IV - Положение человека в Космосе - М. Шелер - Философия как наука

Но здесь встает решающий вопрос: возникает ли дух только благодаря аскезе, вытеснению, сублимации, или благодаря им он лишь получает энергию? По моему убеждению, этой отрицательной деятельностью, этим «нет» действительности обусловливается отнюдь не бытие духа, а только как бы его снабжение энергией и тем самым его способность к манифестации. Сам дух, как мы гово­рили, в конечном счете есть атрибут самого сущего, проявляющегося в человеке в сосредоточенном единстве «собравшейся» в себе личности. Однако — дух как таковой в своей «чистой» форме изначально не имеет никакой «власти», «силы», «деятельности». Чтобы вообще получить какую-нибудь хоть малейшую степень деятельности, должна присовокупиться та аскеза, то вытеснение влече­ния и одновременно та сублимация, о которых мы гово­рили.

Отсюда мы видим две возможности понимания духа, которые играют фундаментальную роль в истории идеи человека. Первая из этих теорий, развитая греками, при­писывает самому духу не только силу и деятельность, но и высшую степень власти и силы — мы называем ее «классической» теорией человека. Она входит в общее миросозерцание, согласно которому изначально сущест­вующее и неизменяемое процессом исторического станов­ления бытия «мира» (Космос) устроено так, что высшие формы бытия от божества до materia bruta* суть всякий раз более сильные, мощные, то есть причиняющие виды бытия. Высшей точкой такого мира оказывается тогда духовный и всемогущий Бог, то есть Бог, который именно благодаря своему духу также и всемогущ. Второе, про­тивоположное воззрение, которое мы будем называть. «отрицательной теорией» человека, представляет обратное мнение, что сам дух — поскольку вообще допускается это понятие — как минимум вся «культуросозидающая» деятельность человека, то есть и все моральные, логи­ческие, эстетически созерцающие и художественно форми­рующие акты только и возникают исключительно благо­даря этому «нет».

Я отвергаю обе теории. Я утверждаю, что, хотя бла­годаря этому отрицательному акту и происходит насыщение энергией изначально бессильного духа, состоящего лишь а группе чистых «интенций», Но дух «возникает» прежде всего не благодаря этому.

Я назову несколько очень различных, конечно, между собой примеров отрицательной теории человека: учение Будды о спасении, учение Шопенгауэра о «самоотри­цании воли к жизни», примечательную книгу Альсберга «Загадка человека», наконец, позднее учение 3. Фрейда, особенно в книге «По ту сторону принципа удовольствия». Не имея возможности подробно рассмотреть эти учения, я могу посвятить им лишь несколько слов. Для Будды смысл человеческого существования завершается его угасанием в качестве субъекта желаний, соответственно, достижением только созерцаемого сущностного мира, т. е. ничто, или нирваны. Позитивной идеи духа у Будды нет, ни в человеке, ни в мировой основе. Он глубоко познал только каузальный порядок, в котором с применением техники дереализации посредством внутреннего упразднения же­ланий и всего того, что он называет «жаждой», одно за другим выпадают чувственные качества, образы, отноше­ния, пространственные и временные характеристики бытия. Шопенгауэр усматривает сущностное различие животного и человека исключительно в том, что животное неспособно проделать это «искупительное» отрицание воли к жизни, доступное человеку в лице его высших образ­цов — для Шопенгауэра, как и его учителя Бутервека22, это отрицание есть источник всех «высших форм» созна­ния и знания в метафизике, искусстве, этосе сострадания и т. д. Альсберг23, ученик Шопенгауэра, совершенно прав в том, что никакой морфологический, физиологический или эмпирически-психологический признак не может оправдать общего убеждения культурного мира в сущ­ностном различии человека и животного. Учение Шопен­гауэра он расширил, превратив в тезис о том, что «прин­цип человечности» состоит исключительно в умении чело­века выключать свои органы из борьбы за сохранение жизни индивида или рода в пользу изготовления орудий, языка, образования понятий, причем последнее он сводит к выключению органов чувств и их функций и к принципу наибольшей «экономии» чувственных содержаний Э. Ма­ха. Альсберг намеренно отказывается определять человека через дух и разум. Разум, который он — ложно, как и его учитель Шопенгауэр,— понимает только как дискурсивное мышление, в особенности как образование понятий, является для него следствием, а не истоком языка; сам язык он рассматривает как «нематериальное орудие» для выклю­чения работы органов чувств. Основание для возникно­вения этого «принципа человечности» или тенденции жиз­ни выключать свои органы и заменять функции живых органов «орудиями» и «знаками»,— а тем самым и основа­ние для нарастающей «церебрализации» человека в морфологическом и физиологическом смысле Альсберг усматривает в недостаточном приспособлении органов человека к его окружающему миру (отсутствие цепкости ног, когтей, клыков, волосяного покрова и т.д.), т.е. в отсутствии тех специфических приспособлений органов, которые есть у ближайших сородичей, человекообразных обезьян. Таким образом, то, что называют «духом», для Альсберга оказывается поздно возникшим суррогатом отсутствующего приспособления органов — в духе Аль­фреда Адлера можно было бы сказать: сверхкомпенсацией конституциональной неполноценности органов — у чело­века как вида.

Позднее учение 3. Фрейда тоже относится к кругу отрицательных теорий человека. Понятие «вытеснения» влечений и аффектов употреблялось уже Шопенгауэром, чтобы, как он говорит, объяснить определенные «формы безумия». Известно, как замечательно развил эту мысль Фрейд для объяснения возникновения неврозов. Но согласно Фрейду, то же самое вытеснение влечений, ко­торое, с одной стороны, должно объяснить невроз, с дру­гой стороны, когда вытесненная энергия влечений «субли­мируется», должно породить не что иное, как способность ко всему высшему культурному творчеству и даже, под­черкивает Фрейд, специфичность самой человеческой конституции. Так, в работе «По ту сторону принципа удовольствия» определенно говорится: «Предшествующее развитие человека не требует, как мне кажется, никакого иного объяснения, чем развитие животных, а то, что можно наблюдать у меньшинства человеческих индивидов как неустанный порыв к дальнейшему совершенствованию, может быть понято просто как следствие вытеснения влечения, и на этом вытеснении построено все самое ценное в человеческой культуре» и т.д. (с. 40). Пока что мало обращали внимания на то, что поздний Фрейд, выдвинувший дуалистическое учение о двух основных вле­чениях — либидо и влечении к смерти,— оказался в приме­чательном соседстве не только с Шопенгауэром, но

и прямо-таки с учением Будды. Согласно обоим учениям, в сущности все формы духа, начиная с материальной вещи, далее, включая растение, животное, человека и вплоть до мудреца, владеющего «священным знанием», представляют собой как бы группы застывшей процессий, шествующей в тихое небытие, к вечной смерти. Ведь согласно Фрейду, который, ошибочно, как я думаю, при­писывает организму вообще тенденцию к безусловному сохранению так-бытия, тенденцию к покою, защите и «от­казу» от раздражений, уже двигательная система, добав­ляющаяся у животного к системам питания, роста и размножения, которая включается между этими системами и окружающим миром (в противоположность растению), оказывается относительным результатом в сущности са­дистского, разрушительного влечения к смерти как изна­чального стремления жизни «обратно в неорганическую стихию».

Основным недостатком любой разновидности этой от­рицательной теории человека является то, что в ней нет и следа ответа на вопрос: что же в человеке совершает отрицание, что же отрицает волю к жизни, что вытесняет влечения, и по каким различным основаниям вытесненная энергия влечения один раз становится неврозом, а другой раз сублимируется в культуросозидающей деятельности? В каком направлении идет сублимация, и как получается, что принципы духа хотя бы частично согласуются с прин­ципами бытия? Наконец, для чего совершается вытесне­ние, сублимация, отрицание воли к жизни — ради каких конечных ценностей и целей? Следует спросить и Альсбер­га: что же производит выключение органов, что изобретает материальные и нематериальные орудия? Одной только «потребности» здесь совершенно недостаточно, и уже Ламарк сильно переоценил ее значение для новообразова­ния органов, считая ее конечной «причиной собственного удовлетворения». Почему же столь плохо приспособлен­ный вид не вымер, как сотни других? Как было возможно, что это уже почти приговоренное к смерти существо, это больное, отставшее, страдающее животное с установ­кой на боязливое закутывание, защиту своих плохо при­способленных, чрезмерно ранимых органов нашло спасе­ние в «принципе человечности», а тем самым — в цивили­зации и культуре?24 Говорят, что изначальным родовым признаком человека является избыток влечений (А. Зей-дель), и потому он должен вытеснять. Однако этот

избыток влечений скорее бы должен быть, наоборот, лишь следствием уже совершенного вытеснения влечений, а от­нюдь не их причиной. Отрицательная теория человека всегда уже предполагает то, что она должна объяснить: разум, дух, самостоятельные законы духа и частичное тождество его принципов с принципами бытия. Именно дух осуществляет вытеснение влечения, поскольку воля, руко­водимая идеями и ценностями, отказывает всем противо­речащим идее импульсам влечений в представлениях, необходимых для реализации влечения в действии, а с дру­гой стороны — как бы приманивает притаившиеся влече­ния представлениями, соответствующими идеям и цен­ностям, чтобы скоординировать импульсы влечений для исполнения волевого проекта духа. Этот только что опи­санный процесс мы будем называть управлением, которое состоит в «затормаживании» и «растормаживании» им­пульсов влечений; а под руководством мы будем понимать (как бы) предварение самих идей и ценностей, осущест­вляющихся через движение влечений. Но чего не может дух, так это самостоятельно порождать или устранять какую-либо энергию влечения. Однако позитивно не только это исходящее от духа вытеснение, но позитивна и конеч­ная цель: внутреннее освобождение и самостоятель­ность, обретение власти и деятельности — короче говоря, животворение духа. Только это заслуживает по праву быть названным сублимацией жизни в духе — но не мисти­ческий процесс, который должен создавать новые духов­ные качества25.

Тем самым мы возвращаемся к так называемой «клас­сической теории». Как я уже говорил, она столь же ложна, как и отрицательная теория. Но так как эта классическая теория господствует почти во всей философии Запада, ее заблуждение для нас гораздо опаснее. Эта теория, истоки которой находятся в греческом понятии духа и идеи, есть учение о «самовластии идеи», ее изначаль­ной силе и деятельности, ее деятельной способности, которое первоначально было изложено греками и через них стало основным воззрением большей части европей­ского бюргерства*. Выступает ли эта классическая теория духа у Платона и Аристотеля, где идеи и формы впервые

выступают в качестве образующих сил, которью из «rneon»*, соответственно, «возможного бытия» materia prima** образуют существующие в мире вещи; является ли она в теистической форме иудейско-христианской рели­гиозности, позволяющей лишь чистому духу быть Богом и приписывающей ему как таковому не только руководство и управление (торможение и растормаживание), но и пози­тивную, творческую, собственно всемогущую волю; выступает ли она в более пантеистической форме, как у И. Г. Фихте, или в виде гегелевского панлогизма, согласно которому мировая история должна основываться на самораскрытии божест­венной идеи по законам диалектики, человек же по сути своей есть лишь становящееся самосознание вечного ду­ховного божества, которое обретает его в «человеке»,— всюду и всегда классическая теория страдает одним и тем же недостатком: заблуждением, будто духу и идее прису-ща изначальная власть. Это классическое учение о челове­ке выступает прежде всего в двух основных формах: в уче­нии о духовной субстанции души человека и в тех учениях, согласно которым существует лишь один единственный дух, а все отдельные духи сути лишь модусы или деятель­ные центры этого духа (Аверроэс, Спиноза, Гегель). Со своей стороны, учение о субстанциальности души основы­вается на совершенно неоправданном применении катего­рии внешней вещи или — в более древней форме — орга-низмического разделения и применения категорий «вещества» и «формы» к отношению тела и души (Фома Аквинский). Приложение космологических категорий к центральному бытию человека в обоих случаях не достигает цели. Личность че­ловека есть не «субстанция», но лишь монархическое упорядочение актов, один из которых осуществляет руко­водство. Однако не будем заниматься критикой отдельных форм этих учений. Основное заблуждение, из которого возникает «классическая» теория человека, глубоко, прин­ципиально связано с образом мира в целом; оно состоит в предположении, что -)тот мир, в котором мы живем, изна­чально и постоянно упорядочен так, что формы бытия чем они выше, тем больше возрастают не только в ценности и смысле, но и в своей силе и власти. Итак, считают ли, с одной стороны, что всякая более

высокая форма бытия — например, жизнь относительно неорганического, сознание относительно жизни, дух отно­сительно дочеловеческих форм сознания в человеке и вне человека — генетически возникает из процессов, относя­щихся к низшим формам бытия (материализм и натура­лизм),—либо, наоборот, предполагают, что высшие фор­мы бытия суть причины низших, например, что имеется какая-то жизненная сила, деятельность сознания, изна­чально могущественный дух (витализм и идеализм) — то и другое представляется нам в равной степени большим заблуждением. Если отрицательная теория ведет к лож­ному механистическому объяснению универсума, то клас­сическая — к несостоятельности так называемого «теле­ологического» миросозерцания, господствующего во всей теистической философии Запада. Ту же мысль, которую я уже защищал в моей «Этике», недавно очень метко выразил Николай Гартман: «Высшие категории бытия и ценности — изначально более слабые».

Поток деятельных сил, который один только способен полагать тут-бытие и случайное так-бытие, течет в мире, где мы обитаем, не сверху вниз, но снизу вверх. С самой гордой независимостью стоит неорганический мир с его за­кономерностями—лишь в немногих точках он содержит нечто вроде «живого». С гордой независимостью противо­стоят человеку растение и Животное, причем животное гораздо больше зависит от существования растения, чем наоборот. Животная ориентация жизни означает отнюдь не только достижение, но и потерю сравнительно с расти­тельной ориентацией, ибо у нее больше нет того непосред­ственного сообщения с неорганическим, которое есть у растения благодаря его способу питания. Аналогичным образом в такой же независимости по отношению к выс­шим формам человеческого существования выступает в истории масса как таковая с закономерностью ее дви­жения. Кратковременны и редки периоды расцвета куль­туры в человеческой истории. Кратковременно и редко прекрасное с его хрупкостью и уязвимостью.

Изначальное соотношение между высшими (или низ­шими) формами бытия и категориями ценностей и силами, в которых осуществляются эти формы, характеризуется положением: «Низшее изначально является мощным, выс­шее — бессильным». Каждая более высокая форма бытия бессильна относительно более низшей, и осуществляется не собственными силами, а силами низшей формы. Жиз-

ненный процесс есть оформленный в себе временной про­цесс, имеющий собственную структуру, но осуществляется он исключительно материалом и силами неорганического мира. И в совершенно аналогичном отношении к жизни находится дух. Дух, конечно, может обрести мощь через процесс сублимации. Жизненные влечения могут войти (или не войти) в присущую ему закономерность и идей­ную и смысловую структуру, которую он выставляет перед ними в качестве руководящего образа и в процессе этого вхождения и проникновения в индивида и в историю — но изначально у духа нет собственной энергии. Высшая форма бытия, так сказать, «детерминирует» сущность и сущностные сферы мироустроения, но осуществляется она посредством иного, второго принципа, который столь же изначально свойствен первосущему: посредством творя­щего реальность и определяющего случайные образы принципа, который мы называем «порывом», или фанта­зией порыва, творящей образы.

Следовательно, самое могущественное, что есть в мире, это «слепые» к идеям, формам и образам центры сил неорганического мира как нижние точки действия этого «порыва». Согласно широко распространяющемуся пред­ставлению нашей нынешней теоретической физики, эти центры в своих взаимоотношениях друг с другом, вероятно, вообще не подчиняются какой-то оптической закономер­ности, а подлежат только случайной закономерности ста­тистического характера. Лишь живое существо, благодаря тому, что органы его чувств и их функции в большей мере указывают на регулярные, чем на нерегулярные процессы, вносит в мир ту «природную закономерность», которую затем вычитывает из него рассудок. Не закон стоит за хаосом случайности и произвола в онтологическом смысле, но хаос царит за законом формально-механического ха­рактера. Если бы пробило себе дорогу учение о том, что все природные закономерности формально-механической структуры в конечном счете имеют лишь статистическое значение и что все природные процессы (в том числе и в микросфере) получаются из взаимодействия произволь­ных силовых единиц, то вся наша картина природы претер­пела бы колоссальное изменение. Истинными оптическими законами оказались бы тогда так называемые гештальт-законы, т. е. законы, предписывающие определенную вре­менную ритмику событий и независимые от нее определен­ные статические образы (Gestalten) телесного тут.-бы-

тия*. Так как в пределах жизненной сферы, как физиоло­гической, так и психической, имеют силу лишь законы типа гештальт-законов (хотя и не обязательно только матери­альные законы физики), то благодаря этому представле­нию закономерности природы снова обрели бы строгое единство. Тогда была бы возможной формализация поня­тия сублимации применительно ко всем событиям в мире. Сублимация имела бы тогда место в каждом процессе, благодаря которому силы низшей сферы бытия в процессе становления мира постепенно ставились бы на службу более высокой формы бытия и становления — как, напри­мер, силы взаимодействия электронов ставятся на службу атомной структуре (Atomgestalt), а силы, действующие в неорганическом мире,— на службу структуре жизни. Становление человека и духа следовало бы тогда рассмат­ривать как последний до сих пор процесс сублимации природы, выражающийся одновременно во все большем предоставлении воспринятой организмом внешней энергии самым сложным процессам, какие мы только знаем,— процессам возбуждения коры мозга, и в аналогичном психическом процессе сублимации влечения как переклю­чении энергии влечения на «духовную» деятельность.

В другой форме мы вновь встречаемся с тем же самым процессом противоборства духа и жизни в человеческой истории. Конечно, и здесь не верен тезис Гегеля о том, что она основывается на саморазвертывании чистых идей друг из друга, напротив, как я подробно показал в моей «Социологии знания», совершенно правильно положение Карла Маркса, согласно которому идеи, не имеющие за собой интересов и страстей — то есть сил, происходящих из витальной сферы человека, из сферы его влечений, неизбежно «посрамляли» себя в мировой истории26. Не­смотря на это, история в целом показывает возрастание полномочий разума, но лишь посредством и на основе возрастающего усвоения идей и ценностей, проникающего в устремления и интересы больших групп. И здесь мы должны усвоить более скромное понимание значения че­ловеческого духа и воли для хода исторических дел. Как я уже говорил, дух и воля человека могут означать только руководство и управление. А это всегда означает, что дух как таковой предлагает силам влечения идеи,

а воля либо предоставляет уже имеющимся импульсам влечения такие представления, которые могут конкрети­зировать осуществление этих идей, либо лишает их этих представлений. Однако непосредственная борьба чистой, воли против сил влечения невозможна: там, где ее наме­реваются вести, только сильнее возбуждаются силы влече­ния в их односторонней ориентации. Это знал уже Павел, говоривший, что закон, будто лев рыкающий, ходит кру­гом, чтобы накинуться на людей грехом27. Недавно У. Джеймс сделал глубокие замечания по этому поводу. Воля вызывает противоположность того, чего хочет, если, вместо того, чтобы направиться на более высокую цен­ность. осуществление которой и притягивает энергию чело­века и заставляет забыть дурное, она направляется на борьбу с влечением, просто отрицая его, ибо цель его предстоит совести как «дурная»28. Таким образом, человек должен научиться терпеть себя самого, в том числе и те склонности, которые он считает дурными и пагубными29 Он не может вступить в прямую борьбу с ними, но должен научиться преодолевать их косвенно, направляя свою энергию на выполнение доступных ему важных задач, признаваемых его совестью достойными. В учении о «не­противлении» злу скрыта, как это глубокомысленно изло­жил уже Спиноза в своей «Этике», великая истина. Будучи подведено под это понятие сублимации, становление человека представляет собой высшую известную нам суб­лимацию и одновременно интимнейшее единение всех сущ­ностных сфер природы. Перед лицом намеченной здесь картины мира распадается господствовавшая столько ве­ков противоположность «телеологического» и «механичес­кого» объяснения мировой действительности*.

Само собой разумеется, что этот ход мыслей не может остановиться и перед высшим бытием — основой мира. И то бытие, которое существует лишь «через себя самое» и от которого зависит все остальное, поскольку ему приписывают в качестве атрибута дух, не может в качестве духовного бытия обладать изначальной мощью или силой. Скорее, тот другой, второй атрибут, о котором я говорил — «natura naturans»** в высшем бытии, все­сильный, заряженный бесконечными образами порыв дол-

жен нести ответственность за действительность и за слу­чайное так-бытие этой действительности, никогда не оп­ределенное однозначно сущностными законами и идеями. Если мы назовем чисто духовный атрибут в высшем осно­вании всего конечного бытия «deitas»30*, то у него, у того, что в этом основании мы называем духом и божеством, нет позитивной творческой мощи. Мысль о «творении мира из ничего» рушится перед этим выводом. Если в бытии «через себя» заложено это изначальное напряжение духа и порыва, тогда отношение этого бытия к миру долж­но быть иным. Мы выражаем это отношение, говоря: основание вещей, если оно хотело осуществить свою deitas, заложенную в нем полноту идей и ценностей, должно было растормозить миросозидающий порыв, чтобы самоосу­ществиться во временном протекании мирового процес­са — оно, так сказать, должно было смириться с мировым процессом, чтобы в нем и благодаря ему осуществить свою собственную сущность. И лишь в той мере «бытие через себя самое» становится бытием, . достойным называться божественным присутствием (Da-sein), в ка­кой вечная Deitas осуществляется в человеке и через человека в порыве мировой истории. И этот процесс, вневременной в себе, но представляющийся временным для конечного переживания, лишь в той мере может приблизиться к своей цели — самоосуществлению бо­жества, в какой и сам мир станет совершенным телом вечного духа и порыва. Только в движении этого могучего урагана, который есть «мир», порядок форм бытия и цен­ностей может согласоваться с фактически действующими силами, и наоборот, последние могут уподобиться ему. И в ходе развития может наступить постепенное обращение изначального отношения, согласно которому высшие фор­мы бытия суть самые слабые, а низшие — самые сильные. Иначе говоря: взаимное проникновение изначально бес­сильного духа и изначально демонического, т. е. слепого ко всем духовным идеям и ценностям порыва, благодаря становящейся идеации и одухотворению томления, стоя­щего за образами вещей, и одновременное вхождение в силу, т. е. оживотворение духа — есть цель и предел (Тп-de) конечного бытия и процесса. Теизм ошибочно делает это исходной точкой процесса.

Мы зашли что-то слишком далеко. Вернемся обратно, к опыту более близкой проблемы человеческой природы. В Новое время классическая теория человека нашла наи­более действенную форму в учении Декарта, учении, от которого мы, собственно, смогли освободиться пол­ностью лишь в самое последнее время. Разделив все суб­станции на «мыслящие» и «протяженные», Декарт ввел в европейское сознание целое полчище тяжелейших за­блуждений относительно человеческой природы. Ведь сам он должен был из-за такого разделения всего окружающе­го мира примириться с бессмысленным отрицанием психи­ческой природы у всех растений и животных, а «види­мость» одушевлённости растений и животных, которую до него всегда принимали за действительность, объяснить антропопатическим* «вчувствованием» наших жизненных чувств во внешние образы органической природы, а с дру­гой стороны, давать чисто «механическое» объяснение всему, что не есть человеческое сознание и мышление. Следствием этого было не только доведенное до абсурда обособление человека,-вырванного из материнских объя­тий природы, но и устранение из мира простым росчерком пера основополагающей категории жизни и ее прафеноме-нов. В мире, по Декарту, нет ничего, кроме мыслящих точек и мощного механизма, подлежащего геометричес­кому изучению. Ценно в этом учении только одно: новая автономия и суверенность духа и познание этого его пре­восходства над всем органическим и просто живым. Все другое — величайшее заблуждение.

Сегодня мы можем сказать, что проблема тела и души, державшая в напряжении столько веков, потеряла для нас свою метафизическую важность. Философы, медики, ес­тествоиспытатели, занимающиеся этим вопросом, все боль­ше соглашаются с одной основной идеей. То, что нет ло­кально определенной субстанции души (предполагав­шейся Декартом), очевидно уже потому, что ни в мозге, ни в других местах человеческого тела нет такого цент-рального места, где сходились бы все чувствительные нервные волокна и встречались бы все нервные процессы. Но совершенно ложно в декартовом учении и то, что

психическое состоит лишь в «сознании» и связано исклю­чительно с корой головного мозга. Детальные исследова­ния психиатров показали нам, что психические функции, имеющие решающее значение для базиса человеческого «характера», в особенности все, что относится к жизни влечений и аффективности, этой, как мы выяснили, основ­ной и первичной форме психического,— все это имеет фи­зиологическую параллель в процессах, происходящих во­обще не в большом мозге, а в области мозгового ствола, отчасти в центральной полости третьего желудочка, от­части в таламусе, который как центральный коммутатор опосредует ощущения и влечения. Далее, система желез внутренней секреции (щитовидная железа, половая же­леза, гипофиз, надпочечник и т.д.),способ функциониро­вания которых детерминирует жизнь влечений и аффек­тивность, рост в высоту и в ширину, исполинский и карли­ковый рост, вероятно, также и расовый характер,— вся эта система оказалась подлинным местом опосредования между всем организмом, включая его облик, и той малой частью его жизни, которую мы называем бодрствующим сознанием. Именно тело в целом опять стало сегодня физиологической параллелью душевным событиям, а от­нюдь не только мозг. Больше нельзя всерьез говорить о такой внешней связи душевной субстанции с телесной субстанцией, какую предполагал Декарт. Одна и та же жизнь формирует в своем «внутреннем бытии» психические образы, в своем бытии для другого — телесный облик. И пусть не ссылаются на то, что «Я» — просто и едино, тело же есть сложное «государство клеток». Современная физиология совершенно распрощалась с представлением о государстве клеток, равно как и с убеждением, что функ­ции нервной системы соединяются только суммативно, т. е. не целостно, и строго определены — локально и мор­фологически — в своей исходной точке. Конечно, если счи­тать, подобно Декарту, физический организм своего рода машиной, и при том в духе устаревшего механистического естествознания эпохи Галилея и Ньютона, ныне преодолен­ного уже самой теоретической физикой и химией; если, с другой стороны, подобно Декарту и всем его последова­телям не видеть самостоятельности и точно доказанного приоритета совокупной жизни влечений и аффектов перед всеми «сознательными» представлениями; если ограни­чивать всю душевную жизнь бодрствующим сознанием, не замечая мощных отщеплений от сознательного. Я целых

взаимосвязанных функциональных групп душевных ripo-цессов, далее, если отрицать вытеснение аффектов — и не замечать возможных амнезий целых периодов жизни, на­пример, известных явлений расщепления самого созна­тельного Я,— тогда конечно, можно прийти к ложному противопоставлению: здесь — изначальные единство и простота, там — лишь множество вторично связанных между собой телесных частей и основанных только на них процессов. Это представление о душе столь же ошибочно, как и представление о физиологических процессах в преж­ней физиологии.

В полную противоположность ко всем этим теориям мы имеем теперь право сказать: физиологический и пси­хический процессы жизни онтологически строго тождест­венны, как. предполагал уже Кант. Они различны лишь феноменально, но и феноменально строго тождественны по структурным законам и по ритмике их протекания: оба процесса немеханичны, как физиологический, так и психический: оба целенаправлены и ориентированы на целостность. Физиологическим процессам это свойственно тем больше, чем ниже (а не чем выше) расположены сегменты нервной системы, в которых они протекают, точно так же психические процессы тем более целостны и целенаправлены, чем они примитивнее. Оба процесса — это лишь две стороны одного сверхмеханического жизнен­ного процесса,— единого по своему формированию и ан­самблю своих функций. Таким образом, то, что мы называ­ем «физиологическим» и «психическим», это лишь две сто­роны рассмотрения одного и того же жизненного процесса. Есть «биология изнутри» и «биология извне». Биология извне в процессе познания идет от формы как структуры организма к собственно жизненным процессам, но не должна забывать, что всякая живая форма, начиная от последних различимых клеточных элементов, далее, клет­ки, ткани, органы, вплоть до целого организма, динамичес­ки поддерживается и заново формируется этим жизненным процессом и что в ходе развития именно «формирующие функции», которые необходимо отличать от рабочих функ­ций органов, порождают статические формы органичес­кого вещества при содействии физико-химической «си­туации». Эту идею с полным правом поставили в центр своих исследований покойный гейдельбергский анатом Брауз и (с точки зрения физиологии) Э. Чермак31. Можно сказать, что ныне это представление пробивает себе дорогу

во всех науках, которые имеют дело с этой знаменитой проблемой. Прежний «психомеханический параллелизм» — сегодня такой же старый хлам, как и подновленное Лотце «учение о взаимодействии» или схоластическое учение о душе как «forma corporitatis»*.

Пропасть, которую Декарт вырыл между телом и ду­шой, сегодня сомкнулась почти до осязаемого единства жизни. Если собака видит кусок мяса и из-за этого в ее желудке образуются определенные желудочные соки, то это, конечно, совершенное чудо для Декарта, который вычеркнул из «души» жизнь влечений и аффектов и одно­временно требовал чисто физико-химического объясне­ния жизненных явлений, в том числе и по их структурным законам. Почему? Потому что он исключил на одной стороне аппетит как импульс влечения, который является условием оптического восприятия пищи в том же самом смысле, в каком им является внешнее раздражение— последнее, впрочем, никогда не является условием содер-'жания восприятия, как думает Декарт, а только .условием здесь-и-теперь-восприятия этого содержания, существую­щего как часть «образа», совершенно независимо от всякого «сознания»: с другой стороны, потому что он считает образование желудочного сока, соответству­ющее аппетиту, не подлинно жизненным процессом, укорененным в физиологическом функциональном единст­ве и его структуре, а процессом, который идет в желудке чисто физико-химическим образом, совершенно незави­симо от центральной нервной системы. Но что сказал бы Декарт, если бы ему показали результаты Хайдера. согласно которым даже простое внушение поглощения пищи может вызвать такое же действие, как и настоя-.щая еда. Очевидна ошибка — основная ошибка Декарта: он совершенно не замечает системы влечений у людей и животных, которая опосредует и объединяет всякое -подлинно жизненное движение и содержание сознания. Физиологическая «функция» по своему понятию есть са­мостоятельный ритмизированный образ процесса, динами­ческая временная фигура, которая не имеет изначаль­но жесткой локализации, а, напротив, может широко распределять и даже формировать свое функциональное поле в наличных клеточных субстратах. Определенная

и жесткая суммарная реакция органов отсутствует и у тех физиологических функций, которые не имеют кор­релята в сознании; как недавно было показано, ее нет даже у таких простых рефлексов, как например, коленный рефлекс. Феноменологически физиологическое поведение организма осмысленно в той же мере, что и сознатель­ные процессы, а последние часто столь же «глупы», как и процессы органические.

По моему мнению, перед исследователями следует поставить ныне именно методическую цель; выяснить в самых широких масштабах, насколько одно и то же пове­дение организма может быть вызвано и изменено, с одной стороны, внешними физико-химическими раздражениями, с другой стороны, психическими стимулами — внушением. гипнозом, всякого рода психотерапией, изменениями со­циальной среды, от которой зависит гораздо больше бо­лезней, чем обычно думают. Итак, воздержимся от лож­ного увлечения чисто «психологическими» объяснениями. Как показывает наш опыт, язва желудка в такой же мере может быть обусловлена и психически, и определенным физи­ко-химическим процессом; и не только нервные болезни, но и органические заболевания имеют вполне определен­ные психические корреляты. И в количественном отноше­нии мы можем так взвесить оба вида наших воздействий на подлинно единый жизненный процесс, а именно, воздействий через коридор сознания и через коридор внешнего телесно­го раздражения, что сэкономим на стимулах одного вида столько же, сколько израсходуем на другом. Даже фунда­ментальный жизненный процесс, называемый смертью, может быть с-таким же успехом вызван шоком от аффекта, как и выстрелом из пистолета; половое возбуждение может быть вызвано как приемом определенных средств, так и порнографией. Все это — лишь различные пути воздействия, доступные нам в нашем опыте, на один и тот же онтически единый жизненный процесс. И высшие психические функции, например, так называемое «соотно­сящее мышление», также имеют строгую физиологи­ческую параллель. Наконец, и согласно нашему учению, духовные акты всегда должны иметь параллельный фи­зиологический и психологический член, ибо всю свою энергию деятельности они получают из витальной сферы влечений, без какой-либо «энергии» они не могли бы проявиться ни для нашего опыта, ни для своего собствен­ного. Итак, психофизическая жизнь едина. Здесь я не могу

углубиться в предельное философское обоснование этой теории.

Это единство физических и психических функций есть факт безусловной значимости для всех живых существ, в том числе и для человека. То, что европейская наука о человеке в качестве естествознания и медицины прежде всего была занята его телесной стороной и пыталась повлиять на жизненные процессы преимущественно через коридор, идущий извне, есть частичное проявление того одностороннего интереса, который вообще свойствен евро­пейской технике. Если жизненные процессы кажутся нам более доступными извне, чем через коридор сознания, то это вовсе не основывается на фактическом отношении между душой и природой, но может быть укоренено в односторонней ориентации интереса, складывавшейся на протяжении веков. Индийская медицина, например, обна­руживает противоположную, не менее одностороннюю психическую установку. Нет ни малейших оснований более чем по степени разделять душевную жизнь человека и животного, к примеру, приписывать его телу-душе особое происхождение и особую судьбу в будущем, как это де­лает теистический «креационизм» и традиционное учение о «бессмертии». Законы Менделя в той же мере отно­сятся к строению психического характера, как и к каким-нибудь телесным признакам. Существующие различия между человеком и животным в протекании психических функций, конечно, весьма велики; но велики также и физиологические различия между животным и человеком, и они значительно превышают морфологические различия между ними. В сравнении с животным у человека на образование нервной субстанции израсходована несравни­мо большая доля всего ассимиляционного материала. Использование же этого материала для образования форм и структур анатомически видимых единиц явно незначи­тельно. По сравнению с животными гораздо большая часть этого материала превращается в чисто функциональ­ную энергию мозга. Процесс же этот представляет собой физиологический коррелят того же самого процесса, кото­рый на языке психологии мы называем «вытеснением» и «сублимацией». В то время как человеческий организм в своих сенсомоторных функциях по существу не превосхо­дит организм животного, распределение энергии между его большим мозгом и всеми остальными системами органов совершенное иное, чем у животного. Человеческий мозг

получает безусловное преимущество в питании в гораздо более ярко выраженной мере, чем мозг животного, ибо он имеет самые интенсивные и многосторонние перепади энергии и такую форму протекания возбуждений, которая менее жестко ограничена местом. При общем торможении ассимиляции мозг тормозится в последнюю очередь и, сра­внительно с другими органами, меньше всего. Кора боль­шого мозга человека хранит и сосредоточивает всю исто­рию жизни организма и его предысторию. Так как каж­дый особый процесс возбуждения в мозгу меняет всякий раз всю структуру возбуждений, «тот же самый» процесс никогда не может физиологически повториться — факт, в точности соответствующий основному закону психической причинности, согласно которому только вся цепь пережи­ваний в прошлом, а отнюдь не отдельный процесс, пред­шествующий по времени, объясняет последующие психи­ческие события. Так как возбуждения в коре никогда не прекращаются, даже во сне, а структурные элементы каждое мгновение строятся заново, то и физиологически следует ожидать мощного избытка фантазии,— которое не иссякает и без внешних стимулов, а при устранении бодрствующего создания и его цензуры (Фрейд) сразу выходит на первый план. Как я показал в другом месте*, фантазия должна рассматриваться как нечто изначальное, она не порождается, а только все более ограничивается чувственным восприятием. Душевный поток проходит столь же непрерывно, как и цепь физиологических воз­буждений, через ритмически сменяющиеся состояния сна и бодрствования. Мозг у человека также, видимо, в боль­шей, чем у животного, мере является настоящим органом смерти, как этого и следует ожидать при значительно большей централизации и связи всех его жизненных процессов с деятельностью мозга. Ведь мы знаем благо­даря ряду исследований, что собака или лошадь с искус­ственно удаленным большим мозгом еще могут проделать множество действий, невозможных для человека в подоб­ном состоянии. Таким образом, ни плоть и душа, ни тело и душа, ни мозг и душа не составляют оптической противо­положности в человеке.

Противоположность, которую мы обнаруживаем в че­ловеке и которая и субъективно переживается как таковая, есть противоположность гораздо более высокого и радикального порядка — это противоположность жизни и духа. Эта противоположность должна гораздо более глубоко уходить в основание всех вещей, чем противопо­ложность жизни и неорганического, гипертрофированная в недавнее время X. Дришем32. Если мы возьмем психи­ческое и физиологическое лишь как две стороны одного и того же жизненного процесса, которым соответствуют два способа рассмотрения этого же процесса, то X, кото­рый и осуществляет сам эти два «способа рассмотрения», должен превосходить противоположность тела и души. Этот Х есть не что иное, как дух, все «опредмечиваю-щий», но сам никогда не становящийся предметом. Если уже жизнь есть бытие не пространственное («организм есть процесс», верно замечает Йеннингс, и все мнимо покоящиеся формы движимы и поддерживаются в каждый момент этим жизненным процессом), а, скорее, временное, тогда то, что мы называем духом, имеет не только сверх­пространственный, но и сверхвременной характер. Интен­ции духа, так сказать, рассекают временное течение жиз­ни. Лишь косвенным образом духовный акт, поскольку он притязает на деятельность, тоже оказывается зависи­мым от временного процесса жизни и как бы введенным в его русло. Но сколь бы ни были сущностно различны «жизнь» и «дух», все же, согласно изложенному здесь нашему взгляду, оба принципа рассчитаны, в человеке друг на друга: Дух идеирует жизнь. Но только жизнь спо­собна привести в действие и осуществить дух, начиная с его простейшего побуждения к акту и вплоть до создания произведения, которому мы приписываем смысловое ду­ховное содержание.

Это отношение духа и жизни, которое мы только что описали, игнорируется и упускается из виду целой группой философских представлений о человеке. Кратко охарактеризуем здесь прежде всего те теории человека, которые можно назвать «натуралистическими». Можно различить два основных вида этих теорий: односторонне формально-механистическое понимание человеческого по­ведения и односторонне виталистическое.

Формально-механистическое представление об отноше­нии духа и жизни, в первую очередь, упускает из вида своеобразие категории «жизнь», а потому неправильно понимает и дух. Оно выступает в европейской истории опять-таки в двух формах. Первая форма восходит к

древности, к учениям Демокрита, Эпикура и Лукреция Кара, свое законченное выражение она нашла, пожалуй, в книге Ламетри „L'homme machine"*. Как говорит уже само название книги, здесь предпринята попытка свести психические явления, не отделяя их от духовного начали, к сопутствующим явлениям физико-химических законо­мерностей, господствующих в организме. Другая форма формально-механистического представления развита с наи­большей отчетливостью в английском сенсуализме, закон­ченное ее выражение дано в «Трактате о человеческой природе» Дэвида Юма. В последнее время ближе всего к такому пониманию человека подошел Эрнст Мах, пред­ставивший Я как узловую точку, в которой особенно плотно связаны сенсуальные элементы мира. В обоих учениях формально механистический принцип заострен до предела, с тем лишь различием, что в одном случае процессы ощущений должны пониматься, исходя из про­цессов, протекающих согласно принципам физикалистской механики, в то время как в другом случае основные понятия неорганического естествознания выводятся из чувственных дат ощущений как последних данностей и из законов ассоциации представлений (включая все поня­тия субстанции и причины). Ошибка обоих типов меха­нистической теории состоит в том, что здесь упускается из вида сущность жизни в ее своеобразии и специфи­ческой закономерности.

Вторая разновидность натуралистической теории, ви­талистическая, в противоположность первой делает кате­горию «жизни» изначальной категорией целостного пони­мания человека, а тем самым и духа,— она переоцени­вает объяснительную силу принципа жизни. Согласно этой теории, человеческий дух в конечном счете можно понять, исходя из жизненных влечений человека, как поздний «продукт» их развития. Так, англо-американский прагма­тизм, сначала Пирс, затем Уильям Джеймс, Ф. К. Шил­лер и Дьюи, выводит формы и законы мышления из на­личных форм человеческого труда (homo faber). Так, с другой стороны, Ницше в своей «Воле к власти» стре­мится объяснить формы мышления как необходимые жиз­ненно важные функции, исходя из присущего жизни влечения к власти; несколько иным образом за ним тут

последовал Ханс Файхингер*. Обозревая всю совокуп­ность относящихся сюда представлений, можно выделить опять-таки три разновидности этой натуралистически-ви-талистической идеи человека, в зависимости от того, считают ли исследователи первичной и ведущей систе­мой влечений человеческой жизни вообще систему вле­чений к пище, систему влечений к размножению и поло­вых влечений, или, наконец, систему влечений к власти. «Человек есть то, что он ест», грубо заявил Фогт. Несрав­нимо более глубоко, переработав гегелевское учение об истории, аналогичные взгляды развивал в особенности Карл Маркс, согласно которому не столько человек творит историю, сколько история все время по-разному формирует человека, в первую очередь, история хозяйства, история «материальных производственных отношений». Согласно этому представлению, духовным созданиям искусства, нау­ки, философии, права и т. д. вообще не свойственна собственная внутренняя логика и непрерывность. Эта непрерывность и подлинная каузальность полностью отда­ны процессу развития форм хозяйства; согласно Марксу, каждая сложившаяся историческая форма хозяйства имеет следствием своеобразный духовный мир в качестве известной «надстройки»**. Понимание человека как су­щества, изначально одержимого стремлением к власти и значимости, исторически исходило прежде всего от Маккиавелли, Томаса Гоббса и великих политиков абсо­лютного государства, а в настоящее время нашло продол­жение в учении о власти Фридриха Ницше и (в большей мере с медицинской точки зрения) в учении Альфреда Адлера о примате стремления к значимости. Третье воз­можное понимание рассматривает духовную жизнь как форму сублимированного либидо, как ее символику и хрупкую надстройку, тем самым и вся человеческая культура и ее порождения рассматриваются как продукт вытесненного и сублимированного либидо. Если уже Шо-пенгауэр называл половую любовь «фокусом воли к жиз­ни», не впадая при этом полностью в натурализм,— в этом ему препятствовала его отрицательная теория человека,— то ранний Фрейд, еще не допуская самостоя-

тельного влечения к смерти, развил это представление о человеке до крайних следствий*.

Мы должны полностью отвергнуть все эти натуралисти­ческие учения, будь то механистического или виталисти­ческого типа. Правда, «виталистическому» типу натура­листического понимания человека принадлежит высокая заслуга осознания того, что творческую мощь в подлин­ном смысле составляет в человеке не то, что мы называем духом (и высшими формами сознания), но темные под­сознательные силы влечения души, и что судьба как отдельного человека, так и группы зависит прежде всего от непрерывности этих процессов и их символических образных коррелятов,— подобно тому как и темный миф не столько является продуктом истории, сколько, напро­тив, именно он во многом определяет ход истории народов. Однако все эти теории заблуждались в том, что хотели вывести из сил влечения не только деятельность, обрете­ние духом, его идеями и ценностями силы, но и сами эти идеи в их содержательном смысловом составе, далее, законы, духа и его внутренний рост33. Если заблуждение европейского идеализма «классической» теории с его мощ­ной переоценкой духа помешало воспринять ту глубокую истину Спинозы, что разум не способен управлять страстя­ми, если только он — в силу сублимации, как мы назвали бы это сегодня,— сам не становится страстью,— то так называемые натуралисты, со своей стороны, совер­шенно игнорировали первичность и самостоятельность духа.

В противоположность всем этим теориям один новей­ший писатель, своевольный, но не лишенный глубины, попытался понять человека (сходно с тем, как это де­лаем мы**), прежде всего в двух несводимых ни к чему категориях «жизнь и дух» — я имею в виду Людвига Клагеса34 Именно он прежде всего дал в Германии фило­софскую основу той панромантической манере мыслить о сущности человека, которую мы встречаем ныне у мно­гих ученых в самых разных науках, например, у Даке,

Фробениуса, Юнга, Принцхорна, Т. Лессинга*35, в извест­ном смысле и у Шпенглера. Своеобразие этого подхода, который я тут не разбираю подробно, состоит прежде всего в двух моментах; дух хотя и берется как нечто первичное, но полностью отождествляется, как у пози­тивистов и прагматистов, с интеллектом, и способностью выбора. Клагес не признает, что дух первично не только опредмечивает, но и является усмотрением идей и сущ­ностей на основе дереализации. Лишенный таким образом своего ядра и подлинной сущности дух затем полностью обесценивается у него. Согласно Клагесу, дух находится в состоянии изначальной борьбы, а не в отношении взаимо-дополнения, с жизнью и всем, что к ней относится, с прос­тым автоматическим выражением лущенной жизни. Но в этом состоянии борьбы дух оказывается принципом, все более глубоко разрушающим жизнь и душу в ходе чело­веческой истории, так что в конечном счете человеческая история оказывается декадансом и даже прогрессирую­щим заболеванием жизни, раскрывающейся в человеке. Если бы Клагес был совершенно последовательным — а этого у него нет, так как он заставляет дух удивительным образом «вторгнуться» лишь после становления человека на определенной ступени истории, так что истории Homo sapiens уже предшествует мощная предыстория, увиден- ' ная глазами Бахофена36,— так вот, будь он последова­тельным, он должен был бы поместить начало этой «траге­дии жизни», каковая для него есть человек, уже в самый процесс становления человека.

Предполагать такую динамическую и враждебную про­тивоположность духа и жизни нам, согласно изложенному выше пониманию этого отношения, не позволяет уже тот факт, что у духа как такового вообще нет никакой «силы и власти», никакой изначальной энергии деятельности, благодаря которой он мог бы осуществить это «разруше­ние».

Бремя тех действительно достойных сожаления явле­ний исторически поздней культуры, которые Клагес при­водит в своих работах, богатых тонкими наблюдениями, следует в действительности возлагать не на «дух», но возводить  его к процессу, который я называю «сверхсубли­мацией»,— к состоянию столь чрезмерной церебрализа-ции, что на его основе и как реакция на него всякий раз начинается осознанно романтическое бегство в пред­полагаемое в прошлом состояние, в котором еще нет этой сверхсублимации, нет в особенности избытка дискур­сивной интеллектуальной деятельности. Таким бегством было уже дионисийское движение в Греции, затем — эллинистическая догматика, смотревшая на классическую греческую культуру так же, как смотрел на средневе­ковье немецкий романтизм. Мне кажется, Клагес недоста­точно учитывает, что такие картины истории основывают­ся лишь на тоске по «юности и примитивности», тоске, рожденной собственной сверхинтеллектуализацией, и ни­когда не согласуются с исторической действительностью. Другая группа явлений, которые Клагес рассматривает как следствия разрушительной власти духа, состоит в том, что всюду, где духовная деятельность вводится в противо­вес автоматически протекающей деятельности витальной души, этой последней деятельности действительно соз­даются значительные помехи. Простые симптомы этого — например, нарушения сердцебиения, дыхания и другой автоматической или полуавтоматической деятельности вниманием; затем, нарушения, возникающие, когда воля прямо направляется против импульсов влечения, вместо того, чтобы обратиться к новым ценностным содержаниям. Но то, что Клагес называет здесь духом, это в действи­тельности только сложный технический интеллект в смысле нашего предшествующего изложения. Именно Клагес, са­мый решительный противник всякого позитивистского понимания человека как „homo faber", в этом принци­пиальном моменте оказывается некритическим последо­вателем того самого воззрения, которое он столь ради­кально оспаривает. Клагес также забывает, что всюду, где дионисизм и дионисийская форма человеческого су­ществования первична и наивна — а в полной мере этого никогда не бывает, так как очевидное расторможение влечения совершается именно духом, так же как и ра­циональная аскеза влечений; животным неведомо такое расторможенное состояние — само дионисийское состоя-

ние основывается на сложной осознанной технике воли, то есть пользуется тем самым «духом», который дол­жен быть исключен. Дух и жизнь соотнесены друг с дру­гом, и утверждать, что они находятся в состоянии изна­чальной вражды или борьбы — кардинальное заблужде­ние. «Кто глубины постиг, любуется жизнью» (Гельдерлин)37.