Вершина айсберга - Жить с агрессивными детьми - Кристиан Бютнер

Единичны ли те случаи истязания детей, которые просачива­ются на суд общественности? Или же на самом деле их значи­тельно больше, но сколько — неизвестно? Встречается ли наси­лие над детьми только в одной, четко определяемой экономи­ческой среде, или же оно присутствует и в благополучных семь­ях? Являются ли те, кто насилует и истязает детей, для них чужими людьми? Не соприкасаются ли, в той или иной мере, все дети с насилием и истязаниями в своих собственных семьях? Не является ли насилие, таким образом, неизбежным условием семейной жизни?

Исторический экскурс в прошлое показывает, что насилие над детьми, если понимать его как телесные повреждения, вплоть до умерщвления, в ранних эпохах не только не являлось крайней формой в культуре взаимоотношений между взрослы­ми и детьми, но было просто “нормальным” обхождением с деть­ми. Так, многие собранные историками психологии сообщения о том, что претерпевали дети от своих близких родственников, могут подействовать на просвещенного читателя подобно ат­тракциону “комната страха”. Так, например, Ллойд де Maуc пишет: “Обоснования для пеленания, приводимые в прошлом,— те же самые, что и в наши дни в Восточной Европе: ребенка необходимо пеленать и завязывать, иначе он порвет уши, выца­рапает глаза, сломает ноги или будет прикасаться к генитали­ям. Как мы увидим в разделе о пеленании и других ограниче­ниях детской свободы, часто подобным образом обосновывают и то, что детей заталкивают во всевозможные виды корсетов, привязывают к приспособлениям для укрепления осанки, к дос­кам за спиной и даже к стульям для того, чтобы не допускать ползания детей по полу под ногами” (L. de Mause, 1980).

Ллойд де Маус приходит к неоспоримому выводу, что отно­шение к детям улучшилось в ходе истории (L. de Mause, 1980. S. 26). Однако оценка истинности этого утверждения в значи­тельной мере зависит от того, не воспринимаются ли извне опре­деленные действия в отношении детей внешне как “совершенно нормальные”, в то же время как изнутри эти действия пережи­ваются ребенком как насилие. В дальнейшем я остановлюсь на этом более подробно. С вопросом о пережитом насилии как своеобразной “норме” тесно связана особая проблема, которая и до сих пор еще не решена в практике защиты детей: как мо­гут родители, испытавшие в детстве насилие от своих собствен­ных родителей или живущие в системе насильственных по фор­ме отношений, воспитывать своих детей с меньшим использова­нием насилия? Вообще, возможно ли это? Словом, выражаясь исторически, как может целое поколение, которое, хотело оно того или нет, оказалось втянутым в процессы насилия, освобо­диться от этого опыта, чтобы обеспечить своим детям возможность вырасти без насилия? Психиатр Чайм Ф. Шатан в реше­нии этого вопроса проявляет изрядный пессимизм. На примере спровоцированных людьми катастроф, таких, как войны, он за­щищает точку зрения, что опыт насилия и разрушения переда­ется детям, даже когда родители открыто ни разу не истязали их. Он пытается показать это на примере семей ветеранов Вьет­нама (С. F. Shatan, 1984).

Мысль, что насилие в отношении детей представляет собой нечто вполне обыденное и может приводить к катастрофам не только в индивидуальных судьбах, но также в судьбах групп и даже обществ, находит свое подтверждение и в другой пози­ции. Наиболее радикальной представительницей этой позиции является Алиса Миллер (A. Miller, 1980). Ссылаясь на свой опыт работы в качестве психоаналитика, она полагает, что вос­питание неизбежно приводит к нанесению травм в результате применения физического и психического насилия. В психоана­лизе вокруг ее подхода разгорелся жаркий спор о том, коренят­ся ли страдания взрослых в трагической судьбе влечений, пред­определенной самой природой, или же эти страдания происте­кают из ранних и поздних травм, наиболее тяжелые из которых могут привести к гибели. Более “безобидные” формы травмирования обычно рассматриваются как справедливые воспита­тельные меры (С. Rohde-Dachser, 1983). Необычайно широкий резонанс, вызванный этим спором, показывает, сколь многих людей волнует эта тема.

Мне побои нисколько не повредили

Мне хотелось бы вновь вернуться к уже затронутой мною проблеме. То, что один считает в отношении ребенка актом на­силия, другому может показаться вполне рациональной воспи­тательной мерой. Как стремление помочь детям стать сильными для отпора насилию, так и стремление уберечь детей от нанесе­ния травмы являются вполне благоразумными. Но как отмерить силу, необходимую для отпора? И когда действительно возни­кает опасность травмирования? Так, например, одна воспита­тельница, видя двух дерущихся мальчиков, кричит: “Прекра­тите, вы покалечите друг друга!” Другая воспитательница воз­ражает: “Оставь их. Они хотят лишь установить, кто из них сильнее”. Первая воспитательница заранее рисует в своем вооб­ражении самое худшее, катастрофичное, в то время как другая придает насильственным действиям в той же самой сцене некото­рый положительный смысл.

Таким образом, представления, возникающие в связи с темой насилия в отношении детей, могут чрезвычайно отличаться друг от друга. Во всяком случае, для большинства “чувствительных” людей такое насилие крайне неприятно (не чувствуют ли они себя задетыми ударами, наносимыми ребенку?). Подобные фор­мы телесных истязаний не менее дурны, чем те, которые неред­ко скрываются за фасадом нормальной, приличной семьи. Чем при этом является насилие для ребенка и как оно им пережи­вается, можно представить только из показаний самих потер­певших. Так, для одного ребенка оплеуха — нечто нормальное, привычное, в то время как для другого ребенка обед в кругу чинно сидящей за столом семьи является сущим адом.

Фриц Цорн в автобиографическом произведении “Марс” дал глубокое описание такого ада: “Я молод, богат и образован, и я же несчастлив, невротичен и одинок. Я родился в одной из самых лучших семей правого берега Цюрихского озера, называемого также Золотым побережьем. Я воспитывался как бур­жуа и считал себя порядочным человеком. Моя семья изрядно выродилась, и я сам, наверно, в значительной мере отягощен наследственными заболеваниями и испорчен средой. Конечно же, я болен и раком, что, впрочем, следует из сказанного само собой разумеющимся образом. И этот вот рак — палка о двух концах: с одной стороны, это телесное заболевание, от которого, вероятно, я скоро умру, но которое, может быть, смогу одолеть и пережить; с другой стороны, это душевная болезнь, о которой я скажу только одно: это счастье, что она в конце концов про­явилась таким образом. Я имею в виду, что из всего, получен­ного мною в родительском доме на своем нерадостном жизнен­ном пути, самым разумным оказалось то, что я заболел раком...” (F. Zorn, 1977, S. 25).

Изнутри вещи кажутся иными, чем снаружи. Не подумайте, что я не придаю значения переживаниям ребенка, вызванным привычной оплеухой, реальным повреждениям и садистским му­чениям в собственно насильственных действиях в отношении детей. Я лишь имею в виду, что на самом деле все это представ­ляет собой не более, чем вершину айсберга. Под водой же идет ежедневная малая война между родителями и детьми, которая и для зачинщика, и для защищающегося, в ходе каждодневных обид, унижений и разочарований, замыкает сознание в круг этих переживаний (Н. Stierlin, 1980). В конце концов, дети теря­ют надежду на любовь без насилия и переключаются на что-нибудь другое.

В подводной части айсберга остаются также надежда и же­лание совершить возмездие, иногда сохраняющиеся до глубо­кой старости (A. Leber, 1976). Так, в психиатрическом заключе­нии о 51-летнем судье, изнасиловавшем маленьких девочек говорится, что до конца своего первого брака он еще был в со­стоянии уравновешивать резко противоположные тенденции своей личности. “Но после разрыва отношений с женой, кото­рая была подобна его “сильной матери”, в полной мере про­явилась инфантильность обвиняемого. Ему, единственному ре­бенку своей могущественной матери, “так и не удалось освобо­диться от ее фетиша”. Второй партнерше, моложе его на 25 лет, идеализированной им как богиня, не удалось соответствовать его притязательным и одновременно робким представлениям о сексуальности, эротике и чувственности...” (Frankfurter Rundschau ,1984,S 12)

Так когда-нибудь уходит детство, “сдается в архив”, но па­циентам (Имеются к виду те у кого нарушен процесс вытеснения – Прим. Пер)  лишь в процессе психотерапии более или менее уда­ется справиться с болезненными переживаниями и, насколько это возможно, освободиться от их последствий (A. Cardinal). А “здоровые”? Большинство из них накапливают в себе гигант­ский разрушительный материал, дабы уготовить миру смерть в огне.