Д. Деннет. ВИДЫ ПСИХИКИ

Я замечаю нечто и доискиваюсь его основания: это значит первоначально: я ищу в нем намерения, и прежде всего того, кто это намерение имеет, субъекта, деятеля; все происходящее есть деятельность, – в прежние времена видели во всем происходящем намерение, это наша старейшая привычка. Имеет ли ее также и животное?

Фридрих Ницше. Воля к власти <§550>

Простые истоки: зарождение деятельности^*

У песчинки нет психики; песчинка слишком проста. Еще более простые, атом углерода или молекула воды также не обладают психикой. В этом вопросе я не ожидаю каких-либо серьезных разногласий. Но как насчет более крупных молекул? Вирус представляет собой огромную одиночную молекулу, макромолекулу, состоящую из сотен тысяч или даже миллионов частей – все зависит от того, что мы принимаем за ее части. Очевидно, что эти части взаимодействуют на атомарном уровне чисто автоматически, но это приводит к совершенно удивительным последствиям. В свете нашего исследования главным среди них является репликация. Некоторые макромолекулы обладают изумительной способностью: находясь в соответствующей среде, они автоматически создают и затем испускают точные – или почти точные – копии самих себя. К таким макромолекулам относятся ДНК и ее предок, РНК; они образуют основу всей жизни на нашей планете и, следовательно, историческую предпосылку всех видов психики по крайней мере, тех, что существуют на нашей планете. Приблизительно за миллиард лет до появления на земле простых одноклеточных организмов на ней уже были самореплицирующие макромолекулы, беспрерывно мутирующие, растущие, даже "восстанавливающие" себя, становящиеся лучше и лучше – и реплицирующие себя снова и снова.

* Фрагменты этого раздела взяты, с некоторыми исправлениями, из моей книги "Опасная идея Дарвина" ("Darwin's Dangerous Idea"), вышедшей в 1995 г.

Эта способность колоссальной важности все еще недоступна любому существующему роботу. Означает ли это, что такие макромолекулы обладают психикой, подобной нашей? Конечно, нет. Они далее не являются живыми; с точки зрения химии это просто огромные кристаллы. Эти гигантские молекулы представляют собой крошечные машины – образцы макромолекулярной нанотехнологии. В сущности, они являются природными роботами. Принципиальная возможность создания самореплицирующего робота была математически доказана Джоном фон Нейманом, одним из изобретателей компьютера. В своем удивительном проекте неживого саморепликатора он предугадал многие детали конструкции и строения РНК и ДНК.

Благодаря микроскопу в молекулярной биологии мы становимся свидетелями зарождения деятельности у первых макромолекул, достаточно сложных, чтобы совершать действия, a не просто испытывать воздействия. Их деятельность – это еще не полноценная деятельность наподобие нашей. Они не знают, что делают. Мы же, напротив, зачастую в полной мере знаем, что мы делаем. В лучшем – и худшем – случае мы, агенты-люди, совершаем намеренные действия после того, как сознательно взвесим все "за" и "против". Макромолекулярная деятельность отличается от нашей; есть разумные основания для того, что делают макромолекулы, но макромолекулам они неизвестны. Тем не менее, их вид деятельности является единственно возможной почвой, на которой могли взойти семена нашей деятельности.

Есть что-то чуждое и смутно отталкивающее в той квази-деятельности, которую мы обнаруживаем на данном уровне, – вся эта сутолока и суматоха направлена к некоторой цели и при этом осуществляется "без царя в голове". Молекулы-машины выполняют свои поразительные трюки, очевидно, превосходно спланированные, но не менее очевидно и то, что они не осознают совершаемого. Рассмотрим описание действий РНК-содержащего бактериофага – способного к реплицикации вируса, современного потомка первых самореплицирующих макромолекул:

Во-первых, вирусу нужен материал для хранения и защиты своей генетической информации. Во-вторых, ему нужно каким-то образом вводить свою информацию в тело клетки-хозяина. В-третьих, ему необходим особый механизм репликации его информации в присутствии значительного преобладающего РНК клетки-хозяина. Наконец, он должен позаботиться о количественном росте своей информации, и результатом этого процесса обычно является разрушение клетки-хозяина... Вирус позволяет клетке даже продолжать свою репликацию; единственным его вкладом в этот процесс является один белковый фактор, приспособленный специально к РНК вируса. Этот фермент не активизируется до тех пор, пока РНК вируса не предъявит некоторый "пароль". Когда фермент обнаруживает пароль, он чрезвычайно эффективно репродуцирует РНК вируса, игнорируя гораздо большее количество молекул РНК клетки-хозяина. Как следствие, клетка вскоре заполняется РНК вируса. Эта РНК упакована в белке вирусной оболочки, который также синтезируется в огромных количествах, и в итоге клетка разрывается и высвобождает множество частиц-потомков вируса. Вся эта программа выполняется автоматически, будучи отрепетированной до мельчайших подробностей. (Eigen, 1992, p. 40)

Автор, молекулярный биолог Манфред Эйген, использует богатую "деятельностную" лексику: для репродуцирования вирус должен "позаботиться" о количественном росте своей информации и для достижения этой цели он создает фермент, который "обнаруживает" пароль и "игнорирует" остальные молекулы. Несомненно, это поэтическая вольность; эти слова с натяжкой применимы в данном случае. Но как трудно противиться такому их употреблению! Эти слова привлекают внимание к наиболее поразительной особенности изучаемых явлений: систематичности поведения этих макромолекул. Их системы управления не просто эффективно функционируют, они проявляют адекватную чувствительность к изменениям, приспособляемость, изобретательность и умение лавировать. Они могут "обманываться", но только чем-то новым, что нерегулярно встречалось их предкам.

Эти безличные, неспособные мыслить, роботоподобные, действующие автоматически крошечные машины-молекулы образуют первооснову всей деятельности, а, следовательно, всех значений и сознания в мире. Редко случается, чтобы такой надежный и бесспорный научный факт имел столь мощные последствия, которые определили бы все последующие дискуссии о таком спорном и таинственном предмете, как психика, поэтому давайте сделаем паузу и напомним себе эти последствия.

Больше нет серьезных оснований сомневаться в том, что мы – прямые потомка этих самореплицирующих роботов. Мы млекопитающие, а все млекопитающие произошли от рептилий, предками которых были рыбы; предками же рыб были морские создания, довольно похожие на червей, которые в свою очередь произошли несколько сотен миллионов лет назад от более простых многоклеточных созданий, а те произошли от одноклеточных созданий, произошедших около трех миллиардов лет назад от самореплицирующих макромолекул. Есть только одно генеалогическое древо, на котором можно найти всех живых существ, когда-либо живших на нашей планете, – включая не только животных, но также растения, водоросли и бактерии. Вы имеете общего предка с каждым шимпанзе, каждым червем, каждой былинкой, каждым красным деревом. Значит, в числе наших предков были и макромолекулы.

Скажем яснее: ваша пра-пра- ... бабушка была роботом! Вы не только произошли от подобных макромолекулярных роботов, но вы и состоите из них: к ним относятся ваши молекулы гемоглобина, антитела, нейроны, механизмы вестибулоокулярного рефлекса, т.е. на каждом уровне анализа, от молекулярного и выше, ваше тело (включая, конечно, и ваш мозг) состоит из машин, которые безмолвно выполняют поразительную, точно спланированную работу.

Возможно, у нас вызвала содрогание научная картина того, как деловито и механически выполняют свои разрушительные планы вирусы и бактерии – эти ужасные маленькие автоматы, совершающие свои преступления. Но не следует думать, что мы можем успокоить себя тем, будто они – чуждые нам захватчики, очень непохожие на более родные нам ткани, из которых состоим мы. Мы состоим из точно таких же автоматов, как и те, что вторгаются в нас; никакой особый ореол человечности не окружает ваши антитела, в отличие от антигенов, с которыми они борются. Просто ваши антитела принадлежат к "клубу", который есть вы сами, поэтому они сражаются на вашей стороне. Миллиарды нейронов, вместе составляющих ваш мозг, представляют собой клетки, т.е. тот же тип биологических сущностей, к которому относятся микробы, вызывающие инфекцию, и дрожжевые клетки, своим размножением заставляющие бродить пиво или подниматься хлебное тесто.

Каждая клетка – это крошечный агент, который может выполнять ограниченный набор заданий, и она действует почти так же механически, как вирус. Но, может быть, если достаточное количество этих бессловесных гомункулов – маленьких человечков – собрать вместе, то результатом будет по-настоящему сознающий человек, наделенный подлинной психикой? Согласно современной науке другого способа получить настоящего человека нет. Разумеется, из того факта, что мы произошли от роботов, не следует, что мы сами роботы. В конце концов, мы являемся также прямыми потомками рыб, но мы не рыбы; мы прямые потомки бактерий, но мы не бактерии. Но если в нас нет некоего таинственного дополнительного ингредиента (который обычно имели в виду дуалисты и виталисты), то мы состоим из роботов, или, что то же самое, каждый из нас является собранием триллионов макромолекулярных машин. А все они произошли от первоначальных самореплицирующих макромолекул. Поэтому тот, кто состоит из роботов, может проявлять настоящее сознание, поскольку он проявляет то, что есть у всех.

Некоторым людям все это покажется шокирующим и неправдоподобным, но подозреваю, что они не задумывались над тем, насколько бесперспективными являются альтернативы. Дуализм (воззрение, согласно которому психика состоит из некоторого нефизического и крайне таинственного материала) и витализм (воззрение, согласно которому живые существа содержат в себе некий особый физический, но в равной степени таинственный материал – elan vital) выброшены на свалку истории вместе с алхимией и астрологией. Если только вы не готовы также признать, что земля является плоской, а солнце представляет собой огненную колесницу, которую несут крылатые кони, – другими словами, если только вы не хотите бросить вызов всей современной науке, вы не найдете в ней места для защиты этих устаревших идей. Поэтому, давайте посмотрим, какую историю можно рассказать, используя традиционные ресурсы науки. Быть может, идея о том, что наша психика эволюционировала из более простых видов психики, окажется в итоге не такой уж плохой.

Наши макромолекулярные предки (а они и были нашими предками в точном и неметафорическом смысле) в некоторых отношениях совершали нечто подобное деятельности, как явствует из цитаты Эйгена, но в остальном они все еще, несомненно, проявляли пассивность, блуждая наугад, проталкиваясь взад-вперед и в полной готовности ожидая, так сказать, момента для совершения действия, но ожидая отнюдь не с надеждой, решительностью или четким намерением. Они могли держать свои "челюсти" наготове, но действовали ими столь же механически, как стальной капкан.

Что изменилось? Ничего неожиданного. Прежде чем обрести психику, наши предки обрели тела. Сперва они стали простыми клетками или прокариотами, а затем постепенно включили в себя некоторых захватчиков или постояльцев и благодаря этому стали сложными клетками – эукариотами. К этому времени, приблизительно через миллиард лет после первого появления простых клеток, наши предки были уже необычайно сложными машинами (состоящими из машин, которые в свою очередь состояли из других машин), но все еще не имели психики. Они, как и прежде, были пассивны и не имели нецеленаправленных траекторий движения, но теперь они были оснащены многими специализированными подсистемами, позволяющими извлекать энергию и сырье из окружающей среды, обеспечивать защиту, а в случае необходимости и осуществлять собственное восстановление.

Сложно организованная координация всех этих частей не слишком походила на психику. Аристотель дал ей – или ее потомкам – имя; он назвал ее растительной душой. Растительная душа – это не вещь; например, она не является одной из микроскопических подсистем, циркулирующих в цитоплазме клетки. Она есть принцип организации, это форма, а не материя, как говорил Аристотель. Все живые существа – не только растения и животные, но и одноклеточные организмы – обладают телами, которые нуждаются в организации саморегуляции и самозащиты, активизируемой разными способами в различных условиях. Эти системы блестяще сконструированы благодаря естественному отбору и в своей основе состоят из множества крошечных пассивных переключателей, Включаемых или ВЫКЛючаемых под воздействием столь же пассивных окружающих условий, в которых организмы оказываются во время своих странствий.

Вы сами, подобно всем остальным животным, имеете растительную душу – организацию саморегуляции и самозащиты, существующую отдельно от вашей нервной системы и гораздо более древнюю: она включает в себя систему обмена веществ, иммунную систему и другие потрясающе сложные системы самовосстановления и поддержания здоровья вашего тела. В качестве линий связи в этих древних системах использовались не нервы, а кровеносные сосуды. Задолго до появления телефона и радио существовали почтовые службы, пусть медленно, но надежно, перевозившие по всему миру пакеты с ценной информацией. И задолго до появления нервных систем в организмах использовалась несложная почтовая система – благодаря циркуляции жидкостей ценные посылки с информацией, пусть медленно, но наделено доставлялись туда, где они были необходимы организму для управления и самоподдержания. Мы обнаруживаем потомков этой первоначальной почтовой системы и у животных, и у растений. У животных кровотоком переносятся полезные вещества и отходы, а также с самых первых дней он служит и информационной магистралью. Движение жидкостей в растениях также обеспечивает относительно рудиментарную среду для передачи сигналов из одной части растения в другую. Но у животных мы находим важное конструктивное новшество: развитие простейших нервных систем – предков вегетативной нервной системы, – способных к более быстрой и эффективной передаче информации, но все еще, в основном, обслуживающих внутренние потребности. Вегетативная нервная система – это вовсе не психика, скорее, это система управления, что-то вроде растительной души растения, сохраняющей базовую целостность живой системы.

Мы провели резкую грань между этими древними системами и нашей психикой, однако, как это ни странно, чем внимательнее мы изучаем подробности их функционирования, тем больше сходств с психикой мы находим! Маленькие переключатели подобны примитивным органам чувств, а действия, вызываемые переводом этих переключателей в положение ВКЛ и ВЫКЛ, подобны интенциональным действиям. Почему? Потому что эти действия порождаются информационно-модулированными, целенаправленными системами. Как если бы э^и клетки и скопления клеток были крошечными, туповатыми агентами, узкоспециализированными служащими, рационально и одержимо выполняющими свои конкретные дела в соответствии с тем, как диктуют им воспринимаемые ими обстоятельства. Мир изобилует подобными объектами, размер которых сильно варьирует: от молекулы до континента – ив число которых входят не только такие "природные" объекты, как растения, животные и их части (и части их частей), но также многие творения рук человеческих. Известным примером таких простых псевдоагентов являются термостаты.

Я называю все эти объекты, от простейших до самых сложных, интенциональными системами, а позицию, позволяющую увидеть их (псевдо- либо подлинную) деятельностную природу, интенциональной установкой.

Выбор интенциональной установки

Интенциональная установка – это такая стратегия интерпретации поведения объекта (человека, животного, артефакта, чего угодно), когда его воспринимают так, как если бы он был рациональным агентом, который при "выборе" "действия" руководствуется своими "верованиями" и "желаниями". Эти термины в кавычках (примененные здесь с натяжкой) позаимствованы из того, что обычно называют "народной психологией", т.е. из повседневного психологического дискурса, в котором мы участвуем, обсуждая психическую жизнь наших собратьев-людей. Интенциональная установка – это позиция или точка зрения, которую мы обычно занимаем по отношению к друг другу, так что выбор интенциональной установки по отношению к чему-то иному представляется сознательной антропоморфизацией. Может ли это быть хорошей идеей?

Я постараюсь показать, что при осмотрительном подходе интенциональная установка не просто является хорошей идеей, но может дать ключ к разгадке тайн психики – всех видов психики. В этом методе сходства используются для открытия различий – огромной совокупности различий, накопившихся в процессе перехода от психики наших предков к нашей психике, а также существующих между нашей психикой и психикой наших соседей по планете. Применять этот метод надо осторожно; мы должны пройти между двумя крайностями – пустой метафорой, с одной стороны, и совершенно ложной теорией, с другой. Неправильное использование интенциональной установки может ввергнуть неосмотрительного исследователя в серьезные заблуждения, но при правильном использовании она может стать здравым и плодотворным подходом, позволяющим выявить внутреннюю связность явлений в нескольких различных областях и направить наше внимание на ключевые эксперименты, которые необходимо провести.

Основная стратегия при интенциональной установке такова: трактовать изучаемый объект как агента с тем, чтобы предсказать – и, стало быть, в каком-то смысле объяснить – его действия или движения. Отличительные особенности интенциональной установки лучше видны, если ее сопоставить с двумя более фундаментальными установками, или стратегиями предсказания: физической и конструктивной. Физическая установка – это просто стандартный трудоемкий метод физических наук, при применении которого мы используем для предсказания все, что нам известно о законах физики и физическом строении исследуемых объектов. Когда я предсказываю, что выпущенный из моей руки камень упадет на землю, я использую физическую установку. Я не приписываю камню желаний и верований; я приписываю ему массу или вес и в своем предсказании основываюсь на законе тяготения. При изучении вещей, не относящихся ни к артефактам, ни к живым объектам, физическая установка является единственно возможной стратегией, хотя ее можно применять на разных структурных уровнях – от субатомного до астрономического. Почему вода бурлит во время кипения, как появились горные цепи или откуда берется энергия солнца, – для объяснения всех этих явлений используется физическая установка. Любая физическая вещь, будь она сконструированной, живой или какой-то иной, подчиняется законам физики, и, следовательно, ее поведение можно объяснять и предсказывать, исходя из физической установки. Если выпущенная из моей руки вещь является будильником или золотой рыбкой, я предскажу для нее такую же траекторию падения и на том же основании, что и в случае с камнем. И даже если модель самолета или птица, выпущенные из моих рук, движутся по иным траекториям, они все равно подчиняются законам физики в каждой точке своего полета и в каждый момент времени.

Будильники, будучи сконструированными объектами (в отличие от камня), допускают также более причудливый тип предсказания – предсказание из конструктивной установки. Конструктивная установка – это замечательный способ экономии усилий, которым мы все постоянно пользуемся. Допустим, кто-то дарит мне новый электронный будильник. Его марка и конструкция мне совершенно незнакомы, но в ходе недолгого осмотра его циферблата и кнопок я убеждаюсь в том, что если я нажму несколько кнопок таким-то образом, то несколько часов спустя будильник издаст громкий звук. Я не знаю, каким будет этот звук, но его будет достаточно, чтобы меня разбудить. Мне не нужно формулировать специальные физические законы, объясняющие эту удивительную закономерность. Не нужно мне и разбирать будильник на части, чтобы взвесить их и измерить электрическое напряжение. Я просто предполагаю, что он имеет определенную конструкцию – благодаря которой мы и называем его будильником – и что он будет функционировать надлежащим образом, как предписывается его конструкцией. Я вполне готов принять немалый риск, связанный с этим предсказанием – возможно, не риск для моей жизни, но риск не встать вовремя и не попасть на запланированную лекцию или не успеть на поезд. Предсказания из конструктивной установки более рискованны, чем предсказания из физической установки, так как мне приходится принимать дополнительные предположения, а именно что объект сконструирован так, как я думаю, и что он будет работать согласно своей конструкции, т.е. что он исправен.

Сконструированные вещи порой бывают сконструированы неправильно, а иногда они ломаются. Но этот риск является умеренной платой, которая более чем окупается огромными удобствами предсказания. Предсказание из конструктивной установки, если его можно применить, образует дешевый и сопряженный с небольшим риском экономичный метод, позволяющий мне избежать утомительного применения моих ограниченных познаний в области физики. Фактически, мы каждодневно рискуем жизнью, когда делаем предсказания из конструктивной установки: мы не колеблясь включаем электроприборы, которые при неправильном подсоединении в сеть могут убить нас; мы по доброй воле входим в автобусы, хотя знаем, что скоро они разовьют скорость, опасную для нашей жизни; мы преспокойно нажимаем кнопки в лифтах, в которых никогда до этого не бывали.

Предсказания из конструктивной установки превосходно работают в случае правильно сконструированных артефактов, но они превосходно работают и в случае артефактов матери-природы – живых существ и их частей. Задолго до того, как была изучена физика и химия роста и размножения растений, наши предки буквально рисковали жизнью, полагаясь на надежность своего основанного на конструктивной установке знания о том, что должно произойти, если посеять семена. Если я закопаю несколько семян в землю, то затем, спустя несколько месяцев, при минимальном уходе с моей стороны на этом месте появится пища.

Как мы только что убедились, предсказания из конструктивной установки сопряжены с большим риском по сравнению с предсказаниями из физической установки (которые безопасны, но утомительны); еще более рискованной и удобной является интенциональная установка. Ее, если угодно, можно рассматривать как разновидность конструктивной установки, когда сконструированная вещь выступает чем-то вроде агента. Допустим, мы применяем эту установку к будильнику. Будильник является моим слугой; если я приказываю ему меня разбудить, давая понять, в какое время это нужно сделать, я могу полагаться на присущую ему способность чувствовать, когда это время наступило, и ответственно выполнять обещанное действие. Как только он сочтет, что сейчас время для звонка, у него будет "мотив", благодаря моим предыдущим указаниям, действовать соответствующим образом. Без сомнения, будильник так прост, что нам не нужен, строго говоря, этот причудливый антропоморфизм для понимания того, почему он делает то, что делает, но заметьте, что именно так мы можем объяснить ребенку, как обращаться с будильником: "Ты говоришь ему, когда ты хочешь, чтобы он тебя разбудил, он запоминает это и будит тебя громким звонком".

Выбор интенциональной установки более полезен, – по сути, почти обязателен, – когда рассматриваемый артефакт намного сложнее будильника. Мой любимый пример – компьютер, играющий в шахматы. Существуют сотни различных компьютерных программ, которые могут превратить в шахматного игрока любой компьютер, как настольный, так и супербольшой. При всех их физических и конструктивных различиях, эти компьютеры поддаются одной и той же простой стратегии интерпретации: воспринимайте их как рациональных агентов, которые котят выиграть и знают правила шахматной игры и позиции фигур на доске. Сразу же ваша задача предсказания и интерпретации их поведения становится значительно проще, чем если бы вы попытались использовать физическую или конструктивную установку. В любой момент шахматной игры просто смотрите на доску и составляйте список всех легальных ходов, которые может совершить компьютер, когда наступит его очередь ходить (обычно их бывает несколько десятков). Почему следует ограничиваться легальными ходами? Потому что, рассуждаете вы, компьютер стремится одержать победу в игре и знает, что для этого он должен делать только легальные ходы, поэтому, будучи рациональным, он только их и делает. Теперь расположите легальные ходы в порядке от лучшего (мудрого, наиболее рационального) к худшему (глупейшему, наиболее проигрышному) и сделайте ваше предсказание: компьютер выберет лучший ход. Вы можете быть не вполне уверенными в том, какой ход является лучшим (компьютер может "оценивать" ситуацию лучше, чем вы!), но вы почти всегда сможете вычеркнуть все возможные ходы кроме четырех-пяти, а уже это дает вам превосходное средство для предсказания.

В некоторых случаях, когда компьютер оказывается в очень затруднительном положении и может сделать только один не губительный для него ("вынужденный") ход, вы можете предсказать этот ход с полной уверенностью. Этот ход не детерминирован ни законами физики, ни конструктивными особенностями компьютера. Для совершения именно этого, а не какого-либо другого хода, есть чрезвычайно веские основания. Любой игрок в шахматы, из каких бы физических материалов он ни был создан, совершил бы его. Его сделали бы даже привидения или ангелы! Вы делаете ваши предсказания из интенциональной установки на основании сильного допущения, согласно которому как бы ни была составлена компьютерная программа, она составлена достаточно хорошо, чтобы действовать с учетом столь веского основания. Вы предсказываете ее поведение, как если бы она была рациональным агентом.

Несомненно, интенциональная установка является полезным способом экономии усилий в подобных случаях, но насколько серьезно мы должны к ней относиться? Есть ли компьютеру какое-либо дело до того, выиграет он или проиграет? Зачем говорить, что будильник хочет подчиняться своему хозяину? Мы можем использовать это различие между естественными и искусственными целями для лучшего понимания того, что все настоящие цели, в конечном счете, имеют своим источником затруднение, с которым сталкивается живое и способное к самозащите существо. Но мы должны также понимать, что интенциональная установка работает (когда работает) независимо от того, являются ли приписываемые цели подлинными, естественными или "по-настоящему осознаваемыми" для называемого агента или нет, и эта терпимость имеет ключевое значение прежде всего для понимания того, как можно было бы отличить подлинное стремление к цели. Действительно ли макромолекула желает реплицировать себя? Интенциональная установка позволяет объяснить происходящее независимо от того, как мы отвечаем на этот вопрос. Рассмотрим простой организм (скажем, планарию или амебу), движения которого по дну лабораторного сосуда не являются беспорядочными, ибо он всегда направляется туда, где находится пища, и уходит подальше от того места, где находятся токсичные вещества. Этот организм ищет блага или избегает зла – его собственного блага и зла, а не блага и зла какого-то человека, использующего артефакты. Стремление к собственному благу является основополагающей чертой любого рационального агента, но эти простые организмы ищут его или лишь "ищут"? Нам не нужно отвечать на этот вопрос. Организм в любом случае является предсказуемой интенциональной системой.

Эту же мысль, но только иначе, высказывает Сократ в "Меноне", когда спрашивает, может ли вообще кто-либо сознательно желать себе зла. Мы, интенциональные системы, иногда желаем себе зла из-за недоразумения, дезинформации или в силу полной невменяемости, но неотъемлемой частью рациональности является желание того, что считается благом. Именно это определяющее отношение между благом и стремлением к благу и было поддержано – или, скорее, навязано – естественным отбором, осуществленным среди наших предков: те, кто имели несчастье быть генетически запрограммированными стремиться к тому, что было для них злом, в конечном счете не оставили потомства. Неслучайно поэтому, продукты естественного отбора ищут (или "ищут") то, что они считают (или "считают") благом.

Даже простейшим организмом, чтобы предпочесть то, что является для них благом, нужны органы чувств или способности распознавания, т.е. некоторые простые переключатели, которые Включаются в присутствии блага и ВЫКЛючаются в его отсутствие, и эти переключатели, или датчики, должны быть соединены вместе для обеспечения адекватных телесных реакций. Это необходимое условие есть зарождение функции. Камень не может неправильно функционировать, ибо он вообще не оснащен (ни хорошо, ни плохо) для того, чтобы стремиться к благу. Когда мы решаем интерпретировать объект, исходя из интенциональной установки, мы как бы берем на себя роль его опекуна и, по сути, спрашиваем себя: "Как бы я поступил, будь я в том затруднительном положении, в котором находится этот организм?" Здесь становится явным антропоморфизм, лежащий в основе интенциональной установки: мы трактуем все интенциональные системы, как если бы они были такими же, как мы – но они, конечно же, такими не являются.

Не означает ли это тогда, что мы находим неправильное применение нашей собственной точке зрения, общей для всех нас, носителей психики? Необязательно. С точки зрения эволюционной истории произошло следующее: в течение миллиардов лет организмы постепенно развивались, накапливая все более универсальные механизмы, предназначенные для обеспечения все более сложных и связанных между собой видов блага. В конечном счете, с развитием у человеческого рода языка, а также разнообразных форм рефлексивности, допускаемых языком (тема следующих глав), у нас появилась способность задаваться вопросами об удивительных вещах, с которых мы начали эту книгу и которые имеют отношение к психике других существ. Эти удивительные явления, получив наивное истолкование у наших предков, привели к анимизму, т.е. к идее о том, что каждая движущаяся вещь имеет психику или душу (по-латыни anima). Мы стали задавать себе вопросы не только о том, хочет ли тигр нас съесть (что, вероятно, так и есть), но и о том, почему реки хотят достичь моря и что хотят от нас облака взамен дождя, которого мы у них просим. Как только мы стали более искушенными – а это очень недавнее историческое достижение, отнюдь не просматриваемое в глубинах эволюционного времени, – мы постепенно отказались от интенциональной установки при рассмотрении того, что мы сейчас называем неживой природой, сохранив ее для существ, более похожих на нас: в основном, для животных, но при многих обстоятельствах и для растений. Мы все еще "обманом" заставляем цветы цвести раньше времени, "вводя их в заблуждение" при помощи искусственно создаваемого весеннего тепла и света, а овощи "поощряем" отращивать более длинные корни, отводя от них столь нужную им воду. ("Сосны любят держать ноги в воде", – так однажды один лесоруб объяснил мне, откуда он знает, что не найдет белых канадских сосен в нашем лесу, расположенном на возвышенности.) Этот способ рассуждения о растениях не только естественен и безвреден, но и помогает лучше их понять и служит важным инструментом открытий. Когда биологи обнаруживают у растения какой-нибудь рудиментарный орган, они сразу же спрашивают себя, для чего он нужен – для осуществления каких планов растению нужен этот орган, поставляющий определенную информацию из окружающей среды. Очень часто ответ на этот вопрос бывает важным научным открытием.

По определению, интенсиональными системами являются все те и только те объекты, поведение которых предсказуемо или объяснимо из интенциональной установки. Самореплицирующие макромолекулы, термостаты, амебы, растения, крысы, летучие мыши, люди и компьютеры, играющие в шахматы, – все это интенциональные системы, одни более интересные, другие менее. Поскольку смысл интенциональной установки состоит в том, чтобы рассматривать объект как агента в целях предсказания его действий, то мы должны предположить, что это умный агент, так как иначе он мог бы совершить любую глупость. Именно это смелое предположение о том, что агент будет совершать только умные действия (учитывая ограниченность его кругозора), и дает нам инструмент для предсказаний. Мы определяем этот ограниченный кругозор, приписывая агенту конкретные желания и верования на основе того, как он воспринимает ситуацию и каковы его цели и нужды. Поскольку в данном случае наш инструмент для предсказаний принципиально зависит от этих конкретных желаний и верований – поскольку он зависит от того, каким конкретным способом они выражены нами, теоретиками, или представлены в данной интенциональной системе, я называю такие системы интенсиональными. Они проявляют то, что философы называют интенционалъностъю.

"Интенциональность",* в этом специальном философском смысле, является настолько спорным понятием и настолько часто оно неверно истолковывается и используется нефилософами, что я должен сделать паузу и заняться его определением. К несчастью для междисциплинарной коммуникации, философский термин "интенциональность" имеет двух ложных друзей – два совершенно нормальных слова, с которыми его легко путают и которые действительно довольно близки ему по значению. Одно – обычное слово, другое – специальный термин (его я введу чуть-чуть позже). В обыденной речи мы часто обсуждаем, было ли чье-то действие намеренным или нет. Когда водитель автомобиля врезался в опору моста, было ли это намеренным самоубийством или он заснул за рулем? Когда вы назвали полицейского "папаша", было ли это сделано намеренно или просто сорвалось с языка? В данных случаях мы спрашиваем о намеренности этих двух действий, а не об их интенциональности в философском понимании.

* При чтении последующего рассуждения Деннета нужно учитывать, что английское "intentionality", помимо специального философского значения, имеет еще обыденное значение, передаваемое русским словом "намеренность", поэтому четкое различие этих двух значений очень актуально для английского языка, в русском же языке эти значения закрепились за двумя разными словами. – Прим. ред.

Интенциональность в философском смысле – это просто направленность (aboutness). Нечто проявляет интенциональность, если его умение каким-то образом направлено на что-то другое. Или мы могли бы сказать, что проявляющий интенциональность объект содержит представление чего-то другого, но я нахожу этот вариант менее разъясняющим и более проблематичным. Содержит ли замок представление ключа, которым он открывается? Замок и ключ выражают простейшую форму интенциональности, так же, как опиоидные рецепторы в клетках мозга. Эти рецепторы предназначены улавливать молекулы эндорфина, которые природа подготавливала для мозга в течение миллионов лет. И замки, и опиоидные рецепторы могут быть обмануты, т.е. вскрыты самозванцем. Чтобы открывать "двери" этих опиоидных рецепторов, недавно были приспособлены молекулы морфина, которые представляют собой созданные человеком отмычки. (Фактически, именно обнаружение этих чрезвычайно специфических рецепторов и вдохновило исследователей на поиски, завершившиеся открытием эндорфинов – внутренних болеутоляющих веществ мозга. В мозге уже должно быть что-то такое, рассуждали исследователи, на что эти рецепторы направлены в первую очередь.) Эта простейшая, в форме "замка и ключа", разновидность направленности является базовым конструктивным элементом, на основе которого природа сформировала более причудливые виды подсистем, и эти последние с большим основанием можно назвать системами представления. Это означает, что мы в любом случае должны будем анализировать направленность этих представлений при помощи (квази?) направленности ключей и замков. Мы можем с некоторой натяжкой сказать, что в любой данный момент времени форма биметаллической пружины в термостате является представлением наличной температуры в комнате, а положение регулируемой ручки термостата служит представлением желательной температуры, но в равной мере мы можем отрицать, что и первая, и второе являются, собственно говоря, представлениями. Однако они действительно заключают в себе информацию о температуре в комнате и в силу этого вносят вклад в то, что способна делать простая интенциональная система.

Почему философы называют направленность "интенциональностью"? Начало этому положили средневековые философы, которые ввели этот термин, заметив сходство между подобными явлениями и нацеливанием стрелы на что-либо (intendere arcum in). Интенциональные явления, можно сказать, вооружены метафорическими стрелами, нацеленными на что-то такое, о чем эти явления говорят, на что указывают или к чему отсылают. Но, конечно же, многие явления, проявляющие эту минимальную интенциональность, вовсе не выражают намеренности в обычном смысле этого слова. Например, все перцептуальные состояния, эмоциональные состояния, состояния памяти имеют направленность, но они необязательно являются намеренными. Они могут быть совершенно непроизвольными или машинальными реакциями на ту или иную вещь. Нет ничего намеренного в узнавании лошади, попавшей в ваше поле зрения, но ваше узнавание имеет совершенно определенную направленность: вы узнаете некий объект как лошадь. Если бы вы обознались и приняли его за лося или человека на мотоцикле, ваше перцептуальное состояние имело бы другую направленность. Его стрела была бы нацелена иначе – на что-то несуществующее, но, тем не менее, вполне определенное: или на лося, которого никогда не было, или на иллюзорного мотоциклиста. Есть большая психологическая разница между тем, чтобы ошибочно считать, что перед вами находится лось, и, тем, чтобы ошибочно считать, что перед вами находится человек на мотоцикле, и эта разница имеет предсказуемые последствия. Средневековые теоретики отмечали, что стрела интенциональности может быть нацелена в ничто, и тем не менее она имеет вполне определенную нацеленность. Они назвали объект мысли, неважно, существует он или нет, интенциональным объектом.

Чтобы думать о чем-либо, вы должны иметь для этого какой-то способ – один из множества возможных способов мышления. Любая интенциональная система зависит от ее конкретных способов мышления – восприятия, поиска, идентификации, опасения, воспоминания, – о чем бы ни были все эти "мысли". Именно из-за этой зависимости возникает возможность путаницы, как практической, так и теоретической. Практически, лучший способ сбить с толку какую-либо интенциональную систему – это использовать изъян в ее способах восприятия или мышления, касающихся того, о чем ей нужно думать. Природа испробовала бесконечные вариации на эту тему, так как запутывать другие интенциональные системы – это основная цель в жизни большинства интенциональных систем. В конце концов, одним из важнейших желаний любой живой интенциональной системы является получение пищи, необходимой для поддержания роста, самовосстановления и размножения, поэтому каждому живому организму нужно отличать пишу (хороший материал) от остального мира. Отсюда следует, что другое важнейшее желание состоит в том, чтобы не стать пищей для другой интенциональной системы. Поэтому маскировка, мимикрия, действие украдкой и масса прочих стратагем служили испытанием для природных взломщиков, вызывая развитие все более эффективных способов распознавания и слежения. Но ничто не защищает от их неумелого использования. Принимая что-то за какой-то объект, система не застрахована от ошибки. Вот почему нам, теоретикам, так важно уметь определять и выделять различные возможные варианты правильного (и ошибочного) принятия интенциональными системами чего-то за какие-то объекты. Чтобы понять, что же действительно принимает система и за что в условиях ее существования, нам необходимо точно представлять, как она зависит от своих способностей к распознаванию объектов – от своих способов "думать о" них.

К сожалению, как теоретики, мы склонны перебарщивать, считая нашу собственную, почти безграничную (благодаря использованию языка), способность мысленного различения вещей признаком всякой подлинной интенциональности, всякой направленности, заслуживающей это название. Например, когда лягушка выбрасывает вперед свой язык и ловит все, что пролетает мимо, она может совершить ошибку – она может проглотить шарикоподшипник, брошенный озорным ребенком, или приманку, насажанную на рыболовную удочку, или любую другую несъедобную вещь. Лягушка сделала ошибку, но какую именно ошибку (или ошибки) она сделала? Что же, "по мнению" лягушки, она хватала? Муху? Летающую по воздуху пишу? Движущийся темный выпуклый предмет? Как носители языка, мы можем проводить бесконечно тонкие различия в содержании мысли, которую мы приписываем лягушке, но тем самым мы принимаем непроверенное предположение о том, что, прежде чем приписывать какую-либо реальную интенциональность лягушке, нам нужно ограничить содержание ее состояний и действий с той же точностью, которая возможна (в принципе) при рассмотрении мыслей человека и их пропозиционального содержания.

Это было основным источником теоретической путаницы, и усугубляется дело тем, что под рукой оказывается специальный термин из логики, который обозначает именно эту способность языка к бесконечно тонким различениям – интенсиональность. Пишется через с. Интенсиональность (пишется через с) – это особенность языка; она не применима напрямую ни к какой другой разновидности систем представления (картин, карт, графиков, "поисковых образов", ... психик). Согласно принятому среди логиков словоупотреблению слова или символы языка можно разделить на логические, или функциональные, слова ("если", "и", "или", "не", "все", "некоторые", ...) и термины или предикаты, которые могут быть столь же разнообразными, как и темы обсуждения ("красный", "высокий", "дед", "кислород", "посредственный автор сонетов", ...). Каждый значащий термин или предикат языка имеет экстенсионал (предмет либо класс предметов, к которым этот термин отсылает) и интенсионал (особый способ выделения или определения данного предмета или класса предметов). "Отец Челси Клинтон" и "президент Соединенных Штатов в 1995 году" именуют одного и того же человека – Билла Клинтона – и, следовательно, имеют один и тот же экстенсионал, но они указывают на общий для них предмет разными способами, и, стало быть, имеют разные интенсионалы. Термин "равносторонний треугольник" вычленяет тот же самый класс объектов, что и термин "равноугольный треугольник", поэтому эти два термина имеют один и тот же экстенсионал, но, очевидно, что они не означают одно и то: один термин говорит о равенстве сторон треугольника, а другой – о равенстве его углов. Итак, интенсионал (пишется через "с") противопоставляется экстенсионалу и означает, таким образом, значение. Но разве не то же самое означает и интенциональность (пишется через "ц")?

Во многих случаях, отмечают логики, мы можем не обращать внимания на различия в интенсионалах терминов и учитывать только их экстенсионалы. В конце концов, каким бы другим именем мы ни назвали розу, она будет благоухать точно так же, поэтому, если темой для обсуждения являются розы, то с логической точки зрения доллшы быть равнозначными все бесконечно разнообразные способы, которые позволяют нам сделать класс роз предметом обсуждения. Поскольку вода есть I-bO, то все истинные высказывания о воде, содержащие термин "вода", будут такими же истинными, если мы заменим этот термин на термин "ЬЬО", даже если эти два термина слегка различаются по значению или интенсионалу. Эта свобода особенно очевидна и полезна в таких предметных областях, как математика, где вы всегда можете воспользоваться правилом "подстановки равных на место равных", заменяя, скажем, "4²" на "16" или наоборот, так как эти два различных термина обозначают одно и то же число. Такая свобода подстановок в лингвистических контекстах вполне уместно названа референциальной прозрачностью: по сути, вы можете видеть прямо сквозь термины те вещи, которые эти термины обозначают. Но когда предметом обсуждения являются не розы, а мысли о розах или высказывания о (мыслях о) розах, различия в интенсионале могут быть важны. Поэтому всякий раз, когда темой обсуждения являются интенциональные системы и их желания и верования, теоретик использует интенсионально-чувствительный язык. Логик сказал бы, что такой дискурс демонстрирует референциальную непрозрачность, сквозь него нельзя видеть; сами термины становятся препятствием, незаметным и запутанным образом вторгаясь в тему обсуждения.

Чтобы понять, насколько важна референциальная непрозрачность при выборе интенциональной установки, давайте рассмотрим базовый случай применения интенциональной установки, т.е. ее применение к человеку. Мы делаем это без всяких усилий каждый день и редко объясняем, что это предполагает, но возьмем пример из недавно опубликованной философской статьи, в котором довольно странным, но полезным образом фиксируется большее количество подробностей, чем обычно:

Брут хотел убить Цезаря. Он считал, что Цезарь является обычным смертным и поэтому, заколов его (имеется в виду: вонзив нож в его сердце), он убьет его. Брут думал, что сможет заколоть Цезаря, ибо он помнил, что у него есть нож, и видел, что Цезарь стоит слева от него на Форуме. Поэтому, у Брута был мотив заколоть человека, стоящего слева. Он это и сделал, убив, таким образом, Цезаря. (Israel, Perry, and Titiya, 1993. p. 515)

Заметьте, что термин "Цезарь" неявным образом играет решающую двойную роль в этом объяснении – он не просто обычным прозрачным способом выделяет человека, Цезаря, парня в тоге, стоящего на Форуме, но выделяет этого человека тем способом, каким, его выделяет сам Брут. Для Брута недостаточно видеть, что Цезарь стоит возле него; он должен видеть, что это и есть Цезарь, тот человек, которого он хочет убить. Если бы Брут принял Цезаря, человека слева, за Кассия, то он не попытался бы убить его: у него не было бы мотива, как говорят рассматриваемые авторы, для того, чтобы заколоть человека слева, так как он не установил бы решающей связи в своем уме – связи, позволяющей идентифицировать человека слева как его цель.

Пропозициональная точность – ложная цель

Когда агент действует, он действует на основании определенного – правильного или неправильного – понимания обстоятельств, и интенциональные объяснения и предсказания опираются на уяснение этого понимания. Чтобы предсказать действие интенциональной системы, вам нужно знать, к чему относятся желания и верования этого агента, а также, вам нужно знать, хотя бы приблизительно, как эти желания и верования относятся к тому, к чему они относятся; это нужно знать, чтобы определить, где были или будут проведены решающие связи.

Но обратите внимание, что когда мы принимаем интенциональную установку, мы должны хотя бы приблизительно знать, как агент выделяет интересующие его объекты. Если мы не обращаем на это внимание, оно становится основным источником путаницы. Обычно нам не нужно точно знать, каким образом агент представляет себе свою задачу. Интенциональная установка, как правило, предоставляет здесь большую свободу, и это благо, поскольку точное выражение того, как агент представляет свою цель, является неправильно понятой задачей и столь же бессмысленным занятием, как чтение книги стихов через микроскоп. Если рассматриваемый агент, составляя свое представление об обстоятельствах, не использует языка, позволяющего проводить определенные различения, то и превосходящую разрешающую способность нашего языка нельзя напрямую применять для выражения отдельных мыслей, способов мышления или разнообразных видов чувствительности этого агента. (Однако опосредованным образом язык можно использовать для описания этих конкретных сущностей с любой степенью детализации, предполагаемой теоретическим контекстом.)

Этот момент часто упускают из виду, затуманив свои мысли следующим, казалось бы, убедительным аргументом. Думают ли (например) собаки? Если да, то они, конечно же, должны думать отдельными мыслями. Мысль не может существовать, не будучи той или иной отдельной мыслью, не так ли? Но отдельная мысль должна состоять из отдельных понятий. Вы не можете думать о том, что

моя миска наполнена говядиной

если у вас нет понятий миска и говядина, а для того, чтобы обладать этими понятиями, вам нужно иметь много других понятий (ведро, тарелка, корова, мясо, ...), так как эту конкретную мысль (нам) легко отличить от той мысли, что

ведро наполнено говядиной

так же, как от той мысли, что

моя тарелка наполнена телячьей печенью

не говоря уже о мысли, что

красная вкуснятина в той штуке, из которой я обычно ем, это не та сухая еда, которой они обычно меня кормят

и так далее без конца. Какую именно мысль или мысли имеет собака? Как мы можем выразить – скажем, по-английски – именно ту мысль, которую имеет собака? Если этого нельзя сделать (а этого сделать нельзя), тогда или собаки вообще не могут думать мыслями, или мысли собак должны быть систематическим образом невыразимыми – и, следовательно, непознаваемыми для нас.

Ни того, ни другого отсюда не следует. Идею о том, что "мысль" собаки может быть невыразимой (в человеческом языке) по той простой причине, что для выражения в человеческом языке требуется излишняя точность, часто игнорируют вместе с вытекающим из нее следствием, а именно что невыразимое для нас мы, тем не менее, можем исчерпывающе описать без какого-либо мистического остатка. Собака должна обладать своими собственными способами распознавания вещей, и эти способы складываются в отдельные и идиосинкразические "понятия". Если мы сможем установить, как работают эти способы, и сможем описать, как они работают все вместе, тогда мы будем знать о содержании собачьих мыслей столь же, сколько знаем о содержании мыслей другого человека благодаря речевому общению, даже если мы не сможет сформулировать предложения (на английском или любом другом человеческом языке), выражающего это содержание.

Когда мы, обладающие психикой люди, с нашей уникальной позиции и с помощью нашего специального приема применяем интенциональную установку к другим существам, мы навязываем им наш образ мысли и тем самым рискуем приписать излишнюю ясность, точность и отчетливость содержания, а, следовательно, и излишнюю организованность системам, которые мы пытаемся понять. Мы также рискуем приписать нашей модели этих более простых систем слишком многое из конкретной организации нашей психики. Не все наши нужды, а, следовательно, желания, а, следовательно, мыслительные практики, а, следовательно, мыслительные ресурсы разделяют с нами эти более простые кандидаты на обладание психикой.

Многие организмы "переживают в опыте" солнце и далее согласуют свою жизнедеятельность с его движением по небу. Подсолнечник, возможно, прилагает минимальные усилия для отслеживания перемещений солнца, поворачиваясь за ним и максимизируя дневное количество получаемых солнечных лучей, но зонт может стать для подсолнечника непреодолимой помехой. Он не может предугадать и рассчитать новое появление солнца в будущем и соответствующим образом отрегулировать свое медленное, примитивное "поведение". Животное вполне могло бы быть способно к подобному усложнению поведения, организуя свое передвижение таким образом, чтобы держаться в тени от своей добычи, или даже определяя, какое место на солнышке выбрать для долгого сна, предугадывая (смутно и без каких-либо мыслей), что тень от дерева скоро увеличится. Животные отслеживают и повторно идентифицируют другие вещи (самцов или самок, добычу, потомство, любимые места добывания пищи), и они могли бы точно так же отслеживать солнце. Но мы, люди, не просто отслеживаем солнце, мы совершаем онтологическое открытие в отношении солнца: это одно и то же солнце. То же самое солнце каждый день.

Немецкий логик Готтлиб Фреге предложил пример, о котором уже больше века пишут логики и философы: Утренняя звезда, известная древним как Фосфор, и Вечерняя звезда, известная древним как Геспер, – это одно и то же небесное тело, а именно Венера. Сегодня это общеизвестный факт, но открытие их тождественности было значительным достижением в древней астрономии. Кто из нас сегодня смог бы сформулировать доводы и привести решающие данные в пользу этого факта, не обращаясь за помощью к книге? Однако, далее будучи маленькими детьми, мы легко понимаем (и покорно принимаем) эту гипотезу. Трудно представить себе, чтобы любое другое создание могло бы когда-либо сформулировать, тем более подтвердить гипотезу о том, что эти маленькие яркие пятнышки являются одним и тем же небесным телом.

А разве огромные пламенные диски, совершающие свой путь по небесам, не могли бы быть каждый день новыми? Мы единственные среди живых существ способны сформулировать этот вопрос. Сравните солнце и луну в разное время года. Весна возвращается каждый год, но мы (уже давно) не задаемся вопросом, вернулась ли это та же саман весна. Возможно Весна, олицетворявшаяся в виде богини в старые времена, воспринималась нашими предками как возвращающаяся индивидуальность, а не как периодически повторяющаяся универсалия. Но для других видов животных такой вопрос даже не возникает. Некоторые животные обладают очень сильной чувствительностью к происходящим изменениям. В некоторых областях они могут различить намного больше деталей, чем различаем мы с помощью невооруженных органов чувств (хотя, как известно, благодаря вспомогательным средствам – микроскопам, спектроскопам, газовым хрономатографам и т.п. – мы можем проводить более тонкие различия в каждой модальности, нежели любое другое создание на нашей планете). Но эти другие виды животных обладают весьма ограниченной способностью мышления, и, как мы увидим, их чувствительность к разного рода вещам выливается в довольно узкий набор возможностей.

Мы, напротив, являемся вce-верящими. По-видимому, нет предела тому, во что мы можем верить и какие различия мы можем проводить в своих верованиях. Для нас есть разница в том, чтобы считать, что

каждый день солнце является и всегда было одной и той же звездой,

или считать, что

каждый день солнце было одной и той же звездой с 1 января 1900, когда оно унаследовало эту роль от своего предшественника.

Я полагаю, что никто не придерживается этого последнего мнения, но довольно легко понять, в чем оно состоит, и отличить его как от нашего обычного мнения, так и от столь же несерьезного, но другого мнения, что

самая последняя смена солнц произошла 12 июня 1986.

Формой, лежащей в основе всех подобных приписываний психических состояний интенциональным системам, являются предложения, выражающие так называемые пропозициональные установки.

x считает, что p
y желает, чтобы q
z интересуется, имеет ли место r.

Подобные предложения состоят из трех частей: термина, обозначающего рассматриваемую интенциональную систему (х, y, z), термина для приписываемой ей пропозициональной установки (считать, желать, интересоваться, ...), и термина для конкретного содержания или значения этой установки – высказывания, обозначенного в данных примерах буквами р, q и r. В реальных случаях приписывания психических состояний, конечно же, эти высказывания выражены предложениями (английского или любого другого используемого языка), и эти предложения содержат термины, которые не могут быть заменены ad lib* на термины с точно таким же экстенсионалом. В этом состоит особенность референциальной непрозрачности.

Таким образом, высказывания – это теоретические сущности, с которыми мы отождествляем или соизмеряем верования. Для двух людей иметь одно и то же верование – это, по определению, верить в одно и то же высказывание. Тогда, что же такое высказывания? Они являются, согласно общепринятой философской конвенции, абстрактными значениями, общими для всех предложений, которые ... означают одно и то же. Зловещий круг возникает из дыма битвы. Вероятно, одно и то же высказывание выражено в следующих предложениях:

1. Снег бел.
   
2. La neige est blanche.
   
3. Der Schnee ist weiss.**

* Произвольно, по желанию (лат.); ** Снег бел (фр., нем.). – Прим. перев.

В конце концов, когда мы приписываем Тому мнение о том, что снег бел, мы хотим, чтобы Пьер и Вильгельм, каждый на своем языке, приписали Тому то же самое мнение. Тот факт, что Тому не нужно понимать их приписывания, к делу не относится. В сущности, Тому, не нужно понимать и моего приписывания, поскольку, возможно, что он является котом или турком, говорящим только по-турецки.

Но выражено ли одно и то же высказывание в следующих предложениях?

4. Билл ударил Сэма.
   
5. Сэм был ударен Биллом.
   
6. Именно Билл был тем, кто нанес удар, от которого пострадал Сэм.

Все они "говорят одно и то же", однако, говорят "это" по-разному. Должны ли высказывания иметь отношение к тому, как говорится, или к тому, о чем говорится? Простой и теоретически привлекательной постановкой этой проблемы был бы вопрос о том, может ли человек верить в одно из них и не верить в другое. Если да, тогда это разные высказывания. В конце концов, если высказывания – это теоретические сущности, которые выступают мерой для верования, было бы нежелательно, чтобы этот критерий не подошел. Но как мы проверим это, если Том не говорит по-английски или вообще не говорит ни на каком языке? Для своих приписываний – по крайней мере, в тех случаях, когда они выражаются в языке, – мы должны иметь ограничения в виде системы выражений, или языка, а языки различаются по своей структуре так же, как и по своим терминам. Вынужденные использовать ту или иную языковую структуру, мы волей-неволей принимаем больше различий, чем это, возможно, позволяют обстоятельства. В этом состоит смысл того предупреждения, которое я высказал ранее, говоря о том, что приблизительного приписывания содержания достаточно для успешного применения интенциональной установки.

Философ Пол Черчленд (1979) уподобил высказывания числам – столь же абстрактным объектам, используемым для измерения многих физических свойств.

х имеет вес, равный 144 граммам.
у имеет скорость, равную 12 метрам в секунду.

Очевидно, что числа хороню выполняют эту роль. Мы можем "подставлять равные на место равных". Нетрудно согласится с тем, что х имеет вес, равный 2^х72 грамм ли что у имеет скорость, равную 9+3 метрам в секунду. Как мы только что видели, трудность возникает тогда, когда мы пытаемся применять те же самые правила преобразования и эквивалентности к различным выражениям, предположительно, одного и того же высказывания. Высказывания, увы, не столь хорошие теоретические объекты, как числа. Высказывания больше похожи на доллары, чем на числа!

Эта коза стоит 50 долларов.

А сколько она стоит в греческих драхмах или российских рублях (и в какой день недели!), и стоит она сегодня больше или меньше, чем стоила в древних Афинах или во времена Марко Поло, когда была частью провианта в его экспедиции? Без сомнения, коза всегда имеет какую-то ценность для своего владельца, и мы, без сомнения, можем определить приблизительную практическую величину ее ценности, реально или мысленно обменяв ее на деньги, золотой песок, хлеб или на что-либо другое. Но не существует фиксированной, нейтральной, неизменной системы измерения экономической стоимости, как не существует и фиксированной, нейтральной, неизменной системы измерения значения с помощью высказывания. Так что же? Думаю, было бы неплохо, если бы подобные системы существовали; благодаря им мир стал бы более ясным, а работа теоретика – более простой. Но в такой основанной на едином стандарте, универсальной системе измерения не нуждается ни экономика, ни теория интенциональных систем. Для разумной экономической теории не представляет угрозы неустранимая неточность измерений экономической стоимости, обобщаемой на все обстоятельства и все времена. Для разумной теории интенциональных систем не представляет угрозы неустранимая неточность измерений значения на одной и той же универсальной шкале. Пока мы не упускаем из виду трудности, мы можем решать все частные проблемы вполне удовлетворительно, используя любую выбранную нами приблизительную, но эффективную систему.

Как мы установим в последующих главах, когда мы берем нашу способность "всеверия" и применяем ее к "низшим" созданиям, это позволяет удобно упорядочить данные: становится понятным направление дальнейших поисков, задаются граничные условия и высвечиваются структуры сходства и различия. Но если мы не будем соблюдать осторожность, это, как мы уже видели, может ужасно исказить наше видение. Одно дело трактовать организм или любую из многих его подсистем как рудиментарную интенциональную систему, которая грубо и машинально преследует свои, несомненно, сложные цели, и совсем другое дело – приписывать ему рефлексивное понимание того, что он делает. Наш вид рефлексивного мышления – это очень недавнее изобретение эволюции.

У первых самореплицирующих макромолекул были основания делать то, что они делали, но не было ни малейшего представления о них. Мы, напротив, не только знаем – или думаем, что знаем – основания для совершения наших действий; мы их формулируем, обсуждаем, критикуем, разделяем с другими. Они являются не просто основаниями наших действий; они являются основаниями для нас. Между макрокомолекулами и нами лежит история, которую еще только предстоит рассказать. Рассмотрим, например, оперившегося птенца кукушки, высиженного в чужом гнезде ничего не подозревающими приемными родителями. Вылупившись из яйца, он первым делом выталкивает из гнезда все остальные яйца. Это непростая задача, и очень удивительно наблюдать, с какой жестокой целеустремленностью и находчивостью птенец преодолевает все преграды, чтобы избавиться от других яиц. Почему он это делает? Потому что в этих яйцах находятся соперники, претендующие на внимание его приемных кормильцев. Разделавшись с соперниками, он максимизирует количество пищи и заботы, которые он получит. Новорожденный кукушонок, естественно, действует неосознанно; он не имеет ни малейших представлений о рациональном основании своих беспощадных действий, но оно имеется, и, несомненно, благодаря ему в течение миллиардов лет формировалось это врожденное поведение. Мы можем понимать это рациональное основание, далее если сама кукушка – нет. Я называю подобное рациональное основание "незакрепленным", потому что оно не представлено ни у птенца, ни где-либо еще, хотя под его воздействием – на протяжении эволюции – формировалось и усовершенствовалось рассматриваемое поведение (например, удовлетворялись его потребности в информации). Применяемые стратегические принципы не закодированы явным образом, а лишь имплицитно присутствуют в том, как организованы сконструированные детали в более крупной структуре. Каким образом эти разумные основания оказались уясненными и точно выраженными в некоторых развившихся видах психики? Это хороший вопрос. Он будет занимать наше внимание на протяжении нескольких глав, но прежде чем приступить к его рассмотрению, я должен коснуться еще одного возражения, которое выдвинули некоторые философы, а именно: я начинаю с конца. Я предлагаю объяснить настоящую интенциональность при помощи псевдо-интенциональности! Более того, я, видимо, не признаю важного различия между исходной, или внутренней, интенциональностью и производной интенциональностью. В чем же состоит это различие?

Исходная и производная интенциональность

Согласно некоторым философам, последователям Джона Сёрла (1980), интенциональность имеет две разновидности – внутреннюю (или исходную) и производную. Внутренняя интенциональность – это направленность наших мыслей, верований, желаний, намерений (интенций в обыденном смысле). Она служит очевидным источником четко ограниченного и производного вида направленности, демонстрируемой некоторыми артефактами: нашими словами, предложениями, книгами, картами, картинами, компьютерными программами. Они обладают интенциональностью только благодаря любезному и щедрому займу, предоставленному им нашими мыслями. Производная интенциональность, представленная в созданных нами предметах, паразитирует на подлинной, исходной внутренней интенциональности, лежащей в основе их создания.

По поводу этого утверждения можно сказать многое. Если вы закроете глаза и подумаете о Париже или о вашей матери, ваша мысль будет направлена на эти объекты в самом первичном и прямом смысле, какой только возможен. Если вы затем дадите письменное описание Парижа или набросаете рисунок вашей матери, представленное вами на бумаге будет иметь отношение к Парижу или к вашей матери только в силу вашего намерения как автора (обычный смысл). Вы ответственны за созданные вами представления, и вы должны объявить или решить, о чем они говорят. Существуют языковые соглашения, к помощи которых вы прибегаете, привнося значение в неодушевленные значки на бумаге. Предполагается, что если вы заранее не оговорили, что впредь, произнося или записывая слово "Париж", вы всегда будете иметь ввиду Бостон, или что вы решили называть Мишель Пфайффер "Мамой", остается в силе стандартная референция этих слов, установленная вашим языковым сообществом. Эти соглашения, в свою очередь, обусловливаются общими устремлениями сообщества. Таким образом, внешние представления получают свои значения – интенсионалы и экстенсионалы – от значений внутренних, психических состояний и актов людей, которые их создали и используют. Эти психические состояния и акты обладают исходной интенциональностью.

Мысль о зависимом статусе создаваемых человеком представлений не вызывает сомнений. Очевидно, что карандашные пометки на бумаге сами по себе ничего не означают. Это особенно ясно в случае двусмысленных предложений. Философ У.В.О.Куайн предлагает нам прекрасный пример:

Our mothers bore us.*

О чем это предложение? Выражает ли оно в настоящем времени жалобу на скуку или в прошедшем времени сообщает банальную истину о нашем происхождении? Нужно спросить того, кто составил это предложение. Ничто в самих знаках, видимо, не могло бы подсказать ответ на этот вопрос. Они, определенно, не обладают внутренней интенциональностью, чем бы она ни была. Если они вообще что-то означают, то только благодаря той роли, которую играют в системе представлений, закрепленной в психике тех, кто создает эти представления.

* Это английское предложение допускает двоякое прочтение: "Наши матери родили нас" и "Наши матери надоедают нам". – Прим. перев.

Но как же сами психические состояния и акты? Что наделяет их интенциональностью? Обычно отвечают, что психические состояния и акты обладают значением, потому что они сами, некоторым чудесным образом, составляют своего рода язык – язык мысли, так называемый ментализ. Это бесполезный ответ. Он бесполезен не потому, что было бы невозможно обнаружить подобную систему во внутренних процессах, происходящих в человеческом мозге. В действительности, она могла бы существовать, хотя любая подобная система не была бы точным подобием обычного естественного языка вроде английского или французского. Он бесполезен как ответ на поставленный нами вопрос, так как является простым откладыванием ответа. Пусть существует язык мысли. Тогда откуда берется значение его терминов? Откуда вам известно, что означают предложения в вашем языке мысли? Мы выразим эту проблему в более острой форме, если сопоставим гипотезу о языке мысли с ее предшественницей и главной соперницей – образной теорией идей. Согласно этой теории наши мысли подобны картинкам; они говорят о том, о чем говорят, потому что, как и картинки, они похожи на свои объекты. Как я отличаю мою идею утки от моей идеи коровы? Только благодаря тому, что моя идея утки выглядит как утка, в то время как моя идея коровы – нет! Это тоже бесполезный ответ, так как сразу же встает вопрос: а откуда вам известно, как выглядит утка? И опять, ответ является бесполезным не потому, что в вашем мозге не могла бы существовать система мысленных образов, основанная на рисуночном сходстве внутренних образов мозга и тех вещей, которые они представляют; конечно же, она могла бы существовать. Фактически, она существует, и мы начинаем понимать, как работает подобная система. Однако этот ответ бесполезен как ответ на наш основной вопрос, потому что опирается на то истолкование, которому, по предположению, должен служить объяснением, а, следовательно, он содержит в себе порочный круг.

Проблема нашей интенциональности имеет простое решение. Как мы только что установили, представления в виде каких-либо артефактов (например письменных описаний и рисунков) обладают производной интенциональностью в силу той роли, которую они играют в деятельности их создателей. Список покупок, записанный на листе бумаги, обладает только производной интенциональностью, которую он получает благодаря соответствующим намерениям создавшего его человека. Но то же самое верно и для списка покупок, который тот же самый человек держит в памяти. Интенциональность этого второго списка будет такой же производной, как и интенциональность внешнего списка, и в силу тех же причин. Точно также, мысленный образ вашей матери – или Мишель Пфайффер – имеет отношение к своему объекту в таком же производном смысле, в каком имеет к нему отношение и сделанный вами рисунок. Он является внутренним, а не внешним, но все же он артефакт, созданный вашим мозгом, и означает то, что означает, благодаря своему определенному положению в том, как организована внутренняя активность вашего мозга и какую роль она играет в управлении сложной деятельностью вашего тела в окружающем вас реальном мире. А каким образом ваш мозг стал организованным из подобных удивительных состояний с такими удивительными свойствами? Вновь разыграем ту же карту: мозг является артефактом, и интенциональность, которой обладают его части, он получает благодаря их роли в "хозяйстве" более крупной системы, частью которой он (мозг) является, – или, другими словами, благодаря интенциям создавшей его матери-природы (иначе известной как процесс эволюции путем естественного отбора). Идея о том, что интенциональность состояний мозга является производной от интенциональности создавшей их системы или процесса, надо признаться, поначалу кажется странной и не внушает доверия. Мы поймем, к чему она сводится, если рассмотрим контекст, в котором она абсолютно правильна, т.е. когда мы рассматриваем (производную) интенциональность состояний "мозга" некоторого промышленно изготовленного робота. Предположим, что мы встречаем робота, катящего тележку для покупок в супермаркете и периодически заглядывающего в листок, на котором написали символы.

Одна из строчек такова:

[email protected]*GAL if P<2*QT/P else 2*MILK@QT

Если эта тарабарщина вообще имеет смысл, то какой? Мы спрашиваем у робота. Он отвечает: "Это просто напоминание мне, что нужно взять полгаллона молока, но только если цена за полгаллона меньше двойной цены за кварту. Мне легче нести упаковки емкостью в кварту". Звуковой артефакт, издаваемый роботом, по большей части является просто переводом на понятный нам язык записанного артефакта, но, на наше счастье, его производное значение совершенно очевидно. Но откуда каждый из этих артефактов получил свою производную интенциональность? Без сомнения, источником является искусная инженерная работа конструкторов робота, но, возможно, очень косвенным образом. Быть может, эти инженеры сформулировали и прямо реализовали определенный принцип цены, который обусловил появление данной конкретной памятки. Это довольно неинтересная возможность, но в этом случае производная интенциональность рассматриваемых состояний определенно имеет источником собственную интенциональность людей-конструкторов, создавших эти состояния. Гораздо более интересный вариант, если бы конструкторы осуществили нечто более глубокое. Возможно (и это предел сегодняшних технологических возможностей), что они сконструировали робота, во многих отношениях "чувствительного к ценам", предоставив ему возможность самому на собственном "опыте" "понять", что ему необходимо принять некоторый подобный принцип. В этом случае принцип был бы не жестко вмонтированным, а гибким, и в некотором ближайшем будущем робот мог бы решить на основе своего последующего "опыта", что применение этого принципа все-таки не эффективно, и он стал бы покупать молоко в удобных упаковках по кварте независимо от их цены. Какой объем конструктивной работы проделали сами конструкторы робота, а какой объем они делегировали ему самому? Чем более усовершенствованной является система управления со всеми ее вспомогательными подсистемами по сбору и оценке информации, тем большим становится вклад самого робота, а, стало быть, и его притязание на "авторство" его значений – значений, которые могут, спустя некоторое время, стать совершенно непостижимыми для его конструкторов.

Придуманного нами робота пока не существует, но когда-нибудь, возможно, он появится. Я предложил его с тем, чтобы показать, что внутри его мира чисто производной интенциональности мы можем провести то же самое различие, которое прежде всего и подтолкнуло к противопоставлению исходной и производной интенциональности. (Мы должны "справляться у автора", чтобы раскрыть значение артефакта). Это ценно, так как показывает, что производная интенциональность может быть получена из производной интенциональности. Это также показывает, как могла бы возникнуть иллюзия внутренней интенциональности (метафизически исходной интенциональности). Может показаться, что автор непонятного артефакта должен был бы обладать внутренней интенциональностью, чтобы быть источником производной интенциональности этого артефакта, но это не так. Мы видим, что, по крайней мере в этом случае, для внутренней интенциональности вообще не остается работы. Придуманный нами робот так же способен делегировать производную интенциональность своим будущим артефактам, как и мы. Передвигаясь по миру, он осуществляет свои цели и избегает вреда, опираясь на "чисто" производную интенциональность, интенциональность, которая в него закладывается – в первую очередь, его конструкторами, а затем, по мере накопления информации об окружающем его мире, в результате процессов само-переконструирования. Может быть, мы сами находимся в таком же положении и живем свою жизнь, основываясь на "чисто" производной интенциональности. Какое благо предоставляла бы нам внутренняя интенциональность (чем бы она ни была), которое не было бы уже завещано нам как созданным эволюцией артефактам? Возможно, мы гоняемся за призраками.

Благом является то, что нам открылась эта перспектива, потому что интенциональность, позволяющая нам говорить, писать и интересоваться всеми чудесами на свете, – это, несомненно, поздний и сложный продукт эволюции, для которого более грубые виды интенциональности – пренебрежительно названные Серлом и др. "как бы интенциональностью" – являются предшественниками и составными частями. Мы произошли от роботов и состоим из роботов, и вся интенциональность, которой мы владеем, является производной от более фундаментальной интенциональности этих миллиардов грубых интенциональных систем. Я не начал с конца, я начал с начала. Только это направление поисков является перспективным. Но путешествие еще впереди.