Глава 1. МОДАЛЬНОСТИ, ХАРАКТЕРЫ И МЕХАНИЗМЫ ЖИЗНИ - Характеры и расстройства личности - Руднев В.П.

МОДАЛЬНОСТИ

Модальность есть тип высказывания с точки зрения его отношения к ре­альности. Элементарными модальностями в языке являются наклонения: изъявительное (индикатив) — описание реальности — "Я ем"; повелитель­ное (императив) — волеизъявление по отношению к реальности — "Ешь"; сослагательное (конъюнктив) — мысль о реальности — "Хорошо бы по­есть". В логической традиции наиболее хорошо изученными модально­стями являются алетические — необходимо, возможно, невозможно (их изучал еще Аристотель). В XX веке был построен ряд систем модальной ло­гики, то есть такой, которая приписывает высказыванию модальный зачин (оператор), например, "возможно, что" и/или "разрешено, что". Логика высказываний с модальными операторами отличается от обычной про­позициональной логики. Так, например, в этой логике фундаментальный закон пропозициональной логики, закон тождества "Если А, то А", если высказыванию приписать оператор возможности, перестает действовать и начинает действовать противоположный: "Если возможно, что А, то воз­можно, что не А".

Модальная нарратология представляет собой применение идей модальной логики к теории повествования (наррации). Она опирается на различные модальные построения, прежде всего деонтическую логику Г. фон Вригта, аксиологическую логику А. А. Ивина, эпистемическую логику Я. Хинтикки и С. Крипке и темпоральную логику А. Прайора [Вригт 1986, Ивин 1971, Крипке 1986, Хинтикка 1979, Hintikka 1966, Prior 1966]. Непосред­ственным предшественником модальной нарратологии в нашем смысле яв­ляется чешский филолог Любомир Долежел, чья работа [Dolezel 1979] в свое время послужила отправной точкой для наших исследований.

Наша стандартная теория нарративных модальностей состоит из шести членов: алетические модальности (необходимо, возможно, невозможно) (в XX веке различные типы алетических модальных исчислений построены К. Льюисом и его последователями — см. [Фейс 1971]); деонтические (долж­но, разрешено, запрещено); аксиологические (хорошо, безразлично, пло­хо); эпистемические (знание, мнение, неведение), темпоральные (прошлое, настоящее будущее — вариант: тогда, сейчас, потом) и пространственные (спациальные — здесь, там, нигде) — пространственная логика построена нами, см. [Руднев 1996, 2000]1.

Типология модальностей может быть представлена для удобства в виде матрицы

Матрица 1. Модальности

Все модальности простроены изоморфно. Во всех шести случаях имеются крайние полюса и срединный медиативный член.

Каждое высказывание может быть охарактеризовано той или иной модаль­ностью (тем или иным отношением к реальности) или несколькими мо­дальностями, в предельном случае всеми шестью.

Так, например, все указанные модальные операторы могут быть приписаны простейшему высказыванию "Идет дождь".

Алетическое высказывание: Необходимо, что идет дождь. Деонтическое высказывание: Нужно (должно), чтобы шел дождь. Аксиологическое высказывание: Хорошо, что идет дождь.

1 Число "шесть", которое фигурирует на протяжении всей этой работы, носит произвольный характер, во всяком случае на уровне исследовательского сознания. Возможно, страсть к шестерке определяется бессознательными гексаграмматическими предпочтениями автора (например, в духе известного предисловия Юнга к "Книге перемен" [Юнг 1994]). Во всяком случае, идея о том, что шесть выделенных модальностей аксиоматически исчерпывают мо­дальную картину мира (идея, которой мы в принципе придерживаемся, но которую не бе­ремся здесь подробно обосновывать): нормы и ценности, знание и необходимость, про­странство и время, - может быть (например, поклонниками числа "семь") опровергнута представлением о том, что в модальную парадигму должно быть включено понятие суще­ствования в виде обыкновенных кванторов, которые вполне можно рассматривать как раз­новидность модальных операторов. Однако в силу того, что понятие существования в логи­ко-философском смысле является бесконечно парадоксальным (чтобы квантифицировать предложение "Ручных тигров не существует", нужно написать "Существуют такие ручные тигры, которых не существует" [Moore 1959] и т. д.), мы предпочитаем - во всяком случае, в рамках этого исследования - с ним не связываться.

Эпистемическое высказывание: Известно, что идет дождь. Темпоральное высказывание: Сегодня идет дождь. Спациальное высказывание: Здесь идет дождь.

Понятно, что не всем высказываниям в равной мере может быть приписан тот или иной модальный оператор. Так, например, высказывание "Пятью пять — двадцать пять" есть в принципе алетически окрашенное высказы­вание "Необходимо, что 5x5 = 25". К этому высказыванию может быть также применен эпистемический оператор.

Известно, что 5x5 = 25.

Но применять к этому высказыванию все другие модальности более или менее бессмысленно:

*Должно (запрещено), что 5 х 5 = 25.

*Хорошо, что 5x5 = 25.

*Сегодня 5 х 5 = 25.

*3десь 5 х 5 = 25.

Однако существуют высказывания, к которым можно применить все шесть модальностей. Такие высказывания мы называем сильными модальными высказываниями. Пример такого высказывания:

Иисус Христос воскрес из мертвых, смертию смерть поправ.

Это высказывание нагружено позитивно-алетически (чудо: невозможное стало возможным — Аl+), деонтически (произошло то, что должно было произойти по замыслу Бога Отца — D+), аксиологически (воскресение Иисуса, безусловно, аксиологически оценивается как в высшей степени по­зитивное событие — Ах +), эпистемически (произошло то, о чем Иисус знал и предупреждал своих учеников - Ер+), темпорально (время в опре­деленном смысле пошло вспять — после воскресения Иисуса — кульмина­ции исторической драмы, по Августину, — то есть стала исчерпываться временная энтропия (подробнее см. [Руднев 1996]) — Т+), спациально (Иисус после воскресения вознесся на небо (S+).

Таким образом, общая формула сильной позитивной модальной ситуа­ции — это конъюнкция:

Аl+ @ D+@ Ах+ @ Ер+ @ Т+@ S+

Соответственно, возможны абсолютно негативные в модальном плане со­бытия, например такие, как предательство Иуды, или нейтральные. Могут быть высказывания, которые по всем модальностям оцениваются как нуле­вые. Например:

Ничего не происходит:

Аl0 @ D0 @ Ах0 @ Ер0 @ Т0 @ S0

ХАРАКТЕРЫ

Переходя к характерологии, можно сказать, что если модальность это тип отношения высказывания к реальности, то характер это совокупность пси­хологических реакций сознания на реальность, и при этом в одном опреде­ленном характере преобладает ядерная, доминантная реакция на реаль­ность.

В сангвиническом (циклоидном) характере такой доминантной реакцией является синтонность — жизнерадостно-светлое принятие реальности во всех ее проявлениях. (В психоаналитической характерологии кречмеровс-кому циклоиду примерно соответствует депрессивно-маниакальный харак­тер [Риман 1998, Мак-Вильяме 1998].)

В эпилептоидном характере доминантой является вязкая дисфорическая эксплозивность. (В психоаналитической характерологии эпилептоиду, по крайней мере отчасти, соответствует параноидный характер.)1

В психастеническом характере это тревожно-рефлексивная доминанта. (В психоаналитической характерологии ганнушкинскому психастенику отча­сти соответствует райховский мазохистический характер [Райх 1999] и определенными чертами, с одной стороны, обсессивно-компульсивный, а с другой — депрессивный характеры [Мак-Вильямcc 1998].)

В истерическом характере — это вытеснительно-демонстративный комп­лекс. (В психоаналитической характерологии выделяется нарциссический (у Райха — "фаллическо-нарциссический") характер, черты которого по­крываются традиционно понимаемым истерическим [Мак-Вильямc 1998].)

В обсессивно-компульсивном (ананкастическом) характере это педанти­ческий комплекс (один из немногих характеров, который понимается обеи­ми традициями примерно одинаково).

В шизоидном характере это аутистический комплекс (в понимании данно­го характера кречмеровская и райховская традиции также во многом со­впадают2.

1 Из клинических характерологов П. Б. Ганнушкин и К. Леонгард разграничивают эпилептои-да и параноика (в терминологии Леонгарда соответственно "возбудимый" и "застреваю­щий" характеры) [Ганнушкин 1998, Леонгард 1998]. Н. Петрилович выделяет только па­раноика [Petritowisch 1966]; M. E. Бурно и П. В. Волков выделяют только эпилептоида, причем M. Е. Бурно считает параноиков подгруппой эпилептоидного характера [Бурно 1990,1996, Волков 2000].

2 В дальнейшем мы будем рассматривать только эти шесть выделенных нами характеров. Вы­деляемый в клинической традиции ювенильный характер мы рассматриваем как вариант ис­терического. Вне нашего рассмотрения остаются также смешанные ("мозаические") консти­туции - органическая, эпилептическая, шизофреническая ("полифоническая") и эндокрин­ная (гомосексуальная) (подробно о них см. в книгах [Бурно 1996, Волков 2000])

Сказанное о характерах можно обобщить в виде матрицы:

Матрица 2. Характеры

Подобно модальностям, характеры проявляют себя в двух противополож­ностях, которые Кречмер в "Строении тела и характере" определил как пропорции [Кречмер 2000].

В циклоидном характере это диатетическая пропорция — между хорошим и дурным настроением.

В шизоидном характере это психестетическая пропорция — между гиперэ­стетичностью (сверхчувствительностью) и анэстетичностью (бесчувствен­ностью).

Эпилептоидная аффективно-аккуммулятивная пропорция (выделена Ф. Минковской) — это пропорция между инертностью и дисфорической эксп-лозивностью. М. 0. Гуревич выделил также в эпилептоидном характере пропорцию между прямолинейной жестокостью и ханжеской угодливостью ("комплекс Иудушки") [Бурно 1990: 82]. Однако, как отмечает M. E. Бур­но, вторая из этих двух пропорций менее универсальна, так как возможны "нравственные эпилептоиды" — не угодливые и не жестокие.

Истерическая пропорция — это пропорция между неподвижностью и ак­центуированным стремительным движением ("двигательной бурей") [Кречмер 1994] и, как вариант, между вычурной демонстративной статич­ностью и ювенильной сиюминутностью, подвижностью аффекта (см. также главу "Апология истерии").

Обсессивная пропорция — это пропорция между стремлением к гиперупо­рядоченности, педантичностью и невозможностью брать на себя ответ­ственность, нерешительностью, а также между рациональностью и мисти­цизмом, "всемогуществом мыслей" [Фрейд 1998] (см. также главу "Поэти­ка навязчивости").

Психастетическая пропорция — это пропорция между сверхсовестливо­стью и занудной сомневающейся дотошностью (комплекс Червякова).

МОДАЛЬНОСТИ И ХАРАКТЕРЫ

Естественно предположить, что каждый характер как тип психологической реакции на реальность должен определенным образом соотноситься с определенной модальностями как речевыми реакциями на реальность. По-видимому, каждый характер по-разному работает с разными типами реаль­ности.

Проще всего показать, как противоположные характеры работают с проти­воположными модальностями на примере таких характеров, как истерик и ананкаст. Истерик — в принципе аксиологический характер. Это означает, что для него прежде всего важно его желание и оценка им действительно­сти с точки зрения его желания как "хорошей", "плохой" или "безразлич­ной". Напротив, деонтическая модальность в принципе не характерна для истерика, который практически не знает, что означает должно, запрещено или разрешено. Конечно, это не значит, что истерики сплошь и рядом на­рушают запреты и никогда не делают того, что должно. Но если предста­вить себе ситуацию, что два человека — истерик и ананкаст — куда-то спешат и останавливаются на перекрестке, а светофор показывает красный свет (предположим, машин при этом нет), то ясно, что скорее именно исте­рик рискнет перебежать улицу на красный свет, а ананкаст этого не сдела­ет, ибо доминантная модальность ананкаста — это деонтическая модаль­ность.

Ср. следующий фрагмент из книги Д. Шапиро "Невротические стили":

Обсессивно-компульсивный человек является своим собственным надзирателем. Он приказывает, напоминает и предупреждает; он говорит не только, что делать или не делать, но и чего желать, что чувствовать или даже что думать. Наиболее характерная мысль обсессивно-компульсивного человека: "Я должен" (курсив мой. — В. Р.)" [Шапиро 2000].

Ананкаст всегда делает то, что должно, и практически никогда не делает того, что запрещено. И напротив, аксиологическое измерение практически незначимо для ананкаста, вернее аксилогическое для него включено в де­онтическое ("сейчас я должен расслабиться", "я должен немного развлечь­ся"), так как вся его деятельность направлена на снижение тревоги путем совершения навязчивых действий, произнесения навязчивых высказыва­ний и отправления навязчивых ритуалов — тут не до удовольствия. Итак, истерик — это аксиологический характер, а обсессивно-компульсивная личность — это деонтический характер. Что это означает для теории мо­дальности и каким образом обогащает характерологию?

Сравним несколько высказываний в свете вышеприведенных рассуждений.

 (1) Я всегда делаю то, что хочу.

(2) Садитесь, пожалуйста.

(3) Точность — вежливость королей.

(4) Но я другому отдана и буду век ему верна.

(5) Можно изменять жене сколько угодно, главное, чтобы она не догадалась.

(6) Я утром должен быть уверен, что с вами днем увижусь я.

(7) Но я не создан для блаженства, ему чужда душа моя.

Фразы (1) и (5) можно охарактеризовать как сугубо истерические высказы­вания. Ананкаст вряд ли станет произносить такие фразы. Фразы (2) и (3), напротив, сугубо этикетно-ананкастические — истерик вряд ли их произ­несет. С фразами (4), (6) и (7), цитатами из "Евгения Онегина", дело обсто­ит сложнее (достаточно подробно конфликт между Онегиным и Татьяной как конфликт между ананкастом и истеричкой разобран ниже в главах "Поэтика навязчивости" и "Апология истерии"). Наиболее простой в этом смысле является фраза (7), ее произносит Онегин, вразумляя Татьяну в IV главе романа. Здесь имеет место отказ от аксиологии, бегство от губитель­ного для ананкаста и его конституции желания (об обсессивном бегстве от желания в духе идей Лакана см. также [Салецл 1999]). В дальнейшем раз­витии своего вразумляющего дискурса Онегин произносит знаменитое "Учитесь властвовать собою" — деонтическое наставление, следовать кото­рому истеричка опять же в силу своей конституции не может. Но, как изве­стно, в финале пушкинского романа позиции героев противоположным об­разом меняются. Онегин влюбляется в Татьяну, и аксиологическая фраза "Я утром должен быть уверен..." принадлежит ему. Однако она является акси-ологической лишь на поверхности. На глубине за ней кроется обсессивно-компульсивная тяга к навязчивому повторению — он каждое утро должен быть уверен, что увидится с Татьяной. К тому ж Онегин дает волга своим чувства лишь в тот момент, когда Татьяна уже "другому отдана" и поэтому вполне безопасна. Видеть каждый день, вздыхать — в сущности, ничего ис­терического здесь нет. Интересно также утверждение Татьяны "Но я друго­му отдана / И буду век ему верна". Это, безусловно, деонтическое высказы­вание: нельзя нарушать запрет. Но в этой псевдообсессивной максиме сквозит чисто истерическое желание отомстить — "вот когда я была моло­же и лучше, чего же вы тогда смотрели". Роман не закончен, и мы не зна­ем, останется ли верна Татьяна своему генералу или ее изречение — лишь пустая истерическая фраза "на публику".

Я полагаю, что мы отчасти ответили на вопрос, что дает скрещивание тео­рии модальностей с характерологией: оно облегчает анализ речи, принад­лежащей людям с различной психической конституцией. Быть может, кому-то наши замечания понадобятся в чисто практических целях — для

лучшего понимания душевных особенностей пациента в психотерапевти­ческом процессе, диагностики в широком смысле; наши же цели, разумеет­ся, сугубо теоретические.

Как же соотносятся истерик и ананкаст с другими модальностями? Напри­мер, с эпистемической? Они соотносятся чрезвычайно интересным обра­зом. Как известно, истерик любит врать, то есть, говоря в эпистемических терминах, выдавать известное за неизвестное и vice versa. Здесь напомним, что фундаментальной с точки зрения философии текста особенностью сю­жетного построения является так называемое эпистемическое qui pro quo [Руднев 1996, 2000]. Сюжет в сильном смысле, то есть сюжет "с интри­гой" (сюжет авантюрного романа, комедии, детектива, триллера), замешан на обмане, вранье или эпистемической ошибке, на некоем ложном знании (об этом см. также чрезвычайно глубокую статью [Фрейденберг 1973]), когда на место одного эпистемического оператора ставится противополож­ный. Например, в знаменитой сцене на балконе в пьесе Ростана Сирано де Бержерак читает стихи Роксане вместо Кристиана (на вопрос, почему он так поступает, ответила Анна Фрейд в книге "Эго и механизмы защиты" [Анна Фрейд 1999: 209—210] (мы разберем этот вопрос подробно ниже).

Однако вернемся к характерам. Ананкаст относится к знанию чрезвычайно добросовестно и осторожно. Знание для него — это прежде всего точное позитивное знание. Лучше всего, если оно будет подкреплено цифрами (об исключительной значимости числа у обсессивной личности см. в главе "Поэтика навязчивости"). Поэтому ананкаст — прекрасный бухгалтер или председатель счетной комиссии, но он не может быть президентом, у него почти полностью отсутствует воля к власти без подчинения кому-либо (ср. анализ характера Гиммлера в книге Фромма "Анатомия человеческой деструктивности" [Фромм 1998]).

Ананкаст, как правило, честен и предсказуем. Поэтому для классического сюжета ошибки он как будто бесполезен, но он бесполезен только в каче­стве главного героя, в качестве того, кто обманывает, но в качестве того, кого обманывают, он идеальный персонаж, поскольку он не в состоянии переносить хоть какую-то степень эпистемической неопределенности.

Подражая С. Жижеку [Жижек 1999], приведем в качестве иллюстрации старый анекдот, героем которого, несомненно, является ананкаст. Муж сле­дит за женой, чтобы застать ее с любовником. После серии неудач он заби­рается на дерево перед окном в комнату, где находятся жена с любовни­ком. Он все уже почти увидел, но в этот момент они гасят свет. "Опять проклятая неизвестность!" — восклицает ананкаст.

В том, что касается алетических модальностей, истерики и обсессивно-компульсивные также составляют полярную противоположность. Для истерика в принципе все возможно, поскольку большая часть из того, что он гово­рит, совершается в его фантазиях, в сфере воображаемого (комплекс баро­на Мюнхаузена или Хлестакова). Для ананкаста сфера невозможного, мис­тического, чудесного является интимно-важнейшей, составляя один из противоположных членов обсессивной пропорции. С одной стороны, анан­каст разделяет, что все рационально, но тем не менее неотъемлемой чер­той его конституции является вера во всевозможные приметы, суеверия, могущество ритуальных действий, одним словом в то, что Фрейд в книге "Тотем и табу" назвал "всевластием мыслей": обсессивные полагают, что между ними и реальностью существует мистическая связь. Например, сто­ит обсессивному человеку подумать о смерти своего знакомого, как тот на следующий же день умирает [Фрейд 1998]. В этом нет ничего от истери­ческой фантазии, поскольку ритуализованное суеверие, экстатическая ре­лигиозность обсессивной личности не имеет ничего общего с враньем, ско­рее это ближе к паранояльным проявлениям, но все же отличается от них, как отличается навязчивая идея от сверхценной (в первом случае действу­ет механизм изоляции, а во второй — проекции; подробно см. ниже).

В плане представлений о пространстве и времени истерик и ананкаст так­же противоположны. Педантизм ананкаста (например, появление в поло­женное время в положенном месте) противостоит капризной изменчивос­ти истерика. Сфера ананкаста — точность; сфера истерика — свобода.

Ананкаст, как правило, помнит прошлое до мелочей и так же, до мелочей, планирует будущее, истерик, как известно со времен Брейера и Фрейда, вытесняет прошлое, перекраивает его по своему усмотрению и может су­ществовать адекватно своей конституции только здесь и сейчас.

Посмотрим теперь, как работает с модальностями циклоид. В плане алетического, чудесного циклоид может быть как равнодушным к нему, так и "по-народному" верующим (ср. рассказ о сангвинике Лютере, запустившем чернильницей в черта), то есть эта модальность не является доминантной для циклоида, она выражена знаком "ноль". В плане деонтики циклоиды также могут проявлять себя по-разному, можно представить себе законо­послушного ("ананкастоподобного") циклоида с достаточно сильным суперЭго, а можно представить вполне и свободолюбивого ("истероподобного"), особенно среди гипертимных (гипоманиакальных) циклоидов, напри­мер Фальстаф в интерпретации К. Леонгарда или тот же Сирано де Берже­рак, с сильными влечениями, с развитой сферой Id. Таким образом, деонтика также не является доминантным признаком циклоида. Что же касается аксиологии, то здесь можно сказать, что для циклоида безусловно важны ценности, оценки, хорошее и плохое. Здесь он похож на истерика, хотя от­ношение к ценностям выражается у него, конечно, по-другому, по-цикло­идному полнокровно. Циклоид просто склонен наслаждаться жизнью, и

этим все сказано, в то время как истерик делает из своего наслаждения му­чение и себе и другому (подробно см. [Салецл 1999]). В русской культуре наиболее полную картину истерического отношения к наслаждению дают классические новеллы Бунина (подробно см. главу "Апология истерии"). Так или иначе, аксиология безусловно является для циклоида доминантной позитивной модальностью (Ах+).

К эпистемической проблематике, как кажется, циклоид равнодушен. Мы редко встретим среди циклоидов знаменитых ученых и практически не встретим философов (об этом писал уже и сам Кречмер) . Таким образом, эпистемика является для циклоидной личности доминантной модальностью скорее со знаком минус.

В пространстве и времени циклоид чувствует себя как дома. Ни прошлое, ни будущее не являются для него психологической проблемой, никакой темпорально-спациальной акцентуации мы у циклоидов не наблюдаем. Это — недоминантные модальности.

Рассмотрим теперь психастенический характер, как он описан П. Б. Ган-нушкиным и M. E. Бурно. Алетическое психастенику чуждо в силу его пусть интровертной, но безусловной реалистичности. В этом его характер­нейшее отличие от мистически настроенного ананкаста. Можно с опреде­ленной допей уверенности утверждать, что психастеники равнодушны к религии. Таким образом, алетика для психастенической конституции — не доминантная модальность ("О"). Напротив, деонтика является для психас­теника чрезвычайно мучительной проблемой: "Правильно ли я поступил?" "Должен ли я это сделать?" "Имею ли я право так сказать?" (говоря обоб­щенно, "Кто виноват?" и "Что делать?" как два парадигмальных психасте­нических вопроса классической русской культуры) — суть характерней­шие высказывания русского интеллигента-психастеника. То есть в отличие от ананкаста и эпилептоида (см. ниже), для которых закон есть нечто не­зыблемое, психастеник подвергает его, как и все остальное, разъедающей рефлексии. Поэтому не будет преувеличением сказать, что деонтика явля­ется для психастеника доминантной модальностью со знаком минус. То же самое можно отнести к сфере аксиологии. Психастеник не то чтобы равно­душен к наслаждению, но для него это также является предметом постоян­ной рефлексии. "Вот я сейчас сижу в теплой комнате, а голодные дети..." "Вот у нас все хорошо, а в Чечне убивают людей". И так далее. Аксиоло­гия — модальная доминанта психастеника со знаком минус. То же самое эпистемика. Сомнение — в принципе эпистемическая категория. Психасте­ник, как правило, ни в чем не уверен, всегда во всем сомневается — имен­но поэтому он хороший ученый, особенно в области естественных наук (Дарвин), экспериментатор.

Время и пространство для психастеника — также мучительная психологи­ческая проблема. Он всегда находится не там и не тогда, где и когда нахо­дится его тело. В противоположность истерику и циклоиду психастеник никогда не существует здесь и теперь. И в этом плане он ближе обсессив­но-компульсивному. Во время разговора он думает о прошлом или буду­щем, находясь в одном месте, думает о другом. Пространство и время доми­нантны для психастеника со знаком минус.

Эпилептоид. К сверхъественному, как правило, равнодушен, реалист (Al—). Деонтика для эпилептоида самое важное, его напряженная автори­тарность покоится на соблюдении нормы для себя и, прежде всего, для других (комплекс Кабанихи). В этом принципиальное отличие эпилептои­да от ананкаста, который не авторитарен и вменяет норму только себе. Так или иначе, деонтика для эпилептоида — безусловно доминантная мо­дальность со знаком плюс. В плане аксиологии, по-видимому, наиболее правильным было бы сказать, что существуют эпилептоиды с сильными страстями и эпилептоиды-фанатики и аскеты. Таким образом, аксиология не может быть рассмотрена как доминантная модальность эпилептоида ("О"). Эпистемическая сфера исчерпывается для эпилептоида тем, что он всегда "знает, как надо", и никогда ни в чем не сомневается. Сочетание экстраверсии и реалистичности (не-аутистичности — ср. ниже о шизои­де), прямота и отсутствие интеллектуальной глубины и тонкости не по­зволяют эпилептоиду делать открытия и строить новые теории. Эпистеми­ка, таким образом, безусловно слабая сторона этой конституции (Ер-). Пространство и время, как кажется, для эпилептоида не представляют чего-либо характерного ("О").

И, наконец, шизоид. Алетическая сфера позитивна. Среди шизоидов — ве­ликие церковные и религиозные деятели, такие, например, как Кальвин, церковные философы (Августин, Фома). Деонтика колеблется в зависимос­ти от того, в какую сторону поворачивается шизотимный характер — психастено— или ананкастоподобную — в сторону минуса или плюса, что в итоге дает ноль. По отношению к ценностям шизоиды могут вести себя по-разному — от сильного "аутистического" сладострастия или эстетства до полной аксезы и равнодушия к прекрасному (в итоге — "О"). Эпистеми­ка — самая сильная позитивно окрашенная модальность шизоида — как правило, творческого человека, интеллектуала — писателя, ученого, фило­софа. Время и пространство — достаточно позитивные и точные категории для шизоида, но в отличие от ананкаста они приобретают для него аутистический характер: Кант — априорные категории чувственности. Все фи­лософы времени и истории от Августина и Вико до Бергсона, Бердяева, Рейхенбаха и Тойнби — шизоиды. В обыденной жизни шизоид хорошо ориентируется в пространстве и времени (хотя понимает их на аутистический манер) — в этом его близость к ананкасту, с которым у него вооб­ще много пересечений.

Сказанное можно обобщить в виде матрицы соотношения модальностей и характеров.

Матрица 3. Модальности и характеры

ХАРАКТЕРЫ И МЕХАНИЗМЫ ЗАЩИТЫ

Под механизмами защиты в психоанализе понимаются определенные мен­тальные акты, направленные на то, чтобы путем транспортировки в бес­сознательное определенных психических содержаний сознание (Эго) справлялось с травматической ситуацией, связанной с угрозой, идущей от реальности (первичные зашиты) или от СуперЭго (вторичные защиты).

Со времен знаменитой книги Анны Фрейд, выделившей десять механизмов защиты, и исследований Мелани Кляйн, добавившей к этому списку проек­тивную идентификацию (механизм защиты, которому суждено играть ог­ромную роль в современных психоаналитических исследованиях (см., на­пример, [Кернберг 1998]), их количество неудержимо росло и к настояще­му времени исчисляется несколькими десятками (см., например, [Мак-Ви-льямс 1998, Никольская-Грановская 2000]).

Мы выберем из них те шесть, которые в наибольшей степени, с нашей точ­ки зрения, подходят к нашим шести конституциям, а именно: вытеснение, изоляцию, отрицание, интроекцию, проекцию и идентификацию.

Уже исходя из работ Фрейда и Брейера об истерии, можно с уверенностью говорить, что основным (доминантным) видом защиты Эго для истерика яв­ляется вытеснение. Истерик вытесняет травму в бессознательное и заме­щает ее конверсионным псевдосоматическим симптомом (замещение, по-видимому, выступает неким универсальным conditio sine qua non в любом механизме защиты).

Ананкаст замещает травму навязчивым действием, которое повторяется бесконечное число раз, осуществляя защитный механизм изоляции от ос-

тальных мыслей и поступков в некой герметической магической среде, пригодной для отправления ритуалов и других оккультных действий [Freud 1981b], например в ситуации заговора или заклинания, когда субъект выходит на некое отграниченное открытое пространство ("чистое поле") и, изолируясь от повседневной жизни и используя технику навязчи­вого повторения, произносит определенное число раз предусмотренные ритуальные формулы (подробно об обсессивном механизме заговоров и заклинаний см. в главе "Поэтика навязчивости"). Эта характерная для не­вроза навязчивых состояний и обсессивно-компульсивной конституции в целом эксклгазия, выключенность из процесса обыденной жизни, обеспечи­вает обсессивному Эго защиту от страхов внешнего мира. Эго как будто очерчивает вокруг себя магический круг, изолирующий его от внешнего мира.

Все остальные корреляции механизмов защиты с определенными психи­ческими конституциями менее очевидны и требуют обоснования. Как нам кажется, для шизоида основным механизмом защиты является отрицание, подобно тому как отрицание реальности (фрейдовское Verlust des Realität [Freud 1981a]) — основа любого, аутистического по самой своей сути, психоза, прежде всего, конечно, шизофренического. У шизотимной личнос­ти отрицание выступает как защита Эго против угрожающей реальности, что проявляется в эпистемическом отрицании, но, если так можно выра­зиться, не самой реальности, как это происходит при психотической реак­ции, а онтологическо-эпистемических квинтэссенций реальности, ее мате­риальности и независимости от сознания. Поэтому идеализм является ес­тественным философским проявлением неклинического шизотимного или шизотипического мышления (философским проявлением клинического аутистического психотического мышления с отрицанием реальности в пользу бредовых представлений является, например, психотическая кон­цепция метаистории Даниила Андреева, изложенная в "Розе мира", или па­раноидные "Мемуары" Даниэля Шребера). Разве не отрицанием реальнос­ти в широком смысле является знаменитый ответ Гегеля на претензии к его системе, что она не во всем соответствует действительности: "Тем хуже для действительности"?

В неклинических непсихотических аспектах отрицание у шизоида прояв­ляется также в идее предпочтения некоему объективному факту, оценке и или построению своих интровертированных аутистических ценностей.

Каковым является доминантный механизм защиты психастеника (соотно­симого с психоаналитическими мазохистской и меланхолической консти­туциями в психоаналитической характерологии)? Очевидно, что это интро-екция, то есть принятие чего-то внешнего за что-то внутреннее, "прома­тывание" неприятного и обидного (ср. выражение "проглотить обиду", которое идеоматически выражает суть интроективной защиты). Порождая постоянное чувство вины и акцентуированную совестливость, психастеник защищает свое Эго от тревоги.

Напротив, для эпилептоида (мы в определенном смысле включаем сюда и неклинического параноика1) характерен противоположный механизм за­щиты — проекция, принятие чего-то внутреннего за что-то внешнее ("вы­мещение на другом", "перекладывание с больной головы на здоровую"), экстериоризация своих аффективно-эмоциональных блоков. В этом смысле хорошо видно, как экстравертный и интровертный эпилептоид и психасте­ник отличаются друг о друга.

Для циклоида мы считаем доминантным механизмом защиты идентифика­цию. Циклоид — наиболее общительный тип личности, наиболее альтруис­тичный, он с легкостью идентифицируется с другим, принимая на себя за­боту другого (об этом писал Кречмер в "Строении тела и характере" [Кречмер 2000: 105—109]). Ср. описание защитной идентификации цик­лоида в книге П. В. Волкова:

В рассказе А. П. Чехова "Душечка" изображена духовно неслож­ная синтонная женщина. На том основании, что она бывает раз­ной с разными людьми, как бы теряя себя, ее нельзя отнести к истерическим натурам. Душечка противоположна истеричке. Последняя хочет быть в центре внимания и чтобы события вра­щались вокруг нее. Душечка в центр внимания ставит другого человека и растворяется в заботах о нем, не ожидая наград и по­хвалы. Она беспомощна перед своей глубинно-эмоциональной потребностью всем телом и душой служить близкому человеку. При этом она теряет себя как независимая личность. Но не жале­ет об этом нисколько — ведь как своей независимостью помо­жешь мужу? Ее любовь по-матерински хлопотливая, абсолютно здешняя и находит свое высшее развитие в маленьком мальчике. Жить для себя она не умеет [Волков 2000: 225].

Отличие синтонной идентификации от психастенической (депрессивной) интроекции в том, что первая нерефлексивна и нетревожна, в то время как вторая сопровождается постоянной работой сознания по самообвинению. Психастеник все время стремится брать на себя вину другого, поскольку сам чувствует себя перед всеми виновным. Наиболее яркий пример — ди­намика отношений между князем Нехлюдовым и Катюшей Масловой в ро­мане Толстого "Воскресение". Формально Нехлюдов не виноват в том, что

Катюша стала проституткой, но душевно он чувствует себя безусловно ви­новным, и, чтобы избыть тревогу за чувство вины, он интроецирует ситуа­цию, в которой оказывается Катюша, и готов разделить с ней несправедли­во понесенное ею наказание. Психастеническая (депрессивная) интроек-ция всегда драматична и часто трагична, синтонная идентификация безмя­тежна и носит жизнестойкий и светлый характер независимо от того, на­сколько адекватной она является. Так, синтонный мистер Пиквик иденти­фицируется с интересами негодяя Джингля, а синтонный д'Артаньян про­возглашает принцип идентификации мушкетеров друг с другом главным принципом жизни: "Один за всех, все за одного". При этом мушкетеры дей­ствуют как единый симбиотический организм, главным скрепляющим стер­жнем которого является д'Артаньян.

(Если воспользоваться историко-культурной аналогией, идея общества син-тонных людей, как кажется, легла в основу коммунистической утопии. Коммунистическое общество это такое, в котором каждый в силу внутрен­ней потребности во главу угла ставит интересы другого. Но поскольку люди, по большей части, не синтонны, то в реальности эта модель из чис­той, светлой идентификации превратилась в трагическую интроективно-проективную динамику агрессий и жертв, как это было при сталинизме.)

Подобно модальностям и характерам, механизмы защиты во многом пост­роены изоморфно. В каждом случае нечто (аффект) как бы "берется" из какого-то "места" в сознании (genus proximum), и далее с ним производит­ся некое действие (differentia specifica) (ниже следуют определения в духе семантических примитивов и lingua mentalis Вежбицкой):

При истерическом вытеснении нечто "берется" и убирается из памяти со­знания, а на его место ставится истерический симптом.

При обсессивной изоляции нечто в сознании "берется" и изолируется от других элементов сознания, и с этим изолированным элементом произво­дится некая интеллектуальная или поведенческая работа.

При шизоидном отрицании нечто в сознании "берется" и наличие его от­рицается, а на его "место" ставится нечто противоположное.

При психастенической интроекции нечто "берется" из места, находящего­ся вне сознания, и переносится в некое место, находящееся внутри созна­ния.

При эпилептоидной проекции нечто "берется" из некоего места внутри сознания и переносится в некое место вне сознания.

При циклоидной идентификации нечто находящееся за пределами созна­ния "берется" и рассматривается как одновременно принадлежащее про­странству внутри и вне сознания.

Разумеется, механизмы защиты не прикреплены намертво к определенной конституции хотя бы потому, что в реальной жизни чистых характеров практически не существует — у шизоида почти всегда есть нечто обсес­сивно-компульсивное; циклоида, в особенности гипертимического, легко спутать с истериком; ананкаст во многом пересекается с психастеником и так далее.

Можно повторить процедуру, которую мы проделывали применительно к модальностям и характерам.

Вытеснение для шизоидов и обсессивных не характерно — эти все держат в голове. Ставим минус. Для циклоидов оно вполне характерно — особен­но, как уже говорилось, гипертимичных, истероподобных. Но не для всех. Ставим "ноль". Для эпилептоидов — нет, им не нужно вытеснять в бессоз­нательное то, что они с успехом проецируют вовне. Для психастеников тоже нет — им мешает вытеснять интроекция: если доминанта характера чувство вины, то какое уж тут вытеснение!

Изоляция. Для обсессивноподобных шизоидов, безусловно, характерна. Изолировав, легче отрицать — за ненадобностью. Для истериков тоже мо­жет быть характерна в виде "зацикленности" на определенном психичес­ком содержании, при том что аранжировка этой изоляции, конечно, будет не обсессивная. Для циклоидов, безусловно, нет — они слишком вовлече­ны в реальность. Впрочем, при депрессиях определенные содержания мо­гут изолироваться, но это уже будут, по нашей номенклатуре, психастено-подобные, тревожно-рефлексивные люди, которые, конечно, изолируют вовсю, поскольку вообще похожи на обсессивно-компульсивных. Эпилеп-тоидам особенно изолировать нечего, для этого как минимум нужна интро-версия. Здесь же аффект сначала просто подавляется, а потом выплескива­ется на окружающих.

Отрицание. Истерики по-своему отрицают — самим фактом вытеснения отрицают то, что вытеснено ("Я этого не делал", "Я так бы никогда не ска­зал"). Но это отрицание не реальности в целом, а более камерное, и окра­шено оно не эпистемически, а эмоционально-аксиологически. Циклоиды отрицают в меру своей истероподобности. Психастеники не отрицают — болезненно совестливые и честные. То же самое, как ни странно, эпилепто-иды — практически не лгут. Для подлинных ананкастов отрицание не ха­рактерно — иначе они слились бы с шизоидами. Реальность для ананкаста имеет большую ценность — как предмет для ритуальных манипуляций, но не отрицания. Пожалуй, самая большая трагедия этих людей в том и состо­ит, что они не могут забыть (вытеснить) или отвергнуть.

Проекция. Шизоиды могут, особенно авторитарные. Истерики могут во всех своих бедах винить других. Психастеники, понятно, никогда. Циклоиды, так же как истерики, могут проецировать, а могут и не проецировать. (Вероятно, скорее гипоманиакальные в силу своей истероподобности, а не депрессивные в силу их психастеноподобности.) Насколько мы понимаем ананкастов, они не склонны к проекции, так как их стремление к упорядо­ченности, педантизм, не распространяется на другого.

Интроекция. Шизоиды могут — психастеноподобные. Циклоиды тоже — депрессивные. Эпилептоиды, естественно, никогда. Истерики — нет, зачем "брать в голову", когда можно с легкостью вытеснить и забыть. Ананкасты могут, те, которые похожи на психастеников, тревожные, дефензивные.

Идентификация. Шизоид, в сущности, может, но не с человеком, а скорее с абстракцией, со своей философской системой например, и это, конечно, не та идентификация. Психастеник может, если ему надо на кого-то опереть­ся, то есть если он больше похож на циклоида, а не на ананкаста.

Истерик не может, в этом главная трагедия этого характера — выразитель­ный поиск объекта желания и невозможность его принять, разве что в ро­мантической фантазии, там идентификация возможна, но эфемерна в силу своей литературности ("Воображаясь героиней / Своих возлюбленных творцов, / Клариссой, Юлией, Дельфиной, / Татьяна в глубине лесов / Одна с опасной книгой бродит"). Ананкаст тоже не может, он трагически разоб­щен даже с собственной навязчивостью, понимая ее чуждость. У эпилепто-ида если и возможна идентификация, то проективная, то есть отождествле­ние своих спроецированных неприятных черт с какой-то личностью. В "Мастере и Маргарите" изображено, как поэт Рюхин проективно идентифи­цируется с памятником Пушкину на Тверском бульваре. Впрочем, проек­тивная идентификация особого характерологического значения не имеет, так как является чрезвычайно примитивной психотической защитой, име­ющей место прежде всего при тяжелых пограничных и психотических рас­стройствах (подробно см. [Кернберг 1998, 2000]).

Теперь обобщим, как это у нас заведено, сказанное в виде матрицы и дви­немся дальше.

Матрица 4. Характеры и механизмы защиты

Исходя из сказанного, можно выдвинуть тезис, в соответствии с которым характеры в сочетании с механизмами защиты — почти то же самое, что нарративные модальности (см. начало этой статьи). Напомним, что модаль­ностями мы называем определенные типы отношений высказывания к ре­альности. Характеры же плюс механизмы защиты плюс модальности суть определенные типы отношения сознания к реальности.

Мы можем говорить о шести типах таких отношений.

1. Аксиологическое истерическое вытеснение.

2. Деонтическая обсессивная изоляция.

3. Эпистемическое шизоидное отрицание.

4. Деонтическая эпилептоидная проекция.

5. Деонтическая психастеническая интроекция.

6. Аксилогическая циклоидная идентификация.

Выделенные шесть типов мы и будем называть механизмами жизни.

Механизмы жизни функционируют в жизни так же, как нарративные мо­дальности функционируют в сюжете художественного произведения.

Основным правилом такого функционирования является смена одного чле­на модального трехчлена на противоположный или соседний.

Так, деонтический сюжет может строиться, например, как нарушение зап­рета, то есть в деонтическом модальном трехчлене "должное — разрешен­ное — запрещенное" запрещенное становится, по воле героя, разрешен­ным. Например, в волшебной сказке завязка строится на том, что дети на­рушают запрет родителей ни в коем случае не выходить из дома (см. [Пропп 1969]).

Аксиологический сюжет может строиться на том, что ранее представляю­щееся плохим или безразличным становится хорошим и ценным. Так выг­лядит сюжет, посвященный влюбленности, например "Ромео и Джульетта".

Эпистемический, наиболее фундаментальный в нарративном искусстве сю­жет qui pro quo строится на ложном знании или полагании, на эпистеми­ческой ошибке. Например, в комедии Гоголя чиновники ошибочно полага­ют, что Хлестаков является "Ревизором". (Подробно о модальностях в сю­жете см. [Руднев 1996, 2000].)

При функционировании механизмов защиты также происходит то, что мы называем моделью qui pro quo, одно вместо другого. При вытеснении на место одного (травмы) встает другое (истерический симптом), при изоляции на место одного (травмы) встает другое (навязчивая мысль или дей­ствие), при отрицании на место одного (травмы) встает противоположное (ее отрицание), при интроекции на место одного (скажем, тревоги) встает другое (скажем, вина), при проекции на место одного (скажем, страха субъекта) встает другое (скажем, вина объекта), при идентификации на ме­сто одного (собственного "я") встает другое (то сознание, с которым иден­тифицирует себя использующая этот тип защиты личность).

Для того чтобы проиллюстрировать сказанное, приведем цитату из книги Анны Фрейд, посвященную альтруистическому идентифицирующему пове­дению Сирано де Бержерака из одноименной пьесы Ростана:

Вместо того чтобы, используя свое замечательное искусство фех­товальщика, держать на расстоянии соперников, он отказывается от своих надежд на ее любовь в пользу человека более красиво­го, чем он сам.

Принеся эту жертву, он обращает свою силу, храбрость и ум на службу этому более удачливому любовнику и делает все, что в его силах, чтобы помочь ему добиться цели. Кульминацией пьесы является ночная сцена под балконом женщины, которую любят оба мужчины. Сирано подсказывает своему сопернику слова, ко­торыми тот должен завоевать ее. Затем он в темноте занимает его место и говорит вместо него, забывая в пылу своего ухажива­ния о том, что ухаживает-то не он. Обратно к своей позиции ус­тупившего он возвращается лишь в последний момент, когда просьба Кристиана, красавца любовника, удовлетворена и он за­бирается на балкон, чтобы поцеловать свою любимую. Сирано становится все более и более преданным своему сопернику и в бою больше старается спасти его жизнь, чем свою. <...>

В пьесе, на которую я ссылаюсь, Сирано ставит в бою безопас­ность Кристиана выше своей собственной. Было бы ошибкой по­лагать, что речь здесь идет о вытесненном соперничестве, про­рвавшемся в желании смерти, которое затем вытесняется. Анализ показывает, что как тревога, так и ее отсутствие исходят из того, что человек считает свою собственную жизнь достойной сохра­нения при наличии возможности удовлетворения собственных инстинктов. Когда он отрекается от своих импульсов в пользу других людей, их жизни становятся для него дороже, чем своя собственная. Смерть замещающей фигуры означает — как смерть Кристиана означает для Сирано — утрату всякой надежды на удовлетворение [Анна Фрейд 1999: 209—211].

Кажется, мы пришли к тому, что Сирано де Бержерак — нечто вроде Ду­шечки Чехова. Но мы привели этот пример из хрестоматийной книги не

для того, чтобы еще раз продемонстрировать, что идентификация является доминантным защитным механизмом у гипертимического (гипоманиакаль­ного) циклоида Сирано де Бержерака, про которого в пьесе говорится:

Как фейерверк блестящ и остроумен,

Забавен, эксцентричен, шумен [Ростан 1958: 212],

а также и не для того, чтобы убедиться, что знаменитый нос Сирано, безус­ловно, является компенсационным симптомом его, увы, невостребованной гиперфалличности. Мы привели этот пример, чтобы показать, что уже со­здатель теории защитных механизмов, пусть даже не вполне осознавая, что она делает, указала на то, что динамика механизмов жизни — это динами­ка заблуждения или сознательного введения в заблуждение, как в данном случае (ведь Сирано вводит в заблуждение Роксану, произнося слова люб­ви от имени Кристиана и сочиняя вдохновенные любовные письма за его подписью). В чем смысл "альтруистического отречения" (термин Анны Фрейд) Сирано де Бержерака? По-видимому, в том, что он, идентифициро­вав себя с желанием Роксаны (желанием, направленным на Кристиана), за­щитил свое Эго от всяких психических неприятностей — от депрессии, на­пример, от тревоги, любовного бреда, ревности, маниакально-депрессинов-ного психоза, наконец (ведь как-никак, он все-таки циклоид). Идентифици­ровавшись с желанием другого, Сирано парадоксальным образом сохранил свою собственную идентичность.

Будь у него другой характер, он действовал бы по-другому. Если бы Сира­но был шизоидом, он отрицал бы травму — например, убедил бы себя, что на самом деле он не любит Роксану, будь он эпилептоидом — он проециро­вал бы свою неудачу на другого — на Роксану или на Кристиана — и вы­разил бы это, например, при помощи сверхценных идей ревности, а если бы он был истериком, он вытеснил бы свою неудачную любовь в истери­ческий симптом, например у него на носу бы вырос огромный прыщ, а будь он ананкаст, тогда он изолировал бы переживание и повторял бы, как Германн из "Пиковой дамы": "Кристиан, Роксана, нос", а случилось бы ему быть психастеником, он интроецировал бы травму в чувство вины и своей непоправимой неполноценности — уродливого носа.

Так или иначе, механизмы жизни всегда связаны со следующей риторичес­кой фигурой: человек думает, что он делает одно и с такой-то целью, а на самом деле он делает (или за него делает его конституция) совсем другое и с другой целью. Мы считаем эту особенность фундаментальной для фе­номена человеческой жизни. Жизнь это цепь ошибочных действий, обус­ловленных конституционально.

Сочетания модальности, характера и механизма защиты мы называем меха­низмами жизни.

Это истерическое аксиологическое вытеснение.

Например, Хлестаков, чтобы добиться расположения чиновников, вытесня­ет тот факт, что он жалкий коллежский регистратор, и постепенно в своих глазах и в глазах чиновников становится на некоторое время могуще­ственным ревизором, реализуя истерический механизм жизни. (Ю. М. Лот-ман в статье "О Хлестакове" показал на конкретных примерах жизненность этого персонажа [Лотман 1977].)

Это обсессивная деонтическая изоляция.

Например, Акакий Акакиевич изолирует себя от экзистенциальных конф­ликтов навязчивыми каллиграфическими упражнениями и замещает свою базальную экзистенциальную тревогу покупкой шинели, реализуя обсес­сивный механизм жизни.

Это эпистемическое шизоидное отрицание.

Базаров в "Отцах и детях", чтобы эпистемически оправдать свою экзистен-циально-аутистическую ущербность в контактах с людьми, отрицает под­ряд все аксиологические, деонтические и коммуникативные ценности: дружбу, любовь, порядочность, искусство и саму жизнь. Витгенштейн для того, чтобы обосновать свой тотальный личностный шизоидный нега­тивизм, в частности, ориентированный на разрыв связей с близкими людь­ми (подробно об этом см. наиболее известную биографию Витгенштейна [Monk 1990], а также главу "Случай Витгенштейна" в книге [Руднев 2001]), обосновывает в "Логико-философском трактате" взгляд, в соот­ветствии с которым наиболее общей формой логической операции, вы­являющей наиболее общую форму пропозиции (нечто вроде "Дело обстоит так-то и так-то") является отрицание: "5.5 Каждая истинностная Функ­ция является результатом последовательного применения Операции (— — — — — — И) (ξ,....) к Элементарным Пропозициям. Эта Операция отри­цает все Пропозиции в правых скобках, и я называю ее Отрицанием этих Пропозиций" [Витгенштейн 1999а].

Это деонтическая психастеническая интроекция.

Нехлюдов интроецирует в себя судьбу Катюши Масловой вследствие ги­пертрофированного чувства вины.

Это деонтическая эпилептоидная проекция.

Отец и сын Карамазовы ревнуют друг друга к Грушеньке, проецируя друг на друга собственные страстные желания к ней, что и приводит в резуль­тате к трагедии (понятой, кстати, ошибочно как убийство Дмитрием отца в соответствии с фундаментальным принципом построения сюжета). Иуда Искариот предает Христа, проецируя на него свои сверхценные авторитарные идеи (во всяком случае, так в версии Леонида Андреева). (Примерно тот же проективный конфликт в трагедии Пушкина "Моцарт и Сальери".)

Это аксиологическая циклоидная идентификация.

Рассмотрим, например, сюжет "Душечки". Сначала она идентифицирует себя с первым мужем (аксиологический мотив со знаком плюс; Ах+), но тот умирает (Ах —). Она вторично выходит замуж и идентифицирует себя с другим мужем (Ах +), но тот тоже умирает (Ах —). Тогда она идентифици­рует себя с мальчиком (Ах +) и боится только, как бы его у нее не отняли (Ах -).

В сущности, получается, что для того, чтобы реализовался "сюжет жизни", необходимо, чтобы человек все время использовал жизненные механизмы, ведущие от одной ошибки к другой, и что вся жизнь представляет собой цепь ошибок и заблуждений. Что означает такой взгляд и что он нам дает для понимания жизни?

Фрейд считал, что в основе жизни лежат два противоположных влече­ния — сексуальное влечение, соответствующее идее сохранения рода, тор­жества жизни, закону сохранения энергии и накопления информации (первому началу термодинамики), и влечение к смерти, соответствующее идее сохранения вида при помощи навязчивого повторения, подтверждаю­щего его тождественность, закон накопления энтропии (второе начало термодинамики).

Говоря обобщенно, в основе всех жизненных поведенческих стратегий ле­жат два противоположных механизма — тенденция, направленная к изме­нению начального состояния, и тенденция, направленная к сохранению (повторению) начального состояния. В целом эти две диалектически про­тивоположные тенденции проявляются в идее фундаментального чередо­вания, ритма.

Почему недостаточно только одного инстинкта жизни? Этот вопрос равно­значен вопросу: почему мы живем не в раю? В раю невозможно развитие, невозможна эволюция. Грехопадение, начало эволюции одновременно было и утверждением, и отрицанием жизни. Чтобы родить новое, надо, чтобы умерло старое. Все это хорошо известно еще задолго до "По ту сто­рону принципа удовольствия" — от притчи о зерне в Евангелии от Иоанна до статьи Сабины Шпильрейн "Деструкция как причина становления" 1912 года. Эта фундаментальная противоположность влечений в человеческой жизни и обусловливает фундаментальность принципа qui pro quo в жиз­ненном сюжете, а литература лишь креолизует и делает более наглядным этот принцип.

Динамика qui pro quo формируется на начальных стадиях развития ребен­ка. Сепарация человеческого сознания, отделение ребенка от тела матери,

отлучение от ее груди (торжество изменения и жизни) постепенно приво­дят к агрессии второго орального периода (торжество повторения и смер­ти), за которым следует еще более амбивалентная динамика анально-сади-стической стадии, и, наконец, любовь сопровождается ненавистью на эди-пальной стадии. Вся же дальнейшая жизнь человека — это серия различ­ных трансферентных заблуждений (психоаналитический перенос лишь суммирует, результирует их множественную разрозненность: человек ду­мает, что он делает одно и по такой-то причине, а на самом деле он невро­тически отыгрывает свои ранние фиксации и травмы). Вся идеология пси­хоанализа построена на том, что сознательно делается, говорится, видится, ощущается одно, а на самом деле, на уровне бессознательного, все это дру­гое. "Он хотел сказать прости, но сказал пропусти ("Смерть Ивана Ильи­ча") . Величие идей Фрейда, в этом качестве еще не осмысленное, состоит, в частности, именно в том, что он показал господство принципа qui pro qui в психической жизни человека — начиная с соотношения манифестного и латентного сновидений (человек видит во сне одно, но на самом деле име­ется в виду другое, часто противоположное — это едва ли не основная идея "Толкования сновидений") и кончая ошибочными действиями в быту (председатель хочет сказать: "Объявляю заседание открытым", а говорит: "Объявляю заседание закрытым", поскольку бессознательно хочет именно второго ("Психопатология обыденной жизни"). Человек произносит лю­безную остроту, за которой скрывается грубость и агрессия ("Остроумие и его отношение к бессознательному"), он говорит: "Это точно была не моя мать", но это означает, что это точно была именно его мать ("Verneinung"). Человеку кажется, что те слова, которые он говорит, говорит его Эго, на са­мом же деле это говорит СуперЭго, "имя отца" ("Я и оно").

В зависимости от того, как, в какой момент своего развития, при каких об­стоятельствах и в обществе каких "первичных объектов" принципы изме­нения и сохранения схлестнулись наиболее решительным образом, и фор­мируется психическая конституция человека, обусловливающая его работу с определенными модальностями и определенными защитами, в зависимос­ти от этого формируется то, что мы назвали механизмами жизни, которые, с одной стороны, сформированы изначальной фундаментальной противо­положностью жизненных векторов, а с другой — обеспечивают то специ­фическое прохождение через актуальные и конкретные жизненные векто­ры, которое мы видим во взрослой жизни человека.

Механизмов жизни много. Жизнь не могла бы существовать, если бы на свете были в несмешанном виде одни только аксиологически идентифици­рующие циклоиды, эпистемически отрицающие шизоиды или деонтически интроецирущие психастеники. Динамика механизмов жизни, в частности, обусловлена и тем, что характер есть не только "у меня", но и у другого, а

это означает, что, если мы предположим, что люди наиболее тесным обра­зом общаются по двое (что очевидным образом является упрощением — на самом деле и по трое, и по четверо), то механизмов жизни становится уже не шесть, а два в шестой степени, то есть шестьдесят четыре (все эти под­счеты и цифры, разумеется, в высшей степени условны).

При этом конструктивный, созидательный в целом эффект продолжения жизни, состоящей из ошибок и заблуждений, создается за счет интегратив-ной суммарное™ характерологических векторов. Суть этого явления, об­разно говоря, заключается в том, что на всякого Хлестакова всегда найдет­ся свой Городничий, на всякого Червякова — свой генерал Брьтзжалов, на всякую Кабаниху — Катерина, на всякого Робеспьера — Дантон и на вся­кого Наполеона — Кутузов.

Конструктивность ошибки состоит в возможности ее преодоления при по­мощи новой ошибки. После того как шизотипический Витгенштейн напи­сал "Логико-философский трактат", который был "тем хуже для действи­тельности", чем только возможно, тем не менее "энергия заблуждения" его автора (излюбленное выражение Виктора Шкловского, взятое им у Толсто­го) была настолько велика, что усилия, направленные на то, чтобы хоть как-то попытаться понять этот маловразумительный опус, переросли в це­лое философское направление — "венский логический позитивизм". В свою очередь, заблуждения деятелей последнего — Карнапа, Шлика, Ней-рата, Рейхенбаха и прочих — повлекли за собой интеллектуальное усилие отколовшегося от них Карла Поппера, который путем шизотимного отри­цания основного философского принципа венцев — принципа верифика-ционизма — выдвинул противоположную концепцию фальсификациониз-ма, которая, в свою очередь, подверглась отрицанию со стороны "анархи­ческой модели" Пола Фейерабенда. Здесь мы вспомним исчерпывающий труд Куна "Структура научных революций", а также историко-литератур­ную концепцию Шкловского—Тынянова.

На пессимизм же шизоида Лермонтова

Богаты мы едва из колыбели Ошибками отцов и поздним их умом

ответим, что характерологическая ошибка, "энергия заблуждения" являет­ся главным конструктивным принципом в культуре, как высокой, так и по­вседневной. На одном полюсе здесь десяток шизоидов, которые, отрицая взгляды Ньютона на природу, создают квантовую физику (которую через какое-то время будет отрицать новое поколение супершизоидов), а на дру­гом эпилептоид-милиционер, "унтер Пришибеев", который во всем видит крамолу — что не соответствует или не всегда соответствует реальности, тем не менее его проекции в большей степени гарантируют общественный порядок, нежели интроективное нытье психастеника, который на этом месте был бы бесполезен. Ананкаст-бухгалтер десять раз пересчитывает день­ги, его действия невротически бессмысленны, поскольку изолированы от реальности (в частности, разумной потребности пересчитать их один-два раза), но, если поставить на его место прекраснодушного и доверчивого к людям циклоида-сангвиника, растрата будет неминуема. Разумеется, мож­но привести и противоположные примеры, когда невротические интроективные заблуждения психастеников и заводящие в заблуждение альтруис­тические идентификации циклоидов будут важны и полезны, а невроти­ческие действия шизотимов и ананкастов будут только мешать.

В книге "Морфология реальности" [Руднев 1996] мы построили теорию, в соответствии с которой фундаментальная сюжетная ошибка qui pro quo обусловлена референтной непрозрачностью пропозициональных устано­вок. Другими словами, сюжет трагедии Эдипа обусловлен, по нашему мне­нию, тем, что в языке предложения "Эдип женился на Иокасте" и "Эдип же­нился на своей матери" для Эдипа (до развязки) обладают разным истин­ностным значением (первое рассматривается как истинное, второе — как ложное). Вряд ли мы подозревали тогда, что этот пример не случаен и что трагедия самого шизоида Эдипа состоит в неадекватной трансферентной отработке отношения с плохими и хорошими первичными объектами, вы­ражаясь языком Мелани Кляйн. Другими словами, трагедия Эдипа не в том, что он не знал, а в том, что его жизненный механизм сыграл с ним злую шутку.

Если бы Эдип был психастеником — и засомневался бы в истинности про­рочества, или эпилептоидом — и спроецировал бы свои комплексы на при­емных родителей, или циклоидом — и симбиотически идентифицировался бы с ними, или истериком — и вытеснил бы всю эту историю в бессозна­тельное и жил бы себе спокойно, или, наконец, обсессивно-компульсивным субъектом — и превратил бы свое роковое знание в навязчивое действие (которое, как известно, практически никогда не осуществляется) — во всех этих случаях трагедия не состоялась бы, вернее состоялась бы какая-нибудь другая трагедия, имевшая другое название.

Мы давно уже запутались в вопросе о том, сознание ли подстраивается под язык, как думали Уильям Джеймс, Бенджамен Ли Уорф и логические пози­тивисты и аналитики, или, наоборот, язык подстраивается под ментальные структуры, как думали в XIX веке и на новом витке начинают снова думать философы-постаналитики (или что язык это и есть сознание — вывод, ко­торый можно сделать в результате чтения классической книги Гилберта Райла).

Так или иначе, можно сказать, что язык и сознание работают в одном и том же режиме, в режиме энергии заблуждения.