ДВЕНАДЦАТАЯ КОНСУЛЬТАЦИЯ - Пигл Отчет о психоаналитическом лечении маленькой девочки - Винникотт Д.В.

8 октября 1965 года

Когда отец с девочкой (которой теперь было четыре года и один месяц) приехали на такси, я стоял у дверей. Отец прошел прямо в приемную, а я сказал “Привет, Габриела!” Она пристально взглянула на меня и потом сразу пошла в комнату, где, как обычно, под полкой были уложены игрушки. У нее была довольно тяжелая кожаная сумка, висевшая через плечо на кожаном ремешке. Удовлетворившись тем, что увидела меня, она села на пол и сказала: “Ну, посмотрим на игрушки”. Затем взяла барашка.

Габриела: У нас дома один такой есть. Извини, что мы опоздали, но поезд все останавливался и останавливался, а потом загорелся последний вагон, но, к счастью, никто не пострадал [очень по-взрослому она это сказала]. А потом поезд долго, долго стоял. Поезда должны ехать быстро и не останавливаться, а этот останавливался.

Говоря это, Габриела составляла поезд, а потом играла и шепотом разговаривала сама с собой... Она сделала кучу из коротких поездов, а также лошади, вагона и тягача. Ее немного озадачило то, что у некоторых вагонов не было крюков для сцепки, и я слышал, как это недоумение выражалось в ее шепоте: “Не могу сцепить...” Но она либо как-то ухитрялась это сделать, либо больше не трогала.

Я на этот раз сидел на стуле, а не на полу (впервые), и как обычно вел свои записи. Было поразительно, что Габриела, как обычно, незамедлительно прониклась доверием ко мне и к обстановке. Она представляла собой как бы иллюстрацию “способности быть одной в присутствии кого-то другого”, сидя на полу, играя, бормоча и очевидно сознавая, что я нахожусь тут же.

Я заметил, что она случайно задела мою ногу своим телом, когда нагибалась, чтобы достать новые игрушки. Этому не было придано абсолютно никакого значения, и она не отпрянула, когда это произошло. Точно так же Габриела ведет себя со своим отцом. Иногда она сидела почти на моем башмаке, довольно громко разговаривая сама с собой и издавая характерный для поезда шум. Через четверть часа она сказала: “Фу!” Это должно было означать, что было довольно жарко. Невзначай она прислонила голову к моему колену, совершенно естественно, не придавая этому никакого значения. Я по-прежнему ничего не говорил. Ее сумка все еще висела через плечо. Часто она держала одну руку на сумке, когда опиралась на другую.

Габриела расставила четыре длинных дома квадратом и один поставила в центр. Я знал, что это означает что-то важное и связанное с ее способностью выступать в роли вместилища, а кроме того, я увязал это в своем сознании с тем, что на ней сейчас висела сумка. Примерно в это же время она сняла с плеча сумку, а потом сняла джемпер, и все это время терлась о мое колено, пока я сидел на стуле. Сказала, что жарко, да так оно и было. Потом Габриела играла с тем, что осталось от поющего волчка. Это был первый признак легкой тревоги, хотя фактически в течение всего часа тревога не появлялась. Это выразилось в том, что она повернулась и посмотрела, как я пишу. Обломок волчка был одним из нескольких в куче игрушек, который сыграл важную роль в прошлом. Она высыпала все из другой корзинки, каждую мелочь отдельно, при этом говорила сама с собой, почти беззвучно шевеля губами, кроме отдельных слов, вроде “игрушек”. Потом она повернулась и улыбнулась, и я знал, что происходит что-то особенное. И в самом деле, она нашла ту самую старую электрическую лампочку, которая сыграла большую роль во время прошлых сеансов.

Габриела: Надень на нее юбку.

Я обернул лампу бумагой, получилась дама, и Габриела поставила ее на стоявший перед нами книжный шкаф.

Я: Это — мама?

Габриела: Нет.

Характерным для этого ребенка было то, что во время сеанса “да” и “нет” имели точное значение.

Я: Габриела хочет стать такой, когда вырастет?

Габриела: Да.

Было еще несколько соприкосновений со мной, и из того, что происходило, я смог заключить, что налицо тревога. Я видел, как она потирала пальцем автомобильчик. Я знал, что речь идет о мастурбации, но по-прежнему ничего не говорил.

Габриела: Этот автомобиль — глупый автомобиль. Он едет то туда, то сюда, а он так не должен.

И стала вертеть его в руках. Потом взяла маленькую фигурку, которая у нее изображала женщину.

Габриела: Эта дама всегда ложится. Она ложится, и опять ложится, и опять.

Я: Это — мама?

Габриела: Да.

Я попытался выудить побольше информации, но безуспешно. Она продолжала играть, а потом сказала: “А что это у нас здесь?” Она говорила сама с собой: “Можно мне это... и это... и это?” А потом сказала нескольким зверюшкам: “Вы вставайте”. В отношении одной из зверюшек употребила слово “черный”. “Черный — это ничего. Что это?”

Мне было очень интересно, как Габриела применяет понятие “черный”, и эта тема получила новое развитие.

Я: Черное — это то, что не видно?

Габриела: Мне тебя не видно, потому что ты черный.

Я: Ты имеешь в виду, что когда я далеко, я черный и тебе меня не видно? И тогда ты просишь поехать ко мне и хорошенько на меня посмотреть, и тогда я становлюсь светлым или еще каким-то, только не черным.

Габриела: Когда я уезжаю и смотрю на тебя, ты весь становишься черным, да, доктор Винникотт?

Я: Поэтому через какое-то время тебе нужно меня увидеть, чтобы опять сделать меня белым.

Казалось, с этой идеей она покончила и продолжала игру со всеми ее подробностями. Попробовала поставить маленькую фигурку на платформу, но это оказалось непосильной задачей, и в попытке ее решить она стукнулась головой о мое колено. Я не мог полностью понять, что случилось.

Я: Если бывает большой перерыв, ты начинаешь беспокоиться насчет этого черного существа, которого представляю я, когда чернею, и тогда ты не знаешь, что же это за черное существо.

В данном случае я имел в виду черную маму и черные предметы ее тревожных состояний.

Габриела: Да [это звучало действительно убедительно].

Я: Поэтому, когда ты приезжала, ты могла хорошенько на меня посмотреть, чтобы я опять стал белым.

Габриела: Да.

Теперь она перешла к вопросу о своей сумке, которая лежала на полу, где она сидела.

Габриела: У меня в сумке ключ. Он здесь внутри. Надеюсь, что он там [и она принялась искать его на ощупь]. Он отпирает твою дверь. Я запру ее тебе, если ты захочешь выйти. У тебя же здесь нет ключа, да?

Габриела долго возилась с запором своей сумки, бормоча: “Ничего не получается; нет, получается”. Она продолжала его запирать, прилагая чрезмерные усилия. Наконец, закончила это дело и вздохнула, показывая, что проделала огромную работу (по преодолению конфликта).

Габриела вернулась к игрушкам, стала рассматривать маленькую корзину. Я все еще ничего не говорил, кроме того, о чем уже сообщил. Она взяла “собачку” (барашка) и ткнула ее в живот. Это напомнило мне о том, что она уже делала на двух или трех предыдущих встречах, кульминацией чего было создание огромного ералаша во время последнего приема. Она воткнула палец в живот другой зверюшки и рассыпала ее внутренности по всему полу. Конечно, это ей напомнило о том же самом, и она сказала: “Мистер Винникотт, а где та собачка?” Я показал на конверт, в котором находилась выпотрошенная собачка, и она сказала: “Ох!”

Габриела снова занялась автомобильчиком, стала приставлять его к носу и ко рту. Взяла карандаш, который оказался красным мелком, ткнула его в свой собственный живот, а затем стала раскрашивать юбку лампочной дамы и приделала лампе шляпку (приладила чашечку от “Оптрекса”). Она стучала по верхушке лампы карандашом, возможно, пытаясь ее раскрасить, а потом сняла юбку с лампы, которая, как она говорила, представляла ее саму как взрослую даму, и стала царапать под ней карандашом. После это вернула юбку на место. Юбка теперь была красного цвета. Потом поставила возле большого домика маленькую фигурку.

Я: Что это?

Габриела: Он стреляет в церковь [затем она вы­сказала то, что все время было у нее на уме]. Что с собачкой в сумке? Где она там?

Я: Посмотри, если хочешь.

Габриела: Ладно.

Она принялась исследовать с предельной осторожностью, потратив на это массу времени и, в конце концов, так и не вынула собачку из конверта. Наконец, она его скатала и убрала обратно под полку, сказав: “У нее нос отлетел; она потеряла свой нос; собачка в сумке”.

Я: В прошлый раз ты вытащила из нее все внутренности и разбросала по полу.

Габриела: Да.

Я стал играть интерпретациями: “Это — грудь, если я мама; или пися, если я папа”. Она очень твердо сказала: “Нет, эта штучка — пися” (“нет” означало не грудь).

Я: Ты хотела сделать ребенка из этой свалки.

Габриела: Да.

Я: Но ты не совсем знаешь, как сделать.

Габриела: Да.

Теперь она играла с поездом и начала проявлять некоторую тревогу, хотя и не явно.

Габриела: Мы теперь скоро поедем на поезде. Мы оставили Сусанну дома. Она будет очень сердиться, потому что нас так долго нет.

Я: Ты немножко испугалась из-за того, что папа все время с тобой в поезде, особенно когда ты думаешь о том, что ты хочешь с ним сделать, потому что ты хочешь сделать папе то же самое, что ты показывала мне, когда вынимала из собачки набивку. Когда ты меня любишь, ты из-за этого хочешь съесть мою писю [сначала это проявилось в страхе перед кусающейся змеей, см. выше].

Одному из вагончиков, с которыми она орудовала, Габриела сказала: “Не цепляйся за мою юбку!” Потом начала надевать свой джемпер, на что ушло значительное время.

Я: Ты действительно немного испугалась, когда задумала съесть то, что внутри писи.

Габриела: Да. Катчу! [этим она фактически хотела сказать: “Разве не жарко, и как я устала”].

Я: Тебе помочь?

Габриела: Нет.

Затем я высказал довольно много толкований.

Я: Ты немножко перепугалась, думая о черном Винникотте, который был, но его не было видно, или его просто не было, и ты на него рассердилась за то, что его нет.

Ты испугалась и из-за того, что у собачки отвалился нос, потому что это значило откусить мою писю. Ты рассердилась на меня за то, что я не всегда твой.

Ты испугалась, думая, что, когда ты меня любишь, ты вырываешь из моей писи набивку.

Габриела: Да.

Я: Если это грудь матери, ты достаешь из нее то, от чего толстеют и растут, а если это пися, то нужно в самом деле иметь материал, из которого делают детей.

Габриела: Ну да!

Я: Ключ в твоей сумке значит, что в тебе есть место для того, чтобы хранить то, что ты получаешь от меня, писю насовсем, что-то такое, что может стать ребенком.

Все это время продолжалась операция по надеванию джемпера. Мы провели вместе уже три четверти часа, и она сказала, что все уже закончилось. Джемпер надет. Она утомилась. Встала, опершись на руку, которой держала сумку. Открыла сумку, вынула ключ и стала царапать им замок.

Я: Если бы ты была мужчиной, ты бы вставила свою писю в дырочку, которую прикрывает юбка.

Габриела: Ты знаешь, что у меня в поезде будет яблочный сок? Папа сказал, надо не забыть привезти его и Сусанне.

Я: Тебя немного пугает, если я буду только твой. Если я или папа полностью твои, к тебе внутрь попадет пися и будет делать детей, так что тебе не надо этим заниматься и вынимать материал, который у нее внутри, так что ты не будешь так ужасно переживать, но тогда ты почувствуешь, что Сусанна будет завидовать, потому что это так хорошо.

Габриела вновь принялась играть с игрушками. Все это время никаких явных проявлений тревоги не было, ее наличие можно было предположить только на основе поведения и словесных замечаний. Она играла с двумя, потом с тремя, потом с четырьмя предметами.

Я истолковал это так: она показывала мне, что может соединить двух людей и может улечься между папой и мамой, для того чтобы соединить или разъединить их, и тогда их будет трое. Но Сусанну она уже привлечь сюда не может, для четвертого места нет. Казалось, все было правильно.

Габриела: Мистер Винникотт, я пойду в туалет, я на минутку.

Габриела вышла, оставив свою сумку на полу с игрушками, проявив полное доверие. Плотно за­крыла дверь (которую трудно было закрывать, когда она приходила раньше; теперь дверь починили, и она заметила перемену). Через три минуты она вернулась, снова аккуратно закрыла дверь и возобновила игру.

Габриела [засунув руку в сумку]: Положила его; куда я его положила? Куда я... [повторяла она]? Ключ должен быть здесь, внутри, но его нет. А, вот он [он лежал среди игрушек].

Она достала ключ и попробовала открыть им мою дверь (замочную скважину закрывает задвижка, а отодвинуть ее трудно, потому что краска застыла. Я попытался помочь, но безуспешно).

Я: Можно попробовать с другой стороны [снаружи].

Габриела: Но тогда я запру так, что снаружи и останусь [преднамеренная шутка]. А я хотела быть внутри. А когда попыталась бы выйти, я бы заперла ее снаружи... [подразумевая: из этого просто ничего не выйдет]. Я бы не смогла попасть внутрь, чтобы выбраться наружу. Я могу выбраться, только если запру себя изнутри. А скоро...

Я: Скоро пора будет ехать.

Габриела: Да-а. Если запру дверь снаружи, я запру тебя внутри.

Я: И я буду у тебя, как ключ в сумке. [Это вряд ли надо было говорить]. Теперь пора.

Габриела была совершенно готова ехать, собрала сумку, ключ надежно положила внутрь, в нужное отделение. Но при этом она выронила из сумки почтовую открытку. Я сказал ей об этом, и она показала мне открытку: “Кролики идут через речку; мы тоже так иногда ходим, когда гуляем”. Она вышла и закрыла за собой дверь, пользуясь своим волшебным ключом, сказала “до свидания” и повторила еще раз, уже через закрытую дверь, после того как нашла своего отца и они вышли вместе.

Комментарий

Я на стуле — первый раз.

1. Тема вместилища с интернализованным объектом = удерживание и сохранение Д.В.В.

2. Представление о самой себе как о девочке в юбке.

3. Женский клиторальный онанизм.

4. Идея о том, что женщина всегда ложится (подготовка к менструальной теме).

5. Черное как отрицание отсутствия (выглядит как отрицание факта, что не видишь), покрывающее память об отсутствующем объекте.

6. Замок ее сумки. Ключ в двери. Красное на юбке (менструация). Идея о женском генитальном эротизме — влагалищном, вагинальном.

7. Предостережение относительно садистского обращения с животом олененка (или собаки).

8. Появление ребенка от мужчин. Незрелость, с которой надо мириться.

9. Тема четвертого лица — нет места для ее сестры (Сусанны).

Письмо от матери

“Я Вам очень благодарна за то, что Вы прислали мне запись Вашего последнего занятия с Габриелой. Это в высшей степени великодушно с Вашей стороны, и мне приятно, что Вы знали, какую большую радость принесет мне чтение этой за­писи.

Думаю, мой муж сообщил Вам по телефону, что она гораздо спокойнее после последней беседы с Вами — меньше сосет палец, очень редко допускает вспышки деструктивности, с юмором относится к своим слабостям.

На днях мне пришло в голову, что мы всегда пишем Вам о том, что не ладится с Габриелой, а не о том, как дела поправились и все встало на свои места; но в настоящий момент именно это кажется самым важным.

Мне хотелось бы сказать Вам — хотя Вы, возможно, об этом и знаете, — как то, что я Вам писала, помогло мне выразить мою растерянность и страхи, зная, что они будут приняты с полным пониманием; а также то чувство, что мы с Вами связаны. Уверена, что именно это помогло мне справиться со всеми нашими переживаниями, связанными с Габриелой, и установить правильные отношения с ней. Я очень сильно волновалась, когда родилась Сусанна — не помню, говорила ли я Вам, что у меня есть брат, которого я очень не люблю; он родился, когда мне было почти столько же, сколько было Габриеле, когда родилась Сусанна”.

Письмо от матери

“Ваше письмо пришло, когда я садилась писать Вам. Габриела, кажется, чувствует себя хорошо, меньше стало этого неутешного сосания пальца, и играет она в свои собственные игры со всей душой.

Дня два-три назад она пожаловалась на то, что видит дурные сны: “Доктор Винникотт не помогает”, а потом: “Как это люди ставят телевизионную антенну, когда ее снесло ветром?”

На другой день, за обедом: “Чем больше я езжу к доктору Винникотту, тем больше у меня дурных снов”. Я говорю, немного напыщенно: “Наверно, они хотят тебе что-то сказать, и тебе следует их послушать”. — “Не хочу”. И Сусанне: “Мы пошлем доктору Винникотту нож, чтобы отрезать его сны”. Мне: “А почему доктор Винникотт?” (Это она часто спрашивала). — “Потому что он и есть доктор”. Потом она начинает играть на слове “док-док”, что у Сусанны означает “шоколадка”.

После обеда она продиктовала мне прилагаемое здесь письмо. Позднее сказала: “Доктору Винникотту это письмо покажется смешным”. Я: “А ты хочешь, чтобы оно было смешным или очень серьезным?” — “Понемножку и тем и другим”.

Письмо от Габриелы

(продиктованное)

“Мы пошлем Вам нож, чтобы отрезать ваши сны, и мы пошлем свои пальцы, чтобы поднимать вещи, и мы пошлем вам снежки, когда выпадет снег, чтобы их лизать, и мы пошлем Вам мелки, чтобы рисовать человечка. Мы пошлем Вам костюм, чтобы ходить в нем в колледж.

С наилучшими пожеланиями Вашим цветам, и Вашим деревьям, и Вашей рыбе в Вашем пруду.

                С любовью к Вам,

                Габриела”.

“Мы едем к Вам с наилучшими пожеланиями в наших сердцах”.

(На самом-то деле, сада у меня нет, но через выходящее во двор окно кабинета виден небольшой садик на крыше.)

Письмо от матери

“С тех пор, как я Вам последний раз писала — всего три или четыре дня назад, — Габриела очень грустит, лежит на полу и подолгу сосет палец, плачет по малейшему поводу и не может уснуть ночью. Просится срочно к Вам на прием. Несколько раз спрашивала меня, что она послала Вам в письме, которое она Вам написала, говорит, что забыла.

На другой день после того, как она написала его, лежала на полу, держа во рту палец. “Устала?” — спрашиваю ее. “Нет, мне грустно”. — “О чем ты грустишь?” — “О докторе Винникотте, о писе доктора В. Я хочу к доктору В. завтра. На этот раз я взаправду скажу ему, в чем дело”. — “Везет же тебе, что ты знаешь. Большинство людей не знают”. — “Я не знаю, но я всегда могу сказать ему”.

Она “случайно” уронила корзинку с яблоками на Сусанну с верхней площадки лестницы и разбила телефон. После этого очень буйствует против себя самой, заставляет Сусанну ее шлепать и очень сильно бьет сама себя. Меня немного пугает неистовство этого самобичевания, хотя оно и не проявлялось вплоть до самого последнего времени.

P.S. Перечитав то, что я написала, чувствую, что нарисовала слишком мрачную картину. Я описала лишь то, что произошло совсем недавно, довольно внезапно, хотя вместе с тем, думаю, в целом она в хорошем состоянии после Вашего последнего сеанса с ней”.