НОРМАН - Работа с образами и символами в психологическом консультированиии - Стюарт В.

Головоломка

“Я Норман, мне двадцать девять, и вот мой рассказ о том, что произошло со мной за десять месяцев консультирования. Я служу в армии, и в то время был  размещен в Винчестере. Жизнь у меня шла не так уж хорошо. Однажды вечером я глупо ввязался в шумную ссору в пабе с моей бывшей девушкой — я слишком много выпил — и ударил ее. Вызвали полицию, в результате меня оттащили к моему командиру, и мне было сказано, что это мой последний шанс. Одним из условий того, что я останусь, было обращение за консультированием. Мое пьянство не впервые создавало мне проблемы. Так и оказалось, что я позвонил Вильяму. Командир был другом Вильяма, и армия должна была заплатить кучу денег, за то что я хожу к нему.

Я чувствовал себя сердитым по многим причинам. Одной из них была необходимость пойти на консультирование. Я возмущался этим, не собираясь отступать ни на шаг. Вильям, к моему удивлению, немедленно понял меня, он спросил, что я думаю о том, что пришел к нему, получив обязательный для исполнения приказ. Я выпустил пар и почувствовал себя лучше. Я также чувствовал себя дураком из-за того, что должен ходить к армейскому психологу. Из его отчета следовало, что я проявляю незрелость и психопатичность в отношениях с женщинами.

Во время первого сеанса между мной и Вильямом начало рождаться доверие. Это было удивительно, потому что я с трудом доверяю людям. Я смог поговорить о моем романе с Крис и о том, как он закончился. У меня ушло много времени на то, чтобы узнать ее и теперь, когда все было кончено, я чувствовал горечь и как бы ушел в свою раковину. В конце первого сеанса я захотел прийти снова, если, конечно, не попаду в тюрьму.

Ко времени, когда мы встретились снова, судебное дело приняло угрожающие размеры, и я попросил Вильяма написать моему адвокату. Для меня это было полезным делом, потому что помогло рассортировать в уме основные проблемы.

Мои родители развелись, когда мне исполнилось три года. Я жил с отцом и до двадцати одного года ни разу не видел свою мать. Мой отец снова женился, мать тоже снова вышла замуж. Я никогда не ладил со своей мачехой. Моя мать никогда не рассказывала Дэвиду, своему новому мужу, и своей дочери Мэй, что у нее есть сын — я. Когда я узнал об этом, то почувствовал себя запасной  частью, тщательно оберегаемой тайной моей матери. У отца с мачехой было еще двое сыновей, Нейл и Эндрю.

Я никогда не считал себя злым человеком, пока не начал консультирование. Сейчас это звучит забавно, потому что я участвовал во многих драках перед тем, как вступить в армию. Глазго был таким городом, что надо было быть жестким, чтобы выжить, и я был очень жестким”.

Вильям: Как раз сейчас мы говорим о гневе. Вы можете представить себе, на что похож гнев?

Норман: Это звучит странно. Я никогда раньше не делал ничего подобного! Но я попробую. (Норман закрыл глаза.) Да, это странно. Что-то резко ударило меня. Словно яростный лесной пожар. Языки пламени постепенно образуют слово “ненависть”. Мне не нравится это слово.

Вильям: Вы знаете куст, похожий на ершик для бутылок, он растет в Австралии? Нет, правильно. У него привлекательные красные цветы, которые похожи на ершики. Семена нужно выставлять на жар огня, чтобы прорастить.

Норман: Мне нравится эта штука.

Вильям: Ну, а можете вы посмотреть на слово “ненависть”? Как вы его ощущаете?

Норман: Я чувствую сильный дискомфорт в желудке. Я представляю себе печку, загруженную топливом и готовую загореться.

Вильям: Очень сильный образ. Как он, по-вашему, связан с вами?

Норман: Я чувствую, что моя ненависть заряжает меня энергией.

Вильям: Ненависть может привести к убийству.

Норман: Правда, но эта идея мне тоже не нравится.

“По мере того как продолжалось консультирование, я понял, что мой гнев уменьшается. Я полагаю, как солдат я использовал свой гнев, но я также знал, что теперь он становится мне поперек дороги.  Я закончил школу с хорошими отметками и в армии сдал два уровня “А”. Я несколько раз был назначен на повышение, но проиграл, потому что не мог владеть собой. Такое всегда случалось, когда я слишком много пил. Я знал, что выигрываю сражение, когда могу выйти с друзьями, выпить, рассердиться по какому-то поводу, но не взорваться. Я рассказал это Вильяму. Ему было так же приятно, как и мне. К концу консультирования Вильям попросил меня снова взглянуть на мою печку, чего мы не делали уже несколько месяцев. Я был удивлен, увидев, что ей полностью перестали пользоваться: повсюду была паутина, и огонь, хотя еще оставался, только тлел. На этом этапе я почувствовал, что управляю.

Главной причиной обращения к Вильяму была Крис, во всяком случае, я так думал. Я говорил, что мне нелегко доверять людям, и я не мог понять, почему она ушла от меня. Я не уверен, чего ждать от Вильяма. Может быть того, что он заглянет в мои мозги и вытащит оттуда то, что я держу спрятанным? Конечно, все было не так. Иногда казалось, что я так медленно добираюсь куда-то, хотя не знаю наверняка, куда хочу добраться. На одном из первых сеансов я говорил о своей матери, когда Вильям сказал что-то вроде: “Есть ли какая-то связь между тем, что вы чувствуете по отношению к матери и тем, что вы чувствуете по отношению к Крис?” Ну, я не психолог, но в ту минуту, как Вильям это сказал, я почувствовал, что он попал в точку.

В действительности я не знаю наверняка, что чувствую по поводу своей матери. Знал, что думаю, но это не одно и то же. Он был прав: мои чувства к ней были довольно скверными. Я никогда не давал себе возможности “пробиться” через них, как это называет Вильям. Когда бы я ни думал о ней, печка начинала гореть. Так что я научился не думать о ней и о своих чувствах. Может быть, именно поэтому Вильям прокомментировал, что когда я говорю о своей матери, то никогда не проявляю свои эмоции. Я боялся это делать. Я просто знал, что мне надо знать свои чувства.

Годами я чувствовал себя посередине — между отцом и мачехой, с одной стороны, и матерью и Дэвидом, с другой. Мне был 21 год, когда я снова встретился с матерью, и иногда я желал, чтобы мы по-прежнему были порознь. Обе стороны стреляют друг в друга из укрытия, а я был зажат под перекрестным огнем. Странным образом, я принял на себя многие проблемы своих родителей и был подхвачен их ссорами и язвительностью. Вильям ловко это выразил, заметив: “Как вьючная лошадь”. Именно так и было: я чувствовал себя отягощенным ими. “Дэвид нормальный, он славный малый”, — сказал я как-то Вильяму. Он бросил мне вызов по этому поводу, и связал это с тем, что я сказал на предыдущем сеансе: “Дэвид забрал мать у вас и у вашего отца”. Я тогда рассердился на Вильяма за то, что он выразил словами мои мысли. Я думал, что должен быть славным в том, что касается Дэвида, потому что, если я рассержусь, то сделаю или скажу что-нибудь плохое.

Признав свои истинные чувства по поводу Дэвида, я сумел связать это с уходом Крис к новому парню. Я сердился только на нее. Так,  постепенно, я пришел к принятию того, что мой гнев по отношению к Крис являлся, может быть, тем, что я чувствовал по отношению к женщинам вообще, а особенно — по отношению к матери. С этим был связан тот факт, что я чувствовал: не могу доверять им, ни одной из них. Мать бросила меня, и Крис тоже, были и другие. Вот как я думал в то время.

Нелегко было говорить о своих чувствах, а именно на это Вильям и вызывал меня с самого начала. Он сказал, что я все выталкиваю вверх, в голову. Для меня было крупным достижением, когда я сумел высказать, что чувствую. Много времени я не знал, что чувствую. Я согласился с Вильямом: значительная часть моего времени была занята тем, что он назвал негативным мышлением. Он научил меня, как контролировать его, замещая позитивными мыслями. Это действительно помогло. Многие из моих негативных мыслей были связаны с матерью, то, что я только смутно осознавал раньше. Забавно, хотя я и не ладил ни с одним из моих родителей, но не рассказывал им о моей последней выходке: не хотел потерять их уважение или навлечь на себя их осуждение. Меня это действительно удивило. Впервые, я был готов признать,  что все же нуждаюсь в них, в них обоих.

Я был с Вильямом в течение трех месяцев, прежде чем набрался мужества рассказать о своей самой темной тайне. Несколько недель все шло к тому. Думаю, я сдерживался до окончания судебного дела. Я получил год условно.

Вильям: Мы говорили о вашей жизни. Как насчет того, чтобы попытаться представить себе, как она выглядит?

Норман: Я вижу кусочки головоломки, разбросанные по полу; некоторые кусочки я поднял и сложил вместе. Но есть еще кусочки, которые, я знаю, были там, но они еще не готовы, чтобы смотреть на них.

Вильям: Хорошо. Вы узнаете, когда наступит время.

Норман: Спасибо, это обнадеживает. Я видел забавный сон. Я был в кирпичном лабиринте, прямо в центре, без какого-нибудь явного выхода. Я пробил отверстие в стене и увидел выход. (Мы начали обсуждать это, но Норман перебил меня.) У меня только что была вспышка. Я увидел себя, держа зубами конец веревки. Голоса велели мне отпустить веревку, но расстояние сверху вниз казалось таким громадным.

Вильям: Кажется, какая-то ваша сторона хочет отпустить веревку, но не может. Что-то мешает вам.

Норман: Я знаю, что необходимость в веревке исчезла. Я подошел к концу, не могу висеть, еле держась, вечно.

На следующем сеансе

Норман: Когда я ушел в прошлый раз, то понял: не могу больше откладывать. О Боже, мне чертовски не по себе! Я дошел до точки, где я должен рискнуть и отпустить, рискнуть прыгнуть через бездну.

Вильям: Норман, что бы это ни было, это очевидно очень болезненно. Вот образ, который возник у меня: маленький мальчик, потерянный, свернувшийся в клубок прямо на тротуаре, голова уткнута в колени, слишком печальный, чтобы даже плакать.

Норман: Знаете, это очень точно. Но я также испуган. Я рассказывал вам о той девушке, с которой познакомился? Я не готов ни к каким реальным обязательствам.

Вильям: Норман, похоже, вы склонны скорее говорить о возможном счастье с этой новой девушкой, чем о том, что действительно у вас на уме.

(Мы с Норманом провели много времени в молчании на этом сеансе. Не было ничего неловкого в нашем молчании, хотя Норман попусту потратил время, расправляя складку своих брюк. Даже это было значительным.)

Вильям: Норман, это выглядит так, как будто, сосредоточившись на складке, вы узнаете, как вещи соединяются, сохраняются. Если бы складки не было, что-нибудь было бы открыто.

“Я продолжал рассматривать свою проблему и то, как говорить о ней. Молчание было ценным для меня: оно давало мне возможность все продумать. В начале следующего сеанса я рассказал Вильяму, что принял решение: я подниму кусок головоломки. Я нарисовал на доске краткое семейное дерево и пунктирную линию между мною и Мэй, моей сводной сестрой.

Когда мы с Мэй познакомились, ей было 19 лет, мне 21, мы по уши влюбились друг в друга и около трех лет имели интенсивные сексуальные отношения. Мы выросли, не зная друг друга, и хотя мы оба знали, что наши отношения неправильные, мы чувствовали себя беспомощными что-либо сделать. Мэй пришлось сделать два аборта. В конце концов мы рассказали нашим родителям, и они во всем обвинили меня.

Да, я был отчасти ответственен, но так же, как и они. Мы с Мэй чувствовали себя жертвами ужасного заговора, задуманного каким-то недоброжелателем. Родители сказали мне: “Ты сделал это только потому, чтобы отплатить нам”. После второго аборта мы оба знали, что эту проблему нам не решить, так что мы расстались. Я снова ушел в себя и поступил в армию, чтобы уехать из Глазго и от всех воспоминаний.

Когда я рассказал все это Вильяму, я был ошеломлен, увидев слезы у него на глазах. Он сказал: “Я чувствую такую печаль о вас обоих”. Никто никогда не говорил мне ничего подобного, никто из того множества людей, которые знали о нашем инцесте. Не было осуждения, порицания, обвинения, просто переполняющее чувство того, что обо мне заботятся.

Я не понимал, как это я никогда не давал себе возможности горевать. Я потерял что-то драгоценное в моих отношениях с Мэй, да, но также было два аборта. Двое детей, которых мы могли иметь. О, я знаю, это бы не сработало, но, когда я проговаривал это с Вильямом, побеждали чувства. Медленно, но уверенно, я входил в контакт со всеми чувствами, которые так долго выталкивал в голову, чувствами, которые снабжали топливом огонь в печке. Познакомившись с Крис, я думал, что это любовь, но теперь я понимаю, что было уж слишком много гнева на пути к любви. Когда этот сеанс закончился, я думал о том, почему мне понадобилось так много времени, чтобы говорить об этом. Вильям сказал: именно так и должно было быть, в этом есть естественное течение.

На первом сеансе я рассказал Вильяму о своем брате Нейле, который за пятнадцать месяцев до этого погиб при несчастном случае на мотоцикле. Мой отец в это время был болен, так что вся организация похорон выпала на мою долю. Ужасно говорить такое, но я хотел, чтобы это был Эндрю; мы с ним не очень хорошо ладили. Теперь — да, но в то время — нет. Я был разгневан и глубоко задет нелепой смертью Нейла и очень сердит на водителя грузовика. Когда я проговаривал это, прошло более пяти месяцев, прежде чем я почувствовал  себя достаточно безопасно, чтобы говорить, мы с Вильямом пришли к выводу, что есть еще одна нить моего гнева. Я любил Нейла, а его убили. Я не очень любил Эндрю, а он жив.

Но было и затруднение. Лишь совсем незадолго до того, как Нейл погиб, я сделал какую-то попытку поладить с ним. Вильям поинтересовался, не была ли моя печаль по Нейлу незаконченной из-за моего гнева на Крис. Значит, то, что мы делали, было развязыванием нитей всех этих чувств, чтобы заниматься ими по отдельности. Я не много плакал с Вильямом, я делал это тайно.

Несколько раз Вильям спрашивал меня, хочу ли я продолжать консультирование. Мы договорились о восьми сеансах, но по мере того как проходило время, я начинал понимать, что получаю от консультирования очень много, так что было бы глупо остановиться после того, как мы подняли все кусочки головоломки. Случилось так, что я полностью этого так и не сделал. К концу картина выросла от центра к краям, хотя я понимал: края головоломки пропущены и картина будет еще заканчиваться всю мою жизнь; от меня во многом зависит, что за картина будет нарисована.

Мы с Вильямом действительно хорошо ладили. Сначала я вел себя настороженно, и не собирался сообщать ему об этом. Я нашел, что он очень открыто выражает свои чувства ко мне. Два или три раза он говорил что-то вроде “Я чувствую, внутри вас что-то происходит, и у меня возникает желание держать вас”.* [[[[* См. сноску на стр. 222 для комментария о прикосновении в терапевтических отношениях.] Когда это случилось, Вильям попал в точку, потому что я был очень подавлен и знал, что снова чувствую себя маленьким мальчиком, нуждающимся в утешении. Хотя какая-то моя сторона хотела этого, я не мог протянуть ему руку. Моей целью в консультировании стало достижение согласия со своими чувствами — гнева и потери, я хотел соответственно реагировать на собственные чувства. Я бы не сказал, что достиг этих целей, но начал и прошел по этой дороге довольно длинный путь.

Одна из причин, по которой отношения так много значили для меня, заключалась в том, что Вильям знал обо мне намного больше, чем любой другой живой человек, и я чувствовал при этом себя комфортно. Был один случай, когда я отказался от того, что он предлагал мне. Именно в тот раз я боролся с необходимостью открыть свои отношения с Мэй. Вильям наклонился ко мне и с большим сочувствием сказал: “В этот момент я чувствую необходимость выразить вам свою любовь”. Именно это слово — “любовь” — я отверг. Это было связанно с тем, что я никогда раньше не получал много любви от мужчины. Я превратил “любовь” в “поддержку”. С этим я мог справиться. В то же время, и даже сейчас, размышляя над этим, я знаю, что он говорил о любви, более глубокой, чем я мог понять на том этапе.

Я чувствую, что Вильям позволил мне направляться к своим целям в моем собственном темпе, в атмосфере полного принятия. Наш последний сеанс был нелегким. Мы планировали его через четыре месяца, в течение которых я должен был приходить только раз в месяц, и два месяца перед этим, в которые я приходил раз в две недели. Я понял, что эти десять месяцев были, может быть, самыми значительными в моей жизни, потому что я так много узнал о самом себе. Было бы банально сказать, что я другой человек, но во многих отношениях я все же изменился. Мой командир был доволен и мной, и моим прогрессом. Полк скоро отправился в Ирландию, и мне сказали, чтобы я следил за собой: будет рассматриваться мое повышение. Прощаться с Вильямом было нелегко, но, однако, я был рад это сделать. Эта часть моей жизни была закончена, и душа моя согревается теплом, когда я думаю о наших отношениях”.

Комментарий

Мою работу с Норманом я на долго запомню по ряду причин. В моем опыте консультанта было впервые, когда меня использовали как часть дисциплинарной процедуры. Являясь психиатрическим социальным работником в Армии, я должен был бы работать в рамках устава и дисциплины. Сначала я чувствовал себя явно некомфортно, и у меня ушло несколько дней, прежде чем я согласился на просьбу командира. Многие люди в области социальной работы не имеют права на собственное мнение. Инспектора, наблюдающие за условно осужденными, например, являются частью судебной системы и должны выполнять только контролирующую функцию. Те, кто заботится о детях и умственно отсталых людях, часто должны защищать клиентов, используя судебные ордера, и в то же время им следует устанавливать и поддерживать отношения заботы во многом таким же образом, как я с Норманом. Исследовав это с Норманом, мы установили долгие и плодотворные отношения.

Норман уже сказал, как нелегко ему приходилось с чувствами. Люди, перенесшие серьезную травму, особенно в раннем возрасте, часто испытывают подобное. Интеллектуализация нередко используется в качестве защиты. Так безопаснее. Однако мы не должны презирать мышление. Мысли человека, случается, приводят нас к его чувствам. Значит, мы начинаем там, где находится клиент, а не там, где нам хотелось бы, чтобы он находился. Я пришел к выводу: образы — это полезная связь между мышлением и чувством.

Образы изначально обходят мышление, и Норман, во многом к его удивлению, оказался способен к работе с образами, некоторые из которых он упомянул. Часто удается получить ключ к тому, насколько легко клиент будет использовать образы. То, что Норман достаточно рано, говоря о своей матери, употребил выражение “я был скелетом в ее шкафу”,* [[[[* Английское выражение skeleton in the cupboard означает семейную тайну, тщательно скрываемую от других. — Прим. переводчика.] мгновенно создает образ, так что я подумал, что он, возможно, будет очень хорошо пользоваться этим средством. На четвертом сеансе я попросил Нормана представить себе, на что похожа его жизнь. Он представил себе штормовое море с солнцем, поднимающимся над ним и маяком на берегу. Он интерпретировал эти образы как символ надежды.

Еще один образ, которым мы поделились, — лимб. Норман был номинальным католиком, так что концепция лимба была ему достаточно знакома. Манера, в которой Норман рассказывал о состоянии свое ума, содержалось нечто, вызвавшее в моем воображении лимб. Норман испытал это: отделение от семьи, но также и отделение от части самого себя. Когда я впервые встретился с Норманом (и прокомментировал это в моих заметках), то был потрясен его глазами. Это были невероятно печальные глаза, при этом в глубине их таился глубокий страх. Если бы Норман пережил лимб, то его глаза отразили бы то, из чего я добыл такие сведения. Хотя этим образом мы не занимались, но можно было бы уподобить  путешествию и проходу через лимб, ад, чистилище, а затем к Раю (как в “Божественной комедии” Данте).

На четвертом сеансе Норман рассказывал о лимбе как о белой комнате с множеством запертых дверей; ни один из ключей, которые он нашел, не подходил.  Этот образ говорит о фрустрации и недостатке контроля, о том, что Норман не имеет ответа на волнующие его вопросы. Комната часто олицетворяет бессознательное или нечто, с трудом доступное сознательному разуму. Функция ключа состоит в том, чтобы  либо запирать (чтобы сделать безопасным, спрятать), либо отпирать (раскрывать или делать видимым). Нахождение ключа, который бы подходил к ящику с сокровищем, часто является характерной чертой мифологии и волшебных сказок.

Возможно, что ссылка на лимб пробудила что-то в уме Нормана. Католическая церковь учит: Дева Мария — это “Врата Небес”.  Если Норман чувствовал, что сам находится в лимбе, обращение к Деве Марии могло бы служить ключом, чтобы открыть ворота и освободить его. Многие люди думают о лимбе как о месте тьмы. Белое наводит на мысль об отсутствии времени, и в то же время оно более позитивно, чем черное, более обнадеживающе. Можно также взглянуть на лимб как на состояние отложенного суждения. Может быть, Норман чувствовал себя отчужденным от рассказа о своих “грехах”, заслуживающим наказания, однако не полностью виновным.

На некотором этапе Норман чувствовал себя эмоционально подавленным. В образах он видел себя бродягой, идущим под дождем. Он был свободен и, однако, не без своих проблем. Чувство, которое мы обсуждали, было чувством одиночества и изоляции, неприспособленности,  отверженности обществом.

Одним из значительных последствий работы с Норманом были мощные чувства, которые его борьба вызывала во мне. Это было, я думаю, важно для нас обоих. Это продолжалось примерно в течение шести сеансов, когда мы знали, что есть части головоломки, которые он должен добыть. Его борьба стала моей. Когда Норман не был готов раскрыться, я не вынуждал его делать это каким-либо образом. Именно в то время я сказал ему о своей потребности выразить ему любовь. Слово “любовь” он отверг и заменил “поддержкой”.

За два сеанса до этого он рассказал о своем инцесте. Я закончил мои заметки так: ”Я должен принять меры предосторожности, чтобы не толкать его открывать что-либо просто из-за моего любопытства”.

Всегда существует постоянно присутствующая опасность поступить как раз таким образом. Интуитивно понимаешь, что вблизи, прямо на краю, находится нечто значительное и чувствуешь, что если только клиент отпустит это, все встанет на места. Однако именно в такое время бывает целесообразней сдержаться и остаться вместе с борющимся клиентом.

Норман вспоминал свое молчание во время этого сеанса, молчание, которое дало ему пространство и время пробиться через обстоятельства. Во время таких пауз консультанта должен обязательно полностью присутствовать, хотя это и нелегко. Намного легче позволить своим мыслям удалиться за тысячу миль. Когда мы разрушаем контакт, позволяя своим мыслям бродить, происходит интуитивный разрыв тонкой нити, поддерживающей взаимопонимание клиента и консультанта. Такой разрыв помешает внутренней концентрации клиента, хотя причина разрыва может и не стать явной для клиента.

Боль Нормана по поводу взаимоотношений с Мэй была ощутимой, она возникла у меня где-то в солнечном сплетении. Большинство из того, что просочилось на предыдущих тринадцати сеансах, встало на место, и для меня, и для него. Когда он говорил о их счастье и потере, это не было трагикомедией на оперных подмостках, это была кровоточащая трагедия, печаль, раздиравшая Нормана. Отношения, которые несли в себе все присущие им семена разрушения, отношения, которым никогда не суждено было существовать.

Норман не был человеком такого сорта, чтобы ответить на мой физический контакт. Мы обсуждали это ранее. Я чувствовал, что мне было нужно, чтобы меня держали. Я совсем не знал наверняка, как добраться до этого человека в его отчаянии. Мои слезы сделали это. Мы плакали вместе, и слезы подчеркивали уязвимость — и его, и мою. На следующем сеансе Норман признался, что чувствует пустоту под ложечкой. Возможно,  это было связано с количеством чувств, которые он разгрузил на предыдущем сеансе. Получив разрешение, я положил руку ему на голову, и когда я предложил ему наполнить пустую комнату теплом и светом, он стал осознавать, как вспыхивающий яркий свет, а затем и солнце наполнили все его тело. Чувствами, которые он идентифицировал с этими образами, стали надежда и свет.

На одном из сеансов, работая с образами, Норман оказался опекуном заблудившегося маленького мальчика, который просто хотел домой. Позже, возле озера, он встретил множество людей. Я спросил его, есть ли у них, что сказать ему. Он спросил, мертвые ли они. Они ответили: “Если быть мертвым значит не жить, то мы мертвы”. Его интерпретация этих двух отдельных, но связанных образов была такова: ему нужно найти ребенка внутри него самого и позаботиться о нем. Вторую часть он интерпретировал следующим образом: некая его часть мертва, и он должен оставить ее позади. Я поинтересовался, была ли та его часть, которая мертва, эмоциональной, духовной, интуитивной частью, которую следует оживить? Он выглядел очень задумчивым, когда сеанс закончился.

Предпоследний сеанс состоялся спустя некоторое время после второй годовщины смерти Нейла. Норману казалось, что это барьер, который надо преодолеть. Хотя мы говорили о Нейле, казалось, что ко времени, когда мы заговорили об этом, большая часть его гнева и обиды была исследована. Интересно, что он решил говорить сначала о Мэй, и только потом — о Нейле. Я с первого сеанса знал о его тяжелой утрате и догадывался о глубине его чувств, но инстинкт подсказывал мне, чтобы я предоставил работать Норману, и это оказалось правильным. Преждевременное исследование могло повернуть ход консультирования совершенно в другом направлении.

Норман рассказывал об опыте, который стал и катарсисом, и терапией. У нас был перерыв на месяц — примерно на полпути, когда он уехал в отпуск. Однажды вечером, слушая пластинку, Норман увидел себя, едущим по Америке на мотоцикле. Как это часто случается в грезах, его путешествие смешалось с роковой аварией Нейла. Находясь в безопасности в своей комнате, он плакал, и со слезами пришло исцеление. Предыдущий сеанс, месяцем раньше, подготовил его к этому. Не все происходит на сеансе консультирования! Об этом важном факте следует помнить.

На втором сеансе Норман заговорил о своей второй сущности, о своем “Альтер Эго”, которое мы решили называть Номер Второй. Номер Второй был поблизости очень давно, в действительности Норман не мог вспомнить, когда же его там не было, хотя его присутствие стало более ярко выраженным в последние десять лет. Норман описал Номера Второго злым, незрелым, ребячливым, безобразным и ужасным. “Он питается мною, как паразит, и только ждет, чтобы мною завладеть. Это не тот, с кем вы хотели бы встретиться темной ночью”. На каком-то этапе Норман употребил выражение “козел отпущения”, упомянув Номер Второй. Норман не изгонял Номер Второй, не прогонял его. В манере, в которой Норман рассказывал это, было что-то, побудившее меня спросить, думает ли он, что Номер Второй чувствует себя потерянным. Он не был уверен в этом. У него также не было уверенности по поводу дистанции между ним и Номером Вторым. Я связал Номер Второй с юнговской концепцией “тени” и необходимостью способствовать интеграции в целях достижения целостности.

Дискуссия Номере Втором произошла на втором сеансе. Впоследствии он не обсуждался до пятнадцатого сеанса, который состоялся через три месяца после начала консультирования. К этому времени Норман не чувствовал себя отделенным от Номера Второго, хотя ему по-прежнему не хотелось полностью интегрировать его. Я предположил, что Номер Второй олицетворяет не только его плохие чувства, но также и некоторые из его нежных чувств. Характерной чертой Нормана было умение глубоко задумываться над моими комментариями, в данном случае ему понадобилось довольно много времени, чтобы ответить. Я думаю, он все-таки искренне согласился, а не просто уступил. Он признал истинность моего замечания. Потом Норман сделал глубокое утверждение: Номер Второй отделял себя от Нормана только тогда, когда Норману что-либо угрожало. Это было огромное понимание, и когда оно наступило, его лицо осветилось восхитительным выражением, какое бывает, когда рассветает откровение. Когда это произошло, я тоже был охвачен особым чувством.

Мы с Норманом совершили очень мало направленной работы с Номером Вторым, не было дальнейших упоминаний о нем и на оставшихся девяти сеансах. Казалось, как будто откровение, достигнутое на пятнадцатом сеансе, сделало свою собственную интеграцию.

По словам Нормана, он согласился уменьшить частоту сеансов, в качестве подготовки к последнему из них перед его отъездом в Ирландию. Уменьшение частоты может казаться логичным, но оно представляет свои трудности. Для нас обоих часто было нелегко снова подобрать нити — как будто каждый сеанс был первым. Но именно так хотел Норман. Последний сеанс при долгих отношениях редко бывает легким. Норман пережил так много травмирующих окончаний отношений. Может быть, это окончание, запланированное подобным образом, каким-то образом помогло ему пробиться через некоторые другие отношения.