то, чтобы его моменты были в действительности точно так же всеобщими, т.е. были бы протекающими процессами, а не сообщали изолированной вещи изображения всеобщего.

[(γ) Мысль об организме (αα). Органическое единство.] – Таким именно образом в органическом вообще теряется представление закона. Закон хочет постигнуть и выразить противоположность как покоящиеся стороны, а также присущую им определенность, которая составляет их взаимоотношение. Внутреннее, которому принадлежит являющаяся всеобщность, и внешнее, которому принадлежат части покоящегося образования, должны были бы составлять соответствующие друг другу стороны закона, но, будучи разъединены указанным образом, они теряют свое органическое значение; и в основании представления закона лежит именно то, что обе его стороны обладали бы для себя сущей равнодушной устойчивостью, а соотношение распределилось бы в них как двойная, друг другу соответствующая определенность. Каждая сторона органического, напротив, сама по себе есть простая всеобщность, в которой растворены все определения, и движение этого растворения.

Вникнем в отличие этого законоустановления от прежде указанных форм, и мы полностью выясним его природу. А именно, если мы оглянемся назад на движение воспринимания и рассудка, рефлектирующегося в себя в этом движении и определяющего тем самым свой предмет, то при этом рассудок в своем предмете не имеет перед собою соотношения этих абстрактных определений, всеобщего и единичного, существенного и внешнего, а сам есть переход, для которого этот переход не становится предметным. Здесь, напротив того, органическое единство, т.е. именно соотношение названных противоположностей, – а это соотношение есть чистый переход, – само есть предмет. Этот переход в своей простоте есть непосредственно всеобщность; и так как она входит в различие, отношение которого должен выразить закон, то его моменты являются как бы общими предметами этого сознания, и закон гласит, что внешнее есть выражение внутреннего. Рассудок здесь овладел мыслью самого закона, тогда как прежде он только вообще искал законы, а моменты их представлялись ему как определенное содержание, а не как мысли законов. – Что касается содержания, то здесь, следовательно, должны получиться не такие законы, которые лишь спокойно придают различиям, обладающим одним только бытием, форму всеобщности, а законы, которые непосредственно в этих различиях имеют также беспокойство понятия и, следовательно, вместе с тем необходимость соотношения сторон. Но так как именно предмет, органическое единство, непосредственно соединяет бесконечное снимание или абсолютную негацию бытия с покоящимся бытием, а моменты по существу составляют чистый переход, то таких сущих сторон, как те, которые требуются для закона, не оказывается вовсе.

[(ββ) Снятие закона.] – Чтобы получить такие стороны, рассудок должен держаться другого момента органического отношения, а именно рефлектированности органического наличного бытия в себя самого. Но это бытие рефлектировано в себя столь совершенно, что у него те остается никакой определенности по отношению к другому. Непосредственное чувственное бытие непосредственно составляет одно с определенностью как таковой и выражает поэтому некоторое имеющееся в нем качественное различие, как, например, синее по отношению к красному, кислое по отношению к щелочному и т.д. Но возвратившееся в себя органическое бытие совершенно равнодушно к другому, его наличное бытие есть простая всеобщность и отказывает наблюдению в постоянных чувственных различиях, или, что то же самое, обнаруживает свою существенную определенность лишь как смену сущих определенностей. Поэтому различие как сущее различие выражается именно в том, что оно есть различие равнодушное, т.е. в качестве величины. Здесь, однако, понятие погашено и необходимость исчезла. – Но содержание и заполнение этого равнодушного бытия, смена чувственных определений, соединенных простотой некоторого органического определения, вместе с тем выражают в таком случае, что у этого содержания нет именно названной определенности – определенности непосредственного свойства, и качественное, как мы видели выше, сводится только к величине.

Итак, хотя уже в самом предметном, постигаемом как органическая определенность, заключается понятие, и этим оно отличается от того, что существует для рассудка, занимающего чисто воспринимающую позицию при постигании содержания своих законов, – тем не менее указанное постигание [органической определенности] целиком впадает обратно в принцип и манеру лишь воспринимающего рассудка, потому что постигаемое применяется в качестве моментов некоторого закона, ибо благодаря этому оно сохраняет модус устойчивой определенности, форму непосредственного свойства или покоящегося явления, принимается, далее, в определение величины, и природа понятия оказывается подавленной. – Замена просто воспринимаемого рефлектированным в себя, просто чувственной определенности – органической определенностью вновь теряет, таким образом, свою ценность, и именно потому, что рассудок еще не снял законоустановления.

Приведем несколько примеров, касающихся этой замены; допустим, что нечто, что для восприятия есть животное с крепкими мышцами, определяется как животный организм с высокой степенью раздражимости, или то, что для восприятия есть состояние большой слабости, определяется как состояние высокой степени чувствительности или, если угодно, как ненормальная "аффекция", а именно некоторое "потенцирование" ее (выражения, которые вместо того, чтобы перевести чувственное в понятие, переводят его на онемеченную латынь). Тот факт, что у животного крепкие мышцы, может быть выражен рассудком и так, что животное обладает большой мышечной силой, подобно тому как большая слабость может быть названа незначительной силой. Определение через раздражимость обладает перед определением, говорящим о силе, тем преимуществом, что последняя выражает неопределенную рефлексию в себя, а первая – определенную (ибо специфическая сила мышцы есть именно раздражимость), и перед определением, говорящим о крепких мышцах, обладает тем преимуществом, что, как уже и в силе, здесь также содержится рефлексия в себя. Подобным же образом слабость, или незначительная сила, органическая пассивность, определенно выражается через чувствительность. Но если эта чувствительность взята и фиксирована для себя таким образом, а также связана с определением величины и противоположна как большая или меньшая чувствительность большей или меньшей раздражимости, то каждая из них полностью низведена в чувственную стихию и до обычной формы свойства, а их соотношение есть не понятие, а, напротив, величина, к которой теперь сводится противоположность, становясь безмысленным различием. Хотя этим устраняется неопределенность таких выражений, как сила, крепость, слабость, но зато начинается теперь столь же пустое и неопределенное блуждание в противоположностях более высокой и более низкой степени чувствительности, раздражимости, в их повышении и понижении друг в друге и друг к другу. Как крепость и слабость суть совершенно чувственные, безмысленные определения, так и большая или меньшая чувствительность, раздражимость есть безмысленно постигнутое и столь же [безмысленно] выраженное чувственное явление. Не понятием были заменены прежние не содержащие понятия выражения, а крепость и слабость были заполнены определением, которое, будучи взято только для себя, покоится на понятии и имеет его своим содержанием, но полностью теряет это происхождение и этот характер. – Следовательно, благодаря форме простоты и непосредственности, форме, в которой это содержание делается стороною закона, и благодаря величине, которая составляет стихию различия таких определений, сущность, сущая и установленная первоначально как понятие, сохраняет модус чувственного воспринимания и остается столь же далекой от познавания, как и в определении через крепость и слабость силы или в определении по непосредственным чувственным свойствам.

[(γγ) Органическое целое; его свобода и определенность.] – Теперь остается еще рассмотреть, что такое внешнее органического, взятое только для себя, и как в нем определяется противоположность его внутреннего и внешнего, подобно тому как прежде было рассмотрено внутреннее целого в соотношении с его собственным внешним.

Внешнее, рассматриваемое само по себе, есть формообразование вообще, система жизни, расчленяющейся в стихии бытия, и в то же время – по существу бытие органической сущности для некоторого "иного": предметная сущность в своем для-себя-бытии. – Это "иное" выступает прежде всего как ее внешняя неорганическая природа. Если рассматривать то и другое в соотношении с законом, то, как мы видели выше, неорганическая природа не может составить сторону закона по отношению к органической сущности, потому что последняя есть в то же время просто для себя и находится во всеобщем и свободном соотношении с неорганической природой.

Но если точнее определить отношение этих обеих сторон применительно к самому органическому образованию, то окажется, что последнее одной стороной обращено к неорганической природе, а с другой стороны – рефлектировано для себя и в себя. Действительная органическая сущность есть средний термин, который соединяет для-себя-бытие жизни с внешним вообще или с бытием-в-себе. – Но крайний термин – для-себя-бытие – есть внутреннее как бесконечное "одно", которое возвращает в себя моменты самого образования из их устойчивого существования и связи с внешним, – оно есть то, что, не имея содержания, сообщает себе свое содержание в образовании, а в образовании выступает как его процесс. В этом крайнем термине как простой негативности или чистой единичности органическое располагает своей абсолютной свободой, благодаря которой оно равнодушно к бытию для другого и к определенности моментов образования и находится в безопасности. Эта свобода есть в то же время свобода самих моментов, она есть их возможность являться и быть постигнутыми в качестве налично сущих, и так же, как по отношению к внешнему, они в ней освобождены и равнодушны и друг к другу; ибо простота этой свободы есть бытие или их простая субстанция. Это понятие или чистая свобода есть одна и та же жизнь, в какую бы многообразную игру ни были вовлечены форма или бытие для другого; этот поток жизни равнодушен к тому, какие мельницы он приводит в движение. – Теперь нужно отметить, во-первых, что это понятие здесь надо понимать не так, как раньше, при рассмотрении внутреннего в собственном смысле в его форме процесса, или развития его моментов, а в его форме в качестве простого внутреннего, которое составляет чисто всеобщую сторону по отношению к действительной живой сущности, или в качестве стихии устойчивого существования сущих членов формы, ибо здесь мы рассматриваем эту последнюю, и в ней сущность жизни есть в качестве простоты устойчивого существования. Во-вторых, бытие для другого или определенность действительного формообразования, взятая в этой простой всеобщности, которая составляет ее сущность, есть столь же простая всеобщая нечувственная определенность и может быть только той определенностью, которая находит свое выражение в числе. – Оно есть средний термин формы, связывающий неопределенную жизнь, с действительной жизнью, простой, как эта последняя, и как она определенный. То, что применительно к первому, к внутреннему, было бы числом, внешнее должно было бы выразить на свой лад как многообразную действительность, как образ жизни, цвет и т.д., вообще как все множество различий, которые развиваются в явлении.

Если обе стороны органического целого (одна – внутреннее, а другая – внешнее, так что каждая из них в свою очередь имеет у себя некоторое внутреннее и внешнее) сравнить по их обоюдному внутреннему, то внутреннее первой стороны представляло собой понятие как непокой абстракции; а вторая сторона имеет обоим внутренним покоящуюся всеобщность и в ней также покоящуюся определенность, число. Если поэтому первая сторона (так как в ней понятие развивает свои моменты), введенная в заблуждение видимостью необходимости соотношения, обещала законы, то вторая тотчас же отрекается от этого, когда число оказывается определением одной стороны ее законов. Ибо число есть именно полностью покоящаяся, мертвая и равнодушная определенность, у которой угасло всякое движение и соотношение и которая разрушила мост к тому, что есть живого в побуждениях, в образе жизни и в прочем чувственном наличном бытии.

[ 3. Наблюдение природы как органического целого. (α) Организация неорганического: удельный вес, сцепление, число. ] – Но это рассмотрение формы органического как таковой и внутреннего как некоторого внутреннего одной лишь формы фактически не есть уже рассмотрение органического. Ибо обе стороны, которые должны были быть соотнесены, установлены лишь как равнодушные друг к другу, и этим снята рефлексия в себя, составляющая сущность органического. Предпринятое сравнение внутреннего и внешнего скорее переносится здесь на неорганическую природу; бесконечное понятие здесь – только сущность, внутренне скрытая или извне попадающая в самосознание и не имеющая больше своего предметного наличия, как она имеет в органическом. Это соотношение внутреннего и внешнего надо, следовательно, рассмотреть еще в его собственной сфере.

Прежде всего названное внутреннее формы как простая единичность неорганической вещи есть удельный вес. Его можно наблюдать или, собственно говоря, найти путем сравнения наблюдений как простое бытие точно так же, как и определенность числа, на которую единственно он способен, и таким именно образом, как кажется, он дает одну сторону закона. Форма, цвет, твердость, вязкость и бесчисленное множество других свойств вместе составили бы внешнюю сторону и должны были бы выражать определенность внутреннего, число, так что одно имело бы свой противообраз (Gegenbild) в другом.

Так как негативность постигнута здесь не как движение процесса, а как успокоенное единство или простое для-себя-бытие, то она является, напротив, тем, благодаря чему вещь противопоставляет себя процессу и благодаря чему она как равнодушная к нему сохраняется внутри себя. Но в силу того, что это простое для-себя-бытие есть покоящееся равнодушие к другому, удельный вес выступает как свойство рядом с другими [свойствами], и тем самым прекращается всякое необходимое соотношение его с этим множеством, или: прекращается всякая закономерность. – Удельный вес в качестве этого простого внутреннего в самом себе не имеет различия или имеет только несущественное различие, ибо именно его чистая простота снимает всякое существенное различение. У этого несущественного различия, у величины, следовательно, должен был бы быть на другой стороне, составляющей множественность свойств, свой антитип или другое, так как лишь благодаря этому оно вообще есть различие. Если сама эта множественность сжимается в простоту противоположности и определяется, скажем, как сцепление, так что это последнее есть для-себя-бытие в инобытии, как удельный вес есть чистое для-себя-бытие, то это сцепление прежде всего есть чистая, установленная в понятии определенность по сравнению с упомянутой определенностью, и приемы установления закона были бы те, которые рассмотрены выше в связи с соотношением чувствительности и раздражимости. – Далее, сцепление как понятие для-себя-бытия в инобытии есть лишь абстракция той стороны, которая противостоит удельному весу и которая как таковая не обладает существованием. Ибо для-себя-бытие в инобытии есть процесс, в котором неорганическое должно было бы выражать свое для-себя-бытие как самосохранение, удерживающее его от того, чтобы оно выступило из процесса как момент некоторого продукта. Однако, именно это противно природе неорганического, которой самой не присуща цель или всеобщность. Процесс неорганического есть скорее лишь определенное отношение, при котором снимается его для-себя-бытие, его удельный вес. Но само это определенное отношение, в котором состояло бы сцепление неорганического в своем истинном понятии, и определенная величина его удельного веса суть друг к другу совершенно равнодушные понятия. Если вовсе не обращать внимания на характер отношения и ограничиться представлением величины, то это определение можно было бы мыслить примерно так, что больший удельный вес как некоторое более высокое внутри-себя-бытие в большей мере противится вхождению в процесс, чем менее значительный. Но, обратно, свобода для-себя-бытия оправдывается на деле лишь в легкости, с которой оно со всеми связывается и в этом многообразии сохраняется. Названная интенсивность без экстенсивности отношений есть бессодержательная абстракция, ибо экстенсивность составляет наличное бытие интенсивности. Но самосохранение неорганического в его отношении, как упомянуто, не входит в его природу, так как в самом неорганическом не заключается принцип движения, или: так как его бытие не есть абсолютная негативность и не есть понятие.

Если эту другую сторону неорганического, напротив, рассматривать не как процесс, а как покоящееся бытие, то она есть обыкновенное сцепление, простое чувственное свойство, которое находилось на одной стороне, в противоположность освобожденному моменту инобытия, разложенного на много безразличных [друг к другу] свойств, и само выступает среди них как удельный вес; множество свойств вместе взятых составляет тогда по отношению к нему другую сторону. Но число есть единственная определенность, в ней, как и в других свойствах, – определенность, которая не только не выражает взаимоотношения и взаимного перехода этих свойств, но по существу состоит именно в том, что она не входит ни в какое необходимое отношение, а представляет уничтожение всякой закономерности, ибо число есть выражение определенности как некоторой несущественной определенности. Так что, следовательно, ряд тел, выражающий различие как числовое различие их удельного веса, никоим образом не идет параллельно ряду, выражающему различие других свойств, хотя бы для облегчения дела было взято из них только одно или несколько. Ибо на деле только вся совокупность их могла бы быть тем, что в этой параллели должно было бы составить другую сторону. Чтобы эту совокупность внутренне упорядочить и связать в некоторое целое, для наблюдения, с одной стороны, имеются налицо количественные определенности этих многоразличных свойств, но, с другой стороны, их различия выступают как различия качественные. Далее, то, что в этом скоплении [свойств] нужно было бы обозначить как положительное или как негативное и что взаимно снималось бы, – вообще внутреннее построение и экспозиция формулы, которая была бы очень сложной, – принадлежало бы понятию, которое исключено именно тем способом, каким свойства должны были бы находиться там и приниматься как сущие. В этом бытии ни одно свойство не проявляет характера негативности по отношению к другому, а одно есть точно так же, как и другое, и не указывает каким-либо иным способом своего места в расположении целого. – При рассмотрении какого-нибудь ряда параллельных различий (имеется ли в виду отношение, возрастающее одновременно на обеих сторонах, или возрастающее только на одной стороне, а на другой убывающее) речь идет только о конечном простом выражении этого совокупного целого, которое должно было бы составлять одну сторону закона по отношению к удельному весу; но эта одна сторона как сущий результат есть как раз не что иное, как то, о чем уже упоминалось, а именно отдельное свойство, как, например, то же обыкновенное сцепление, рядом с которым равнодушно наличествуют другие свойства, в том числе и удельный вес, и каждое из них с одинаковым правом, т.е. с одинаковым отсутствием права, можно избрать репрезентантом всей другой стороны; одно, как и другое, только репрезентировало бы, т.е. представляло бы сущность, но не было бы самой сутью дела. Так что попытку найти такие ряды тел, которые бы располагались в простой параллели двух сторон и выражали существенную природу тел по закону этих сторон, надо считать мыслью, которая не знает своей задачи и тех средств, какими ее следовало бы решать.

[(β) Организация органической природы: род, вид, единичность, индивид. ] – Соотношение внешнего и внутреннего в форме, которая должна выступить перед наблюдением, было в предыдущем тотчас же перенесено в сферу неорганического; определение, которым это соотношение вовлекается сюда, может теперь быть дано подробнее, и отсюда получается еще другая форма и связь этого отношения. А именно, у органического вообще отпадает то, что у неорганического по-видимому дает возможность подобного сравнения внутреннего и внешнего. Неорганическое внутреннее есть такое простое внутреннее, которое представляется восприятию как сущее свойство; его определенность поэтому есть по существу величина, и это внутреннее выступает как сущее свойство равнодушно к внешнему или ко всем многим другим чувственным свойствам. Но для-себя-бытие органически живого не находится на одной стороне в противоположность своему внешнему, а в нем самом заключается принцип инобытия. Если мы определим для-себя-бытие как простое сохраняющееся соотношение с самим собою, то его инобытие есть простая негативность, а органическое единство есть единство равного себе самому соотнесения себя с собою и чистой негативности. Это единство как единство есть "внутреннее" органического, которое благодаря этому в себе всеобще или оно есть род. Но свобода рода по отношению к его действительности иная, чем свобода удельного веса по отношению к форме. Свобода удельного веса есть сущая свобода, или она состоит в том, что она находится на одной стороне как особое свойство. Но так как она есть сущая свобода, то она есть также лишь одна определенность, которая по существу принадлежит этой форме или благодаря которой последнее как сущность есть нечто определенное. Свобода же рода есть всеобщая, она равнодушна к этой форме или к его действительности. Определенность, которая присуща для-себя-бытию неорганического как таковому, подчиняется поэтому в органическом его для-себя-бытию, подобно тому как в неорганическом она подчиняется только бытию последнего; хотя в неорганическом она уже поэтому есть вместе с тем только свойство, тем не менее на ее долю приходится достоинство сущности, потому что она как простое негативное противостоит наличному бытию как бытию для другого; и это простое негативное в своей последней единичной определенности есть число. Но органическое есть единичность, которая сама есть чистая негативность и поэтому уничтожает внутри себя фиксированную определенность числа, присущую равнодушному бытию. Поскольку в органическом заключается момент равнодушного бытия и тем самым числа, последнее можно рассматривать только как игру в нем, а не как сущность его жизненности.

Но хотя чистая негативность, принцип процесса, оказывается не вне органического, и, стало быть, оно содержит ее в своей сущности не в качестве определенности, а единичность сама в себе всеобща, тем не менее эта чистая единичность развивается и действительна в нем не в своих моментах, которые сами абстрактны или всеобщи. Наоборот, это выражение выступает вне указанной всеобщности, которая попадает обратно вовнутрь; и между действительностью или формой, т.е. развивающейся единичностью, и органическим всеобщим, или родом, выступает определенное всеобщее – вид. Существование, которого достигает негативность всеобщего или рода, есть только развитое движение некоего процесса, который протекает в частях сущей формы. Если бы род как покоящаяся простота имел у себя различаемые части и если бы, стало быть, его простая негативность как таковая была вместе с тем движением, которое протекало бы через столь же простые, непосредственно в себе всеобщие части, кои здесь действительно были бы в качестве таких моментов, то органический род был бы сознанием. Но при данных условиях простая определенность как определенность вида имеется в нем, лишенная духа; действительность начинается с нее, или: то, что вступает в действительность, не есть род как таковой, т.е. вообще не есть мысль. Род как действительное органическое лишь представлен некоторым репрезентантом. Но этот представитель – число, которое как будто обозначает переход из рода в индивидуальное формообразование и доставляет наблюдению обе стороны необходимости, то как простую определенность, то определенность как форму, развитую до многообразия, – обозначает скорее равнодушие и свободу всеобщего и единичного друг по отношению к другу, которые род предоставляет лишенному сущности количественному различию, но которые сами как нечто живое оказываются столь же свободными от этого различия. Истинная всеобщность, как она была определена, есть здесь лишь внутренняя сущность; как определенность вида она есть формальная всеобщность, и в противоположность ей названная истинная всеобщность находится на стороне единичности, которая благодаря этому есть живая единичность и благодаря своей внутренней сущности игнорирует свою определенность в качестве вида. Однако эта единичность в то же время не есть всеобщий индивид, т.е. такой, в котором всеобщность имела бы точно так же внешнюю действительность, но он не входит в органическое живое. Этот всеобщий индивид в том виде, в каком он непосредственно есть индивид естественных формообразований, не есть сознание само; его наличное бытие в качестве единичного органического живого индивида не должно было бы оказаться вне его, если бы он был сознанием.

[(γ) Жизнь как случайный разум. ] – Перед нами поэтому умозаключение, в котором один крайний термин есть всеобщая жизнь как всеобщее, или как род, а другой крайний термин – та же жизнь как единичное, или как всеобщий индивид, средний же термин составлен из обоих; первый термин как бы приноравливается к нему в качестве определенной всеобщности, или вида, а второй – в качестве единичности в собственном смысле, или единичной единичности. – И так как это умозаключение вообще относится к стороне формообразования, то под ним нужно понимать точно так же и то, что различается как неорганическая природа.

Так как, далее, всеобщая жизнь как простая сущность рода с своей стороны развивает различия понятия и должна представить их как ряд простых определенностей, то этот ряд есть система равнодушно установленных различий, или числовой ряд. Если прежде органическое в форме единичности противополагалось этому лишенному сущности различию, которое не выражает и не содержит ее живой природы, – и если именно это должно быть сказано относительно неорганического соответственно всему его наличному бытию, развитому во множестве его свойств, – то теперь подлежит рассмотрению всеобщий индивид не только как свободный от всякого расчленения рода, но и как его сила. Род, который разлагается на виды согласно всеобщей определенности числа или может также принять за основание своего деления отдельные определенности своего наличного бытия, например, фигуру, цвет и т.д., претерпевает в этом спокойном занятии насилие со стороны всеобщего индивида – земли, каковой индивид, будучи всеобщей негативностью, выдвигает против систематизирования рода различия в том виде, в каком земля имеет их в себе, и природа коих благодаря субстанции, к которой они принадлежат, отличается от природы рода. Эта деятельность рода становится совершенно ограниченным занятием, которое род может выполнить только внутри названных могущественных стихий и которое на каждом шагу прерывается, нарушается и гасится их необузданной силой.

Из этого следует, что наблюдению в сформированном наличном бытии может обнаружиться лишь разум как жизнь вообще, которая при своем различении, однако, действительно не обладает в себе самой разумным рядопостроением и расчленением и не есть внутри себя обоснованная система формообразований. – Если бы в умозаключении органического формообразования средний термин, к которому относятся вид и его действительность как единичная индивидуальность, содержал в самом себе оба крайних термина – внутреннюю всеобщность и всеобщую индивидуальность, то у этого среднего термина движение его действительности было бы выражением и природой всеобщности и он был бы развитием, систематизирующим самого себя. – Так для сознания средним термином – между всеобщим духом и его единичностью или чувственным сознанием – служит система формообразований сознания как жизнь духа, упорядочивающая себя в целое, – система, которая рассматривается здесь и имеет свое предметное наличное бытие в качестве всемирной истории. Но у органической природы нет истории; из своего всеобщего – из жизни – она непосредственно ниспадает в единичность наличного бытия, и соединенные в этой действительности моменты простой определенности и единичной жизненности порождают становление лишь как случайное движение, в котором каждый из них деятелен по своей части и целое сохраняется; но сама эта живость ограничена для себя лишь своим пунктом, потому что целое не наличествует в нем, и оно не наличествует в нем потому, что оно есть здесь для себя не как целое.

Следовательно, кроме того, что наблюдающий разум вообще приходит в органической природе лишь к созерцанию себя самого в качестве всеобщей жизни, для него созерцание развития и реализации этой жизни открывается лишь согласно совершенно общо различенным системам, при определении коих оказывается, что их сущность заключается не в органическом как таковом, а во всеобщем индивиде и, среди этих различий земли, – согласно рядам, которые род пытается установить.

Так как, следовательно, всеобщность органической жизни в ее действительности ниспадает непосредственно, без подлинного для-себя-сущего опосредствования, в крайний термин единичности, то наблюдающее сознание имеет перед собою только мнение в качестве вещи; и если у разума может быть досужий интерес к наблюдению этого мнения, то ему остается лишь ограничиться описанием и пересказом мнений и капризов природы. Эта лишенная духа свобода мнения представит, правда, на каждом шагу зачатки законов, следы необходимости, намеки на порядок и рядопостроение, остроумные и кажущиеся соотношения. Но в соотношении органического с сущими различиями неорганического, со стихиями, зонами и климатами наблюдение, поскольку это касается закона и необходимости, не выходит за пределы большого влияния. Таким же образом, с другой стороны, там, где индивидуальность имеет значение не земли, а имманентного для органической жизни "одного", а эта жизнь в непосредственном единстве со всеобщим хотя и составляет род, но род, простое единство которого именно поэтому определяется только как число и потому предоставляет свободу качественному явлению, – там наблюдение не может выйти за пределы учтивых замечаний, интересных соотношений, дружелюбного расположения к понятию. Но учтивые замечания не составляют знания необходимости, интересные соотношения не идут дальше интереса, интерес же есть всего лишь мнение разума; а дружелюбие индивидуального, которое оно проявляет к понятию, есть детски-наивное (kindliche) дружелюбие, и оно ребячески-неразумно (kindisch), если хочет или должно иметь какое-нибудь значение в себе и для себя.