Страница 4 - Феномен философской мысли - Ильина Светлана - Философия как наука

Жили те люди, как боги, с спокойной и ясной душой

Горе не зная, не зная трудов...

И печальная старость

К ним приближаться не смела...

А умирали, как будто объятые сном...

Если бы мог я жить с поколением пятого века?...

Сама философия начинает свою историю с того момента, как только появились какие-то представления о первопричине мира. Такими первопричинами были вода (Фалес), апейрон (Анаксимандр), воздух (Анаксимен), огонь (Гераклит). И здесь берет начало философское познание мира, поскольку желание познать уже родилось.

Но это первое натурфилософское познание находило первопричины мира в том, что само уже не требовало познание, не нужно было создавать знания о том, что уже существует как наличное, которого можно коснуться, совершить с ним какое-либо действие: «Знание является аномальным продуктом существования человека в тех условиях, когда действие, поступок становится невозможным»... «Для осуществления присвоения вовсе не обязательно знать предмет. Если я хочу прикоснуться к этому предмету, то вообще говоря, я не нуждаюсь в знании того, что это за предмет». Из этого видно, что юная философия все еще пребывала в границах гармонической телесности мира, в том месте, где отсутствует желание познать то, чего нет, потому что то, что необходимо уже существует. Здесь нет представления о недостигаемом, об Абсолютном, о совершенном, потому что это совершенство еще пребывало внутри человека. Боги были людьми, а люди богами.

Философское познание милетской школы было «познанием самого себя», познанием окружающего мира, познанием космоса – но все это познание пребывало внутри самого познающего и потому не нужно было расчленять, уподоблять или «извращать» познаваемые вещи. Все существовало во всем: «...все вещи превращаются друг в друга».

Пожалуй, Гераклит Темный первый заявляет нам об «отрешенной от всего мудрости»: «Признак мудрости – согласиться, не мне, но логосу внемля, что все едино». «Ведь существует единственная мудрость: познать замысел, устроивший все через все».

Гераклит был одним из первых, кто увидел «просвет в туннеле из лона матери». Но заплатил он за это сиянием «утробы». Его даже можно назвать жертвой, которой пришлось ослепнуть, ради того, чтобы увидеть то, что находится за границами «тела матери». И его «ошалевший», но полный тоски образ оставил нам следующее: «Хотя этот Логос существует вечно, недоступен он пониманию людей, ни раньше, чем они услышали его, ни тогда, когда впервые коснется он их слуха».

Время, разделяющее высказывание Гераклита от современности не заполнило пространства между реальностью и видимостью, а еще больше смешало карты: «Каждая конкретная, то есть уже выполненная в высказывании внешне или про себя мысль – это форма пустоты, а никак не содержание того, в материале чего она выполнена».

Кто такой Гераклит: счастливый безумец Хаоса или несчастный юродивый гармонии? Где истина: в безмятежном сне или в тяжком пробуждении, и сон ли это был, и пробуждение ли это есть?

«Все несостоявшееся тянется за нами», - говорит один философ. Но откуда нам подлинно известно состоялось оно или нет. Может то, что не состоялось в мысли, давно состоялось где-то в другом месте, а как только оно состоится в долгожданной мысли, оно перестанет быть состоявшимся.

«Можно вспомнить только то, что было, но не разрешилось до конца. Вспомнить, то, чего не было, то есть, что никогда не было настоящим, не получило форму макроязыка или получило в принципе инородную форму своему действительному смыслу». Непонятно, что такое «действительный смысл» и «не действительный смысл», где «инородная», а где «не инородная» форма этого смысла. И потом, то, «что никогда не было настоящим», может быть потому и не оставило следов (памяти), что она было чистым настоящим:

Не возникает оно (бытие), и не подчиняется смерти.

Цельное все, без конца, не движется и однородно.

Не было в прошлом оно, не будет, но все – в настоящем.

«Актуальная бесконечность» юной античности, о которой говорит Лосев А.Ф., - вечный экстаз и вечное мгновение, недоступное уже ощущению средневековья, и только средневековье и последующие эпохи могли выразить (уже не музыкой поэзии, а категориями ума) вечное мгновение акта, потому что видели его смутный образ, но не пребывали в нем: «...все же прошедшее и все будущее творится из настоящего, всегда сущего, для которого нет ни прошедшего, ни будущего, что мы называем вечностью»... «Вечность же не имеет «прежде» и «после» и не терпит их рядом с собой».

Но может ли акт быть актом, если не имеет «прежде» себя потенции, томления и, если не имеет «после» себя припоминания, которое опять обещает потенцию следующего акта?

Мы можем выразить союз античности и Абсолюта как «актуальную бесконечность», но сама античность так бы не выразилась. Когда античность заговорила о себе как о «самом обладании, нежели способности к нему», она уже не обладала в полном смысле этого слова Бытием, также как и оно (Бытие) античностью. Если было время, когда античность пела о том, что «одно и то же есть мысль и бытие», то настало время для серьезного утверждения того, что «существо мысли и предмета мысли не одно и то же».

Андрогины оказались рассечены, но почему это случилось? Ответив на этот вопрос, может быть, мы могли бы разгадать и загадку самого античного андрогина. Что это была за целостность, от которой у нас остались только слова, «коды» и т.п., что это была за бесконечная конечность или конечная бесконечность, от которой у нас остались лишь воспоминания и тоска. Или тоска – это иллюзия иллюзии!

Глупо обвинять Платона за его участь «разверзающего ложесна»? Не Платон заявил о времени и пространстве, а само время и пространство заявило о себе. Пришла пора «родить» чудовище (крылья остались в утробе). А вместе с крыльями вечный экстаз: «заутробный смех» отсутствия страданий и смерти сменился плачем Гераклита; познание-видение сменилось познанием – желанием увидеть; красота, как таковая, почему-то становится красотой дня и ночи, красотой Мадонны и красотой Содомской.

Верно ли думать, что Платон и другие (христианство) наложили «вето» некоей выдуманной полярностью на прекрасность жизни?

Достаточно ли думать,  что «Отец эдипизовал Эдипа», также как то, что Эдип – это болезнь? Конечно же, Делез прав, говоря о том, что «запрещенную вещь» вовсе не желали. Эдип не желал свою мать, он желал жену, и познал он свою мать, вовсе не как мать, а как жену. Другое дело, что познал он жену в настоящем, которое заявило о себе как прошлое в образе матери.

Не Эдип захотел вернуться в неудовлетворенное прошлое, а само прошлое заявило о себе в неудовлетворенном настоящем. Слепой случай поглотил Эдипа, и с этих пор античность оказалась ослепшей сама.

Не Отец явился границами времени, а время само вовлекло Отца в свои границы. Отец сам стал жертвой прошлого. А Эдип-сын был изгнан из настоящего прошлым в будущее. (Сами поиски виноватого (деспота) уже вводят современную мысль в поле полярности, от которой они открещиваются). Сам Эдип-отец оказался Эдипом-сыном не ведая того (единое протяженное тело). Сама нерасчлененность, безответственность и непорочность мгновения настоящего в образе матери, явилась причиной болезненной протяженности времени. Вечность разложила карты времени.

Был ли слеп Эдип до того, как настоящее раскололось для него на прошлое и будущее? Или он ослеп уже после того, как себя ослепил, оказавшись без настоящего? Видимо, сам факт ослепления говорит о том, что слепота предсуществовала (может быть свет был так ярок, что слепил глаза).

Так можем ли мы говорить о внешнем посягательстве-запрете на Эдипа? Эдип-отец ослепил себя, став Эдипом-сыном, потому что уже был слеп. Может это слепота была видением самого света, что затмевало вещи, освещенные нынче для нас, не знающих уже, что такое свет. Может быть просто видение видений заменилось видением видения?

Не желание было до запрета, и не запрет был после (не желаемого) – одно в любом случае порождает другое. Ни желания (Эдипом матери), ни запрета (Отца) не было.

Философия всегда пыталась и пытается отвечать на вопросы «почему» и «зачем» говорением из настоящего прошедшего, что на самом деле фантастично, так как настоящего прошедшего уже нет, да и не было никогда, потому что не было того, что есть, и не есть то, что было. Говорение о прошлом избавляет нас от настоящего, но и ни на грамм не приближает нас к прошлому. И может, благодаря тому провалу между прошлым и настоящим, существует философия как мысль о мысли неизвестно откуда приходящая и неизвестно куда уходящая. В этом же провале находятся Эдип, Платон и другие, которых мы имеем возможность «ощупать», подобно слепцам.

Таким образом, Вечность Отца уступила место времени сына не потому. что сын хотел посягнуть на эту Вечность Отца, и не потому, что Отец наказал сына бременем времени. Сама вечность оказалась временем, сама непосредственность оказалась опосредованной ею же самой.

Если до Эдипа существовал некий «синтез» времен (хотя его и синтезом-то не назовешь), о котором мы теперь можем только говорить, например, следующее: «Он (этот синтез) не создан сознанием, но создается в сознании, которое созерцает, предваряя всякую память и рефлексию», то после Эдипа история заявила о себе (а не мы о ней) следующее: «...мышление производится в нас и на нас, но не нами самими», потому как, видимо, когда оно производилось нами самими, оно не было мышлением.

Итак, в античности зародилась философская мысль (рождение сына), а вместе с этим был сделан первый шаг человека к смерти (смерти отца). Само определение бытия Бытием стало означать присутствие небытия, пропасти, заполняемую теперь звуками-знаками. (Люди слишком много говорят о любви, чтобы любить или, можно сказать иначе, что будет «чертовски» по-философски: люди слишком много познают, чтобы знать. (Здесь можно вспомнить и старика Сократа)).

Современная философия, как то: Фрейд, Лакан, Делез и другие, что еще пошло от Хайдеггера, наконец, пришла к тому, что не человек мыслит мысль, а мысль мыслит человека, но почему-то до сих пор она берется обвинять человека в мыслимом мысли; в доизначальности мысли видеть Всемогущего до-человека-Отца как Тирана, отдавшего человека на растерзание мысли, которая заняла место совершенного человека маленьким (традиция Ницше – Делез). Сократ, Платон и другие – явились лишь «повивальными бабками» процесса, который уже когда-то свершился и лишь теперь, в эпоху «разродившейся мыслью» античности, пришел к своему завершению. И тем самым было положено начало жизни некоего существа, живущего мыслью о смерти и мыслящего смертью о жизни.

Таким образом, иначе говоря, поиски Пра-кода (места отсутствия мысли) могут привести только к очередной мысли (коду); либо, если этот Пра-код и существует, то мы о нем уже ничего не сможем сказать, так как само место отсутствия мысли – это уже не мысль. А раз невозможно ничего сказать о Пра-коде, то невозможно ничего сказать и о причине появления первого кода. Всерьез заявлять о некой определенной причине того, что составляет для тебя некое неопределенное нечто – очередная «философская махинация». Итак, мысль пришла. «Откуда?» и «Кто виноват?» («Кто говорит?») нам не дано знать. Мы можем констатировать только факт ее свершения.