|
|
Глава 3. НЕНОРМАТИВНАЯ ЛЕКСИКА В РЕЧЕВОМ ИСКУССТВЕ - НЛП. Техники россыпью - С. А. Горин(отредактированная стенограмма лекции, прочитанной на смоленском семинаре по психотерапии в октябре 1996 года) У всех по замыслу Творца -Своя ума и духа зона, Житейский опыт мудреца -Иной, чем опыт мудозвона. Игорь Губерман Карамзин изобрёл только букву Ё. X, ПиЖизобрели Кирилл и Мефодий. Венедикт Ерофеев С. Горин: Добрый вечер. Тема моей лекции - ненормативная лексика в речевом искусстве. Поскольку лекция была заявлена как факультативная, вне программы, я рассчитывал увидеть здесь пятнадцать-двад-цать мужчин. Но вас собралось значительно больше, и женщины здесь тоже есть, поэтому я хочу повторить и уточнить -речь пойдет об инвективной, или нецензурной, лексике, или о мате. И, рассуждая об этом предмете, я не смогу не употребить отдельные непечатные слова для иллюстрации. Подумайте, зачем вам это нужно? Что лично вы от этого хотите получить? Идея лекции весьма и весьма проста, и я вам ее выскажу отдельно: слова из арсенала ненормативной лексики имеют очень сильный эмоциональный заряд, который можно и нужно использовать в речевом искусстве (как в речи психотерапевта, так и в речи любого другого оратора), не используя при этом самих слов, но делая на них ссылки. Рассмотрению же вопроса о том, как именно это можно сделать, будет посвящена вся лекция. Я дам вам время для того, чтобы вы подумали, стоит ли здесь оставаться, поскольку главное я уже сказал. (Обращение к читателю: вы тоже можете не утруждать себя чтением непечатных слов, обратившись сразу к резюме). Ответ из зала: Мы определимся в процессе... С. Горин: Можно и в процессе. Хорошо. В таком случае, как у нас, у «живых классиков», принято, начнем с эпиграфа. Эпиграф следующий. Идет городская конференция дворников. На трибуну выходит дядя Вася и говорит: «Как ёптымть, так ёбнврот. Ну и на х-х-х, ну и по х-х-х!» Бурные аплодисменты собравшихся, отрывочные выкрики с мест: «Правильно, дядя Вася! Не будем больше старыми метлами работать! Пусть начальство новые дает!» (Смех в зале). Как только мы начинаем изучать ненормативную лексику, нас сразу удивляет ее поразительная универсальность и многофункциональность. Уже в приведенном эпиграфе мы видим две функции мата: функцию универсального местоимения и функцию эмоциональной добавки. На первую из них обращал внимание еще В. Даль - в своем словаре для словарной статьи «хуй» он дает такое описание: «род. ХУЯ, м., вульг. неприл., мужской детородный член. Становится почти местоимением в значении «что, что-либо, какой, какой-нибудь». Например: «ни хуя - ничего». Нас далее не будет интересовать функция оскорбления, которую многие считают основной для нецензурной лексики. Вскользь отметим, что, так как нецензурные слова преимущественно являются названиями половых органов и выделений организма, их легко сделать оскорблением, сравнив кого-либо с этими органами или экскрементами. Отметим также, что в этой связи реакция слушателя на мат частично является активно- или пассивно-агрессивной реакцией на потенциальное оскорбление, и нам необходимо избежать ее. Здесь мы с указанной функцией расстанемся, больше она нам не нужна. Давайте лучше разберем подробнее функцию эмоциональной добавки - откуда она взялась и что из себя представляет. Нам придется ввести несколько отдельных тезисов, положений, посылок. Такую, например, посылку: часть эмоциональности мата связана просто с демонстративным нарушением запрета на него. Поэтому при повторном (и тем более постоянном) употреблении мата в речи его образность и эмоциональный заряд сильно уменьшаются, а на первый план выходит функция универсального местоимения. В прошлом нам известны культуры и цивилизации, в которых половые органы обожествлялись - им посвящались празднества, их скульптурные и живописные изображения почитались и т. п. Понятно, что в таких культурах слова, обо-зрачающие половые органы, никак не могли быть запретными. Но с течением времени в любом обществе (с возрастанием уровня его культуры) увеличивается число запретов и на прямую агрессию, и на косвенную, к которой относится употребление некоторых слов. Чем выше культура - тем больше слов под запретом, но ведь запреты очень интересно нару-шать Демонстративное нарушение табу - это и выброс адреналина, и масса интересных ощущений, и своеобразное самоутверждение (особенно в первый раз). Кстати, многие слова, которые мы привыкли считать неприличными, были таковыми не всегда. Так, слово «блядь» стало по-настоящему нецензурным только в нашем веке. Еще двести лет назад оно употреблялось совершенно свободно, даже в официальных документах, потому что имело иное значение - словами «блядь, блядство» обозначали любое нарушение порядка (воровство, грабеж, хулиганство). И когда в Уставах петровской эпохи говорилось о необходимости вечерних и ночных обходов города, чтобы «блядства всякого не было», речь шла именно о воровстве и хулиганстве. В судебных документах прошлого века слово «блядь» встречается уже как оскорбительное в его современном значении (за его употребление полагалось наказание), но все еще как напечатанное слово. Потом оно окончательно попадает под запрет, и «Нате!» Маяковского - уже вызов, эпатирующая выходка («Да я лучше в баре блядям буду подавать ананасную воду»). Оно попадает под запрет... чтобы в наше время снова пойти в официальную литературную лексику. Можно с точностью до года установить, когда это произошло - в 1986 году, с выходом в свет романа А. Рыбакова «Дети Арбата» (я не беру, конечно, произведения диссидентов - только официальную советскую литературу). Из обыденной речи это слово, естественно, не исчезало, получив в своей более мягкой форме («бля») роль своеобразной «фонетической запятой», «русского артикля». Аналогичная вещь, придание неприличного значения ранее нейтральному слову, происходит со словом «хер». Самое распространенное в русском языке ругательство, «иди ты на х-х-х...», часто именно так и произносится, с первой буквой слова «хуй». Тем самым оскорбление смягчается, то есть употребляется эвфемизм. (Эвфемизм - синоним, смягчающий значение основного слова. Например, «полный» вместо «толстый», «женщина легкого поведения» вместо «шлюха» и т. п.). Но у буквы «X» в старой азбуке было собственное название - «херъ». И ругательство стало звучать так: «Иди ты на хер». Непристойным стало название буквы] Мы знаем такое выражение - «похерить». Многие считают его неприличным, а оно означает всего лишь - «перечеркнуть». Похерить - значит, нарисовать сверху «X», нарисовать крест поверх текста. Правда, в языке изредка наблюдается и противоположная тенденция - переход оскорбительных слов в разряд приличных. Например, слово «уда» (производное - «удочка») лет двести назад означало «половой член», а вовсе не «рыболовный инструмент»; и выражение «попасться на удочку», которое мы употребляем в переносном смысле, вошло в язык не в том значении, какое мы ему сегодня придаем. Своеобразным историческим рубежом, определившим для большого числа слов непристойное значение, стало позднее средневековье. Победное шествие христианства по Европе внесло массу запретов на произнесение вслух понятий, связанных с рождением человека - названий половых органов, акта совокупления и т. п. Христианство объявило мат прямым оскорблением образа Богородицы - хотя в какой-то степени запрет на оскорбление матери и места, откуда появляются дети, как запрет на оскорбление сакральных, священных понятий, присутствовал и в дохристианских культурах. В раннем средневековье нравы были все еще достаточно свободными, грубыми и жестокими; еще действовала первобытная детская логика «что естественно, то не безобразно». В доказательство этого тезиса я хочу процитировать описание нравов средневековья, данное в такой фундаментальной работе, как «История эротического искусства» Э. Фукса: «Нет более ошибочного представления об общественной нравственности средневековья, чем представлять наших прародителей какими-то особенно целомудренными и скромными. Наоборот, чем более грубыми и примитивными красками мы будем обрисовывать средневековую жизнь, тем ближе мы будем к действительности. И это совершенно естественно, так как Запад ведь только еще начинал выходить из первобытного состояния. Примитивным было решительно все, да и должно было быть. А примитивность в делах новой морали есть не что иное, как разнузданность. Половому инстинкту были положены лишь весьма скудные пределы. Ширина духовного горизонта обусловливает сумму интересов. Поэтому чем шире горизонт, тем многообразнее прелести жизни. Чем уже он, тем скуднее возможности для человека изжить вполне жизнь. Эпоха, в которую подавляющее большинство людей не имело представления, находятся ли за несколько сот миль от них непроходимые лесные чащи, горы или реки, в которую, короче говоря, человек был прикован к одному месту, - такая некультурная эпоха может, как мы уже показали выше, связать свои интерес и остроумие только с повседневностью, а такой повседневностью служат всегда и повсюду грубо чувственные утехи. Поэтому жизнерадостность в примитивную эпоху есть не что иное, как грубое удовлетворение запросов желудка и полового инстинкта. Сюда же присоединяется, что в средние века жизнь каждого человека протекала в огромном большинстве случаев под гнетом чисто варварских законов. Непосредственная борьба за существование была сурова, в ней не было никакой пощады и очень мало сострадания, - повсюду господствовали война и убийство. Жизнь отдельной личности стоила очень мало; сегодня живу, а завтра умру. На каждом шагу человека сторожила смерть. Сторожила на большой дороге, сторожила в образе вечного непримиримого врага у ворот города, сторожила в тесных и темных улицах. Такой жизни соответствовало, вполне естественно, безудержное наслаждение и пользование тем, что давали культура и природа в виде отдыха от жизнеопасных мучений повседневного существования; чем меньше преград видел перед собой человек, тем он был счастливее. Благодаря этому еда и питье превращались в разгул, эротика становилась грубым цинизмом, а остроумие-тяжеловесной сальностью. Доказательства этого имеются повсюду в изобилии, достаточно только обратиться к многочисленным источникам. Мы имеем много различных свидетельств в языке, в одежде, в частной и общественной жизни, в повседневных развлечениях, в религии, правовых воззрениях и не менее того в литературе и искусстве. Во всем пульсирует грубость, точно истинное дыхание того времени, и притом почти без всякого заметного различия между вершинами и низинами общества, между церковью и миром». Далее автор этой работы приводит многочисленные примеры из литературы и искусства того времени, которыми и подтверждает то, что он говорит. Еще одна цитата по поводу пьянства; она не имеет прямого отношения к теме, мне просто хочется сравнить то, что происходит на семинаре, с обстановкой средних веков. Не пугайтесь, сравнение будет в пользу семинара: «Относительно чревоугодия в средние века господствовало абсолютное единодушие: есть и пить как можно больше и как можно дольше - таков был руководящий принцип. Крестины и свадьбы как при дворах владетельных князей, так и в домах богатых крестьян продолжались нередко целыми педелями, а иногда и месяцами. Какое количество еды и питья проглатывалось там в течение этого времени, самые точные сведения нам дают различного рода сообщения. Столы буквально ломились под тяжестью яств, и величайший обжора пользовался всеобщим уважением. Что же касается питья, то пить переставали не раньше, чем большая часть симпатичной компании оказывалась под столом; и так продолжалось, как мы уже говорили, целыми неделями. До нас дошло несколько песенок: они подробно описывают разгул на крестьянской свадьбе. (...) В Цюрихе на ежегодном празднике на долю каждого человека в цеховых трактирах приходилось 16 кружек вина. Каким поклонником трезвости кажется нынешний мюнхенец, страстный любитель пива! Торжеством умеренности и воздержания было уже, когда при дворе Эрнста Благочестивого в Сак-сен-Готе в придворном уставе 1648 года определялось: «Для женщин к обеду по три кружки пива и вечером по четыре кружки». Эта всеобщая невоздержанность в еде и питье была главным источником тяжеловесного и грубого остроумия». И, да простит мне аудитория еще одно отвлечение от темы, я хотел бы попутно развеять пару мифов о средневековье - миф о рыцарской любви и миф о поясе целомудрия (точнее, о цели применения этого пояса). Уж очень красиво пишет Э. Фукс: «Чрезвычайно важным материалом для суждения об эротической грубости средневековья служат также некоторые места из «Парцифаля». Рыцарское общество, которое изображал великий реалист Вольфрам фон Эшенбах, по-видимому, совсем не тяготилось какими-либо путами нравственности. Достаточно прочесть хотя бы то место, в котором описывается посещение Гаваном замка короля Вергуласта. Гаван застает в замке сестру короля, девственную королеву Антиконию. Он просит ее разрешения поцеловать и сразу же отваживается на самую смелую и грубую ласку. Это весьма характерно. Рыцарь по отношению к королеве ведет себя так, как в настоящее время какой-нибудь грубый, неотесанный конюх, единственным аргументом которого может служить возбужденное состояние. Но очевидно, что рыцарь Гаван применил верный способ, так как девственная королева находит его аргументацию в достаточной море убедительной: через мгновение она уже готова позволить сластолюбивому рыцарю то, чего он от нее добивается. То, что до этого дело не дошло, объясняется исключительно приходом непрошеного свидетеля. Необходимо принять во внимание, что с первой же минуты переходящий от слов к делу Гаван является в поэме Эшенбаха образцом рыцаря. А посему не будем и мы впредь обольщаться высокой моралью тогдашнего рыцарства. Важно тут то, что вышеописанная сцена не представляет собой, по-видимому, ничего исключительного, а служит, наоборот, обычнейшей формой галантности. Придворная поэзия содержит множество доказательств этого: точно такие же сцены описываются и другими авторами. Жена горожанина редко обижается на своего пламенного гостя за такие конкретные проявления его любви. Если же рыцарь находится в дороге, то он положительно считает своим долгом оказать такую честь даме, которую охраняет. В одной поэме описывается, как королева Гиньевра села отдохнуть под липой со своим рыцарем. Последний чрезвычайно благовоспитан и просит у нее разрешения на такого рода ласки. Сначала она отказывает ему, но потом тотчас же дает разрешение. Само собой разумеется, что такого рода галантные ласки служат большею частью лишь введением к столь же грубому продолжению и что без такого продолжения дело обходилось в самых редких случаях. Когда Ланселот убивает Иверета, он увозит его дочь Иблис. Едва они отъехали с милю, как уже располагаются на «отдых» под липой. Многие плененные рыцари были обязаны своим освобождением из плена тем радостям, которые доставили женам взявших их в этот плен. По описаниям поэтов и хроников, настойчивость женщины иногда даже больше, чем мужчины. Владетельница замка охотно сменяет ложе подле мужа на ложе подле гостя-рыцаря; оказаться при этом негалантным кавалером для него почти всегда гораздо опаснее, чем проявить всю свою рыцарскую доблесть. Можно было бы привести бесконечное множество примеров, так как история культа любви («Minnedienst») представляет собою сплошную цепь таких приключений, сплошной и обширнейший комментарий самой грубой эротики. Такая половая мораль коренилась в экономических условиях тогдашней придворно-аристократической культуры и в неприкрытой еще никаким флером основе брака, который у господствующих классов был только простой условностью. Если поэтому мы должны внести какие-либо поправки в традиционные описания этой эпохи, то прежде всего относительно мнимого целомудрия женщин. Нас убеждает в этом всякое мало-мальски серьезное изучение эпохи. Вспомним хотя бы изобретение этого века, пояс целомудрия, или Венеры, и те логические следствия, которые сами собой явствуют из его широкого распространения. Решающим для моральной оценки этого изобретения является вопрос: при каких условиях половая неприкосновенность женщины могла быть обеспечена? Ответ не представляет никаких трудностей, так как он чрезвычайно прост и очевиден. Тем не менее ответ этот в той форме, как его давала до сих пор традиция, несомненно ошибочен. Традиционное мнение полагает, что рыцарство прибегало к помощи этих железных или серебряных поясов затем, чтобы охранить женщин от грубого насилия в те периоды, когда муж на долгое время отлучался из дому, отправлялся в крестовый поход или же когда женщина отправлялась куда-нибудь в дальний путь. Если бы это мнение было правильно, то даже с точки зрения нашей современной половой морали было бы очень трудно возражать против такого пользования поясами целомудрия. Но мнение это, несомненно, ошибочно, ибо для того, чтобы предохранить женщину от изнасилования, этого пояса было конечно, недостаточно. Разбойничьим рыцарям, нападавшим на проезжавших женщин, или врагам, которые, ворвавшись в замок, насиловали женщин, такой пояс служил самым ничтожным препятствием. В сильных руках рыцаря, который в тяжелом панцире справлялся с турнирным копьем, серебряный замок такого пояса был шелковой ниткой, которую он шутя мог порвать. И насчет этого рыцарское общество едва ли сомневалось и само, так как, чтобы понять это, достаточно простой сообразительности. Если же тем не менее рыцари заставляли своих жен надевать пояс целомудрия, то цель у них была совершенно другая. Пояс должен был служить помехой случайному, возможному на каждом шагу совращению его жены. Рыцарь знал себя и себе подобных, знал, что перед ними не устоять никакому целомудрию женщины. Но в то же время он знал не только себя и себе подобных, - он знал и свою жену. Он знал, что сопротивление его жены совратительным попыткам какого-нибудь симпатичного гостя не будет чрезмерно серьезным и что она очень охотно согласится осчастливить его своей благосклонностью, если только он сумеет искусно воспользоваться удобной возможностью. От таких случайных измен и должен был охранять пояс Венеры, и, действительно, некоторой охраной он все-таки служил. Смятое платье можно было разгладить, сломанный же замок пояса починить незаметно было очень трудно, даже если супруг и отсутствовал в течение весьма долгого времени. Употребление пояса Венеры было, таким образом, до некоторой степени и охраной женщины от самой себя. Но именно благодаря этому пояс целомудрия и служит вернейшим доказательством господствовавшей в то время дикой, разнузданной эротики». Итак, распростившись с первобытной свободой нравов в средневековье, человечество входит и историю нового времени с солидным запасом слов, объявленных неприличными. И на этом этапе нам все еще непонятно - каким способом слова, означающие священные и фундаментальные для существования понятия, оказываются непристойными?.. Описание этого перехода дает лингвист В. Жельвис (связывая появление инвектив с магической обрядовой практикой): святое — священное — запретное - опасное - нечистое -непристойное. Давайте проследим эту цепочку но отдельным звеньям. Первая часть последовательности: святое - священное - запретное. Почему святое становится запретным? Да потому, что на употребление святых и священных понятий в повседневности сплошь и рядом накладывается табу - «не поминай имя Господне всуе». Использование святых понятий всуе, в суете запрещено (греховно), поскольку они предназначены для священных ритуалов. Продолжим цепочку: запретное - опасное - нечистое. Связь «запретное - значит, опасное» очевидна - от табу всегда исходит некоторая опасность. Столь же очевидна связь «опасное - значит, нечистое», то есть «опасное - значит, употребляемое нечистью». Отсюда легко понять, почему в народных верованиях нечистая сила разговаривает матом, и для разговора с домовым или изгнания нечистой силы тоже нужно разговаривать матом Такой язык понятен нечисти - значит, он непристоен. (Кстати, еще лет пятьдесят назад матерщинника одернули бы в любой сибирской деревне, и мало кто захотел бы с ним общаться - нельзя разговаривать с людьми языком, понятным только нечисти). Вот мы и прошли всю цепочку. Таким образом, непристойные слова связаны со святыми понятиями, базовыми для существования человека. Отсюда и энергия, мощный эмоциональный заряд неприличных слов - но этот заряд имеет знак « минус», поскольку в реакции на него есть элемент реакции на агрессию. Наша задача теперь - выяснить, как можно изменить отрицательный знак этого эмоционального заряда на положительный. Для решения данной задачи имеет смысл обратиться как к веками живущему фольклору, так и к современной литературе, чтобы в первую очередь посмотреть на шутки с применением ненормативной лексики. Шутка, смех - это явно положительный эмоциональный заряд' Надо сказать, что фольклор весьма бережно относится к ненормативной лексике - если не дозирует ее но каплям, то хотя бы старается не переборщить. Однажды мне довелось присутствовать на маленьком неофициальном конкурсе частушек. Я процитирую частушку, получившую первый приз, в том виде, в каком она была исполнена: Как у наших у ворот Бобик Тузика ебёт Шишечки, шишечки Сношайтесь, ребятишечки1 Во второй половине частушки непристойное обозначение полового акта заменено пристойным, чтобы не перегрузить ее матом; ну, а в первой половине мат был необходим -иначе потерялась бы эмоциональность. Конечно, в фольклоре присутствуют и произведения, перенасыщенные матерщиной, но к ним никто никогда не относится, как к особой ценности, -ценность представляют (и передаются поэтому из уст в уста веками) именно сбалансированные по мату шедевры на манер цитированного. Фольклор бережно сохраняет также произведения со скрытыми инвективами. Например, формально текст песни не содержит нецензурного слова, но при произнесении оно появляется в тексте за счет фонетической двусмысленности, игры слов: «Уху я, уху я, уху я варила!» или «Ох, да ох, уе, ох, уехал мой миленок»; или «Ах, у ёлки, ох, у ели». Между прочим, неприятие фольклором чрезмерного мата можно объяснить еще и тем, что в обыденной жизни заядлый матерщинник - довольно скучный человек. То, что он использует для обозначения всех явлений мира только «универсальные местоимения», свидетельствует о скудности его словарного запаса -либо в связи с недоразвитием личности, либо в связи с ее деградацией. Богатство словарного запаса зависит от функций высших отделов коры головного мозга, легко поражающихся при хронической алкогольной интоксикации, инсультах и т. п. У больных с симптомами моторной афазии мы сплошь и рядом наблюдаем, что из всего словарного запаса остаются только пара нецензурных слов и что-то простое типа «папа, мама, раз, два, три». (Это тоже подтверждает сакральность понятий ненормативной лексики). Фольклор, естественно, не разбирается в физиологии высшей нервной деятельности - он интуитивно чувствует принижающий смысл обильного мата и избегает этого. Таким образом, при изучении нецензурного фольклора можно сделать вывод, что самая любимая народом техника для мата - это техника «кавычек» и игра слов. Удачные шутки из этого арсенала обязательно включают в себя защиту от мата - может быть, через оформление инвективы как произнесенной не рассказчиком слушателю, а кем-то третьим кому-то четвертому. Запомним это и пойдем дальше. А дальше мы обратимся к литературе - чтобы обнаружить, что многие писатели используют в своих произведениях ненормативную лексику. Я намерен здесь ограничиться творчеством нескольких современников, чьи имена у вас, скорее всего, на слуху именно в связи с ненормативной лексикой. Это Эдуард Лимонов, Юз Алешковский, Игорь Губерман и Венедикт Ерофеев. (Правда, сначала я все равно процитирую Пушкина, чтобы у нас был образец применения инвективы классиком и великолепным стилистом. Мат у Пушкина -элемент стиля:«... Чтоб напечатать «Онегина», я в состоянии т. е. или рыбку съесть, или на хуй сесть. Дамы принимают эту пословицу в обратном смысле. Как бы то ни было, готов хоть в петлю». А. С. Пушкин «Письма»). И прошу извинить меня, но первых двух авторов я цитировать не буду вот почему: мат у литератора может быть элементом сюжета или элементом стиля. У Лимонова и Алеш-ковского мат - элемент сюжета: оба они описывают дно (неважно, харьковское, нью-йоркское или блатное), и они включают мат в литературу только потому, что так разговаривают их герои в жизни. То есть литература Лимонова и Алеш-ковского - зеркало действительности; она ближе к публицистике, нежели к «разумному, доброму, вечному». Мат Алешков-ского и Лимонова мы можем услышать у любого пивного ларька - и это неинтересно... Разумеется, все это - только мое личное мнение, а я -не литературовед. Наверное, если в жизни есть отбросы, то их можно описывать в литературе... Но здесь я хочу процитировать М. Жванецкого: «Не стыдно копаться в отбросах, мой мальчик. Стыдно получать от этого удовольствие...» Кстати, позицию Алешковского для меня прояснило одно его высказывание; дословно не помню, а по смыслу примерно так: «Почему, собственно, употреблять слово «жопа» более зазорно, чем слово «убийство»? Ведь убийство - что-то из рада вон выходящее, а жопа совершенно естественна». За это высказывание я уважаю Алешковского, но его литература все же не становится для меня более привлекательной... Игорь Губерман - несколько иное дело. Он использует ненормативную лексику там, где ее сплошь и рядом нельзя не использовать, то есть делает ее элементом стиля: Случай неожиданен, как выстрел, Личность в этот миг видна до дна: То, что из гранита выбьет искру, Выплеснет лишь брызги из гавна. Суда по жизнеописанию, рафинированный интеллигент. Может быть, как всякому истинно интеллигентному человеку, ему хочется иногда просто насвинячить - в рояль нагадить, например? И может быть, сдерживая свои постыдные желания, он в качестве суррогата их удовлетворения как раз и включает мат в свои философские стихи? Хулиганит ведь, явно хулиганит: Очень много во мне плебейства, Я ругаюсь нехорошо, И меня не зовут в семейства, Куда сам бы я хер пошел. Иногда, впрочем, он рискует потерять чувство меры: «- Вот живет он, - люди часто врут, - Все святыни хая и хуля». А меж: темя чист, как изумруд, И в душе святого — до хуя. Но все равно остается философом: Наука описала мир как данность, На всем теперь названия прибиты, И прячется за словом «полигамность» Тот факт, что мы ужасно блядовиты. Вы, наверное, догадались, что к Венедикту Ерофееву я вас веду как к образцу жанра. И вы не ошиблись: мне кажется, что стилистика Ерофеева совершенна. Там не просто каждое слово стоит на своем месте, но - именно в этом месте должно стоять именно это слово. Доказательством совершенства его стиля служит то, что Ерофеев - единственный, пожалуй, автор, которому читающие дамы прощают мат. Для цитирования я выбрал малоизвестную пьесу Ерофеева «Вальпургиева ночь или Шаги Командора». Сюжет там прост: героя доставляют в психиатрическую больницу, где он встречает давно любимую им женщину, медсестру. Герой пьесы - алкоголик; в соответствии с алкогольной логикой он себя и ведет: крадет ключи от аптеки у своей возлюбленной, крадет из аптеки бутыль спирта, и, пользуясь тем, что день предпраздничный (Вальпургиева ночь - ночь на 1 Мая) и персонал не так уж бдителен, устраивает в палате попойку. Но краденый спирт оказывается метиловым, поэтому к утру вся палата мертва. Такая вот история... По ходу пьесы и герой, и героиня повествования предают друг друга. Он - чуть раньше, она - чуть позже, или наоборот. Но предают как-то по-бытовому, без особой выгоды, как-то незаметно... В общем, так уж получилось - все как в жизни. Действительно, очень жизненная пьеса, и однозначных выводов из нее не сделаешь. По неоднозначности выводов пьеса близка к фильму Э. Аскольдова «Комиссар». Впрочем, обратимся к тексту. «ТРЕТИЙ АКТ. Лирическое интермеццо. Процедурный кабинет. Натали, сидя в пухлом кресле, кропает какие-то бумаги. В соседнем, аминазиновом, кабинете-его отделяет от процедурного какое-то подобие ширмы - молчаливая очередь за уколами. И голос оттуда - исключительно Тамарочкин. И голос- примерно такой: «Ну, сколько я давала тебе в жопу уколов! - а ты все дурак и дурак!... Следующий!! Больно? Уж так я тебе и поверила! уж не пизди маманя!.. А ты - чего пристал ко мне со своим аспирином? Фон-барон какой! Аспирин ему понадобился! Тихонечко и так подохнешь! без всякого аспирина. Кому ты вообще нужен, разъебай? Следующий!...» Натали настолько с этим свыклась, что не морщится, да и не слушает. Она вся в своих отчетных писульках. Стук в дверь. Гуревич (устало). Натали?.. Натопи. Я так и знала, ты придешь, Гуревич. Но-чтостобой?.. В свободном полете 505 Гуревич. Немножечко побит. Но - снова Тасс у ног Элеоноры!.. (...) Натали. Ну, что глупыш?.! Тебя и не узнать. Сознайся, ты ведь пил по страшной силе... Гуревич. Да нет же... так... слегка... по временам. .. Натали. А ручки, Лева, отчего дрожат? Гуревич. О милая, как ты не понимаешь?! Рука дрожит - и пусть ее дрожит. Причем же здесь водяра? Дрожь в руках Бывает от бездомности души, (тычет себя в ФУДЬ) От вдохновенности, недоеданья, гнева. И утомленья сердца. Роковых предчувствий, От гибельных страстей, алканной встречи (Натали чуть улыбается) И от любви к отчизне, наконец. Да нет, не «наконец»! Всего важнее - Присутствие такого божества, Где ямочка, и бюст, и... Натали (закрывает ему рот ладошкой). Ну, понес, балаболка, понес... Дай-ка лучше я тебе немножко глюкозы волью... Ты же весь иссох, почернел... (-) Начинает процедуру, глюкоза потихоньку вливается. Она и он смотрят друг на дружку. Голос Тамарочки (по ту сторону ширмы). Ну чего, чего ты орешь, как резаный? Перед тобой - колола человека, - так ему хоть бы хуй по деревне... Следующий! Чего-чего? Какую еще наволочку сменить? Заебёшься пыль глотать, братишка... Ты! Хуй неумытый! Видел у пищеблока кучу отходов? так вот завтра мы таких умников, как ты, закопаем туда и вывезем на грузовиках... Следующий! Натали. Ты о чем задумался, Гуревич? Ты ее не слушай, ты смотри на меня. Гуревич. Так я так и делаю. Только я подумал: как все-таки стремглав мельчает человечество. От блистательной царицы Тамар -до этой вот Тамарочки. От Франциско Гойи - до его соплеменника и тезки генерала Франко. От Гая Юлия Цезаря - к Цезарю Кюи, - а от него уж совсем - к Цезарю Солодарю. От гуманиста Короленко -до прокурора Крыленко. Да и что Короленко? - если от Иммануила Канта - до «Степ-ного музыканта». А от Витуса Беринга - к Герману Герингу. А от псаломопевца Давида - к Давиду Тух-манову. А от... Натали (на ту же иглу накручивает какую-то новую хреновину и продолжает вливать еще что-то). А ты-то, Лев, ты - лучше прежних Львов? Как ты считаешь?.. Гуревич. Не лучше, но иначе прежних Львов. Со мной была история - вот какая: мы, ну чуть-чуть подвыпивши, стояли на морозе и ожидали - Бог весть, чего мы ожидали, да и не в этом дело. Главное: у всех троих моих случайных друзей струился пар изо рта -да еще бы, при таком-то морозе! А у меня вот нет. И они это заметили. Они спросили: «Почему такой мороз, а у тебя пар не идет ниоткуда? Ну-ка, еще раз, выдохни!» Я выдохнул - опять никакого пару. Все трое сказали: «Тут что-то не то, надо сообщить куда следует.» Натали (прыскает). И сообщили? Гуревич. Еще как сообщили, Меня тут же вызвали в какой-то здравпункт или диспансер. И задали только один вопрос: «По какой причине у вас пар?» Я им говорю: «Да ведь как раз пара-то у меня и нет». А они: «Нет-нет. Отвечайте на вопрос: на каком основании у вас пар..?» Если б такой вопрос задали, допустим, Рене Декарту, он просто бы обрушился в русские сугробы и ничего бы не сказал. А я - сказал: отвезите меня в 126-е отделение милиции. У меня есть кое-что сообщить им о Корнелии Сулле. И меня повезли... Натали. Ты прямо так и брякнул про Суллу? И они чего-нибудь поняли?.. Гуревич. Ничего не поняли, но привезли в 126-е. Спросили: «Вы Гуревич?» - «Да, - говорю. - Гуревич. Я здесь по подозренью о суперменстве. Вы правы до каких-то степеней: Да, да. Сверхчеловек я, и ничто Сверхчеловеческое мне не чуждо. Как Бонапарт, я не умею плавать. Я не расчесываюсь, как Бетховен, И языков не знаю, как Чапай. Я малопродуктивен, как Веспуччи Или Коперник: сорок-сорок восемь Страниц за весь свой агромадный век. Я, как святой Антоний Падуанский, По месяцам не мою ног. И не стригу Ногтей, как Гёльдерлин, поэт германский. По нескольку недель - да нет же - лет Рубашек не меняю, как вот эта Эрцгерцогиня Изабелла, мать ети, Жена Альбрехта Австрийского. Но Она то совершила по обету: До полного Ост-Индского триумфа. И я не стану переодеваться И тоже по обету: не напялю Ни рубашонки до тех пор, пока Последний антибольшевик на Запад Не умыльнет и не очистит воздух! Итак, сродни я всем великим. Но, В отличье от Филиппа номер два Гишпанского, - чесоткой не владею. Да, это правда. (Со вздохом) Но имею вшей, Которыми в достатке оделен был Корнелий Сулла, повелитель Рима. Могу я быть свободен?..» «Можете, - мне сказали, - конечно, можете. Сейчас мы вас отвезем домой на собственной машине...» И привезли сюда. (...) Пока Натали что-то наливает и разбавляет водой из-под крана, из-за ширмы продолжается: «Переб-зди, приятель, ничего страшного!.. Будь мужчиной, пиздюк малосольный!.. Следующий!.. А штанов-то, штанов сколько на себя нацепил! ведь все мудя сопреют и отвалятся!.. Давай-давай! А ты - отъебись, не мешай работать... Следующий... Ничего, старина, у тебя все идет на поправку, походишь вот так, в раскорячку еще недельки две - и хуй на ны! - от нас до морга всего триста метров!.. Следующий!..» Натали подносит стакан. Гуревич медленно тянет - потом благодарно приникает губами к руке Натали. Гуревич. Она имеет грубую психею. Так Гераклит Эфесский говорил. Натали. Это ты о ком? Гуревич. Да я все об этой Тамарочке, сестре милосердия. Ты заметила, как дурнеют в русском народе нравственные принципы? Даже в прибаутках. Прежде, когда посреди разговора наступала внезапная тишина, - русский мужик говорил обычно: «Тихий ангел пролетел»... А теперь, в этом же случае: «Где-то милиционер издох!..» «Гром не прогремит - мужик не перекрестится», вот как было раньше. А сейчас: «Пока жареный петух в жопу не клюнет...» Или помнишь? -«Любви все возрасты покорны». А теперь всего-навсего: «Хуй ровесников не ищет». Хо-хо. Или, вот еще; ведь как было трогательно: «Для милого семь верст -не околица». А слушай, как теперь: «Для бешеного кобеля - сто километров не круг» (Натали смеется). А это вот- еще чище. Старая русская пословица: «Не плюй в колодец - пригодится воды напиться» - она преобразилась вот каким манером: «Не ссы в компот - там повар ноги моет». Натали смеется уже так, что раздвигается ширма и сквозь нее просовывается физиономия сестры милосердия Тамарочки. Тамарочка. Ого! Что ни день, то новый кавалер у Натальи Алексеевны! А сегодня - краше всех, прежних. И жидяра, и псих - два угодья в нем. Натали (смиряя бунтующего Гуревича, - строго к Тамарочке). После смены, Тамара Макаровна, мы с вами побеседуем. А сейчас у меня дела... Тамарочка скрывается и там возобновляет все прежнее: «Как же! Снотворного ему подай - получишь ты от хуя уши... Перестань дрожать! и попробуй только пискни, разъебай!...» и пр. Насчет лексики процедурной медсестры: работавшие в психиатрическом стационаре согласятся, что в любом отделении вы найдете такую, которая именно так и разговаривает. Разве что персонаж Ерофеева более остроумен, чем медсестры из жизни. Правда, у Ерофеева и алкоголики энциклопедически образованы, все без исключения, и слушать их речь -огромное удовольствие! Интересен и даже символичен выбор имен для героев пьесы. Он -Лев Гуревич. Трудно возразить, что здесь - характер и национальность. Она - Наталья... В свое время я провел небольшое и достаточно поверхностное исследование на тему «Частотность употребления женских имен в русской литературе». Получилось примерно следующее. Если писатель хочет описать действующее лицо как, м-м-м... просто блядь без особого ума, то он, вероятнее всего, выберет имена: Мария, Марина, Маргарита. Первое имя -явное библейское влияние, второе и третье - влияние западной прозы. Фольклор тоже предпочитает эти имена - тут вам и «Маша - радость наша», и «мыла Марусенька белые ноги». Вы могли бы возразить, что есть такая очень целомудренная сказка «Машенька и медведь», но это не будет возражением -мы знаем детский вариант сказки, а если обратиться ко взрослым вариантам (из любого академического издания), то «Кама-Сутра» явно отстает от них. Продолжим. Если дама с таким вот... сексуальным характером обладает еще и некоторыми зачатками интеллекта, то ее с большой вероятностью назовут Натальей. Яркий образец из школьной программы - Наташа Ростова. И вообще с этим именем в русском языке связаны какие-то особо интимные ассоциации: магазин нижнего белья, женский журнал, гигиенические прокладки - все это назовут «Наташа» или «Натали». Ерофеев, таким образом, просто не изменяет традиции! Очень интересными свойствами обладают в литературе Людмилы и Алёнушки. Я подчеркиваю - в литературе, поскольку я говорю лишь о ней! Так вот, Людмилы и Аленушки ведут очень правильную половую жизнь, начиная ее только в браке. Наверное, поэтому встречаются исключительно в сказках. .. я имею в виду имена. И, наконец, чтобы в русской литературе как-то назвать романтическую девственницу, приходится изобретать искусственные имена: Снегурочка и Ассоль (смех в зале). Вернемся к Ерофееву и пьесе. Автор - не только прекрасный стилист, но и тонкий психолог: в том числе в описании национального менталитета. Обратите внимание: разговор о прибаутках, то есть о русском языке, автор передоверяет еврею - но ведь мы учились русскому языку по учебнику Ро-зенталя! А вот русский менталитет Ерофеев прекрасно описывает в сцене смерти - когда из выпивших метанол из живых осталось только двое. Я опять отвлекаюсь от темы, но, по-моему, это одно из лучших описаний смерти в беллетристике: «Прохоров. Алеха!... Алеха (тяжко дышит). Да... я тут... Прохоров (тормошит). Алеха! Алеха. Да... я тут... прощай, мама... твоя дочь Любка... уходит... в сырую землю... (Запрокидывается и хрипит)... мой пепел... разбросайте над Гангом. .. (Хрипы обрываются). Прохоров. Так что же это... Слушай, Гуревич, я видеть начинаю плохо... А тебе - ничего?., (уже исподлобья). Гуревич. Да видеть-то я вижу. Просто в палате потемнело. И дышать все тяжелее... Ты понимаешь: я сразу заметил, что мы хлещем чего-то не то... Прохоров. Я тоже - почти сразу заметил... А ты, если сразу заметил, - почему не сказал? Принуждал почему? Гуревич. Да кто же принуждал? Мне просто показалось. .. Прохоров. Что тебе показалось?.. А когда уже передохла половина палаты, тебе все еще казалось?.. (Злобно). Ум-мысел у тебя был. Ум-мысел. Вы же не можете... без ум-мысла... Гуревич. Да, умысел был: разобщенных - сблизить. Злобствующих-умиротворить... приобщить их к маленькой радости... внести рассвет в сумерки этих душ, зарешеченных здесь до конца дней... Другого умысла - не было... Прохоров. Врешь, ползучая тварь... Врешь. . Я знаю, чего ты замыслил... Всех - на тот свет, всех -под корень... Я с самого начала тебя раскусил... Рене-Декарт... Сссучара... (Пробует подняться с кровати и с растопыренными уже руками надвигается на спокойно сидящего Гуревича. Но уже не в силах - что-то отбрасывает его назад, в постель). Сссу-ченок... Гуревич. Выражайся достойнее, староста... Что проку говорить теперь об этом? Поздно. Я уже после Вовиной смерти - понял, что поздно. Осталось только продолжать. Заметить-то я сразу заметил. А вот убедился - когда уже поздно... Прохоров. Ты мне просто скажи - смертельную дозу... мы уже перевалили?.. Гуревич. По-моему, да. И давно уже. Обмениваются взглядами, полными бездонного смысла. Продолжает темнеть. Прохоров. Пиздец, значит... Ну, тогда... Там еще чуть-чуть плещется на дне... Ты слушай: прости, что я в сердцах на тебя нашипел... На тебе нет никакой вины... Налей, Гуревич, весь остаток - пополам. Ты готов? Гуревич (совершенно спокойно). Готов. Но только здесь умирать - противонатурально. Меж крутых бережков пожалуйста. Меж высоких хлебов - хоть сейчас... Но здесь!... (Чокаются кружками. Дышат еще тяжелее прежнего). И потом - мне предстоит вначале небольшое дело... один обещанный визит... (Прохоров, ухватившись за горло и сердце, клонится и клонится к подушке).» Хорошо. Теперь из отрывочных тезисов мы можем постепенно выходить на конкретную технологию, сделав ряд предварительных выводов. Первый: отношение к отдельным словам как к непристойным в значительной степени условно и зависит от уровня культуры данного общества. В той субкультуре, в которой работает психотерапевт (или оратор, читающий публичную лекцию), мат «открытым текстом» недопустим. (Впрочем, с оговоркой: если авторитет говорящего очень высок, то употреблением нецензурного слова вы создадите эффект психологического шока, который можете утилизировать в терапевтических целях. Подробнее об этом см. «ГТР», глава 2). Второй: ненормативная лексика при редком употреблении содержит в себе мощный эмоциональный заряд, который может быть полезным для усиления воздействия речи на слушателей. Но для того, чтобы пользоваться матом как эмоциональной добавкой, необходимо включать в речь какую-то защиту от агрессивной реакции слушателя на мат. На практике самый распространенный вид такой защиты для обыденной речи и ораторских выступлений - эвфемизм. Вы всегда найдете нужный эвфемизм для любой нецензурной конструкции: «послать по матушке», «идет он сам знает куда», «на кой хрен нам это надо» и т. п. Для наиболее популярного в ненормативной лексике слова «хуй» самым сильным из допустимых в обществе эвфемизмов является «хрен» (к тому же «детский» эвфемизм «фиг» в речи взрослого выглядит достаточно глупо). Совсем недавно прочно вошло в разговорный язык слово «трахаться» в значении «совершать половой акт» (спасибо за это неизвестному переводчику текстов американских фильмов). Несколько иной (качественно) набор эвфемизмов для нецензурных слов существует в одесском диалекте русского языка. «Одесский русский» свободно использует в этом плане (да и просто использует) иностранные слова. Так, из иврита и идиш взяты слова «шмок» и «поц» (или «поте»). И то, и другое переводится как «мужской половой член», но если «шмок» имеет оскорбительный оттенок (особенно - трансформировавшись в «чмо»), то «поц» такого смыслового оттенка полностью лишен и употребляется и обыденных разговорах совершенно свободно («Леня, ну что Вы стоите, как поц, и нервируете девушек? Пойдемте пить пиво!»). И еще я хочу обратить ваше внимание на такие варианты защиты оратора от произносимого им мата, как семантическая или фонетическая многозначность (двусмысленность, игра слов) и побуквенное произнесение слова. Для иллюстрации приведу фрагменты реальных публичных выступлений, очень тепло принятых аудиторией. Когда эти фрагменты говорились оратором, публика смеялась и аплодировала. Сначала пойдут выступления наших коллег, психотерапевтов, на различных «семинарских» презентациях и популярных лекциях. «Мы всех посылаем на три буквы... На НЛП!» «Сколько волка ни корми... а у слона все равно больше!» «У подростков вдруг появился спрос на значки «Герба-лайфа» - «Хочешь похудеть? Спроси меня, как!» Оказывается, они носят эти значки, стерев буквы «п» и «д» в слове «похудеть»!» Теперь - речь серьезного и успешного политика на встречах с избирателями: «Когда я описываю наше общество, мне все чаще хочется начать слово «общество» с буквы Ё!» «Я беседовал с этим сенатором по фамилии Муди, и в конце беседы сказал ему: «Ваша фамилия довольно неприлично звучит по-русски, по она звучала бы точнее, если бы в ней зачеркнуть букву «и», добавив «а» и «к»!» Резюме Итак, ненормативную лексику в речевом искусстве можно использовать: прямо - для вызывания «психологического шока» - в исключительных случаях (см. «ГТР», глава 2); в виде метафоры или «в кавычках» (например, в виде цитаты из литературного произведения или фольклора); в виде эвфемизма; без явного произнесения нецензурного слова- с использованием побуквенного произнесения слова, семантической либо фонетической многозначности (двусмысленности, игры слов). За сим, в сущности, все. Благодарю за внимание. Эпилог -Доклад был интересный, но какой-то суковатый... - Вы хотели сказать, «суховатый»? - Нет, я хотел сказать, что докладчик все время повторял: «И что, сука, характерно»... Фольклор Литература 1. Алешковский Юз. Собрание соч. В 3-х тт. -М., 1996. 2. Губерман И. Иерусалимские гарики. - М.: «Политекст», 1994. 3. Даль В. Толковый словарь живого великорусского языка. В 4-х тт. - М.: «Универс», 1994. 4. Ерофеев В. Оставьте мою душу в покое. Почти все. -М.: изд-во АО «ХГС», 1995. 5. Лимонов Э. Это я, Эдичка! - М., 1994. 6. Флегон А. За пределами русских словарей / пер. с англ. - М.: «Рике», 1993. 7. Фукс Э. Иллюстрированная история эротического искусства / Пер. с нем. - М.: «Республика», 1995. 8. Черепанова И. Дом колдуньи (начала суггестивной лингвистики). Т. 1.-Канск, Категория: Библиотека » Гипноз, транс, NLP Другие новости по теме: --- Код для вставки на сайт или в блог: Код для вставки в форум (BBCode): Прямая ссылка на эту публикацию:
|
|