Глава 3. ПРЕДМЕТ И МЕТОД - Психология творческих способностей - Боголенская Д.Б.

3.1. Предмет

Психология как научная дисциплина, подобно всякому научному познанию, стремится установить «беспристрастную» истину, при том, что предметом ее исследования является как раз эта «пристрастность», так как любой психический процесс обусловливается человеческими потребностями, интересами и целями. Однако сначала она пытается построить процедуру исследования так, чтобы эту пристрастность вынести за скобки, как бы очистить от нее процесс как таковой. И уже затем смотрит: что меняется под влиянием этой пристрастности (опять же путем введения отдельно взятых ее компонентов). Тем самым человеческой пристрастности придается лишь статус условия, которое увеличивает или уменьшает, стимулирует или элиминирует проявление изучаемого феномена. И это не заблуждение, а та сложность, с которой приходится иметь дело науке о психике и что ставит психологию — в центр всей системы наук о мире, поскольку ее объектом является сам субъект.

Последние полвека постепенно нарастает тенденция введения и учета личностного фактора при исследовании когнитивных процессов. Это отражает смену этапов в развитии самой науки, ее готовность перейти от абстрактного уровня исследования к более полному восстановлению конкретного. Таким образом, отмечаемая тенденция к исследованию целостной личности — это естественный этап в становлении психологического знания.

Но помимо указанного процесса, в психологии есть ряд проблем, решение которых просто невозможно вне целостно-личностного подхода, за рамками которого явление как таковое не схватывается. Это прежде всего проблема высших форм творчества, связанная с проявлением самодеятельности человека.

Таким образом, выделение таких развитых, ставших форм творчества, как «спонтанные открытия», феномен, выходящий за пределы целесообразной деятельности, — целеполагание, — в качестве предмета анализа творчества необходимо не только потому, что их механизм нам еще не ясен, но и в силу самой методологии.

Характеризуя свой метод, К.Маркс пишет, что категории выражают отношения, а понимание структуры наиболее развитой исторической организации производства даст возможность проникнуть в строение всех отживших общественных форм, «Анатомия человека — ключ к анатомии обезьяны. Наоборот, намеки более высокого у низших видов животных могут быть поняты только в том случае, если само это более высокое уже известно» (Маркс. — Т. 12. — С. 731). Поэтому, являясь высшей формой творчества, целеполагание должно быть и исходной формой его анализа.

Главная цель нашей работы как раз и заключается в исследовании феномена творчества, который до сих пор ускользал от точного психологического эксперимента, ибо реальная жизненная ситуация не укладывалась в его рамки, всегда ограниченные заданной деятельностью, определенной целью.

Здесь следует оговорить тот момент, что научная дефиниция творчества как создания нового, переводя все виды его в одну плоскость, нивелирует их разницу и размывает само понимание специфики творчества как такового. Вместе с тем все имеющиеся определения творчества характеризует их отнесенность к его продукту, а не к самому процессу. «Живучесть» такого определения творчества объясняется, в частности, и тем, что это определение является действительно обобщением, но обобщением эмпирическим, которое отвлекается от специфики особенных форм, ограничивается лишь констатацией формально общего в них.

Для продвижения в проблеме творчества необходимо осуществить теоретическое осмысление этой проблемы, не абстрагируясь от отдельных форм творчества, а как раз напротив, — их изучение и сопоставление необходимо проводить не для выведения формально общего, а для подчеркивания их различий и специфики.

3.2. Метод                                   

3.2.1. Как можно исследовать «спонтанность»

Тесты «на креативность» можно рассматривать как первую попытку преодоления ограниченности существующих методов для целей диагностики творчества. Однако реформа, совершенная в рамках традиционных моделей эксперимента, не могла привести к радикальному решению проблемы. Для ее реализации необходима действительно принципиально новая модель эксперимента.

Учитывая это, наш подход к изучению творчества как не просто продуктивного, а именно спонтанного явления шел по пути отказа не только от традиционных методов исследования, но и от

стоящей за ними модели эксперимента, что потребовало построения новой модели. Она в отличие от модели проблемной ситуации, в которой мысль движется как бы в одной плоскости (решение заданной задачи), должна быть объемной, чтобы проявилась др гая плоскость (область, пространство) для прослеживания хода мысли за пределами решения исходной задачи. В этом качестве может выступать система однотипных задач, содержащая ряд общих закономерностей. Такая система задач обеспечивает построение двухслойной модели деятельности. Первый, поверхностный, слой — заданная деятельность по решению конкретных задач и второй, глубинный, замаскированный «внешним» слоем и неочевидный для испытуемого, — это деятельность по выявлению скрытых закономерностей, которые содержит вся система задач, но открытие которых не требуется для их решения.

Потенциальное присутствие второго слоя в любой деятельности соответствует представлению С. Л. Рубинштейна о мышлении как познании, а не просто решении задач. Однако его экспликация в экспериментальном исследовании возможна лишь при условии выполнения указанных определенных принципов в единстве.

Напомним: проблемные задачи так или иначе строятся по принципу рассогласования, несоответствия должного и того, что есть на самом деле. Такое рассогласование стимулирует умственную деятельность испытуемого. Более того, этот внешний стимул вызывает у испытуемого целый поток внутренних стимулов мотива-ционного порядка (самолюбие, престиж, познавательный интерес и т.д.). В результате нельзя с определенностью сказать, какой мотив является ведущим. Можно провести аналогию с химической реакцией, которая стимулируется катализатором. Но в отличие от химика психолог не знает, какой мотив выступает в роли своеобразного катализатора, усиливая интеллектуальную деятельность в процессе решения задачи.

Отсюда первый принцип построения эксперимента — отказ от внешнего побудителя и предотвращение появления внутренней оценочной стимуляции. Поэтому необходимо освободить испытуемого от необходимости решения сложной проблемы, что-то изобретать, творить, ломать голову в процессе решения предъявляемой задачи. Кроме того, должен быть максимально отсечен прошлый опыт, который может порождать стимулы, не контролируемые экспериментатором.

Таким образом, требование решить задачу выступает в качестве стимула мыслительной деятельности до тех пор, пока испытуемый не находит и не отрабатывает надежный и оптимальный алгоритм решения. Дальнейший анализ материала, который не Диктуется «утилитарной» потребностью выполнить требование (решить задачу), мы и называем образно вторым слоем. Поскольку переход в этот слой осуществляется ПОСле требуемого решения задачи по инициативе самого субъекта, то в этом, и только в этом смысле можно говорить об отсутствии внешнего стимула этой деятельности. Такая «бесстимульность» ни в коей мере не противоречит фундаментальному положению о внешней объективной детерминированности психики: имеется в виду лишь отсутствие внешних требований и побуждений в конкретной ситуации на определенном этапе развития познавательной деятельности.

Однако познавательный поиск может стимулироваться не только внешними требованиями, но и чувством неудовлетворенности результатами собственной работы. Оно проявляется в ситуации, когда испытуемый не владеет достаточно надежным алгоритмом выполнения заданной деятельности.

Существующие методы (тесты, проблемные задачи) ставят испытуемого в такие условия, в которых он «выдает» столько умственных способностей и знаний, сколько требует задача. Способен ли он на большее, какова действительная мера активности его интеллекта — все это остается за рамками традиционного исследования мышления и тестирования умственных способностей и одаренности.

Поэтому второй принцип нашего метода должен заключаться в следующем: задание не должно ограничивать испытуемого каким-либо «потолком»; оно должно быть построено не по принципу теста или проблемной задачи, а как ничем не ограниченное поле деятельности в виде задач, доступных для решения при любом уровне умственных способностей. Но в любом случае это поле должно скрывать иерархию закономерностей и проблем, постановка которых не необходима для успешного осуществления заданной деятельности. Чем богаче этот — второй — слой деятельности, чем шире система закономерностей, чем четче их иерархия, тем большей диагностической и прогностической силой обладает конкретная экспериментальная методика. Поскольку возможности испытуемого могут быть обнаружены лишь в ситуации выхода за пределы требований исходной ситуации, то ограничение, «потолок» может и должен быть, так как метод направлен на выявление способности к преодолению, снятию его. Структура экспериментального материала должна предусматривать систему таких ложных, видимых «Потолков» и быть более широкой, неограниченной.

И наконец, третий принцип; эксперимент не может быть кратковременным в отличие, например, от тестов. Необходимо дать испытуемому время для овладения деятельностью, а затем проявления инициативы, а оно у всех разное. Отсюда — деятельность должна быть простой, но вариативной, чтобы сделать эксперимент длительным по времени, перманентным и достаточно неоднородным на различных этапах.

Итак, основные принципы метода можно сформулировать следующим образом: 1) отсутствие внешней и внутренней оценочной стимуляции; 2) отсутствие «потолка» в исследовании объекта (в целом в деятельности); 3) длительность эксперимента: отсутствие ограничений во времени и многократность. Эти требования могут быть воплощены в разном материале, в разных методиках, но лишь реализация этих принципов в их совокупности образует новый метод, который мы условно называем методом «Креативное поле» (Богоявленская, 1969).

3.2.2. Сравнительный анализ методов

30 лет работы по методу «Креативное поле» позволяют обобщить основные трудности его понимания другими исследователями.

Первая трудность состоит в том, что принципы построения метода «Креативное поле», которые в своей совокупности делают его принципиально новым экспериментальным методом, как ни парадоксально, отождествляются с принципами тестов «на креативность» Гилфорда, Торренса и др. В действительности данный метод противостоит этим тестам. Видимо, формулировка принципов не спасает от их неадекватного понимания.

Рассмотрим возможные линии и причины такого отождествления. Так, выдвинутый нами принцип длительности при экспериментальном исследовании творчества отождествляется с неограниченностью времени отдельного опыта при тестовом испытании (эта тенденция намечается лишь в отдельных работах современных тестологов).

Термин «тест» вошел в психологию как обозначение короткого психологического испытания. Однако в 60-е гг. прошлого века отмечается определенная ревизия устоявшейся тестовой модели в связи с развитием исследований «креативности». В первую очередь была подвергнута критике жесткая лимитированность во времени.

Начало этой современной тенденции в американской тестоло-гии положено работами В. Воллаха и Н.Когана (Wallach, Kogan, 5965). Однако снятие жестких лимитов времени решения одного теста не означает разрешения всей проблемы длительности. Исследование творчества обязательно должно быть многократным. Ведь не только кратковременность, но и одноразовость испытания может вызвать у испытуемого стрессовое состояние и в значительной степени препятствовать отделению результата испытания от влияния побочных факторов данного момента. Снять это влияние в однократном тестировании очень трудно: на адаптацию к Новой деятельности в эксперименте уходит слишком много вре-^ени и в конце концов начинает действовать новый фактор — Утомление, контаминирующий результаты. Многократность исследований представляется оптимальным средством избавления от влияния состояния испытуемого на результаты исследования. Чтобы обеспечить действительную длительность и многократность исследований, деятельность должна быть, как мы уже отмечали, вариативной, как бы перманентной и неоднородной на различных этапах эксперимента. В качестве таковой не может выступать ни отдельный тест, ни набор различных тестов, а лишь система однотипных задач.

Второй принцип — отсутствие «потолка» — введен нами для преодоления ограниченности исследования творчества с помощью одного или набора разных заданий любой трудности в связи с тем, что при решении теста или проблемной ситуации испытуемый проявляет столько умственных способностей и знаний, сколько от него требует задача, т.е. она как бы задает предел в выявлении возможностей человека. Этот потолок на первый взгляд кажется преодоленным в тестах, которые так и называются — «открытыми». Однако оценка проявления богатства воображения испытуемого страдает субъективностью (подробнее см. гл. 2). Действительные возможности испытуемого могут быть обнаружены в ситуации преодоления и выхода за пределы заданного «потолка», т.е. он может быть, он должен быть преодолен, снят. Структура экспериментального материала должна предусматривать систему таких ложных, видимых «потолков» и быть более широкой, неограниченной. Выдвигаемый принцип «отсутствия потолка» в экспериментальном материале относится не к отдельно взятому заданию, а к системе в целом, которая заключает в себе возможность неограниченного движения в ней. Такое движение по преодолению ложных ограничений, движение как бы по ступенькам, может быть шкалировано, что позволяет сопоставить результаты работы между собой.

Самые большие трудности возникают в понимании первого принципа метода «Креативное поле» — требования отсутствия внешних и внутренних оценочных стимулов. Ввиду новизны этого принципа в опыте людей отсутствует его адекватный репрезентатор. В качестве такового выступает как бы «ближайшее» явление — «неопределенность» стимула, присущая тестам «на креативность», например: «Найдите все способы употребления...», «Сформулируйте все возможные варианты...». Эта «репрезентированность» неправомерна, так как требование найти все способы и т. п. выступает в качестве стимула, который не позволяет испытуемому ограничиться одним или несколькими ответами, а толкает его на мобилизацию памяти и воображения для все большего продуцирования ответов. Тем самым «неопределенность» требования не равна отсутствию стимула.

Для верного понимания выдвигаемого принципа необходимо создать его адекватный репрезентатор. Чтобы сделать это, мы

говорим о двух слоях деятельности. Повторим: первый, поверхностный, слой — заданная деятельность, второй, глубинный, замаскированный «внешним» слоем и неочевидный для испытуемого, — это деятельность по выявлению скрытых закономерностей, которые содержит вся система задач, но открытие которых не требуется для их решения. Требование решить задачу выступает в качестве стимула мыслительной деятельности до тех пор, пока испытуемый не находит и не отрабатывает надежный и оптимальный алгоритм решения. Дальнейший анализ материала, который не диктуется утилитарной потребностью выполнить требуемое (решить задачу), мы образно и называем вторым слоем. Поскольку переход в него осуществляется после требуемого решения задачи по инициативе самого субъекта, то в этом, и только в этом смысле мы говорим об отсутствии внешнего стимула деятельности. Такая «бссстимульность» ни в коей мере не противоречит фундаментальному положению о внешней объективной детерминированности психики: мы имеем в виду лишь отсутствие внешних требований и побуждений в конкретной ситуации на определенном этапе развития познавательной деятельности.

Мы хотим особенно обратить внимание на то, что наш подход требует создания условий для изучения деятельности, осуществляемой не как ответ на стимул.

В тестах «на креативность» все продуцирование любого числа ответов непосредственно стимулировано требованием инструкции, предусматривающей любое количество ответов, на которые способен испытуемый.

Еще большие трудности возникают в понимании принципа «отсутствия внутреннего оценочного стимула». Познавательный поиск может стимулироваться не только внешними требованиями, но и чувством неудовлетворенности результатами собственной работы. Он проявляется в ситуации, когда испытуемый не владеет достаточно надежным алгоритмом выполнения заданной ""Деятельности. Наличие как бы двух возможных уровней выполнения задания — формального и содержательного, требующего мыслительного анализа, — характерно для любой деятельности, выполнения любого задания. Эти две возможности создают объективные основания для трудности понимания нашего методического положения о принципиальной двухслойное™ методик «Креативного поля». Они провоцируют его неверную репрезентацию, при которой содержательный анализ заданного воспринимается как переход во второй слой деятельности. Поэтому однозначно говорить о переходе во второй слой можно только при условии наличия у испытуемого надежного оптимального алгоритма. Игнорирование этого требования иногда приводит к заблуждению, будто любая система однотипных задач представляет «креативное Поле». Действительно, этот метод может быть реализован на раз-

личном материале, но отнюдь не на любом. Типичная ошибка возникает, например, при использовании однотипных комбинаторных задач типа проволочных головоломок или «игры 5» и др. (Пушкин, 1977). Решая их, испытуемый не располагает надежным способом действия, поэтому в зависимости от уровня умственных способностей он может либо ограничиться решением каждой задачи в отдельности путем перебора вариантов, либо попытаться найти обобщенный эффективный способ для всей совокупности предложенных ему однотипных задач.

Эта попытка, стимулированная внутренней оценкой, осознанием неэффективности собственной работы, иногда рассматривается, на наш взгляд, ошибочно как переход во второй слой «креативного поля», что, по нашему мнению, объясняется невольным игнорированием роли оценочного стимула.

«Пространство» второго слоя, т.е. условное пространство, в которое совершается выход за пределы заданного, более наглядно можно представить себе, разведя внешне очень схожие ситуации — ситуацию «креативного поля» и ситуацию по исследованию активности субъекта в условиях риска. В.А.Петровский тонко дифференцирует ситуации на «располагающие к активности и побуждающие или принуждающие к ней» (Петровский, 1977). В качестве «надситуативной активности» он рассматривает, как уже писалось выше, проявление активности в ситуациях, располагающих к ней. Однако опасная зона движения объекта задана в ситуации эксплицитно и выделяется как реальное пространство действий субъекта. Такая репрезентированность, на наш взгляд, сама по себе побуждает к выбору, определению стратегии по отношению к этому элементу ситуации и тем самым стимулирует поведение испытуемого.

Для реализации принципа отсутствия внутреннего оценочного стимула принципиальны^! является то, что второй слой «Креативного поля» не задан эксплицитно в экспериментальной сщуа-ции, а содержится в ней лишь имплицитно. Он вызывается к жизни и реально обнаруживает себя лишь как результат проявленной активности человека.

Фактически здесь происходит, говоря словами Лотмана, «выход за пределы семантического поля», поскольку по смыслу совершается уже другая деятельность.

Метод «Креативное поле», кроме того, что он выявляет способность субъекта к развитию деятельности за пределами исходных требований, позволяет тщательно отслеживать и процессуальную составляющую творчества.

Это находит выражение в фиксации момента и характера проявления познавательной самодеятельности, в детальном шкалировании и иерархии всех способов действий в ходе овладения экспериментальной деятельностью и дальнейшего ее развития.

Методики «Креативного поля» позволяют на этапе овладения деятельностью оценивать умственные способности испытуемого как по параметрам обучаемости: обобщенности способа действия, его характера, переноса, экономичности и самостоятельности, — так и по степени сформированное™ операционального и регулятор-ного аппарата: полноте анализа условий задачи, частичному анализу условий задачи; планированию (стратегии поиска) — хаотичному, направленному, оптимальному; высоте интеллекта и его культуре, проявляемых в скорости и приемах овладения деятельностью.

Стиль и способ овладения новой деятельностью в эксперименте, время и динамика выхода во второй слой — закономерностей, не требуемых для решения предъявляемых задач, — позволяют дать детальный анализ всего процесса, его операционального и мочивационного составов.

Чем большее число параметров фиксируется экспериментатором, тем более детальный анализ предшествует выводам и тем он объективнее.

Вместе с тем структура методик, обеспечивающая высокую валидность и прогностичность метода, имеет свою оборотную сторону в сложности и трудоемкости самой процедуры (полная процедура принципиально индивидуального эксперимента представляет собой минимум 5 серий, занимающих в среднем от 20 до 40 мин). В частности, это отвечает одному из принципов метода: длительности и многократности эксперимента, так как только повторяемость тестирования может снимать влияние привходящих факторов и, главное, обеспечивает возможность овладения предлагаемой в эксперименте деятельностью. Этот момент имеет принципиальное значение, так как лишь при условии максимальной отработки испытуемым надежного алгоритма можно судить о наличии или отсутствии способности к нестимулированному извне развитию деятельности, что отражает наше концептуальное раскрытие понятия «творческие способности».

3.3. Единица анализа творчества

3.3.1. Условия выделения «единицы»

В исследованиях по методу «Креативное поле» нами было установлено, что процесс познания детерминирован принятой задачей только на первой его стадии. Затем в зависимости от того, Рассматривает ли человек решение задачи как средство для осу-^ествления внешних по отношению к познанию целей или оно само есть цель, определяется и судьба процесса.

В первом случае он обрывается, как только решена задача. Во Втором, напротив, он развивается. Здесь мы наблюдаем феномен

самодвижения деятельности, который приводит к выходу за пределы заданного, что и позволяет увидеть «непредвиденное». В этом выходе за пределы заданного, в способности к продолжению познания за рамками требований заданной (исходной) ситуации, т. е. в ситуативно не стимулированной продуктивной деятельности, и кроется тайна высших форм творчества, способность видеть в предмете нечто новое, такое, чего не видят другие, что и определяет ее творческий статус.

Именно на этом основании мы постулировали эту способность к развитию деятельности (то, что со стороны выступает как саморазвитие деятельности) в качестве признака, конституирующего творческие способности и одаренность (Богоявленская, 1995). Можно предположить, что такое понимание раскрывает мысль Б. М.Теплова: «В этой характеристике личности, которую мы и называем одаренность, нельзя видеть простую сумму способностей: по сравнению со способностями, она составляет новое качество» (Теплое, 1967. — С. 40).

Диагностируемая нами способность к саморазвитию деятельности необъяснима лишь свойствами интеллекта. Исходной гипотезой, получавшей свое экспериментальное подтверждение на протяжении тридцати лет, было предположение, что это свойство целостной личности1, отражающее взаимодействие когнитивной и аффективной сфер в их единстве, где абстракция одной из сторон невозможна. Это и есть искомый «сплац^способ-ностей и личности, который обладает свойством «всеобщности» (Выготский. — Т. 2. — С. 13), т.е. данным новым качеством, которое присуще ему как системе, но не ее отдельным компонентам и в силу этого далее не разложим. Если мы рассматриваем входящие в систему компоненты поочередно, то искомое свойство исчезает. Поэтому оно может рассматриваться в качестве единицы анализа творчества.                                                       -«^

Этот методологический аспект имеет принципиальное зн!^е-ние. Ведь то, что сила и направление действия ума детерминированы личностью, было очевидно многим мыслителям. Лаконично и по-андреевски мрачно звучит: «Разум — это, возможно, лишь замаскированная старая ведьма — совесть». Но лишь анализ феномена имманентного развития деятельности как высшей — ставшей — формы творчества по сравнению с анализом более низшей формы (решение задач) не только потребовал, но и позволил впервые выделить его единицу.

1 Говоря о свойстве личности, я, естественно, не имею намерения возвра" щаться в парадигму Аристотеля, в чем меня справедливо упрекнул В. Дружинин Но есть текст и есть контекст. Говоря о свойстве личности, я пыталась изменить вектор рассмотрения проблемы: подчеркнуть, что творческие способности не являются характеристикой или элементом только интеллекта, а результатом ФУН' кционирования более широкой системы. — Д. Б.

Выделение «единицы анализа» творчества мы связываем с переходом к анализу высших форм творчества от анализа низших форм творчества — продуктивного мышления как решения задач, которое возможно в рамках поэлементного анализа, но не позволяет перейти к анализу высших. Анализ же развитых, высших форм творчества не только требует, но и позволяет выделить искомую единицу. Это становится возможным потому, что анализ именно развитых форм творчества осуществим лишь при целостном, а не частичном описании процесса.

Трудность вычленения единиц анализа приводит подчас к утверждениям, что их или вовсе нет, или они не нужны. Однако в отечественной психологии пример такой работы давно был дан Б.Д.Элькониным: «Предметное человеческое действие двулико. Оно содержит в себе смысл человеческий и операциональную сторону. Если Вы выпустите смысл, то оно перестанет быть действием, но если Вы из него выкинете операционально-техническую сторону, то от него ничего не останется... Таким образом, внутри единицы человеческого поведения, а единицей человеческого поведения является целенаправленное сознательное действие, находятся эти две стороны. И их нужно видеть как две стороны, а не как различные и никак не связанные между собой сферы мира» (Эльконин, 1994. — С. 106).

3.3.2. Определение интеллектуальной активности

Для обозначения выделенной единицы нами использовалось понятие «интеллектуальная активность» (ИА). Этот термин раскрывается нами не традиционно, поскольку за понятием «активность» до сих пор сохраняется изначальный смысл латинского activus — деятельный, энергичный. Они синонимичны не только в житейском, но и в научном сознании, тогда как научное построение понятий как раз и состоит в раскрыт»* их нетождественной, исходной противоречивости. Иначе термин «активность» превращается в слово, которое может иметь то одно, то другое значение.

Поэтому одной из важных задач остаются содержательная характеристика понятия «интеллектуальная активность», раскрытие ее качественной специфики. Для этого нами наряду с точкой зрения, характерной в большей степени для педагогической психологии, Рассматривающей активность как синоним деятельности и жизнедеятельности вообще, была подвергнута критике и другая точка 3Рения на активность, развиваемая в психофизиологических ис-Следованиях. При определении активности как «меры взаимодействия» сам способ ее раскрытия через такие формально-динами-Ческие характеристики деятельности, как скорость, напряженность, Длительность и т.д., которые являются чисто количественными показателями, определяет скорее тонус деятельности. Количественный подход не может адекватно описать характеристику «меры», так как с его позиций нельзя уловить суть явления.

Наше раскрытие понятия «интеллектуальная активность» связано с более поздней традицией, разработанной в трудах Н.А. Бернштейна как «инициатива начала изнутри» (Бернштейн 1966).

С нашей точки зрения, мерой интеллектуальной активности, ее наиболее интимной качественной характеристикой может служить интеллектуальная инициатива. Понимая последнюю как продолжение мыслительной деятельности за пределами ситуативной заданности, не обусловленной ни практическими нуждами, ни внешней или субъективной отрицательной оценкой работы, мы видим в ней адекватное выражение понятия активности.

Очень тонко этот момент отмечает Б. Д. Элъконин: «Необходимо отказаться от одного неверного допущения, гласящего, что образ может строиться вследствие напряженной нужды. Как раз наоборот — нечто может быть видимо лишь в период отстранения от нужды и снятия ее напряжения». И еще: «Но ведь только в таком "безнуждном" (не напряженном, не стрессовом) состоянии вообще возможно какое-либо видение в собственном смысле слова, тогда как "охваченность стихией органики" буквально "застилает глаза", заслоняет все вокруг и делает невозможным никакое явление чего бы то ни было; это та "пелена мрачного", "прорыв" которой совершается в откровении» (Эльконин, 1994. — С. 69).

Выражение активности в инициативе интуитивно понимается всеми. Никто не назовет активным, инициативным человека, выполняющего работу хорошо, но лишь в заданных пределах. Такого человека обычно называют добросовестным. Однако совершенно аналогичный критерий при всей его очевидности и значимости не находит своей реализации в научной разработке понятия «интеллектуальная активность»1.

Интеллектуальную инициативу не следует отождествлять с проявлением любой инициативы в интеллектуальной сфере. Мы отличаем ее, во-первых, от инициативы выбора, предпочтения мыслительной работы другим видам работы, во-вторых, от стремления к перевыполнению задания, когда сверх заданного в эксперименте (и в жизненных ситуациях также) испытуемый просит дать ему еще одну, две и т.д. задачи. Последнее может быть проявлением не интеллектуальной инициативы, а самоутверждения на фоне эмоционального подкрепления.

Мотивы выбора сферы деятельности могут быть также различными: это и потребность в самоутверждении, и желание как*то

' Но еще труднее оказывается убедить читателя в том, что ИА — более широкое и не ограниченное сферой умственного труда понятие При всей его корректности понятие ИА продолжает восприниматься только как действие интеллекта.

выделиться, заслужить похвалу, и увлеченность мыслительным (пусть даже и рутинным) процессом, и, наконец, собственно познавательная потребность. Отсутствие четкого объективного критерия мотивации выбора умственной работы не позволяет рассматривать инициативу выбора однозначно, именно как развитие деятельности, как выход за пределы заданной ситуации.

Изложенное раскрытие понятия инициативы не позволяет мне принять критику этого определения Б. Д. Элькониным, при всем пиетете к автору «Введения в психологию развития». Он пишет: «В сказке выделено не то, каким способом герой решает задачу, — она вообще не про удачное решение задачи, а про удачное принятие решения решить задачу, "принятие на себя "выполнение чего-либо. Я полагаю, что именно это "принятие на себя" и можно назвать инициативностью в собственном смысле слова. Таково ее положительное определение». И далее в сноске: «В отличие от отрицательных определений, связанных с выходом за пределы наличных требований и обстоятельств, "надситуативностью"» (Эль-конин, 1994. — С. 99). Он прав и в том, что чувствует решающую значимость факта принятия «удачного решения», и в том, что действительно высшим проявлением инициативы является способность «брать на себя» (и я об этом пишу. — Богоявленская, 1983. — С. 165). Но исследование, проведенное К.А.Абульхановой-Слав-ской в 1986 г., показало, что часто то, что принимается за проявление инициативы, не имеет далее никаких позитивных последствий. Поскольку индивид, как бы проявивший «инициативу», порой не считает должным ее осуществлять (Абульханова-Слав-ская, 1986). Поэтому в жизни в отличие от сказки она должна быть проверена делом. В сказке действительно можно поверить герою,

^потому что так задумано.

•*" По этой*"причине наш эксперимент построен таким образом, что момент принятия решения совпадает с его осуществлением. Точнее, именно по способу осуществления мы делаем заключение о принятом нравственном решении. В силу этого признать ни свое, ни определение В. А. Петровского «отрицательными» не вижу основании.

Мне могут возразить: зачем для определения одного понятия (активность) прибегать к другому, не менее неопределенному? Определение активности через инициативу при всех сложностях употребления этого термина (кроме содержательной стороны) необходимо, чтобы развести понятие интеллектуальной активности и энергетические представления об интеллектуальной активности. Действительно, ведь интенсивная, с высоким тонусом, но рутинная По своему содержанию умственная деятельность не приводит к тому Качественному скачку, которым является новая идея, проблема. В формулировке активности как «меры взаимодействия» заву-еще одна сторона энергетической трактовки активно-

сти — ее механистичность. И лишь в некоторых частных определениях, таких, например: АКТИВНОСТЬ как РЕ-АКЦИЯ на новизну, — лексика слова говорит сама за себя (Юркевич, 1969). И стимульно-реактивная концепция оказывается демаскированной1.

Еще Платон заметил, что познание начинается с удивления. Но удивляться можно чему-то неожиданному, странному, и тогда сама ситуация стимулирует наш интеллект. Можно найти удивительное и в том, что кажется обыденным, и тогда появляются, а точнее — проявляются Ньютон и Эйнштейн, Лев Толстой и просто пытливые люди — новаторы, без которых немыслимо развитие ни одной области знания, производства, культуры.

В связи с этим Л. В. Шеншев (1976) выделяет два рода познавательной деятельности: стимулированную извне непривычной ситуацией, вызывающей необходимость ориентировки, и выражающуюся в познании проблемной ситуации относительно того, что всеми принимается как нечто само собой разумеющееся. Исследования мышления и творчества, к сожалению, ограничиваются познавательными процессами первого рода, которые тривиальны. Это обосновывается тем, что всякое мышление функционирует только тогда, когда появляется в нем потребность.

Если же согласиться с тем, что мысль начинает работать у человека, когда сама жизнь наталкивает его на какие-то трудности, препятствия, то творческую личность, ставящую новую проблему самостоятельно, пришлось бы характеризовать как «патологическую» (ср. с: Эшер, 1963).

И.П.Павлов говорил об угасании ориентировочной реакции как о процессе необходимом и неизбежном. На основе этого Эшер провозгласил в качестве одного из «защитных факторов» психологической деятельности человека тенденцию к превращению «проблемного поля в беспроблемное».

Этого не происходит лишь при патологическом нарушении тормозных процессов, например при шизофрении.

Изложенный «общечеловеческий» подход к раскрытию механизмов мышления правомерен при исследовании проблем внешней детерминированности мыслительной деятельности, но абсолютизация роли внешних трудностей как единственного стимула мыслительной деятельности неправомерна и полностью снимает вопрос об активности субъекта в процессе взаимодействия с объектом. Уместно напомнить высказанную С.Л.Рубинштейном мысль, что «проницательному уму многое проблематично; только для того,

1 «Ре-акция» — это акция в ответ на что-то, здесь дано указание на необходИ" мость внешнего стимула. Кстати, в патологии чрезмерно буйное поведение правомерно называют «реактивностью», тогда как в норме подобная экспансИВ' ность зачастую принимается исследователями за показатель активности.

кто не привык самостоятельно мыслить, не существует проблем; все представляется само собой разумеющимся лишь тому, чей разум еще бездействует» (Рубинштейн, 1946. — С. 352). Здесь речь идет, по существу, о том, что рассматривается нами как интеллектуальная активность, ибо не всякий, а лишь второй описанный выше тип людей способен вскрыть глубинные слои «повседневной действительности».

Интеллектуальная активность личности проявляется, конечно, в любых обстоятельствах, в любой сфере деятельности человека. Но не стимулированная извне деятельность — это тот феномен, который обнаруживает ее однозначно, аналогично тому, как в свое время введение метода проблемных ситуаций утверждало мышление, отделяя его от других психических процессов. Придерживаясь этой аналогии, можно дать и определение интеллектуальной активности: если мышление — это процесс решения задач, то интеллектуальная активность — это не стимулированное извне продолжение мышления.

Применив терминологию системного подхода к исследованию психологических процессов и явлений (И. В. Блауберг и Э.Г.Юдин; Н.И.Непомнящая; В.С.Тюхтин и др.; Юдин, 1978), можно определить интеллектуальную активность как интегральное свойство некоторой гипотетической системы, основными компонентами (или подсистемами) которой являются интеллектуальные (общие умственные способности) и неинтеллектуальные (прежде всего — мотивационные) факторы умственной деятельности. При этом интеллектуальная активность не сводится ни к тем, ни к другим в отдельности. Умственные способности составляют как бы фундамент интеллектуальной активности, определяя широту и глубину познавательного интереса, но проявляются в ней не непосредственно, а лишь преломляясь через структуру личности.

Подход с точки зрения интеллектуальной активности, как нам кажется, преодолевает указанную выше разобщенность в исследовании творчества и позволяет рассматривать творчество как дериват интеллекта, преломленного через структуру личности, которая либо тормозит (и тогда умственные способности могут «дремать»), либо стимулирует их проявление.

В настоящее время наряду с исторически первым рабочим понятием «интеллектуальная активность» в наших текстах используются понятия: духовная активность, ситуативно не стимулированная продуктивная деятельность, продолжение мышления за пределами ситуативной заданности, познавательная самодеятельность, которые используются нами как синонимы, но каждое из них несет свою «нагрузку», оттеняет одну из сторон изучаемого феномена. (Такой способ анализа встречается в работах Б.Г.Ананьева, П.Я.Гальперина, Б.Ф.Ломова и других советских психологов.)

3.3.3. Понятие «активность»

Частный, казалось бы, спор между сторонниками того или иного понимания интеллектуальной активности носит на самом деле общеметодологический характер.

Преобразующий характер человеческой деятельности дает основание говорить о ее активности по сравнению с животным, которое «непосредственно тождественно со своей жизнедеятельностью» (Леонтьев, 1972. — С. 93). Подвижность животного позволяет постулировать активность его поведения по сравнению с неподвижными, а следовательно, пассивными растениями. Но растение, в свою очередь, есть субъект взаимодействия. Оно активно по отношению к неживой, беспристрастной, а значит, пассивной природе. Однако оказывается, что и неживая природа — Солнце, Земля, химические реакции — также активна. Более того, можно говорить об активности материи в целом в смысле ее самодвижения, саморазвития. Таким образом, термин «активность», будучи применим к любому явлению, превращается в простой, а следовательно, и лишний, как метко заметил Э.В.Ильенков (1979), его синоним. Поэтому простое увеличение эмпирических исследований активности без теоретического ее осмысления не дает выхода из этого порочного круга и приводит к девальвации самой проблемы в глазах естествоиспытателей.

"~ Методологический ключ к ее решению мы находим в положении, что высшие формы движения не сводимы к низшим. Для понимания интеллектуальной активности как особой формы активности рассмотрим ее место в общем ходе эволюции. Естественным

-Лредсхашшется, ню эхапам эволюции, т. е. различным формам движения материи, должны соответствовать особые формы активности. Поэтому, чтобы вывести высшую форму активности — интеллектуальную, ее необходимость и особенность, т. е. несводимость к другим особенным формам активности, необходимо дать анализ основных ступеней развития активности материи, зарождения жизни, а следовательно, и качественно новых, невозможных Т^нежи-вой природе форм активности, активного взаимодействия живого и неживого, организма и среды, целесообразной деятельности и -* на высшем уровне — целеполагания, творчества как специфического проявления интеллектуальной активности человека.

Исходной формой активности неживой природы является энергетическая активность — это способность любого материального объекта высвобождать в процессе самодвижения и саморазвития то или иное количество энергии (ядерной, электромагнитной, химической, кинетической и т.д.Х^нергетическая активность является всеобщим свойством материальных объектов неживой и живой природы, но главным «импульсом» самодвижения и саморазвития она выступает лишь в объектах неживой природы.

Работа, совершаемая живым организмом, происходит также за счет энергии, но уже за счет частичного разрушения составляющих его материальных частиц, связанного с падением энергетического потенциала, т. е. за счет энергии процесса диссимиляции. Только энергетически напряженная структура способна отвечать на внешние воздействия и производить какую-то работу.

Отношения взаимодействия в неорганическом мире принципиально противоположны взаимодействию в органическом. Но последнее не просто механически вытесняет первое, а устанавливается на его основе. Организм как целое остается самим собой именно благодаря тому, что отдельные его частицы распадаются и восстанавливаются вновь; новое отношение не просто заменяет старое, а диалектически снимает его. И хотя производить действия и отвечать на внешние воздействия может только энергетически напряженная структура, но и эта форма активности у живого организма оказывается также снятой качественно новой формой — биологической.

В неорганической природе взаимодействующие тела стоят в одинаковом отношении к процессу взаимодействия. А. Н.Леонтьев считает, что в неорганическом мире невозможно различить, «какое тело является в этом процессе активным (т.е. действующим), а какое страдательным (т.е. подвергающимся воздействию). Подобное различение имеет здесь лишь условный смысл» (Леонтьев, 1972. — С. 32); неважно, будем ли мы говорить, например, о действии С на О или о действии О на С.

Но в данном случае симметричность нельзя понимать буквально, как равные возможности взаимодействующих тел. Уточняя эту мысль, П.Я.Гальперин говорит о том, что в неживой природе существует определенная направленность взаимодействия, т.е. существует действие («вода камень точит»). Но особенность его состоит в том, что оно безразлично к своему результату. Результат Действия не поддерживает существования взаимодействующих тел. Такое действие Гальперин (1976) называет физическим действием.

Принципиально другое соотношение складывается при взаимодействии органических тел. В процессе взаимодействия живого тела с неживым, являющимся для него «питательным веществом», складывается отношение, которое имеет двойственный характер. Поглощаемое тело, как таковое, уничтожается, а живое самовосстанавливается за счет поглощаемого. Этот процесс присущ лишь Живому телу, которое является его действительным субъектом (Леонтьев, 1972. - С. 83).

Этот факт проанализирован А. Н.Леонтьевым в книге «Пробле-мы развития психики». Для живо! о тела его изменения есть активный процесс самосохранения, роста и размножения, а для неживого — пассивный процесс, который возникает под воздействием Извне. «Этот переход от форм взаимодействия, присущих живой

материи, находит выражение, — пишет Леонтьев, — в факте выделения субъекта, с одной стороны, и объекта — с другой». Выделение активного тела, обладающего самостоятельной силой реакции, имеет фундаментальное значение «для исследования проблемы активности» (там же. — С. 33).

Применительно к жизни в ее всеобщей форме необходимо исходить из признания активности субъекта. Рассматривая биологическую форму активности, можно говорить о проявлении физиологического действия, в котором результат влияет и на его структуру, и на способ осуществления действия. Результат действия подкрепляет или разрушает эту структуру. Для всякого живого существа предмет взаимодействия есть не только то, по отношению к чему обнаруживает себя то или иное его свойство, но также и предмет, утверждающий (или отрицающий) его жизнь, по отношению к которому живое существо является не только страдательным, но и деятельным, стремящимся, пристрастным. Солнце не стремится к растению, так как последнее не способствует утверждению его бытия. Для растения же солнце — первое условие его жизни, предмет, к которому растение деятельно стремится. «Это движение не является, — пишет Леонтьев, — прямым результатом воздействия единственно самих солнечных лучей. Оно определяется общим состоянием растения» (там же. — С. 32). При определенных условиях (засуха, например) у того же растения ветви под действием солнца поникают, а листья свертываются, растение «отворачивается». В акте противодействия Леонтьев видит активное утверждение организмом своего существования.

По отношению к энергетической активности солнце и цветок несопоставимы, как несопоставимы они и по отношению к биологической активности. Но если в пгрБом случае речь идет о несоизмеримости количественных значений, то во втором уже о том, что одному присуще качество, которого нет у другого. Лишь представители механицизма, признающие аналогию между фактами притяжения живого тела к центру Земли и его стремления к пище, могут игнорировать особенности активности живого, видя в ней исключительно органический источник энергии. Согласно этой теории, активность проявляется лишь в том, что действия организма совершаются за счет собственной энергии.

С усложнением форм материи и движения всеобщий энергетический уровень активности все более стабилизируется. В более сложных системах энергетическая активность сохраняется в свернутом виде. Биохимическая и биофизическая формы движения, например, не оторваны от своей исходной базы — энергетической активности, однако энергия высвобождается в этих формах движения иначе, чем в неживой природе, — более эффективно, экономично. Таким образом, можно говорить о снижении меры активности низших уровней в высших, т.е. снятии каждого предыдущего

уровня активности последующим, присущим более высокой форме движения материи.

Наличие биологической активности с необходимостью предполагает избирательное, пристрастное отношение организма к окружающей среде, которое создает у него активное антиэнтропиче-ское стремление к самореализации. Процесс жизни есть не уравновешивание с окружающей средой, как понимали его представители классического механицизма, а ее преодоление, направленное не на сохранение гомеостаза, а на движение в направлении, заданном родовой программой. Эта закономерность проявляется и при анализе схем действий животных, где в форме задачи выступают действия как моделирование «потребного будущего».

Для осуществления жизни в ее наиболее простой форме достаточно, чтобы организм отвечал лишь на такие воздействия, которые сами по себе определяют процесс поддержания жизни. Эта способность организма реагировать на то или иное жизненно значимое воздействие является простой раздражимостью и, как форма взаимодействия, также разашзается в процессе эволюции.

Более высокоразвитые органйэмь^оказываются в состоянии поддерживать свою жизнь за счет все большего числа веществ, ассимилируемых из внешней среды. Но, как отмечает Леонтьев, развитие жизнедеятельности не сводится к простому количественному ее усложнению. На основе этого усложнения происходит качественное изменение взаимодействия, возникает качественно новая форма жизни. В ходе биологической эволющщ^организмы делаются способными не только использовать для поддержания жизни все новые и новые свойства среды, но и начинают реагировать на воздействия, которые не являются для них жизненно значимыми, но расширяют их возможности потребления.

Новая форма раздражимости играет важную биологическую роль, так как опосредствует деятельность организма, направленную на поддержание его жизни. Процессы, опосредствующие деятельность организма, направленную на поддержание его жизни, и есть не что иное, как чувствительность, т. е. ощущение. Чувствительность есть новое свойство, которое отличает от раздражимости возможность реагировать на абиотические сигналы. Поэтому психика с необходимостью возникает в ходе развития эволюции жизни как своеобразная форма ее проявления. Возникновение чувствительности связано с переходом организмов из гомогенной среды, «среды-стихии», в вещно-оформленную — среду дискретных предметов. Теперь приспособляемость приобретает форму отражения свойств среды в их объективных связях и отношениях. Это и есть специфическая для психики форма отражения, предметное отражение.

Таким образом, на определенном этапе биологического развития прежде единый, хотя и сложный процесс взаимодействия, обеспечивающий жизнь организмов, как бы раздваивается. Одни

воздействия выступают условием его существования, другие — сигналом, побуждающим и направляющим деятельность. Соответственно может расчленяться и сама жизнедеятельность, образуется возможность возникновения противоречий внутри нее.

В связи с включением абиотических компонентов в число раздражителей и количественным увеличением воздействий внешней среды происходит переход от гуморального — «почтового» — способа передачи информации к биоэлектрическому — «телеграфному». Таким образом формируется нервная система. Ее развитие требует концентрации и дифференциации нервных образований. Поворотным пунктом в развитии нервной системы явился переход от округло-симметричных к продолговатым животным формам. Возникновение продолговатых форм привело к развитию головного (ротового) конца, который первым сталкивается с добычей и опасностью. Поэтому на него «пришлась» функция сигнализации по всем прочим метамерам, «возглавления», объединения движений тела и инициативности. «Головной конец становится главным концом» (Бернштейн, 1966. — С. 106). Концентрация и усложнение структуры нервных образований создали предпосылки для трансформации контактных рецепторов в телерецепторы, которые стали могучим фактором дальнейшего развития активности организма: давая выигрыш в пространстве, они дают выигрыш во времени. Заблаговременно поступающая информация позволяет организовать и планировать активное поведение — защиту, нападение.

Принцип выигрыша во времени становится путем эволюции психики и форм активности: от выигрыша в несколько секунд до выигрыша в веках в человеческом предвосхищении.

На уровне психики можно констатировать уровень субъектного действия. Особенность этого вида действия состоит в том, что формирование его механизмов происходит до начала и по ходу его исполнения, но обязательно до стадии физического выполнения. Субъектное действие можно наблюдать только у животных с развитой психикой. Однако первой научной схемой, по которой анализировалось поведение животных, была стимульно-реактив-ная схема организации поведения, отвечающая природе физиологического действия. Исходным при этом было положение о том, что поведенческий акт есть ответ на предыдущее воздействие. Анализ поведения, таким образом, сводился к выяснению связи опосредования между воздействием и ответом. А поиск этого опосредования, будь то закономерности морфоструктурные или имеющие функциональный смысл, и считался изучением поведения.

Характерно, что в этих исследованиях воздействие выступает чаще всего в термине «раздражитель», т.е. адресуется к свойству раздражимости, что и выражает чисто физиологический подход (Ильенков, 1974). Исторически сложилось так, что материалистическая линия изучения поведения могла быть осуществлена

вначале физиологами. Суть, как мы писали выше, чисто физиологического отношения к среде состоит в том, что структура его механизмов формируется как результат закрепления положительного опыта. Поэтому физиология знает только активность организма, небезразличного к результату, который закрепляет или разрушает складывающуюся структуру механизма ответа.

Собственно, специфика физиологического исследования поведения не могла дать другой характеристики поведения, кроме реактивной. Неоценимая прогрессивность такого подхода в свое время состояла в том, что он позволил осуществить принцип исчерпывающего материалистического детерминизма. Идея рефлекса, понимаемого как закономерный ответ на внешнее воздействие, высказанная Декартом, получила полное развитие в трудах И. П. Павлова применительно к головному мозгу. Его работами была открыта целая эпоха, поскольку попытки описания поведения человека находились между идеализмом и витализмом, с одной стороны, и механистическим материализмом, отрицающим всякую специфику живого, — с другой.

Работы Павлова и его последователей не вышли за рамки принципов чисто физиологического исследования с его механизмами подкрепления, представлениями о действиях субъекта как реактивных, так как исследование механизмов поведения проводилось на животных и лишь в состоянии покоя: декацитация, деце-ребрация, наркоз, привязной станок (Павлов, 1952).

Невозможность с помощью физиологического действия объяснить реальные механизмы реального поведения человека получает свое объяснение в марксистской методологии. Явление не может быть объяснено при анализе низших форм его развития. Чисто физиологический подход к поведению закономерно не может объяснить активности поведения. Чтобы выявить эту активность, необходима смена предмета исследования — выделение специфической для поведения формы активности. Для естественных наук изучение основания высших форм исходя из низших вполне правомерно. Согласно естественно-научному подходу к изучению активности, основанием активности поведения, например, животных является физиологическая активность, которая, в свою очередь, может иметь основание и быть объяснена на уровне раскрытия биологической активности, которая, в свою очередь, имеет основания в химической активности (Крупное, 1975).

Противоположное движение в раскрытии сущности явления предложено Ф. Энгельсом, утверждавшим, что высшие формы движения не сводимы к низшим, хотя и содержат их в снятом виде: «...Органическая жизнь невозможна без механического, молекулярного, химического, термического, электрического и т. п изменений. Но наличие этих побочных форм не исчерпывает существа главной формы...» (выделено мною. —Д. Б.) (Энгельс. — Т. 20. — С. 563).

Следовательно, не физиологическая активность объясняет поведение, а наоборот; физиолог Бернштейн смог дать адекватное описание поведения лишь благодаря тому, что начал с анализа реального поведения реальных людей путем введения понятий цели, смысла, задачи, т.е. феноменов развитой формы психики. В теории Бернштейна материализм впервые подошел к возможности введения в рабочий арсенал тех понятий, которые до того были привилегией лишь идеалистических концепций. По классификации П.Я.Гальперина, объектом его изучения являлись субъектные действия.

Специфической особенностью субъектного действия, как указывалось выше, является учет обстоятельств до начала и в процессе его исполнения, т.е. оно с необходимостью порождает психический образ. Становление и разные уровни совершенства субъектного действия можно обнаружить в филогенезе животного мира. Наличие психического образа как отражения внешней ситуации характеризует поведение высших животных и действия человека. Рассмотрение перехода от форм жизнедеятельности животных к формам жизнедеятельности человека как еще одного качественного скачка биологической эволюции демонстрирует натуралистический подход к анализу психики. Психическая деятельность человека принципиально отлична от психики животных. Природа человека социальна, и поведение его можно понять только как поведение социального индивида. Если животное живет среди предметов, то за сознанием человека стоят общественные отношения. Образ человека не ограничен индивидуальным опытом. Отражая ситуацию, человек учитывает не только свое восприятие предмета, но и накопленный общественный опыт. Особенность этого уровня активности, снимающего предшествующий уже как реактивный, емко выразил С.Д.Смирнов: «Не мир образов, а образ мира регулирует и направляет деятельность человека» (Смирнов, 1981. — С. 17).

Таким образом, поведение человека можно характеризовать, по Гальперину, личностным действием как новым этапом в развитии форм активности. Если на уровне субъектного действия происходит активный поиск, как бы опробование ситуации, то на уровне личностного действия наблюдается «опробование опробования», т.е. действия человека характеризуются анализом способа самого действия. Личностное действие всегда рефлексивно.

Для того чтобы наиболее ярко продемонстрировать специфику человеческого действия, проведем анализ его не на специфической деятельности, присущей лишь человеку, а на общезначимых (и для животных) задачах, требующих точности движений.

Сотрудники Психологического института РАО (Маросанова В. И., Степанский В. И., 1979) при анализе деятельности человека ис-пользовачи экспериментальную методику, имитирующую обобщенный тип ситуации слежения за движущимся объектом. Экспериментальная процедура заключалась в следующем: на табло по кругу движется световое пятно. Испытуемый нажатием на кнопку пульта «стоп» должен остановить движущееся пятно в точке «О».

Как показали опыты, испытуемый работает в ситуации конфликта между стремлением не выходить за пределы заданного сектора допустимых отклонений и стремлением к максимальной точности (так как стремление попасть в точку «О», находящуюся на границе сектора допустимых отклонений, резко увеличивает вероятность неуспешности задаваемой деятельности). Таким образом, испытуемый, принимая решения, действует соответственно своим субъективным критериям успешности.

Чем больше «зазор» между формальным требованием и зоной возможностей, отвечающих индивидуальным критериям качества, тем сильнее высвечиваются личностные характеристики действия.

Это несовпадение зон задаваемого действия и собственного критерия успешности очень наглядно в ситуациях, содержащих момент угрозы и сопряженных с элементами риска в исследовании «надситуативной активности» (Петровский, 1977). В этом исследовании в качестве основной методики использовалось, так же как и в вышеописанном исследовании, задание на экстраполяцию положения движущегося за экраном объекта. Эксперимент проходил под видом определения способностей испытуемого действовать в условиях перцептивной неопределенности. В некоторых случаях испытуемый был включен в соревнования с другими участниками эксперимента. Процедура эксперимента состояла в следующем: перед испытуемым находилась панель с прорезями. В прорези с постоянной скоростью перемещался объект слежения — «сигнал-объект». Прорезь была разделена на две части: в меньшей части «цель» двигалась открыто для восприятия испытуемого, в большей части прорезь была закрыта и представляЛ^робой своеобразный тоннель.

Испытуемый заранее выбирает возможные пути остановки сигнал-объекта. Эти «мишени» отмечены на поверхности тоннеля. Испытуемый, экстраполируя положение сигнал-объекта в закрытой части прорези (тоннеля), должен уловить нужный момент и остановить сигнал-объект, нажав на кнопку. Специфической особенностью данного эксперимента было следующее условие: определенная часть тоннеля выделялась в качестве опасной зоны, т.е. остановка сигнал-объекта в ней была запрещена и наказывалась. Наказанием служили не только физические раздражители (звук в наушнике стрессовой силы или электростимуляция), но и санкции социального характера (резкое порицание или даже угроза снятия с соревнования). Место остановки сигнал-объекта испытуемый выбирал по собственному усмотрению. Таким образом, мера возможного риска в действии зависела от самого испытуемого, так как чем ближе к запретной зоне было выбрано место остановки сигнал-объекта, тем больший возникал риск попасть в запретную зону (мимо мишени). Надо отметить, что предпочтение рискованных выборов нейтральным не давало испытуемому каких-либо преимуществ (наград, поощрений и т.д.). Но 207 испытуемых из 440 останавливали сигнал-объект в опасной зоне, т.е. осуществляли выбор рискованных целей. Поведение этих испытуемых характеризовалось эмоциональной напряженностью, понижением, а в некоторых случаях резким повышением двигательной активности. У одних это проявлялось в скованной позе и напряженной улыбке, другие прищуривали глаза. Выбор «рискованной» мишени совершался либо мгновенно по завершении предшествующей попытки (будто решение о нем было принято задолго до момента самого выбора), либо ему предшествовала заметная пауза. Автор работы образно описывает поведение испытуемых: одни, прежде чем сделать соответствующий выбор, глубоко вздыхали и только потом называли номер рискованной мишени; другие же, напротив, весьма неуверенно указывали на избранную «риск-мишень». Испытуемые как бы подавались вперед, провожали объект не только глазами, но и всем корпусом. Совершив рискованную попытку, они расслаблялись, вздыхали с облегчением, спокойно указывали следующую, как правило, безопасную мишень. Большой интерес представляют и высказывания испытуемых в момент выбора рискованных мишеней; эти высказывания указывают на осознанность испытуемыми своих действий. «Ну-ка, теперь вот эту, поближе к звуку»; «Была не была, а теперь рискнем»; «Поставим здесь, на границе с аварией». Отдельные высказывания указывают как бы на причину такого риска, например: «Если все равно, где выбирать, то я могу все время здесь» (показывает начало туннеля, вдали от черты угрозы); «...А вообще — интересно подальше». Другие высказывания непосредственно свидетельствуют о важности, субъективной значимости выбранной цели по сравнению с наказанием: «Ну ладно, пусть ударит — выдержим!». Или, напротив, об отказе от принятой трудной цели: ^П^пр^умата гс у границ

нет, лучше вот здесь» (уводит ориентир из зоны риска). еакции испытуемых указывают также на жизненную значимость поступка, связанного с риском: непосредственно перед выбором, как показывают самоотчеты, у них возникали своеобразные ощущения — «дыхание перехватило», «все напряглось», «жуть!». Испытуемые чувствовали возрастающее напряжение, которое в последний момент сменялось резкой разрядкой, «как будто что-то отпустило». По сравнению с физическим стрессором социальное санкционирование являлось более серьезной угрозой.

Около половины всех испытуемых выходили в зону риска, хотя

ни содержание экспериментальной инструкции, ни введенный

непобуждали к риску. Как пишет автор, «в явлении... риска объек-

тивно содержится момент преодоления субъектом его природных

"границ". Чувство беспокойства, страха, тревоги, в которой сказывается "телесная" природа индивида, побуждает его к поиску путей устранения этих как бы "чуждых" ему реакций, которые ограничивают возможности свободного развития его деятельности. Вот почему преодоление опасений перед угрозой может выступить в переживаниях субъекта как форма реального самоутверждения» (как выход за рамки субъектного действия. —Д.Б.) (Петровский, 1977. - С. 150-152).

В условиях описанного эксперимента испытуемый, рискуя, смещал демаркационную линию между доступным и недоступным ему в его деятельности, расширяя сферу действия. Рискованные действия служили как бы аргументом в споре двух начал: «могу» — «не могу» — и выступали в форме проб испытуемым себя и утверждения своих возможностей.

Таким образом, испытуемый рефлексировал результат своего действия. Ситуация шире ее формального требования, она содержит для человека гораздо больше стимулов к действию и оптимизации его, чем лишь прагматически достижимый результат. Для животного нет смысла охотиться в зоне опасности, если есть пища в безопасном месте. Человеку недостаточно выполнить просто биологически важное требование. Ему жизненно важна оценка другими людьми. Его собственная оценка своих действий есть вторичное отражение этой зависимости.

Отказ от действий вблизи опасной зоны означает, что человек не претендует на высокий уровень мастерства, т.е. как личность он пассивен. Напротив, определенные претензии на мастерство заставляют его испытать свои силы на грани возможности.

Только с учетом социальной природы человека с присущей ему социальной рефлексией можно дать правильную трактовку человеческого действия. Если анализировать человеческое поведение с точки зрения физиологического действия, т.е. по бихевио-•Н»иетской схеме «стимул — реакция», то в нем появляется непостижимая избыточность. Но если, анализируя человеческое поведение, не сводить его к низшим формам активности, а сохранить специфику человеческого действия, то эта избыточность обращается в его смысл. Как верно пишет Б.Ф.Ломов, «попытки неправомерного расширения или, напротив, оправданного сужения сферы применения тех или иных обобщений, концепций, гипотез, неточное описание уровня изучаемого объекта... создают теоретическую путаницу» (Ломов, 1982. — С. 18).

Уточняя эту сторону человеческого действия, следует отметить еще Ойну его характерную черту, а именно: «в качестве причин того или иного поведенческого акта выступает, как правило, не ""Т) 1 дельное событие, а система событий, или ситуация» (там же. — С. 26). Кстати, поэтому термин «надситуативная активность» вписывается скорее в левиновское определение ситуации и не совпадает с определением А. Н.Леонтьева как цели, данной в определенных условиях. Зона риска задана испытуемому в качестве одного из условий, и поэтому точнее следует говорить о проявлении испытуемыми «ситуативной активности». Если же индивид не проявляет своего «пристрастного» отношения к ситуации, мы говорим о его формальном, механическом и пассивном поведении. Подлинная «надситуативность» и есть «активность»', выход за пределы формального требования это не выход за пределы требований заданной ситуации.

Итак, рассматривая уровень личностного действия при анализе некоторых форм активности личности, мы видим, что его механизм не включает с необходимостью момент выхода за пределы требований заданной ситуации, а лишь демонстрирует неоднозначность и социальную обусловленность человеческого действия. Отсюда следует вывод, что тот уровень активности, на котором возможен выход за пределы требований заданной ситуации, является самостоятельной высшей формой активности личности и характеризует особый вид действия. Поэтому мы дифференцируем уровень действия личности, выделенный П.Я. Гальпериным, на два: уровень действия социального индивида и уровень творческого действия.

Уровень действия социального индивида соответствует целесообразной деятельности, где цель выступает как осознание желаемого результата. Но сам результат определяется подцжением индивида не среди вещей, а среди людей (Гальперин, 19^6^

Если рассматривать развитие форм активности под углом зрения генезиса структуры действия, понимаемого как соотношение его механизма и результата, то выделяемый нами уровень творческого действия показывает, что его результат шире, чем его исходная цель. В своей развитой форме творческое действие приводит к порождению самой цели, т.е. на этом уровне осуществляется целеполагающая деятельность. Таким образом, действие приобретает порождающий характер и все более теряет форму ответа.

Подчеркивая внешнюю нестимулированность подлинно творческого процесса, мы не выводим его из-под действия детерминации вообще. Просто он не объясним из последней, не порождается только ею. Естественно, внешняя детерминация всегда имеет место и стимулирует деятельность, но этим нельзя исчерпывающе объяснить описанный выше феномен. Он рождается не вопреки внешней детерминации и не из нее, а как раскрытие глубинных потенций личности, как внутренне детерминированное и в этом смысле свободное действие.

1 Это возможно, объясняет то «смешение понятий> которое имеет место в психологической литературе (Дружинин, 1999).

Но при всей относительной некорректности термин «надситуативная активность» оказался удивительно удачным, так как всеми понимаем.

 «Бескорыстный риск», проявленный на уровне действия социального индивида, в большей мере служа его самоутверждению, на уровне творческого действия оборачивается альтруизмом: исследую, рискуя жизнью для других. Здесь берут верх гражданские мотивы. Вспомним героиню Е.А.Долматовского, специально затянувшую прыжок и идущую на риск ради безопасности парашютистов в условиях войны:

Мгновенья как вечность, секунда такая. «Успею! Успею! Не мне это больно — Тому, кто в бою не уйдет от погони: Земля уже близко...»

Подчеркнем, эта свобода не исключает внешней детерминации, напротив, предполагает ее, так как всякая осмысленная деятельность развертывается как целесообразная. Следовательно, развитие деятельности по инициативе ее субъекта (продолжение мышления за пределами требований заданной ситуации) является не полным произволом, а проявлением того, что отношение человека к Миру опосредуется богатством его внутреннего мира.

3.3.4. Чувство активности

Анализируя центральное понятие в нашей теоретической системе — активность, мы не можем не остановиться на таком явлении, как «чувство собственной активности». Надо отдать должное Б. Эльконину, так как это стало возможным благодаря проведенному им блистательному анализу этого явления.

Высказанная М. М. Бахтиным мудрая мысль о том, что «в каждом моменте творец и созерцатель чувствует свою активность — выбирающую, созидающую, определяющую, завершающую — и в то же время чувствует что-то, на что эта активность направлена» (Бахтин, 1975. — С. 62 — 63), раскрывается Элькониным в последнем звене выстраиваемой им концепции, вбирая весь кропотливый ход мысли, демонстрируя целостность, последовательность всего подхода, в свете которого буквально высвечивается психологическая природа данного явления. Восстановим его логику.

•  Ощущение действования является первым телесно-практическим самоопределением любой человеческой активности.

•  Специфическое ощущение напряжения, усилия, ощущение перехода, сдвига усилия возможно лишь при наличии препон и связано с преодолением их сопротивления. Это отмечал и Выготский, когда писал, что произволъночу процессу соответствует специфическое переживание усилий, которое связано с преодолением привычных автоматизмов.

Действие претерпевается действующим, т.е. оно воздействует не только на внешний мир. И чем сильнее объект сопротивляется

действию, тем сильнее он «давит» на действующего и тем сильнее он претерпевает воздействие мира на себя, т. е. в буквальном смысле слова страдает от собственного действия. «Рука действующего ладонью упирается в предмет, а плечом — в само его тело... Претерпевание действующим своего действия является как необходимым и неотъемлемым моментом самого действия, так и источником чувства собственной активности (ощущения действия), т.е. переживания в собственном смысле слова» (Эльконин, 1994. — С. 156). Таким образом, отношение усилий и их сохранения (изменения) есть источник переживания активности. Вместе с тем действие — посредник обращения мира и культуры на самого действующего и тем самым является способом проявления его самоощущения — необходимого условия существования в жизни. Это «самочувствие» не может быть объективировано, т. е. оно существует, когда действие осуществляется или проигрывается. Поэтому оно индивидуально и ситуативно. Однако, чтобы отличить продуктивное действие от «холостого», необходима явленность результата усилий. «Чтобы оно стало "зрячим", необходимо, чтобы посредством этого действия открывалось и строилось иное действие, в котором первое вместе с его усилиями оказывалось бы снятым. Но открывалось так, чтобы первое и второе действие оказались психологически одновременными» (там же. — С. 159). Более того, нельзя полностью оказаться погруженным в собственное усилие. «Застревание» в усилии, вечное состояние напряжения приводит лишь к потере чувства активности, «...ибо ощутим именно переход, "сдвиг" напряжений».

Итак, полное действие включает две фазы: 1-я — фаза собственно действия (усилия), 2-я — фаза бездействия за счет дей-^ ствия самого предмета. Это фаза обнаружения и построения пространства возможностей, ситуации действования. На переходе от первой ко второй и возникает образ, т.е. является мир, а на обратном переходе этот образ выступает как пространство возможностей и преломляется в энергию действия. Только в случае его возникновения и преломления усилие и претерпевание не оказываются «слепыми». Таким образом, усилия, прилагаемые к первой фазе, являются «зрячими» лишь относительно второй фазы (а не сами по себе). Раскрывая «внутреннюю картину» действия, Эль-конин задается вопросом: «почему же явление мира в снятии усилия есть образ самого усилия, образ самого страдания?». Отвечая на него, он отмечает, что ритм действия предполагает два перехода.

Первый — это превращение напряженного, чувствуемого действования в иное, в котором снимается напряжение действующего fi-mnp viv бт,т обрпрт его ня себя»') «'Зтесь тействителъно мир должен открыться и явшься в «красках» снятия напряжения лиоо в красках героизма действующего, его победы и силы, но в любом случае — как мир, который причастен действующему или которому причастен действующий (где он получает место, т.е.

становится уместен и нужен). Это действительно не образ самого источника претерпевания, не предметное выражение той «силы», которая преодолевается в действии и тем самым претерпевается. Это скорее образ смысла действия и тем самым смысла претерпеваемых усилий и напряжения.

Второй — это возвращение к реальному действию, противопоставленному действию иного Здесь обнаруживается то, чему противопоставлено действие. Именно на этом переходе обнаруживается источник претерпевания и строятся замысел и план действо-вания — способ распределения усилия.

Своей конечной целью Эльконин считает доведение основных понятий работы до их телесного выражения, показа того, что идеальная форма (совершенное действие) психосоматична, аффективно-выразительна и внутренне ритмична.

Приведенный текст необходим, чтобы не казались голословными наши соображения, относящиеся к природе интеллекту-ачьной активности. С этой опоры становится понятным, почему моряк не может жить без моря, летчик не летать, поэт не писать, ученый не думать. Дело не в любви к морю как «виду моря», а в потребности, необходимости определенных «претерпеваний», ставших буквально его натурой. Поэтому ощущение движения мысли может вызывать такое же переживание, «чувствование» жизни, ее полноты, счастья, равное экстазу от танца. Отсюда следует упоение своим трудом, потребность в нем. Поэтому становится понятным наступление депрессии при его отсутствии, а не просто отсутствии результата. Более того, представляется, что находит объяснение и распространенное представление о том, что процесс твор-чесгГБа~те"'регуЖруется поставленной целью (В. Н.Дружинин и др.). Думается, что в этом наблюдении схватывается момент постоянной «потребности» в деятельности у тех, кого мы называем «творцами», она опережает свою цель. Эти соображения в определенной степени объясняют стабильность ИА, ее неситуативность.

3.4. Типология творчества

3.4.1. Уровни ИА

Экспериментальные исследования по методу «Креативное поле» Дали возможность на основе объективных критериев выделить три качественных уровня интеллектуальной активности, которые условно обозначим как «стимульно-продуктивный», «эвристиче-

Если при самой добросовестной и энергичной работе испытуемый остается в рамках заданного или первоначально найденного способа действия, мы относим его интеллектуальную активность

к стимульно-продуктивному, или, как мы еще его называем, пассивному, уровню. Мы вводим второе название («пассивный»), чтобы подчеркнуть не отсутствие умственной деятельности вообще, а то, что эта деятельность каждый раз определяется действием какого-то внешнего стимула. Пассивный уровень — это не состояние бездеятельности, не стремление избежать умственного напряжения. Это — уровень действия социального индивида. У одних сама новая деятельность вызывает интерес и доставляет удовольствие, которое (при отсутствии утомления) не иссякает на протяжении всего эксперимента. У других деятельность вызывает бурный интерес, пока она нова и сложна. Но как только они овладевают этой деятельностью и она становится для них монотонной, интерес иссякает и их интеллектуальную деятельность уже ничто не стимулирует. Недаром М. М. Пришвин отмечал, что в этой нетерпеливой потребности в новых впечатлениях, будоражащих воображение, угадывается незрелость мысли, поверхностность. «На самом деле не нужно ехать в Центральную Африку, когда под Москвой можно найти мир еще менее известный, — писал он. — Надо делать открытия возле себя, чем ближе подойдете к себе, тем глубже проникнете к сокровищам» (Пришвин, 1969. — С. 70).

Отсутствие внутреннего источника стимуляции — познавательного интереса — и позволяет нам говорить о качественно единой определенности рассматриваемого уровня интеллектуальной активности, главным показателем которого является внешняя активизация мыслительной деятельности, отсутствие интеллектуальной инициативы.

Этот уровень соответствует современному понятию «общая одаренность».

Второй уровень — эвристический. Испытуемых этого уровня отличает проявление в той или иной степени интеллектуальной активности, не стимулированной ни внешними факторами, ни субъективной оценкой неудовлетворенности результатами деятельности. Имея достаточно надежный способ решения, испытуемый продолжает анализировать состав, структуру своей деятельности, сопоставляет между собой отдельные задачи, что приводит его к открытию новых, оригинальных, внешне более остроумных способов решения. Каждая новая найденная закономерность оценивается и переживается самим эвристом как открытие, творческая находка. В то же время она оценивается только как новый, «свой» способ, который позволит ему решить поставленные перед ним задачи. Отсюда — предел интеллектуальной активности эвриста.

Высший уровень интеллектуальной активности — креативный, здесь обнаруженная испытуемым эмпирическая закономерность становится для него не эвристикой, формальным приемом, а самостоятельной проблемой, ради которой он готов прекратить предложенную ему в эксперименте деятельность.

Открывшаяся «непредзаданная» проблема рассматривается испытуемым как счастливая неожиданность, событие.

Удивительно прав Лотман, утверждая, что «событие» происходит не вследствие стечения обстоятельств, а несмотря на их стечение. Испытуемые-креативы нередко просят позволить подумать над происходящим и не давать им больше задач. Перед ними теперь (по их убеждению) их собственная проблема, и решение ее для них более важно, чем достижение успеха в эксперименте. Опыты показали, что постановка проблемы, ее формулирование — мучительный процесс. «Самое интересное в понимании событийности — это то, что событие ни в коем случае нельзя понимать лишь как особую... удивительную, но случайность. Событие предполагает очень серьезную, трудную и напряженную работу и переживание» (Элъконин, 1994. — С. 48).

Постановка новой проблемы — феномен, который интуитивно осознается многими психологами как важнейший фактор творчества. Его пытаются, но не могут «поймать» в тестах на «чувствительность к проблемам». Самостоятельная, не стимулированная извне постановка проблемы — качественная особенность интеллектуальной активности таких испытуемых. Отсюда и качественная определенность высшего уровня интеллектуальной активности, обозначенного нами как «креативный» (от латинского слова сгеаге — творить, создавать).

Мы используем этот термин, а не общепринятый «творческий» потому, что последним обозначается и процесс мышления, и литературная, артистическая, художественная и т.п. деятельность. Кроме того, у нас нет никаких оснований отказывать «эвристам» в признании их творчества. Вместе с тем при сопоставлении эвристического и креативного уровней налицо два принципиально разных уровня творчества, соответствующих двум качественно раз-личным-урсщиям интеллектуальной активности, которым, в свою очередь, соответствуют и два типа мышления — эмпирическое и теоретическое.

Решая последовательный ряд задач, испытуемые в нашем эксперименте могут усмотреть формальные закономерности решения всей системы задач. В этом случае происходит сравнение позиций, в результате которого возникает обобщение — «эвристика». Это — эмпирическое обобщение. На креативном же уровне ИА наблюдается процесс углубленного анализа, не требующий сравнения ряда ситуаций, — испытуемый ограничивается решением всего одной задачи. Найдя доказательство феномена, он уверен в его закономерности, так как понял его смысл и содержание. Это, бесспорно, характерная черта теоретического мышления, способного вскрывать существенное путем анализа единичного объекта. Подобное представление совпадает с высказываниями С. Л. Рубинштейна и В.В.Давыдова об эмпирическом обобщении — сравне-

нии и теоретическом обобщении — анализе (Давыдов, 1972. — С. 216; Рубинштейн, 1946. — С. 43).

Справедливо замечает по этому поводу академик Б. М. Кедров: «...В развитии науки, особенно современной, неизмеримо большую роль по сравнению с эмпирическими играют открытия теоретические. Именно они приводят к коренной ломке старых воззрений в науке и выработке новых воззрений, к общему научному движению вперед» (Кедров, 1966. — С. 27 — 28).

Один из видных математиков XX в. Ж. Адамар справедливо заметил, что и «великим» свойственно не замечать очевидных следствий своих собственных выводов. Он задается вопросом: почему одни решают поставленные проблемы, а другие, более счастливые, делают великие открытия?

Так, физиолог Брюкке искал средство для освещения глазного дна, чего с успехом добился, и остановился на этом, не осмыслив значение своего открытия. Это сделал Гельмгольц, который готовил доклад об открытии Брюкке, — что и позволило ему объяснить оптическую роль сетчатки.

Эти (последние) два уровня соответствуют современному понятию творческой одаренности.

Рассмотрим кратко психологическую структуру деятельности испытуемых на каждом из этих уровней с позиции теории деятельности. В том, как испытуемый принимает и осуществляет задание, проявляется активная, пристрастная природа человеческой личности как субъекта деятельности. Каждую жизненную ситуацию (и экспериментальную также) человек рассматривает прежде всего с позиции ведущей своей потребности и находит в данной ситуации то, что может удовлетворить эту потребность. В эксперименте всем испытуемым задается одна цель, которая может быть осуществлена одним и тем же путем, с помощью почти одного и того же набора операций. Действия испытуемых идентичны, но не идентична осуществляемая ими деятельность, так как различны их ведущие мотивы, которыми могут быть и желание оказать «услугу», и работа ad honorares. Выделим особо случай, когда человек, успешно справляясь с заданием, получает тем самым подкрепление своей потребности в самоутверждении; экспериментатор подтверждает правильность выполнения, секундомер — этот «немой свидетель» — быстроту выполнения; все это поощряет испытуемого к еще более быстрому и в этом смысле успешному решению новых, но однотипных задач. Развитие этой психологической деятельности приводит к выдвижению новой цели: «Сегодня я решал задачу за 5 с; приходите завтра, я буду решать за 3 с» (испытуемый — аспирант кафедры алгебры МГУ). У студентки консерватории эта алгоритмизированная деятельность, направленная только на самоутверждение, приняла свой вид: испытуемая находила особый «шик» работать в эксперименте отвернувшись, что, по ее мнению, максимально

подчеркивало ее мастерство. Мы видим, что цели, которые выдвигают эти испытуемые, лежат вне познавательной деятельности и фактически препятствуют развертыванию собственно познавательной деятельности; поэтому они даже при наличии высоких способностей остаются в рамках заданной деятельности.

Рассмотрим случай, когда в эксперименте наблюдается совпадение мотива и цели, т. е. когда испытуемым осуществляется познавательная деятельность как таковая. Пока идет освоение новой ситуации (нахождение алгоритма решения задач), испытуемого, осуществляющего познавательную деятельность, внешне невозможно отличить от тех, кто выполняет то же задание на уровне мыслительного действия. Различие появляется уже после нахождения алгоритма и его отработки.

Имея достаточно надежный способ работы, испытуемый продолжает анализировать предмет своей познавательной деятельности, сопоставляет между собой отдельные задачи, что приводит его к открытию новых способов решения.

Этот важный факт нуждается в более детальном теоретическом рассмотрении. По общепринятому представлению, мышление начинается в проблемной ситуации, но, «имея такое начало, оно имеет и свой конец» (Рубинштейн, 1946. — С. 347). В нашем случае после нахождения алгоритма решения действие трансформируется в операцию, трудностей более нет. Прекращение мышления после нахождения решения поставленных задач становится самым высоким психологическим барьером для продолжения анализа объекта мышления. Это происходит, когда осуществляется не познавательная деятельность, а решение задач на уровне познавательного действия, когда испытуемому важны в первую очередь успешность выполнения задания, достижение определенного результата. Этого не происходит в случае познавательной деятельности, при которой             I

нахождение алгоритма решения не становится барьером для продолжения процесса мышления: объект есть, и выполнение поставленной цели не означает исчерпания его содержания. В этом случае преодолеваются и страх ошибок вследствие отступления от уже найденного надежного алгоритма, и соблазн «блеска».

Таким образом, интеллектуальная активность снимает все барьеры, мешающие продолжению мышления вне конкретного тре-             I | бования, и ведет к установлению новых закономерностей. Эта по-             ' знавательная деятельность и вскрывает глубинный слой в экспе-             ' ] l I рименте, так же как в реальной жизни, когда познавательный              I мотив является ведущим. Последний не исключает действия также побочных мотивов (самоутверждение, престиж, заработок и т.п.), но именно он определяет уровень интеллектуальной активности данного субъекта. Этот уровень обозначается нами как «эвристический». В отличие от стимульно-продуктивного, его в первую очередь отличает наличие интеллектуальной инициативы;             , i

во-вторую — если на стимульно-продуктивном уровне мыслительная деятельность служит средством реализации посторонних для познания мотивов, то на эвристическом уровне продукт мышления — новая закономерность — оценивается и переживается человеком как открытие, творческая находка, событие.

Здесь наше понимание «события» смыкается с тем раскрытием, которое ему дает Б.Эльконин, — как недетерминированности (в том смысле, что оно не является следствием и продолжением естественного течения процесса). Напротив, оно связано как раз с прерывом его и переходом в новую реальность. В нашем случае — реальность открытий. Особенно четко это прослеживается на следующем уровне ИА (об этом ниже).

Верхний качественный предел эвристического уровня определяется следующим ограничением: новая закономерность оценивается человеком также с точки зрения практического приложения к выполнению прежней цели.

Но возможен случай — и он подтверждается многочисленными экспериментами, — когда этого ограничения в познавательной деятельности нет, когда у испытуемого полностью отсутствует ориентировка на «успешность» и открытая им закономерность не превращается в эвристику, формальный прием, в конечном счете — алгоритмизированную операцию, с помощью которой выполняется прежняя цель, а становится объектом дальнейшего анализа, теоретического исследования. Эти случаи — некоторая психологическая конкретизация уже высказывавшихся общефилософских суждений о сущности человеческого познания вообще, того, что Рубинштейн называл диалектикой познания как деятельности и как созерцания, «созерцательности, в смысле заинтересованности человека в познании мира таким, каков он есть на самом деле» (Рубинштейн, 1973. — С. 380). Такая идеальная цель действительно выключает человека из борьбы своекорыстных интересов. Познавательный интерес становится не просто ведущим, а доминирующим, подавляющим все побочные мотивы. Предмет познавательной деятельности начинает существовать не как средство для достижения побочных целей; обнаруженная закономерность не приобретает практической служебной функции. Здесь человек действует по ту сторону «царства необходимости» (Маркс. — Т. 25. — С. 387). Двигаясь в глубь экспериментального материала, испытуемый пытается понять, осмыслить причины, порождающие эту закономерность. Такова новая цель его деятельности: он поставил перед собой пусть маленькую, но свою теоретическую проблему, и он должен ее решить.

Интеллектуальная активность в данном случае качественно иная, чем на эвристическом уровне: она воплощается в познавательном целеполагании — постановке новой проблемы, на решение которой с этого момента направлена вся познавательная деятельность субъекта.

Важно подчеркнуть, что с феноменом познавательного целе-полагания мы сталкиваемся лишь на этом креативном уровне интеллектуальной активности.

3.4.2. Проблема целеполагания

Методологические и методические подходы к изучению процесса субъективного выделения цели стали привлекать особое внимание с 70-х гг. прошлого века в связи с потребностями практики, в частности решением задачи создания искусственного интеллекта. Кибернетика в своей постановке проблемы целеобразо-вания повторяет ее по существу в том виде, в каком она стояла в механике. Человек рассматривается как естественный механизм, способный ставить цели. Однако при такой постановке возрождается старая антитеза механистического материализма и идеалистического индетерминизма относительно первоисточника цели. Методологически данная проблема может быть решена лишь на основе понимания человеческой деятельности как универсальной, а не просто целесообразной.

В психологии приходится констапфовать определенный разрыв между широким философско-методологическим осмыслением феномена целеполагания и конкретно-экспериментальными исследованиями, сводящими всю проблему к изучению мыслительных процессов установления подцелей при решении задач. Эта методологически суженная проблема обозначается часто как проблема целеобразования.

В связи с этим следует подчеркнуть, что в психологии проблема целеобразования экспериментально решается именно в рамках исследования целесообразной деятельности. В последнее время эта тенденция даже усилилась в результате влияния определенных кибернетических идей, особенно идеи гомеостазиса, что адекватно Для замкнутой системы (живого организма или гомеостата), чья целесообразность выражается в утилитарных актах уравновешивания со средой. Но человек (как и общество в целом) в каждый данный момент — принципиально разомкнутая систему и целесообразность даже применительно к «конкретному труду» не исчерпывает направленности познавательной деятельности человека (известных принципиальных отличий целесообразности действий человека от целесообразности в животном мире мы здесь не касаемся).

По справедливому замечанию О.Г.Дробницкого (1969), в самом акте целесообразной деятельности присутствует нечто такое, что выходит за его пределы. Понять специфически человеческий способ Деятельности можно лишь тогда, когда в самом процессе конкретного труда будет вскрыто нечто выходящее за границы выполнения Данной задачи, т. е. та самая универсальность. Если цель возникает Как частная задача для достижения другой цели, а другая — как

средство осуществления следующей и т.д., то рано или поздно мы должны будем перейти от проблемы целеобразования в рамках целесообразной деятельности к проблеме собственно целеполагания.

Методические трудности исследования проблемы целеполагания вытекают из упомянутой выше методологической деформации этой проблемы. Отсутствие адекватных методов исследования феномена целеполагания, в свою очередь, несомненно оказывает обратное влияние на теоретическое осмысление этого феномена и вызывает ту самую методологическую деформацию, которая выражается в искусственном сужении объекта исследования или даже подмене самой проблемы.

Главную методологическую трудность сформулировал А.Н.Леонтьев, который подчеркивал, что в лабораторных условиях или в педагогическом эксперименте мы всегда ставим перед испытуемым «готовую» цель и поэтому сам процесс целеполагания обычно ускользает от исследователя. Действительно, решение проблемы собственно целеполагания не может быть реализовано в обычной для психологического эксперимента ситуации заданной деятельности. Снятие этого препятствия в методе «Креативное поле» позволило впервые выйти на выявление и экспериментальное изучение феномена целеполагания. Дифференциация его с другими проявлениями творчества дает нам возможность посягать на построение полной типологии творчества.

3.4.3. Уровни ИА как отражение ступеней познания

На стимульно-продуктивном уровне ИА задачи анализируются испытуемыми во всем многообразии их индивидуальных особенностей, но как частные, без соотнесения с другими задачами. Такой тип анализа соответствует ступени познания единичного.

При переходе на эвристический уровень ИА происходит сопоставление ряда задач, в результате чего открываются новые закономерности, общие для системы задач, т.е. решение происходит на уровне особенного.

И наконец, на креативном уровне ИА, на котором подвергаются доказательству найденные закономерности посредством их исходного генетического основания, мысль достигает всеобщего характера. Интеллектуальная активность креативного уровня является высшим проявлением творчества, так как этот мыслительный процесс протекает «как последовательное восхождение от единичности к всеобщности... но форма всеобщности есть форма внутренней завершенности» (Энгельс. — Т. 25. — С. 548).

При рассмотрении постановки новой проблемы как преодоления целесообразной и проявления целеполагающей деятельности мы не противопоставляем деятельность, преследующую результат, конкретную цель, деятельности нерезультативной. Это

противопоставление «отчужденного» (по Марксу) труда, являющегося лишь средством удовлетворения других потребностей, труду творческому, когда он — высшая потребность. Действительно, само получение требуемого результата еще не обеспечивает творческого характера деятельности. При ориентации на сам процесс установка на получение позитивного результата «снимается» в поступательном развитии деятельности, т.е. отношение целесообразности включается в более широкий контекст.

Выход в новое пространство, на новую проблему через принятие и решение исходной задачи дает нам представление о подлинном развитии деятельности.

При этом действие индивида приобретает порождающий характер и все более теряет форму ответа: его результат шире, чем исходная цель. Таким образом, творчество в узком смысле слова начинается там, где перестает быть только ответом, только решением заранее поставленной задачи. При этом оно остается и решением, и ответом, но вместе с тем в нем есть нечто «сверх того», что и определяет его творческий статус.

По Рубинштейну, здесь можно говорить и о героизме, и о мужестве познания (Рубинштейн, 1972. — С. 380). Это подлинное творчество, так как в нем сняты все признаки «отчужденного труда».

3.4.4. Проблема развития

Определяя творческие способности как способность к развитию деятельности по инициативе самого субъекта деятельности, мы не можем не остановиться на книге Б. Эльконина, к которой уже неоднократно обращались, поскольку считаем ее «событием» в теории современной психологии; кроме того, нас объединяет общая тематика. Касаясь вопроса развития, мы обеднили бы себя, если не попытались бы провести параллели в наших подходах.

Прежде чем перейти к этому анализу, следует отметить нелегкую судьбу категории «развитие». Слишком редко она действительно постигается, зато слишком часто употребляется там, где речь идет о любых изменениях. Но среди этих крайних ситуаций есть сложности анализа проблемы, которые связаны не с самим явлением развития, а с неопределенностью того объекта, который развивается. Так, даже сам Эльконин скорее чисто стилистически разводит понятия продуктивного действия и творческого акта. Точнее, творческий акт выступает у него моментом продуктивного действия. Если же придерживаться того определения творческого акта, которое дается автором, то, употребляя его терминологию, это будет идеальная форма без своей реалии.

Лишь несколько положений изложенной теории, отражающих Конкретику объекта и отвечающих требованию включения необ-ходимых компонентов структуры, действительно связаны с раскрытием продуктивного действия. Говоря об этих компонентах, мы имеем в виду в первую очередь посредничество. Ни детское развитие, ни становление личности без него немыслимы. Но в действии «творца» оно уже «снято». Сложность заключается в том, что сам Эльконин постоянно имеет дело с реалией действительно творческого действия, опираясь на теоретические изыскания исследователей творчества, сказки и т.д., где оно реально представлено.

Поэтому наш сравнительный анализ творческого действия сам должен проходить в двух параллелях: как анализ продуктивного и как анализ творческого действия.

Начнем с того, с чего начинает Эльконин: с задач на снятие функциональной фиксированности прошлого опыта. Когда в процессе анализа проблемы происходит ее переконструирование, переформулирование, Дункер говорит о «развитии» проблемы. То есть процесс решения любой задачи с неопределенной областью поиска представляет процесс развития данной ситуации (но не деятельности). Поскольку Эльконин следует модели творческого действия Пономарева (решение через обнаружение побочного продукта), то для переноса должен быть увиден общий гештальт, а это действительно возможно лишь в знаково-символической форме. В первой главе нами подробно описан процесс ее порождения, смены одной системы на другую, в результате чего приходит решение задачи. Некоторые критерии Эльконина могут найти в ней отражение: например, скрытость предшествующих операций; К-модель открывает пространство возможностей для другого действия; меняет ситуацию своего построения (при сформированной К-модели условия задачи видятся уже иначе). Однако этот процесс характеризует обычный механизм человеческого мышления. Он может и должен участвовать и в получении «самодовлеющего» продукта, т.е. он необходим, но недостаточен для его порождения. В качестве «достаточного» здесь выступает функция именно творческого действия, природу которого мы описывали в этой главе.

Итак, сопоставим наши подходы, воссоздавая основные узлы движения мысли Эльконина:

1.  Общим и абстрактным представлением акта развития является идущее от Л.С.Выготского представление о нем как о соотнесении реальной и идеальной форм.

2.  Идеальная форма — это не идеализированный (воображаемый, мыслимый) объект, а совершенный субъект — субъект совершенного действия.

Человек, осуществляющий действие на креативном уровне ИА как внутренне завершенное, может рассматриваться как субъект совершенного действия, т.е. в качестве идеальной формы.

3.   Совершенное действие нельзя представить себе как нечто бесплотное и лишь в этом смысле идеальное. В его составе есть

»есто совершенной реалии — той реалии, которая соответствует идее, является ее «этостью». Идеальная форма противопос-мавлена реалии и инерции наличного, стереотипного функционирования.

Проявление ИА как выход во второй слой деятельности, несмотря на наличие надежного способа действия, противопоставлено «реалии и инерции напичного», стереотипному функционированию.

4. Акт развития есть преодоление наличного функционирования в идеальной форме действия.

Мы также рассматриваем проявление ИА как способность к развитию деятельности.

5.  Лишь относительно подобного преодоления есть смысл говорить о субъекте развития. Субъектностъ — это определенный режим жизни, а не характеристика наблюдаемого индивида.

Понятие субъекта раскрывается нами через признаки самодостаточности и самочинности. Это действительно не синоним индивида, человека и т.д., а система ценностей, направленность, в целом мировоззрение.

6.  Способом существования идеальной формы является событие. Идеальная форма существует лишь в переходе форм жизни, задаваемом явлением совершенства. Акт развития есть событие идеальной формы.

Здесь наше понимание «события» смыкается с тем раскрытием, которое ему дает Эльконин, — как недетерминированности в смысле того, что оно не является следствием и продолжением естественного течения процесса. Напротив, оно связано как раз с прерывом его и переходом в новую реальность. В нашем случае — реальность открытий. Особенно четко это прослеживается на креативном уровне ИА.

«Событие вовсе не обязательно связано с грандиозным переломом "объективной реальности". Вместе с тем его обязательным структурным элементом является необходимость перехода из одного в другой тип поведения, или, метафорически выражаясь, тип движения в жизни» (Эльконин, 1994. — С. 52).

Следует отметить, что перечисленные «типы движения в жизни» проявляются в одной деятельности, в одной «наличной ситуации». Форма внутренней завершенности, т.е. красоты (идеальная иДея), проявляется также «в наличной ситуации», а не за ее пределами, именно в ней происходит обретение ее реалии.

7.  Структуру события (акта развития) составляют два одновременных перехода: наличное — иное и реалия — идея. Существенна именно их одновременность, ибо ни один из этих переходов сам по себе не есть явление совершенства. Событие ~ это единство двух переходов: перехода от наличного к иному, являющегося одновремен-н° и взаимопереходом идеи и реалии, и взаимоперехода реалии и идеи,

являющегося одновременно переходом наличное — иное, т. е. перехо-дом к иным обстоятельствам жизни.

8.  Субъектность акта развития воплощена в посредничестве. Мы рассматриваем ставшую форму и поэтому в данной работе

не касаемся проблемы посредничества. Она будет нами раскрываться при описании генезиса становления ИА.

9.  Замыслом посредничества является построение ситуации события; проблемой — соотнесение способа жизни другого с существом идеальной .-жизни; задачей — обращение другого на себя (меня).

10.  Посредничество ритмично. Его полный цикл составляют две фазы — причастие и осуществление.

11.  Причастие — это приобщение к миру идеи как особой чувственно-образной реалии. Способом причащения является метаморфоза.

12.  Осуществление — приобщение реалии идеи наличному бытию. Способом осуществления является знаковое опосредствование.

В определенной степени знаковое опосредствование в процессе мышления представлено нами при описании основного звена продуктивного мышления и языка его реализации.

13.  Опыт субъектности, строящийся в причастии, — это опыт инициативного действия, т. е. принятия на себя трудностей воплощения замысла. Опыт субъектности, строящийся в осуществлении, — это опыт реализации замысла в способе решения задачи.

Далее при раскрытии структуры ИА будет показано, насколько труден выбор пути движения в проблеме. Осуществление замысла является нравственным поступком и поэтому связывается нами с наличием субъекта деятельности.

14.  Развитое посредничество разворачивается и имеет место на границе двух пространств — пространства причастия, где идея и реалия тождественны, и пространства осуществления, где они различны. Посредничество — это инициация и реализация взаимоперехода причастия и осуществления.

15.  Единицей развития является значащее действие. Осуществление значащего действия есть акт развития. Осуществление значащего действия необходимо (потенциально или актуально) обращено к другому.

Значащее действие может осуществляться только как подлинно творческое, т.е. внешне не стимулированное.

16.  Значащее действие предметно. Его предметом является пространство возможностей другого действия.

Открывая новую закономерность или, тем более, ставя новую проблему, мы открываем пространство возможностей новых действий.

17.  Полнота задания пространства возможностей другого действия реализуется в созидании самодовлеющей предметности, которая строится в продуктивном действии.

Самодовлеющая предметность может быть создана как результат развития исходной деятельности, а не как требуемое решение, т.е. для ее создания требуется проявление инициативы как познавательной самодеятельности. Повторяем: поскольку Элько-нин не дифференцирует продуктивное и творческое действие, а продуктивное действие не рассматривает во всем объеме, то формально с таким выводом мы не согласны (см. выше). Проводимая аналогия с Лосевым, с нашей точки зрения, в этом моменте неправомерна. Процесс, представленный Элькониным, описывает механизм, который лишь принимает участие, но сам не в состоянии произвести такой предмет.

18.  Продуктивным является действие, в котором сделано больше, чем делалось, поскольку создан предмет, меняющий обстоятельства своего же построения.

Наше определение творческого действия как такого, чей продукт шире, чем поставленная цель, внешне похоже на определение Эльконина. Хотя мы как раз считаем, что именно делалось больше, чем требовалось. В этом — наши различия.

19.   Центральным моментом продуктивного действия является взаимопереход между свершением действия и действием самого этого свершения на иное, т. е. творческий акт.

Описание творческого акта проигрывает на фоне всей столь значительной работы. Создается впечатление, что Эльконин повторяет те ошибки, которые только что критиковал сам. А именно: его испытуемый не сам строит, а экспериментатор «встраивает» в ситуацию возможность свершения «творческого акта».

Рассмотрение творческого акта как развития самого действо-вания в нечто, что меняет среду его протекания, в нашем представлении может быть отнесено как к К-модели, которая заставляет иначе видеть наличную ситуацию задачи, так и к ИА, проявление которой приводит к рассмотрению ранее отдельных задач на уровне особенной или всеобщей связи.

20.  Лишь в том случае, когда свершение действия оборачивается действием этого свершения, само свершение действия обретает место в мире.

21.  Значение действия — это образ и идея места действия в мире, т.е. того, как именно построение чего-либо преобразует или порождает ту среду, в которой это нечто строится, и ту персону, которая это строит.

Великолепная мысль, реалию которой мы демонстрируем в 5-й главе: «...Тем, что он (человек) делает, можно определять то, Что он есть» (Рубинштейн, 1986. — С. 104).

22.  Значение действия — замысел перехода от совершения дей-Сгпвия к действию совершения — можно представить лишь в образ-н°~символической форме.

Этому посвящен целый раздел нашей книги (ч. I, гл. 1).

23. Образно-символическое представление действия является ориентировочной основой творческого акта, которая включает в себя два одновременных и противоположных аспекта: во-первых, условное снятие операций по построению продукта в символе порождения пространства; во-вторых, обратное отображение и проигрывание символа в операциях по реальному построению продукта.

Эти моменты анализируются в 1-й главе, а отношение к остальным выводам нами отражено выше.

3.4.5. Типология творчества

Построение типологии творчества — это вопрос о ее критерии. Одной из наиболее популярных из известных является типология В.Освальда. Его классификация строилась на критерии скорости умственных процессов, что соответствовало представлениям о природе умственных способностей. «Романтик творит скоро и много. Классик создает немногое, но зрелое». Научная генерализация этого критерия при более подробном описании типов романтика и классика позволяет привлекать известные со времен Гиппократа признаки темперамента (холерика — романтику и флегматика — классику), а также интро- и экстравертированные характеристики личности. В конечном счете при противоположном стиле деятельности оба приходят к одному результату: «Романтики — это те, кто революционизируют науку. Классики же непосредственно этого объективно не делают, хотя следствием их работы довольно часто оказывается коренной переворот» (Освальд, 1910. — С. 359).

Классификация известного физика Луи де Бройля базируется внешне на различных видах научной деятельности: ее эмпирического и теоретического уровней (теоретиков и экспериментаторов). Фактически это деление по признаку типа ума: эмпирического или теоретического. В свою очередь, теоретики делятся на интуитивистов и логистов. По сути типология Бройля включает деление Оствальда, так как Бройль также различает среди ученых-интуитивистов тех, кто обладает оригинальными взглядами и способен на постановку новых проблем, и исследователей менее отважных, но более педантичных. Таким образом, данная типология выступает как трехуровневая (Бройль, 1962).

А.Пуанкаре по аналогии с типами интуитивистов и логистов выделяет аналитиков и геометров. «Геометры остаются геометрами, даже если они занимаются чистым анализом». В этих классификациях подчеркивается, что тип мышления врожден: «Не предмет, о котором они трактуют, внушает им тот или другой метод» (Пуанкаре, 1905. — С. 11). Кульминацию этот подход получает в типологии Д. Прайса, связывающего типы мышления с различными цивилизациями. Вавилоняне — точные вычислители (вер-балисты), греки — логисты (визуалисты) (Price, 1971).

В классификации М. Фарадея критерий меняется: за основу берется не тип мышления, а различия в его результатах, уровне познания. В ее основе лежат «шкалы научных заслуг»:

1)  открытие нового факта;

2)  сведение его к известным принципам;

3)  открытие факта, не сводимого к известным принципам;

4)  сведение всех фактов к еще более общим принципам (фактически — это развитие теории).

Аналогичной является типология американского ученого Б. Га-зелина. Низший вторичный уровень — развитие знания без изменения его сущности: соотнесение с известными принципами, но новым путем. Высший — внесение нового элемента или нового соотношения между ними.

В середине прошлого века характер типологий меняется. Развитие науки как социальной системы, коллективный характер научной деятельности делает актуальным осмысление роли разного типа личностей в этом процессе. В типологиях X. Селье, Гоу и Г. Вуд-вортса, Кона-Брейера, К. Ретела в качестве основания берется не тип мышления, а роль, которую выполняет ученый в коллективе в силу самых различных личностных качеств и способностей. В основном они базируются на жизненных наблюдениях. Отсутствие единого научно обоснованного критерия предопределило и неудачу создания классификаций деятелей науки, типологий личности. В них бросается в глаза прежде всего пестрота и противоречивость оснований.

В качестве примера рассмотрим одну из наиболее известных классификаций Гоу и Вудвортса (Gouth, Wood-worth, I960):

1)  фанатик — человек, увлеченный наукой до самозабвения, неутомимый, любознательный, требовательный, часто плохо уживающийся с другими учеными;

2)  пионер — инициативный тип, кладезь новых творческих идей, охотно передающий их другим, хороший организатор и учитель; честолюбив, работоспособен;

3)  диагност — хороший и умный критик, способный обнаружить сильные или слабые стороны научной работы или предполагаемой программы научных работ;

4)  эрудит — человек с великолепной памятью, легко ориентирующийся в различных областях знаний, но натура нетворческая, легко подделывающаяся под других, более инициативных Ученых;

5)  техник — человек, умеющий придать законченность чужой Работе, неплохой логик и стилист, отлично уживающийся со своими коллегами;

6)  эстет — увлекается изящными решениями, интеллектуал с Несколько пренебрежительными взглядами на менее «тонких» работяг;

7) методолог — увлечен методологией, любит выступать и учить других, как надо работать, хотя его собственные достижения не всегда значительны;

8)  независимый — индивидуалист, который терпеть не может административную работу, увлечен своими идеями, но не любит выступать с их изложением и не проявляет напористости при внедрении их в жизнь; упрям, уверен в себе, отличается острой наблюдательностью, живым умом; больше всего ценит возможность работать спокойно, без постороннего вмешательства.

Мы позволили себе привести эту длинную выдержку для того, чтобы показать отсутствие какого-либо единого критерия, пестроту оснований даже внутри одной классификации. Предпринятую Гоу и Вудвортсом попытку синтезировать типы ученых на основе многих и, как правило, разнородных личностных характеристик следует признать в научном отношении бесплодной. Главный показатель творчества отступает в описании типов на задний план или просто фальсифицируется под воздействием внешних, второстепенных факторов. Так, первые два типа — фанатик и пионер — различаются скорее степенью неврастеничности, нежели творчества (если только под фанатиком не подразумевать человека одной, но беспокойной идеи, а под пионером — хватающегося за все дилетанта).

Количество творческих идей также не может определять степени интеллектуальной активности фанатиков и пионеров (общая теория относительности Эйнштейна, по существу, развивает одну фанатическую идею, но является синтезом бесчисленного количества идей, направленных в одну сторону). Пионер может быть не менее любознательным и требовательным, чем фанатик, а фанатик — таким же хорошим организатором и учителем, честолюбивым и pifjirrnrnnrnfiibiii иалопггпм, как пионер. Эстет выделен в особый тип также по чисто случайным внешним личностным признакам: «любит изящные решения», «несколько пренебрежительный взгляд на менее тонких работяг».

Однако «любить изящные решения» могут и фанатик, и пионер, и даже техник (поскольку речь идет о придании законченности чужой идее, работе). Это человек, который видит новую проблему полностью и настолько глубоко, что может оценить и ее внешнюю форму. Кстати, настоящий творческий процесс обычно невозможен без эстетического удовольствия, доставляемого личности буквально каждой удачной мыслью. Выделять же в отдельный тип эстетствующих, но бесплодных научных сотрудников вряд ли имеет смысл.

Итак, несмотря на огромный фактический материал, собранный зарубежными исследователями, им так и не удалось создать полноценное описание творческой личности. Это объясняется v первую очередь эмпирическим подходом к проблеме, решением

ее с позиций здравого смысла. Отсутствие теоретических принципов порождает неразработанность средств, способов определения тех или иных особенностей личности и приводит к произволу в определении оснований.

Видимо, в силу именно этих причин исследования творческой личности на Западе не перешагнули рубеж, который был намечен в первой четверти XX в. Поэтому можно говорить лишь о количественном росте исследований. Чтобы подчеркнуть видимое топтание на месте, отсутствие прогресса, достаточно сопоставить классификацию Ф. Ю. Левенсона-Лессинга, опубликованную у нас в стране в 1923 г., с классификацией крупнейшего французского ученого Н.Селье, которая была создана спустя полвека (Selye, 1964).

Левинсон-Лессинг выделял творчески малопродуктивных ученых-эрудитов, называя их «ходячими библиотеками», и творчески продуктивных ученых, не отягощенных переизбытком оперативных знаний, обладающих мощно развитой фантазией и блестяще реагирующих на всякие намеки. В классификации Селье библиофил много читает и обладает энциклопедическими знаниями, обычно очень интеллектуален и проявляет большую склонность к философии, математике или статистике, хорошо информирован о наиболее сложных теоретических аспектах науки. Проводит все время в библиотеке. Он неумолим на экзаменах, которые широко практикует, чтобы продемонстрировать свои собственные знания.

Один из советских исследователей назвал классификацию Селье шуточной. Если это верно, то факт, что большой талант породил шуточную классификацию, скорее говорит о кризисе данного пути в науке.

Итак, ни один из названных путей исследования творчества — через исследование знаний, мышления, личности — не привел к адекватному раскрытию его природы. Дело в том, что хотя эти явления и процессы и имеют самое непосредственное отношение к творчеству, но каждое из них в отдельности не исчерпывает той психологической реальности, которая лежит за этим понятием. Простое сложение не преодолевает разобщенности указанных исследований, а лишь еще более ее подчеркивает.

Таким образом, лишь в 70-е гг. XX в. появляется типология, построенная на едином критерии, отражающем психологический механизм творчества. Выделенные нами уровни интеллектуальной активности, с нашей точки зрения, соответствуют определенным типам творчества.

Стимульно-продуктивный уровень ИА соответствует принятию 11 продуктивному решению стоящих перед человеком задач. При этом в рамках уже поставленных проблем люди этого типа творче-ства способны на смелые гипотезы и оригинальные находки.

Эвристический уровень ИА соответствует открытию новых закономерностей эмпирическим путем. Это уровень эмпирических открытий.

Креативный уровень ИА соответствует теоретическим открытиям. Ученый на основании найденных им или другими фактов и закономерностей строит теорию, их объясняющую, ставит новую проблему. Проведенная классификация, опирающаяся на определенное понимание природы творчества, в свою очередь, обогащает и развивает концепцию, на которой базируется. Так, разработанная нами типология творчества позволила осуществить теоретическую работу по реконструкции открытий прошлого. По Попперу, цикл научного познания начинается с проблемы, через построение теории и эксперимент выходит на постановку новой проблемы. Представленные три уровня исчерпывают его.